Часть шестая 4 страница

И вот пришло время заключительной скачки. Лошади рвались вперед, врезаясь в толпу, подминая под себя зрителей, и хотя в воздухе стояли пронзительные крики, ничто не могло остановить их стремительное движение в сторону площади Венеции. Мертвых и раненых тут же уносили прочь. Тонио, стоя на вершине трибуны, прижимал к себе Кристину и смотрел на площадь, где на головы взмыленных, обезумевших животных набрасывали серые тряпки. Тьма медленно опускалась на крыши домов. Начинался великий завершающий ритуал карнавала, знаменующий последние часы перед наступлением Великого поста: мокколи[42].

Свечи повсюду.

Они появились в окнах вдоль узкой улицы; они появились на крышах карет, на концах шестов, в руках женщин, детей и мужчин, сидевших у дверей... и вот уже вокруг мерцали тысячи и тысячи свечей. Тонио быстро схватил огарок у стоявшего рядом с ним человека и коснулся свечи Кристины, ибо кругом уже раздавался зловещий шепот: «Sia ammazato chi non porta moccolo» — «Смерть тому, кто не несет свечу!»

Тут же какая-то темная фигура метнулась вперед и задула свечу Кристины, хотя она и пыталась прикрыть пламя рукой. Раздался крик: «Sia ammazata la signorina!»[43] Тонио тут же зажег ее свечу снова, а затем, прикрывая собственный огонек от того же шельмеца, сильным выдохом из своих мощных легких задул его свечу и произнес то же проклятие: «Sia ammazato il signore!»[44]

Вся улица внизу стала морем тускло освещенных лиц. Каждый пытался защитить пламя своей свечи и в то же время задуть свечу у другого. «Смерть тебе, смерть тебе, смерть тебе...»

Взяв Кристину за руку, Тонио повел ее вниз по ярусам трибуны, задувая слабые огоньки направо и налево, а люди вокруг пытались ему отомстить. Проскользнув в самую гущу толпы, Тонио притянул Кристину к себе под мышку. Он мечтал о какой-нибудь боковой улочке, где они могли бы перевести дыхание и снова начать ту маленькую любовную игру, какой мучили друг друга весь этот день, перемежая это вином, смехом и почти отчаянной бравадой.

Сегодня вечером оперное представление должно было быть коротким и закончиться до двенадцати часов, то есть до начала Пепельной среды[45], и сейчас он не думал ни о чем, кроме звездного неба и обволакивающего океана тоненьких огоньков и шепота вокруг: «Смерть тебе, смерть тебе, смерть тебе...». Тут его пламя погасло, и у Кристины тоже. Девушка ахнула, но в этот момент Тонио, которого пихали и толкали со всех сторон, прижал ее к себе и раскрыл ее губы своими, не обращая никакого внимания на то, что их свечи погасли. И толпа понесла их, повлекла за собой, словно морская волна.

— Дайте-ка мне ваш огонек, — быстро обратилась Кристина к высокому человеку, стоявшему рядом с ней. Зажгла свою свечу и передала огонь Тонио.

При освещении снизу лицо ее приобрело какой-то жутковатый вид. Мягкие завитки волос отливали золотом. Она положила голову ему на грудь и приставила к его свече свою, чтобы его большие ладони смогли загородить оба язычка пламени.

* * *

Наконец настало время уходить. Толпа потихоньку рассеивалась. Детишки все еще задували свечи у своих родителей и дразнили их ритуальным проклятием, родители вторили им тем же, и это сумасшествие постепенно перекинулось на боковые улочки. Но Тонио стоял неподвижно, не желая покидать этот последний островок карнавала даже ради последних моментов театрального экстаза.

Все окна были по-прежнему освещены. На улицах висело множество фонарей, и проезжающие мимо кареты светились огоньками.

— Тонио, у нас мало времени... — прошептала Кристина.

Ему ничего не стоило удержать ее маленькую ручку против ее воли. Девушка тянула его, но он не шевелился.

Тогда она встала на цыпочки и положила руку ему на затылок.

