Часть шестая 2 страница

И это отделяло ее от всех этих графинь, маркиз и графов, от всех этих разряженных и разукрашенных людей, что составляли публику, ежевечерне заполняющую театр. И он почувствовал, что готов понять эту женщину, понять то, что она говорит, и то, что она делает, понять ее подлинную силу и то, почему она всегда казалась ему такой одинокой, даже когда танцевала в переполненных бальных залах.

Он смотрел на нее, вглядываясь в потемневшие, встревоженные глаза.

И поражался тому, что раньше думал о художнице просто как о воплощении чувственной, земной красоты, способной вернуть ему великую утраченную силу. И вот она стояла перед ним, и он понимал, что тот образ бездумной и недоступной красавицы был лишь раковиной, которая теперь раскрылась и обнажила ее подлинное "я" во всей его поразительной глубине. И, увидев теперь печаль в ее лице — а ему казалось, что это была именно печаль, — он притянул Кристину к себе и крепко обнял.

Он держал ее лицо в ладонях, гладил ее волосы, отдавался ей, чувствуя, как она отдается ему, и они занимались любовью на постели из соломы, согревая друг друга собственным теплом.

* * *

Ему приснился снег.

Он не видел снега с тех пор, как покинул Венецию, и вообще никогда не видел такого мощного снегопада, укрывшего землю как одеялом, стирающего собой все и вся. Ему снилось, что он проснулся в этом же самом месте и обнаружил, что все кругом, до самого горизонта, покрыто снегом, чистым и белым. Голые тополя сверкали льдом, мягкие, невесомые и прекрасные снежинки кружились в воздухе и падали, падали на землю. Проникая сквозь разбитые окна, они ровным и удивительно белым ковром ложились на пол.

Кристина была здесь, с ним. Но не так близко, чтобы он мог коснуться ее. И тут он увидел, что на дальней стене нарисованы сотни не замеченных им раньше фигур: архангелы с могучими крыльями и пылающими мечами, отправляющие проклятых в ад, и святые со страдальческими взглядами, устремленными к небу. Образы эти, начерченные черным мелом, были такими жизненными, словно ее рука вытащила их из стены, где они раньше были замурованы. Он смотрел на их нахмуренные брови, на вихрящиеся над их головами облака и на языки пламени, готовые поглотить поверженных грешников.

Эта картина ужаснула его своей величественностью. А фигурка Кристины перед ней была такая маленькая! С распушенными волосами, в развевающейся при движении юбке, она переходила с места на место и, протянув руку вперед, изменяла форму того, что казалось неизменным и невыразимым.

Когда же Кристина обернулась к нему, он увидел, что она тоже покрыта снегом. Влетая в раскрытые окна, снежинки ложились на ее юбку, груди, покатые плечи. Ее волосы были белы от снега, ласково заметавшего их обоих.

Но что все это значило? Что означал этот снегопад в таком неподобающем месте? Даже во сне Тонио отчаянно хотел получить ответ на этот вопрос. Отчего такой необыкновенный покой, такая сверкающая красота? И, взглянув еще раз на холмистую землю, раскинувшуюся под перламутровым небом, он понял, что сейчас вообще находится не в Италии, а далеко-далеко от всех тех мест, какие ему дороги, каких он боится, какие имеют для него значение. А Венеции, Карло, всего этого медленного погружения жизни в полный хаос просто не существует! Он находился посреди огромного мира и ни в каком конкретном месте — везде и нигде, а снегопад становился все плотнее, белее, ослепительнее.

Стоя посреди снежной круговерти, он почувствовал, как руки Кристины обвились вокруг него. Ангелы и святые взирали на них со стены, а Тонио знал, что он любит ее и больше ее не боится.

Он проснулся.

Теплые лучи закатного солнца касались его лица. Он лежал один на соломе. Какое-то время он не шевелился. И вдруг постепенно из темноты проступила огромная картина на стене, точно такая, какую он видел во сне. Конечно же, он видел ее перед тем, как заснуть, хотя и не запомнил этого. А перед картиной стояла она, девушка с золотистыми волосами.

Каждую ночь, как только падал занавес, он выбегал из театра, выскальзывал из кареты на Виа-дель-Корсо и тайком, скрываясь от все еще преследовавших его бравос Раффаэле, спешил по грязным, запутанным улочкам к ней, на площадь Испании.

