Часть четвертая 11 страница

— Ну что, теперь ты снисходительнее относишься к маленькой шутке, что мы сыграли с тобой у графини? — поинтересовался маэстро. — Я надеялся, что так и будет.

Тонио лишь улыбнулся. Снисходительнее, да, снисходительнее.

Но его лицо дрогнуло от боли, и он не знал, заметил ли это Кавалла. Но маэстро, конечно же, внимательно наблюдал за ним.

— О чем ты думаешь? — спросил его Кавалла. — Скажи мне.

— Ничего серьезного, — мягко ответил Тонио. — Я думаю о том же, о чем думают все, покидая вас — Увидев вопросительное выражение на лице маэстро, Тонио признался: — Я боюсь провала в Риме.

И отвел взгляд, поняв, что слукавил. Его тяготило нечто большее. То, что имело отношение к жизни вообще и к тому, что жизнь может предложить ему, и к тому, что он слишком сильно этого хотел и слишком многое хотел бы забыть.

Три года назад он дал сам себе обещание, что будет петь только для собственного удовольствия. Как наивно теперь это звучало, каким глупым казалось.

Теперь он намеревался стать лучшим певцом Италии. Он хотел, чтобы Гвидо написал лучшую из опер, какую когда-либо слышали люди. И боялся, боялся за них обоих и не мог справиться со страхом. Он спрашивал себя, боялся ли он всегда, с того самого момента, как узнал, что же ему оставили, или же его страх был так силен, что ему пришлось изобрести другую, не столь высокую цель жизни.

Он смутно вспомнил о своих прежних намерениях и о своей ненависти, о своих мрачных обетах.

Но жизнь была заманчивой ловушкой, и теперь единственным, о чем он думал, оставалась именно жизнь. Ему отчаянно захотелось оказаться в карете, на пути в Рим.

Гвидо был так возбужден, что не особенно вникал в его заботы и волнения. Днем и ночью он писал теперь сцены для оперы. Он постоянно что-то бурчал себе под нос, а временами, отрываясь от работы, смотрел на Тонио, и тот чувствовал, что их объединяет общее смешанное чувство страха и приятного возбуждения.

— Ты не провалишься, — ласково сказал маэстро Кавалла. — Я бы не отпустил тебя, если бы не был уверен, что ты справишься.

Тонио кивнул, не отрывая взгляда от перевитой плющом арки. Многие, слишком многие покидали этот дом с надеждами, с благословением маэстро, а возвращались понурые и униженные, как побитые собаки.

«Но неужели хоть кто-нибудь из них чувствовал поражение так, как мы чувствуем его, — думал Тонио, — мы, кого так унижали и мучили ради этого мгновения успеха?» Он ощущал себя одним из этих певцов, он все больше осознавал свою принадлежность к братству тех, кто, как он знал, всегда стоял на его стороне.

И тем не менее, когда он услышал, что маэстро подошел ближе, и заметил, что Кавалла чем-то встревожен и его одолевают грустные думы, мысли Тонио вдруг приняли другой оборот.

А что, если его ждет триумф? А что, если все будет так, как он себе это воображал, и публика стоя устроит ему овацию? Лишь на секунду он представил себе, что это произойдет и он одержит неоспоримую победу, и перед ним вырисовался путь, который начнет разматываться с этого момента, путь, который можно назвать самой жизнью.

И когда он только представил себе эту жизнь, его охватил ужас.

— Господи, — прошептал он и потряс головой, пытаясь прийти в себя.

Капельмейстер тронул его за плечо. Обернувшись, Тонио оторвался от своих дум и глянул в лицо маэстро.

Тот и в самом деле был чем-то встревожен.

— Мы должны поговорить, — решительно сказал Кавалла. — Пока ты не уехал.

— Поговорить?

Тонио стало не по себе. Прощаться оказалось так трудно. Но ему показалось, что маэстро хочет не просто дать ему доброе напутствие. А потом еще Паоло. Тонио знал, что не может оставить Паоло.

— Я как-то сказал тебе, — начал маэстро, — что знаю о произошедшем с тобой.

— А я сказал вам, — резко ответил Тонио, — что не знаете. — Он почувствовал, как в нем закипает прежний гнев, и постарался успокоиться.

Но Кавалла продолжал:

— Я знаю, что все эти годы ты был терпелив по отношению к тем, кто послал тебя сюда...

— Вы не знаете ничего, — Тонио изо всех сил пытался сохранять вежливость. — И почему вы говорите об этом именно сейчас, хотя до сих пор молчали?

— Повторяю: я знаю. И все знают. Ты думаешь, мы тут все дураки? И смыслим только в театральных сюжетах? Я знаю. И всегда знал. И я знаю, что сейчас у твоего брата в Венеции растут двое здоровых сыновей. Я знаю также, что ты никогда не подсылал к нему наемных убийц. На Венето не было ни малейших слухов о таких попытках.