— Тонио, ты о чем-то мечтаешь...

— Да, — пробормотал он. — О вечной жизни...

Она повела его на Виа Кондотти. Она чуть ли не танцевала впереди его и тащила его за длинную руку, как за поводок.

Вдруг подскочил какой-то мальчишка и прошипел:

— Sia ammazato...

С вызывающей улыбкой Тонио вскинул руку и спас свой огонек.

Произошедшее дальше случилось так быстро, что потом он не мог сложить все кусочки мозаики в одно целое. Неожиданно перед ним возник какой-то силуэт, потом искаженное гримасой лицо, послышался шепот: «Смерть тебе!», а потом Кристина отпустила его руку, он упал, потеряв равновесие, и услышал, как она закричала.

Он выхватил свой кинжал в тот же момент, когда почувствовал лезвие другого ножа у своего горла.

Он выбил его вверх, так что лезвие успело царапнуть ему лицо, и выбросил свой кинжал вперед, нанеся им удар, второй, третий по какому-то человеку, пытавшемуся прижать его к стене.

Но в тот миг, когда этот человек стал падать на него всем своим весом, он почувствовал, что сзади находится еще один, и внезапно его шею сдавила удавка.

В состоянии абсолютного ужаса он начал бороться, достал левой рукой человека, напавшего сзади, а правой рукой ворочал кинжалом в кишках другого.

Тут раздались топот и крики, крики Кристины. А он уже задыхался, шнур впивался в его плоть... И вдруг шнура не стало.

Тонио повернулся и бросился на нападавшего, но тут кто-то, схватив его за руки, закричал:

— Синьор, синьор, мы в вашем распоряжении!

Он оглянулся. То был человек, которого он никогда не видел, а за его спиной стояли бравос Раффаэле, те самые люди, которые преследовали его несколько недель, и между ними — Кристина, а они держали ее, но с таким видом, словно защищали и вовсе не собирались обижать. А у его ног лежал убитый им человек.

Грудь Тонио тяжело вздымалась. Он вжался в стену, как загнанное в угол животное, не верящее никому.

— Мы состоим на службе у кардинала Кальвино, — сказал ему тот человек.

И было ясно, что люди Раффаэле не нападали на него. Они стояли тут же.

Между тем напирала толпа, сотни тонких свечей. И постепенно Тонио осознал: все эти люди пришли, чтобы защитить его.

Он смотрел на убитого.

Прибежала стайка маленьких ребятишек и тут же отпрянула, увидев мертвяка. Пальцы детишек казались красными и прозрачными на фоне пламени свечей.

— Вы должны скорее уходить отсюда, синьор! — сказал ему браво, и люди Раффаэле согласно закивали. — Здесь могут оказаться и другие желающие напасть на вас.

Несколько бравос повели его прочь, а один из них наклонился над трупом и обшарил его.

Он сидел у самого дверного порога. Кардинал Кальвино был вне себя от ярости.

Вызвав графа Раффаэле ди Стефано, он горячо поблагодарил его за помощь, которую оказали его люди в защите Тонио и Кристины, благополучно доставленной в дом графини.

Раффаэле выразил недовольство тем, что нападавшие смогли подойти так близко к Тонио.

Но кто были эти разбойники? И кардинал, и Раффаэле обратились с этим вопросом к Тонио, но тот лишь покачал головой и сказал, что ему известно не более, чем им.

Вскоре выяснилось, что оба нападавших были заурядными головорезами. У них нашли венецианские паспорта, венецианские монеты. Бравос кардинала прирезали одного из них; другого убил сам Тонио.

— Кто в Венеции может желать твоей смерти? — допытывался Раффаэле. Его маленькие черные глазки буравили Тонио. Спокойствие певца сводило его с ума.

Тонио снова покачал головой.

То, что он сумел добраться до театра и смог выйти на сцену, казалось ему чудом, а то, что он справился со своей работой, было результатом привычки и профессионального мастерства, которое он не ценил до самого последнего момента.