Служанка, смуглая сморщенная старушка, вечно шныряла по комнате, вытирая пыль, бессмысленно суетилась и буравила Тонио маленькими черными глазками, как будто он был из породы так ненавистных ей «мужчин». При виде ее он начинал испытывать дикую ярость. Но тут же из затененных глубин комнаты появлялась Кристина и успокаивала его. Она пила его поцелуи, как наркотик, полуприкрыв веки, и долго таяла в его объятиях, а потом умоляла его попозировать ей немного.

Его била дрожь. Любовь казалась ему мучением. Все то чистое возбуждение, что он испытывал на сцене, перерастало в страстное и отчаянное желание.

Вскоре вся мастерская озарялась свечами, и яркий свет превращал высокие окна в зеркала. Кристина усаживала Тонио перед собой, доставала бумагу, прикрепляла ее на доску и начинала рисовать пастелью, быстро растушевывая ее, так что вскоре кончики ее пальцев становились разноцветными.

Ритмичное поскрипывание мела часто убаюкивало его. Со всех сторон на него, как живые, глядели портреты — сочные, яркие. Некоторые лица были ему знакомы, другие принадлежали мифического размера персонажам, выписанным на фоне гигантских небес и облаков так реально, что казалось, они вот-вот придут в движение. С высокого, в полный рост, портрета на него ласково, как живой, смотрел сам кардинал Кальвино, абсолютно похожий на себя, запечатленный с точностью, которая отзывалась в сердце Тонио тайной мукой.

Да, вне всякого сомнения, Кристина была очень талантлива. Эти здоровые, крепкие фигуры, не важно, знакомые или незнакомые, давили на него своей неукротимой мощью.

А посреди всего этого обилия лиц и фигур работала художница. Ее волосы, живые и волнующиеся на свету, казались ему все более и более удивительными. Ему стало любопытно, рассердилась ли бы она, если бы угадала его мысли: она была для него такой же экзотичной, как белая голубка, слетевшая с заоблачных высот только для того, чтобы поиграть на крышке клавесина. В ней присутствовала такая чувственность, что она казалась просто воплощением плотского желания. И как в такой оболочке могли скрываться ум, талант и такая воля? Эта мысль невероятно занимала его.

Чувствуя себя уже на грани помешательства и ради собственного удовольствия продолжая изводить себя, он представлял ее читающей книги, ибо наверняка она постоянно читала книги, или пишущей философские трактаты, ибо, конечно же, Кристина была на это способна, а потом снова смотрел и смотрел на ее яростно двигающуюся, испачканную мелом руку, на то, как она ломает мел пополам, кусок за куском, создавая маленький бедлам на своем рабочем месте. Да, для того чтобы вот так лихорадочно, штрих за штрихом, накладывать краски, ей обязательно нужна была свобода. Ее лицо так и светилось сосредоточенностью, а он тупо глядел на нее и мечтал об одном: похитить и унести.

Но для занятий любовью времени все же оставалось достаточно.

И он боялся того неизбежного момента в будущем, когда нахлынет боль.

В его сознании теплилось одно смутное воспоминание: он находился в каком-то прекрасном, чудесном месте, полном музыки, и вдруг эта музыка смолкла, и он почувствовал, как жуткий страх закрадывается в его душу. Кажется, то была музыка Вивальди, стремительные скрипки из «Времен года». Так вот тогда, когда музыка смолкла, он физически почувствовал пустоту воздуха.

* * *

Наконец картина была закончена. Десять дней он был в плену у художницы, отдавшись полностью опере и ей, и никому и ничему больше.

Ночь уже подходила к концу, когда Кристина показала ему портрет, и он тихо ахнул.

На той эмалевой миниатюре, что она передала через Гвидо, художница уловила его нежность и невинность. Но в новом портрете чувствовались мрачность, задумчивая отрешенность, даже холодность. Он и не подозревал, что она это видит.

Не желая ее разочаровать, он пробормотал какие-то простые слова восхищения. Отложил портрет в сторону, подошел к ней, сел рядом на деревянную скамью и отнял у нее мел.

«Любить ее, любить ее» — вот все, о чем мог думать Тонио, что мог чувствовать, к чему мог себя побуждать. И он крепко обнял Кристину, снова поражаясь тому, какая тонкая грань отделяет насилие от всепоглощающей страсти.