Тонио ощущал эти слова словно удары в лицо. Три года он не говорил об этом ни с кем, и теперь все, что он скрывал, было высказано вслух.

Он знал, что гнев совершенно преображает его. И сказал как можно более холодно и грубо:

— Не говорите со мной об этом!

Но маэстро не замолчал.

— Тонио, я знаю также, что днем и ночью этого человека охраняет банда отъявленных головорезов, которых он нанимает. По слухам, они никогда, даже в его собственном доме, не отходят от него дальше чем на расстояние его голоса.

Тонио двинулся к двери.

Но маэстро перехватил его и заставил остаться. Какой-то миг сила воли этого человека боролась с силой воли юноши, и потом Тонио, дрожа от ярости, уступил.

— Зачем нам ссориться? — мягко спросил он. — Почему мы не можем просто обняться и попрощаться?

— Но мы не ссоримся, — возразил Кавалла. — Просто я сообщаю тебе, что мне известно о твоих намерениях разобраться с братом. — Он перешел на шепот, приблизившись так, что Тонио почувствовал его дыхание. — Но этот человек поджидает тебя, как паук в паутине. А указ о запрете на въезд для тебя превратил всю Венецию в его сеть. Он уничтожит тебя, если ты выступишь против него.

— Хватит, — отрезал Тонио. Он был теперь так зол, что еле мог сдерживаться, но при этом видел, что маэстро совершенно не обращает внимания на то, какое впечатление производят его слова. — Вы ничего не знаете обо мне, — возмутился он. — Ни откуда я приехал, ни почему. И я не останусь здесь и не буду слушать, как вы говорите об этих вещах как о чем-то самом обыкновенном! И прошу вас не говорить о них тем же тоном, каким вы отчитываете учеников или сообщаете о провале оперы!

— Но мне вовсе не легко говорить об этом, — возразил маэстро. — Ради Бога, послушай же меня! Пошли кого-нибудь другого, пусть сделает это за тебя! Пошли таких же головорезов, как те, что охраняют его. Эти бравос обучены убивать. Натрави на них таких же, как они сами!

Тонио тщетно пытался высвободиться. Он был не в силах поднять руку на этого человека. И капельмейстер еще объяснял ему, кто такие бравос! Разве он не просыпался множество раз среди ночи, увидев в кошмарном сне, как пытается вырваться из их жутких железных ручищ в той комнате в Фловиго? Он чувствовал на себе эти руки, он чуял вонючее дыхание мужчин. И хорошо помнил бессилие, охватившее его в тот момент, и отчетливо ощущал нож, которым его резали. Он не забудет этого никогда.

— Тонио, если я не прав, — сказал маэстро, — если ты посылал наемных убийц и их постигла неудача, то это наверняка должно означать только одно: ты не сможешь осуществить задуманное сам.

Кавалла немного ослабил хватку, но у Тонио вдруг иссякли все силы. Он глядел в сторону. Редко когда ему было так одиноко, как теперь, разве что в самые первые дни пребывания здесь. Он не мог бы теперь вспомнить только что сказанное. От смущения он не запомнил почти ничего, кроме того, что маэстро продолжал и продолжал эту тему, полагая, что понимает много, но на самом деле не смысля ровно ничего.

— Если бы ты был обычным певцом... — Маэстро вздохнул. — Если бы ты не был обладателем голоса, о котором другие могут только мечтать, я сказал бы: делай то, что должен сделать.

Он отпустил Тонио. Руки его повисли вдоль тела.

— О, я был не очень внимателен, — сказал он, — и не пытался понять тебя прежде. Мне казалось, что ты здесь всем доволен и счастлив.

— И что неестественного в том, что я доволен? — вопросил Тонио. — Что плохого в том, что я обрел счастье? Или вы думаете, что вместе со всем остальным они вырезали из меня и мой дух? Вы так долго руководили этим сообществом скопцов, не будучи одним из них! Вы забыли, какова она, настоящая жизнь! Или вы считаете, что мир состоит из одних лишь униженных калек, которые, обливаясь слезами и кровью, плетутся вперед, преследуя свою судьбу? Но это не настоящая жизнь!

— Твой голос — это твоя жизнь! Он был твоей жизнью с тех пор, как ты приехал сюда! Не хочешь же ты, чтобы я не верил собственным ощущениям! — молящим голосом сказал маэстро.

— Нет, — покачал головой Тонио. — Это искусство, это разукрашенная сцена, это музыка, это маленький мир, который мы создали для себя. Но это не жизнь! Если же вы хотите говорить со мной о моем брате и о том, что он совершил, то вы должны говорить о жизни. И я скажу вам, что зло, которое он причинил мне, должно быть отомщено. Любой человек с улицы понял бы это. Но почему вам так трудно это понять?

Хотя эти слова явно подействовали на капельмейстера, он не сдавался.