Но эта комната оказалась для него большим наказанием, чем освещенная огнями сцена, где, слушая свой голос словно издалека, он мог погрузиться в собственные мысли.

Он чувствовал приятное возбуждение, подобное тому, что испытывал два дня назад, открывая душу Гвидо, возбуждение, которое делало его холодным и твердым и которое легко можно было скрыть гримом и костюмом.

Теперь же он заставлял себя сидеть тихо и не двигаться. И все же не мог забыть о порезе на горле, не мог отделаться от мысли о том, как глубоко должна была вдавиться веревка, чтобы навсегда лишить его голоса, если не жизни.

А еще он помнил о ноже, приставленном к горлу. Нож у горла, удавка на горле.

Он поднял глаза и остановил свой взгляд на Гвидо, который наблюдал за дознанием с таким видом, словно был озадачен и напуган не меньше остальных.

Теперь же его лицо было непроницаемым. Можно было не сомневаться: он не собирается никому ничего говорить.

— Отныне Марка Антонио будут охранять четверо, — сказал кардинал.

Тактично, несмотря на то что гнев все еще будоражил его, кардинал не стал спрашивать Раффаэле, с чего это вдруг его люди там оказались. Бравос кардинала говорили с этими людьми так, словно они были хорошо знакомы и не удивлены их присутствием.

«А что, если бы никого из них там не оказалось?»

Тонио прищурился и отвел глаза, когда Раффаэле наклонился, чтобы поцеловать кольцо на пальце кардинала.

Несмотря на свою маску спокойствия, Гвидо на другом конце комнаты выглядел сникшим. Словно он уже увидел тело Тонио, истекающее кровью на городской улице.

Тонио снова потрогал свой порез. Раффаэле уже уходил. Бравос останутся на страже во всех коридорах дворца, точно так же как бравос Карло когда-то таились во всех коридорах палаццо Трески.

— Уйди, Гвидо, — прошептал Тонио.

Наконец они с кардиналом Кальвино остались одни.

— Мой господин, — сказал Тонио. — Не окажете ли вы мне после стольких милостей еще одну? Не можем ли мы с вами пройти сейчас вдвоем в часовню? Не изволите ли вы принять мою исповедь?

Молча прошли они по коридору. А открыв двери часовни, обнаружили, что в ней очень тепло. Перед мраморными святыми мерцали свечи, а золотые двери дарохранительницы чуть светились над гладкой белизной покрытого тканью алтаря.

Кардинал прошел на первый ряд резных стульев, установленных перед поручнем, и сел, предложив Тонио соседнее сиденье. Им не было необходимости использовать деревянную кабинку исповедальни. Кардинал склонил голову, давая Тонио понять, что он может начинать, когда захочет.

— Мой господин, — сказал Тонио. — То, что я скажу вам, должно остаться тайной исповеди. Этого нельзя открывать никому.

Кардинал нахмурился.

— Марк Антонио, почему ты напоминаешь мне об этом?

Он поднял правую руку и сделал решительный знак благословения.

— Потому что я не прошу формального отпущения грехов, мой господин. Возможно, я просто ищу справедливости. Я ищу правды перед лицом небес. Я не знаю точно, чего ищу, но должен сказать вам, что человек, пославший ко мне наемных убийц, — мой собственный отец, известный всем и каждому как мой брат.

Дальнейший рассказ потек быстро, четко, словно годы смыли с него все банальности и ненужные подробности, оставив лишь голую канву. Лицо кардинала заострилось от боли и сосредоточенного внимания. Опущенные гладкие веки смотрелись полукружиями над его глазами. Иногда он качал головой, не прерывая красноречивого молчания.

— То, что было сделано со мной, давно подтолкнуло бы любого другого к мести, — прошептал Тонио. — И я знаю, что лишь мое счастье вынуждало меня отсрочивать достижение своей цели. Я не отношусь к своей жизни с ненавистью или презрением. Я ценю ее. Голос для меня был не только божьим даром, но и радостью, и все люди вокруг стали моей отрадой, хотя похоти всегда было в избытке, а вот страсти явно не хватало. Я не могу этого отрицать. Но я живу. Иногда я кажусь сам себе стаканом с водой, попавшим под лучи солнца, когда свет буквально взрывается в нем, так что стакан становится самим светом.