Любить человека, подобного ей, значило принадлежать этому человеку. Свобода подчинилась разуму, и счастье нашло для себя лучшее место, лучшее время. Он прижал ее к себе, не желая ничего говорить, и ему казалось, что ее мягкое горячее тело, сминаясь под ним, открывает ему самые ужасные тайны.

Любить, любить, обладать ею.

Он отнес ее в кровать, раздел, уложил. Ему хотелось забыться.

А потом наступил момент полнейшей расслабленности, которую он так часто испытывал раньше с Гвидо: тело наконец успокоилось, и ему хотелось просто находиться рядом с возлюбленной.

Для них накрыли стол, внесли свечи. Кристина набросила ему на плечи халат и повела к столу, на который служанка уже поставила вино и тарелки с дымящимся спагетти. Они наелись до отвала жареной телятины и горячего хлеба, и тогда он посадил подругу на колени, и, закрыв глаза, они начали маленькую игру рук и поцелуев.

Вскоре это стало выглядеть так: когда Тонио вслепую ощупывал личико Кристины, она делала то же самое, когда он сжимал ее маленькие плечи, она хваталась за его плечи, и так до тех пор, пока они полностью не изучили один другого.

Он засмеялся, и тогда девушка, словно получив его согласие, тоже рассмеялась как дитя, ибо абсолютно во всех деталях их тела различались. Тонио целовал ее шелковую нижнюю губку, гладил круглый гладкий живот и нежную кожу с тыльной стороны коленей, а потом подхватил ее на руки и снова отнес в постель, чтобы найти теперь все те влажные щели, пушистые складки, теплые трепещущие точки, что принадлежали только ей. А в окна между тем уже заглядывало утро.

* * *

Рассвело. Солнечный свет просочился в комнату. Тонио сел у окна, положив руки на подоконник, и вдруг, сам тому удивляясь, стал думать о Доменико, Раффаэле, кардинале Кальвино, воспоминания о котором все еще отзывались в его сердце болью, подобно музыке скрипок.

Когда-то он любил их всех, вот что было интересно. Но в эту минуту тишины от любви к ним не осталось ничего, что мучило бы его. А Гвидо? Гвидо он любил теперь больше, чем когда-либо, но та любовь была глубокая, тихая и больше не требовала страсти.

Но что же он чувствовал сейчас?

Ему казалось, что он сходит с ума. И тот покой, что снизошел на него в памятном сне про снегопад, теперь оставил его.

Он посмотрел на Кристину.

Она безмятежно спала на своей постели. Он чувствовал себя мужем, братом, отцом. Ему хотелось забрать ее отсюда и унести далеко-далеко — вот только куда? Куда-то, где падает снег? Или назад на ту виллу за воротами, где они могли бы навеки поселиться вдвоем. Ужасное чувство фатальности овладело им. Что он уже натворил? Чего он на самом деле хочет? Разве он свободен? Нет, ему нельзя никого любить, ему нельзя любить даже саму жизнь.

И он вдруг понял, что если не уйдет от Кристины сейчас, то будет потерян для нее навсегда. Но поскольку он чувствовал бесконечную власть этой женщины над собой, ему хотелось плакать. Или просто лежать рядом с ней и обнимать ее.

Он так отчаянно любил Кристину, что понимал: скоро она сможет сделать с ним все, что захочет, совершить хоть какую жестокость. А еще он понимал, что когда любил кого-то раньше, то никогда его не боялся, и даже Гвидо никогда не боялся. А ее он боялся и сам не знал почему. Знал только, что это связано с той болью, которая его ждет, когда возлюбленная просто обязана будет отвергнуть его.

Но она никогда так с ним не поступит. Тонио знал ее, знал ее потаенные места. Он чувствовал, что в ее сердце скрыта та великая и простая доброта, к которой он стремился всей душой.

Быстро подойдя к кровати, он обнял Кристину и прижал к себе. Ее глаза медленно-медленно раскрылись, и она заморгала, глядя вверх невидящим взглядом.

— Ты любишь меня? — прошептал он. — Ты любишь меня?

Ее глаза распахнулись и наполнились нежностью и грустью, когда она увидела, в каком он состоянии. А Тонио понял, что девушка видит его насквозь.

— Да! — ответила она так, будто только что осознала это.