Так как же я мог убить его? Снова сделать мою мать вдовой, а детей — сиротами? Как мог я принести мрак и смерть в этот дом? И как я мог поднять на него руку, когда он — мой отец, и в любви к моей матери он даровал мне жизнь? Как мог я сделать это в тот момент, когда, не считая моей ненависти к нему, жил в счастье и довольстве, которого не знал никогда, даже в детстве?

Поэтому я все откладывал задуманное. Я решил, что у Карло должно быть двое детей. Я ждал. И даже тогда, когда не осталось ничего, чтобы удержать меня, когда я снял свои обязательства перед теми, кого любил, и ничто больше не стояло на моем пути, боязнь разрушить собственное счастье вынуждала меня бездействовать. Но что еще более важно, мой господин, — мое счастье заставляло меня испытывать вину за то, что я собираюсь убить его. Почему он должен умереть, когда у меня есть весь мир, любовь и все, о чем только может мечтать мужчина! Вот вопросы, которые я задавал себе.

Но даже сегодня, в этот самый день, я еще тянул, борясь со своей совестью и своей целью. Я спорил не с другими, а с самим собой.

Мгновение помолчав, Тонио горестно вздохнул.

— И теперь вы видите, что он сам разрубил этот узел: подослал наемников, чтобы убить меня. Теперь он может это сделать. Моя мать умерла и похоронена. Четыре года прошло, с тех пор как кто-либо мог отыскать те неоспоримые мотивы, которые в случае моего убийства обеспечили бы ему смертный приговор. Да в те годы я был предан дому, семье и даже ему, последнему отпрыску нашего рода.

И, подослав этих убийц с приказом зарезать меня, он попытался разрушить саму жизнь, что удерживала меня вдали от него, ту жизнь, что говорила мне: забудь его, пусть живет!

Но я не могу забыть его. А теперь он не оставил мне выбора. Я должен поехать туда и убить его, и, Бог свидетель, нет такой причины, по которой я не могу сделать это, а потом вернуться к тем, кого я люблю и кто меня ждет. Скажите же мне, что нет причины, по которой я не могу погубить себя для того, чтобы рассчитаться с этим человеком, тем самым, что сегодня пытался убить меня.

— Но можешь ли ты рассчитаться с ним, Марк Антонио, — спросил кардинал, — не жертвуя собственной жизнью?

— Да, мой господин, — ответил Тонио с уверенностью. — Я могу это сделать. Уже давно я нашел способ заполучить его в свои сети с минимальным риском для себя.

Кардинал молча обдумывал все услышанное. Прищурившись, он смотрел вдаль, на дарохранительницу.

— Ах, как мало я тебя знал, как мало я знал о том, что ты пережил... — наконец произнес он.

— Мне в голову пришел один образ, — продолжал Тонио. — Весь вечер он мучил меня. Речь идет о старой легенде, в которой великому завоевателю Александру преподнесли так называемый гордиев узел, а он разрубил его мечом. Ибо это верная метафора того, что происходит у меня в душе. Настоящий гордиев узел из желания жить и веры в то, что я не смогу жить, пока не уничтожу его и тем самым не буду уничтожен сам. Что ж, он разрубил гордиев узел ножами своих наемников. И сегодня вечером, когда я улыбался, говорил или даже пел на сцене, я постоянно думал о том, что теперь мне ясно, почему эта древняя легенда всегда мне не нравилась. Ну какая же мудрость в том, чтобы просто разрубить — и уничтожить — загадку, которая поставила в тупик куда более ясные головы? Какое грубое, трагическое непонимание! Но так обычно и ведут себя мужчины, мой господин: они разрубают или отрезают. И наверное, только те из нас, кого нельзя причислить к мужскому роду, могут увидеть мудрость добра и зла в более полном свете и постичь ее парализующую силу.