* * *

Как-то днем, несколько дней спустя, когда, кажется пол-Рима собралось в ее студии, солнце лилось в ничем не завешенные окна, дамы и господа болтали, пили вино и английский чай и читали английские газеты, Кристина стояла, склонившись над мольбертом, и ее щека была испачкана мелом, а волосы небрежно перехвачены фиолетовой лентой. А Тонио, глядя на нее откуда-то сбоку, понимал, что принадлежит ей. «Какой ты дурак, — думал он, — ты только прибавляешь себе боли». Однако это ничего не меняло.

Гвидо чувствовал: что-то произошло, но был уверен, что Кристина здесь ни при чем.

Римский карнавал стремительно приближался. Опера успешно шла уже несколько недель, и тем не менее Тонио всячески избегал обсуждения любых будущих ангажементов. Как бы ни давил на него Гвидо, юноша умолял оставить его одного.

Он жаловался на страшную усталость, на дурное настроение, сообщал, что ему срочно нужно идти к Кристине.

Он говорил, что, раз оба они приглашены к трем часам на прием, ни о чем другом думать просто невозможно.

Предлогам и извинениям не было числа. И когда Гвидо порой просто припирал Тонио к стенке где-нибудь в дальнем углу театральной гримерной, лицо Тонио тут же каменело и приобретало ту холодность, которая всегда приводила маэстро в ужас. В такие мгновения Тонио лишь сердито бормотал:

— Я не могу сейчас об этом думать, Гвидо. Неужели всего этого недостаточно?

— Достаточно? Да ведь это только начало, Тонио, — обычно отвечал Гвидо.

Поначалу маэстро решил, что во всем виновата Кристина.

Прежде всего, он никогда не видел Тонио таким, каким тот был сейчас: всецело захваченным любовью, отнимавшей у него все время за пределами театра.

Но когда, воспользовавшись тем, что Тонио отправился на прием, которого никак не мог избежать, Гвидо наконец пришел к Кристине, то не слишком удивился при виде ее искреннего удивления.

Разумеется, она и не думала убеждать Тонио отказаться от пасхального ангажемента во Флоренции. Он вообще с ней об этом не говорил.

— Гвидо, я готова последовать за ним куда угодно, — просто сказала Кристина. — Я могу заниматься живописью в любом другом месте так же легко, как здесь. Мне нужны только мольберт, краски и холсты. Мне ничего не стоит отправиться хоть на край света, — голос ее дрогнул, — пока он со мной.

Она только что проводила последних гостей. Горничные убирали бокалы и чайные чашки. А художница, засучив рукава, возилась с маслом и красителями. Перед ней стояли стеклянные баночки с кармазином, киноварью, охрой. Кончики пальцев у нее были красными.

— Но почему, — спросила она, убирая со лба волосы, — почему он не хочет говорить о будущем, Гвидо? — Ему показалось, что она боится услышать ответ. — Почему он настаивает на том, чтобы мы все держали в секрете, чтобы все считали нас лишь добрыми друзьями? Я говорила ему, что вольна поступать так, как мне заблагорассудится, что он должен переехать ко мне! Гвидо, всем, кому это нужно, прекрасно известно, что он — мой любовник. Но ты знаешь, что он мне сказал? Это было не так давно. Было уже поздно, и он выпил слишком много вина. Так вот, Тонио сказал, что нисколько не сомневается в том, что при всем том, что ты сделал для него, тебе было бы лучше, если бы ты понял его. «После этого его паруса наполнятся ветром», — сказал он. А про меня сказал, что мне совсем не будет хорошо, если он покинет меня с погубленной репутацией, и что он ни за что на свете не может этого допустить. Но почему он говорит об уходе, Гвидо? До той ночи я думала, что это ты настаиваешь на том, чтобы мы расстались.

Зная, что Кристина не отрываясь смотрит на него, Гвидо еще крепче сжал ее руку, но ему нечего было ей сказать. Он глядел на крыши, видневшиеся в открытых высоких окнах, и чувствовал, как в сердце просыпается его старый враг, его старый кошмар.

Он не сказал девушке ничего, за исключением того, что поговорит с Тонио, и, мягко коснувшись губами ее щеки, вышел за дверь.

Забыв у Кристины свою треуголку, он не стал возвращаться, спустился по глухой лестнице и вышел на запруженную людьми площадь Испании, а потом повернул к Тибру и побрел прочь, опустив голову, держа руки за спиной.