О, если бы я был волен так поступить, я бы проводил все свое время с евнухами, женщинами, детьми и святыми, презирающими вульгарность мечей! Но я не волен. Он приходит за мной. Он напоминает мне, что мужское начало невозможно так легко истребить и что его можно вытащить из самого моего нутра и отправить на борьбу с ним. Все так, как я всегда и считал: я не мужчина и мужчина одновременно, и я не могу жить ни как тот, ни как другой, пока он остается безнаказанным!

— Тогда есть лишь один верный способ выхода из тупика. — Кардинал наконец повернулся к нему. — Ты не можешь поднять руку на отца, не поплатившись за это. Ты сам мне это сказал. Нет нужды цитировать тебе Писание. И тем не менее твой отец пытался убить тебя, потому что он тебя боится. Услышав о твоем триумфе на сцене, о твоей славе, о твоем богатстве, о твоем фехтовальном мастерстве, о том, какие влиятельные люди стали твоими друзьями, он не может не полагать, что ты собираешься выступить против него.

Так что ты должен поехать в Венецию. Ты должен сделать так, чтобы он оказался в твоей власти. Я могу послать с тобой своих людей или людей графа ди Стефано, как тебе будет угодно. И устрой с ним очную ставку, если ты так этого хочешь. Убедись в том, что все эти годы он страдал в наказание за то зло, что причинил тебе. А потом отпусти его. И тогда он обретет столь необходимую ему уверенность в том, что ты никогда не причинишь ему зла.

Ты же получишь свою сатисфакцию. Гордиев узел будет распутан, и мечи окажутся не нужны.

Все это я говорю тебе не как священник. Я говорю как человек, испытывающий благоговейный ужас перед тем, что ты пережил, что ты потерял и чего добился, несмотря ни на что. Бог никогда не испытывал меня так, как испытывал тебя. А когда я согрешил перед своим Богом, ты был добр ко мне в моих грехах и не выказал ни презрения, ни чудовищного превосходства над моей слабостью.

Поступай так, как я сказал тебе. Человек, позволивший тебе жить так долго, не хочет на самом деле убивать тебя. Прежде всего он хочет получить твое прощение. И только когда ты увидишь его перед собой на коленях, ты сможешь убедить его в том, что у тебя есть сила, чтобы простить его.

— Но разве у меня есть такая сила? — спросил Тонио.

— Когда ты поймешь, что эта сила — величайшая из всех сил, ты обретешь ее. Ты станешь тем, кем хочешь быть. А твой отец будет вечным свидетелем этого.

* * *

Гвидо не спал, когда вошел Тонио. Он сидел в темноте за своим письменным столом, и оттуда доносились тихие звуки: вот он поднял бокал, вот отпил из него, вот почти бесшумно поставил бокал на деревянную поверхность стола.

Паоло лежал калачиком посреди постели Гвидо. Лунный свет падал на его залитое слезами лицо и распущенные волосы, и было видно, что он заснул не раздеваясь и что ему было холодно, потому что он обнимал себя обеими руками.

Тонио поднял свернутое одеяло и накрыл мальчика. А потом нагнулся и поцеловал Паоло.

— Ты ведь оплакиваешь и меня? — повернулся он к Гвидо.

— Может быть, — ответил Гвидо. — Может, тебя. А может, себя. И Паоло. И Кристину тоже.

Тонио подошел к столу. И подождал, пока из темноты постепенно проступило лицо Гвидо.

— Ты успеешь написать оперу до Пасхи? — спросил Тонио.

Поколебавшись, маэстро кивнул.

— Тогда пойди к импресарио и договорись с ним. Найми карету, достаточно большую для того, чтобы вы все — Кристина, Паоло, синьора Бьянка — смогли добраться до Флоренции и снять там дом для всех нас. Потому что я обещаю, что если не вернусь к тебе раньше, то я буду с тобой в Пасхальное воскресенье, прежде чем откроются двери театра.

Дата добавления: 2015-10-29