* * *

Рим опутал его сетью кривых улочек, которые вели от одной маленькой площади к другой, мимо огромных статуй и сверкающих фонтанов, а он тщетно пытался не думать о том, что происходит.

Через несколько часов он ступил на прекрасный разноцветный пол собора Святого Петра в Ватикане. Прошел мимо величественных папских гробниц. Статуи на надгробиях, мастерски вырезанные из камня, как будто смеялись над ним. Верующие миряне толкали его со всех сторон.

* * *

Гвидо знал, что происходит с Тонио. Он знал это еще до того, как пошел к Кристине, но должен был убедиться.

В его не слишком склонном к воображению и привыкшем все воспринимать буквально мозгу снова всплыл тот образ, что нарисовал ему более разговорчивый маэстро Кавалла: Тонио, медленно разрываемый на части.

То, что он наблюдал теперь, было битвой двух близнецов: одного, жаждущего жизни, и второго, который не мог жить без надежды на отмщение.

И теперь, когда Кристина сжимала в своих объятиях светлого близнеца, когда опера окружала его такими благословениями и обещаниями, темный близнец отчаянно пытался погубить любящего, из страха, что если не сделает этого, то сам может погибнуть.

Гвидо не до конца мог постигнуть все это. Для его сознания это был довольно сложный образ. Но он понимал, что чем больше жизнь дает Тонио, тем больше он осознает, что не может наслаждаться ничем этим, пока не заплатит по старым счетам в Венеции.

Теперь Гвидо стоял один посреди бесконечной толпы, текущей по самой большой церкви в мире, и знал, что никто на свете не в силах ему помочь.

— Не могу, — прошептал он и отчетливо услышал свои слова среди множества окружавших его звуков. — Не могу жить без тебя.

Плотные лучи солнца застили ему глаза. Никто не обращал на него внимания, и он продолжал говорить, не двигаясь с места.

— Любовь моя, жизнь моя, голос мой, — шептал он. — Без тебя никакой ветер не наполнит мои паруса. Без тебя не будет ничего:

И то предчувствие, что мучило его по дороге в Рим — страх потери юного и преданного возлюбленного, — было ничем в сравнении с этой надвигающейся бездной.

Начался карнавал. Ночи стали теплее. Публика металась от одного зрелища к другому. Вернувшаяся в Рим графиня еженощно устраивала балы.

Гвидо отказался от всех планов на весну. Но агентам из Флоренции он все еще не дал никакого ответа. Если бы только ему удалось заставить Тонио согласиться еще на один ангажемент! Ведь, дав слово, Тонио ни за что не нарушит его, а это позволило бы выиграть время. Выиграть время — это было единственное, что он мог придумать.

* * *

Но однажды, вскоре после полудня, когда Гвидо писал для Беттикино и Тонио новый дуэт, желая проверить, не наскучило ли им все это — а им к этому времени и вправду наскучило, — к нему пришел один из самых важных помощников кардинала и сообщил, что синьор Джакомо Лизани, прибывший из Венеции, желает встретиться с Тонио.

— Кто это такой? — раздраженно спросил Гвидо.

Тонио не было дома — они с Кристиной веселились на карнавале.

Но как только Гвидо увидел этого белокурого молодого человека, он тут же его вспомнил. Несколько лет назад, в канун Рождества, он приезжал к Тонио в Неаполь.

Это был двоюродный брат Тонио, сын женщины, которая так часто ему писала. В руках он держал маленький сундучок или, скорее, ларец и желал лично преподнести его Тонио.

Он был очень огорчен, услышав, что Тонио сейчас нет. Когда же Гвидо назвал себя, он объяснил, в чем дело: более двух недель назад в Венеции после долгой болезни скончалась мать Тонио.

— Так что вы понимаете, — сказал он. — Я должен сообщить ему об этом лично.

Вышло так, что Тонио не объявился до самого представления, а непосредственно перед спектаклем Гвидо не решился сообщить ему печальное известие.

В результате это пришлось сделать уже после полуночи, когда молодой венецианец вернулся во дворец кардинала вместе с ларцом и как можно более мягко сообщил Тонио о случившемся.

Взглянув в этот миг в лицо юноши, Гвидо понял, что никогда больше не хочет видеть подобного выражения.

Потом Тонио поцеловал своего кузена, унес ларец к себе в комнату, открыл его и долго смотрел на содержимое, а немного погодя спокойно сказал Гвидо, что хочет выйти на улицу.

— Давай я пойду с тобой или провожу тебя к Кристине, — попросил Гвидо. — Позволь нам разделить с тобой твое горе.

Тонио долго глядел на маэстро, словно не понимая смысла его слов. И Гвидо почувствовал, какая пропасть отделяет и всегда будет отделять его от Тонио. Неведомая ему часть жизни этого человека, связанная с теми, кого он знал и любил в Венеции, была его тайной, в которую он не мог впустить никого.

— Пожалуйста, — еле слышно, пересохшими губами произнес Гвидо. Руки у него дрожали.

— Гвидо, если ты любишь меня, — сказал Тонио, — то позволь мне сейчас побыть одному.

Даже в таком состоянии он был ласков, он пытался улыбнуться, протянул Гвидо руку, чтобы его успокоить... И вышел из комнаты.

* * *

А вскоре после этого появился кардинал.

Гвидо сидел один и рассматривал вещи в ларце, который Тонио оставил открытым.

Внимательно разглядывая эти предметы, он чувствовал себя настолько опустошенным, что не мог произнести ни слова.

А вещей было много.

Там лежали ноты, в основном музыка Вивальди, в старых переплетах, с именем Марианны Трески, написанным девичьим почерком на обложках. А еще книги, французские волшебные сказки и рассказы о греческих богах и героях — еловом, книжки, которые обычно читают детям.

Но больше всего, пронзив острейшим ощущением несчастья, Гвидо потрясли разные детские, младенческие вещички.

Там была белая рубашечка, конечно же та, в которой крестили Тонио, и с полдюжины маленьких костюмчиков, все в целости и сохранности. Там были крохотные башмачки и даже пара маленьких перчаточек.

Обнаружились еще и портреты, эмалевые миниатюры и один маленький живописный портрет, на котором как живой был изображен красивый темноглазый мальчик, которым когда-то был Тонио.

Глядя на столь разные вещи, Гвидо понимал, что все это реликвии человеческой жизни, которые являются сокровищами для других и редко хранятся теми, кому когда-то принадлежали.

И вот теперь их почистили, упаковали и отправили в Рим как недвусмысленное свидетельство того, что в роду Трески не осталось ни одного человека, который любил бы когда-то жившего там юношу. Это выглядело так, будто бы и Тонио, и все те, с кем он когда-то делил свою жизнь, уже умерли.

Кардинал мягко спросил Гвидо, не нужна ли его помощь. Отослав слуг, он стоял один — терпеливый, бесконечно великодушный — и ждал простого музыканта, который заставил его томиться у двери, словно какого-то просителя.

Гвидо поднял на него глаза. Пробормотал вежливые извинения за этот конфуз. Он не мог понять, насколько сильно волнует этого человека правда о Тонио и в его ли власти хоть как-то изменить ситуацию.

Он проследил за взглядом кардинала, брошенным на странный набор разложенных на столе предметов.

— Мать Тонио умерла, — тихо сказал он.

За этими простыми словами лежало осознание того, что Марианна Трески, которую Гвидо никогда не видел и не знал, была, скорее всего, единственным обстоятельством, которое до сих пор удерживало Тонио от неизбежной поездки в Венецию.

Римский карнавал был в разгаре; шли последние, самые насыщенные вечера оперного сезона. С раннего утра до наступления темноты узкая Виа-дель-Корсо была запружена веселыми участниками маскарада. По обеим сторонам этой улицы, главной артерии города, находились трибуны, до отказа забитые зрителями в масках. Роскошно украшенные колесницы знатных семейств медленно ползли вдоль улицы, пригибаясь к земле под тяжестью фантастически разодетых индейцев, султанов, богов и богинь. Огромная платформа Ламберти была посвящена теме Венеры, выходящей из пены морской. Сама маленькая графиня, украшенная гирляндами цветов, стояла на ней в огромной морской раковине, сделанной из папье-маше. За ними медленно, продвигаясь дюйм за дюймом, следовали кареты. Их пассажиры, также в масках, рассыпали по обе стороны конфетти из засахаренного миндаля, а между тем повсюду расхаживали мужчины в женском платье, женщины в мужском, переодетые в принцев, матросов, персонажей комедии масок. Те же старые темы, то же вечное безумие...

Тонио, в маске и длинном черном табарро, скрывавшем его одежду, вел за собой Кристину, чья маленькая фигурка чудесно смотрелась в костюме военного офицера. Волосы ее были по-мужски убраны назад. Парочка то пробиралась к сцене и хохотала над дурацкими выходками Пульчинеллы, то сбегала на несколько минут в какую-нибудь подворотню, чтобы поцеловаться, пообниматься и просто перевести дыхание.

Ближе к вечеру толпа рассеивалась, потому что приближалось волнующее зрелище — финал скачек. Пятнадцать лошадей сначала вели под уздцы с площади Народа на площадь Венеции, а потом обратно на первую площадь, где их отпускали, и лошади неслись вскачь, совершенно свободно, на вторую площадь. Это было жестокое зрелище, полное волнующей опасности. Животные давили друг друга, неизбежно затаптывали кого-то в людской толпе и наконец врывались на площадь Венеции, где и определялся победитель.

Потом, когда солнце садилось, участники маскарада снимали маски, улицы пустели, и все направлялись дальше — на балы, гремевшие по всему городу, или на самое главное развлечение — в театр.

Оперная публика безумствовала как никогда. И хотя маски уже были сняты, в зале преобладали маскарадные костюмы, особенно дарующие свободу табарро. Женщины в военных мужских костюмах наслаждались возможностями, предоставляемыми брюками. Противоборствующие лагеря поклонников Беттикино и Тонио неистовствовали, стараясь перекричать друг друга.

Ложи казались переполненными настолько, что могут вот-вот рухнуть, и театр вновь и вновь сотрясался аплодисментами и криками «браво!».

Потом все отправлялись домой — Тонио и Кристина в объятия друг друга, чтобы проснуться на заре и вновь окунуться в водоворот карнавала.

Но иногда посреди этого столпотворения Тонио вдруг застывал на месте, закрывал глаза и, покачиваясь на пятках, представлял, что находится на площади Сан-Марко. Ближние стены исчезали, сменяясь открытым небом и золотой мозаикой, сверкающей над многотысячной толпой, как огромные немигающие глаза. Ему казалось, что он чувствует запах моря.

С ним были его мать и Алессандро, и это происходило на том самом первом, славном карнавале, когда они наконец получили свободу и мир казался таким прекрасным и полным изумительных чудес. Он слышал ее смех, чувствовал ее рукопожатие, и ему казалось, что все воспоминания о ней были полными, и их не затрагивали дальнейшие несчастья. У них была общая жизнь, так и останется навсегда.

Ему нравилось думать, что она рядом, что каким-то образом она знает и понимает все это.

И если в эти дни горькой и тайной скорби он испытывал острую боль, то из-за того, что ему так и не удалось больше поговорить с матерью, посидеть рядом с нею, сжимая ее руки в своих, из-за того, что он не успел сказать ей, как сильно ее любит, и что совсем не в его силах что-либо изменить.

Она казалась такой же беспомощной в смерти, какой была в жизни.

Но когда он открывал глаза, то снова оказывался в Риме, и римские девушки бегали вокруг и щекотали тех, у кого не было масок, своими плетеными веничками, мужчины в костюмах адвокатов осыпали толпу бранью, а самые большие нахалы — молодые люди в женских платьях — предлагали себя другим, оголяя грудь и выставляя напоказ бедра. И, видя всю эту кипучую жизнь вокруг, Тонио в который раз осознавал то, что знал всегда: он никогда, никогда не собирался расставаться с матерью. Никогда, даже в самых кошмарных снах о мести или судилище не снилось ему ни прощальное слово, ни протянутая рука, ни вздох любви. Он скорее смутно представлял себе ее в траурных одеждах, плачущей среди осиротевших детей, потому что ее муж, единственный муж, которого она действительно знала, убит и отнят у нее.

Марианна была избавлена от этого. И это было теперь отнято у него. Ей не пришлось снова надевать траурное платье. Она спала в гробу. И это Карло оплакивал ее. «Он убит горем, — писала Катрина. — Он вне себя и обещает не пожалеть ничего для своих детей. Но хотя он работает все больше и больше, клянясь, что будет для своих детей и отцом, и матерью, он находится в столь плачевном состоянии, что в любой момент может выйти из здания государственной канцелярии и пуститься бродить по площади как умалишенный».

Он почувствовал, как Кристина сжала его руку.

Дата добавления: 2015-10-29