— Разве ты говоришь о жизни, собираясь в Венецию, чтобы убить своего брата? — прошептал он. — Ты говоришь о смерти, и это будет не его смерть, а твоя. О, если бы ты был одним из многих! О, если бы ты был не тем, кто ты есть!

— Я просто мужчина, — вздохнул Тонио. — Вот что я такое. Я был рожден мужчиной, и должен был вырасти мужчиной, и стал таковым вне зависимости от чьих-либо попыток не допустить этого. И теперь скажу вам: мужчина не может стерпеть то, что было сделано со мной.

Маэстро Кавалла отвернулся. Казалось, он не в силах совладать с собой. В этот миг на комнату опустилась холодная тишина. Совершенно измученный, Тонио прислонился к стене и снова увидел в окне оплетенную листьями арку.

Перед его глазами замельтешил хоровод каких-то образов, словно мозг отключился от всяких мыслей и был способен только на проецирование этих видений. То были вполне конкретные предметы, полные значения: столовое серебро, свечи на алтаре часовни, свадебные покрывала, колыбельки младенцев, мягкое шуршание шелка — объятия женщин. А фоном для всех зрительных образов явилось огромное полотно — Венеция, и к этому еще примешивались какие-то звуки, глас труб, запах морского бриза.

«Чего я хотел всего мгновение назад?» — думал Тонио. Он попытался перенестись мысленно в центр того вихря возбуждения, что постоянно присутствует за занавесом театральной сцены, и почувствовал запах грима, пудры, услышал, как резко, пронзительно зазвучали по ту сторону занавеса скрипки, как хлопают откидные сиденья. «О чем я думал?» Он услышат собственный голос, выводящий последовательность чистейших звуков, и этот голос, похоже, не имел ничего общего с мужчинами и женщинами или жизнью и смертью. Ни одну из этих мыслей он не произнес вслух.

Прошло немало времени, прежде чем маэстро вновь повернулся к нему.

В глазах Тонио блестели слезы.

— Я не хотел уехать от вас вот так, — сказал Тонио мягко, словно признавая свое поражение. — Хоть вы сердитесь на меня, я люблю вас. Я любил вас с самого приезда.

— Как мало ты знаешь обо мне, — вздохнул маэстро. — Я никогда не сердился на тебя. Любви, которую я испытываю к тебе, здесь мало кто удостаивался.

Он подошел к Тонио, но все же не решался обнять его. И в этот момент Тонио ощутил физическое присутствие рядом этого человека — ту силу и грубость, которые были не чем иным, как самыми обыкновенными чертами самых обыкновенных мужчин.

И одновременно осознал, как выглядит он сам в глазах этого мужчины, и словно увидел со стороны свою нескладность и неестественно белую кожу.

— Я должен был сказать вам несколько слов, прежде чем мы расстанемся, — смущенно проговорил Тонио. — Я так хотел поблагодарить...

— Нет нужды в таких словах. Совсем скоро я приеду в Рим и увижу тебя на сцене.

— Но есть еще кое-что, — возразил Тонио, не отрывая глаз от маэстро. — Я хотел вас кое о чем попросить. И жалею о том, что слишком долго тянул. Теперь вы можете не удовлетворить мою просьбу, а для меня она слишком важна.

Кавалла повернулся и взглянул Тонио в глаза.

— Несколько лет назад я попробовал объяснить тебе, что такое мир — не тот, из которого ты пришел, а мир, который ты можешь завоевать своим голосом. Я думал, что ты прислушался к моим словам. Но ты великий певец, да, великий певец, а хочешь повернуться спиной к миру.

— В свое время, маэстро, в свое время. — В голосе Тонио снова послышалась злость. — Каждый умирает в свое время, — настойчиво повторил он. — Мое отличие лишь в том, что я могу с определенностью назвать место, где это произойдет. Я сам его выберу. Я могу поехать домой, чтобы умереть, добровольно отказавшись от жизни. В свое время. Но сейчас я живу и дышу, как любой другой.

— Тогда объясни мне, чего ты хочешь, — сказал маэстро. — Я готов исполнить любое твое желание.

— Маэстро, мне нужен Паоло. Я хочу взять его с собой в Рим. — Увидев на лице капельмейстера потрясение и неодобрение, он быстро добавил: — Я буду о нем заботиться, вы это знаете, и даже если когда-нибудь мне придется снова отослать его к вам, он не станет хуже, оттого что пробудет это время со мной. И если хоть что-то может противостоять той ненависти, что я чувствую к негодяям, так поступившим со мной, то это любовь к другим людям. Любовь к Гвидо, к Паоло и к вам.

* * *

Тонио нашел Паоло в самом дальнем углу капеллы. Мальчик сидел, съежившись, на стуле, и его маленькое курносое лицо было залито слезами. Неподвижным взглядом смотрел он на дарохранительницу. Увидев, что Тонио возвращается, словно ему мало было одного прощания, Паоло, наверное, почувствовал, что его предали.

И отвернулся.

— Ты только не волнуйся и послушай меня, — поспешно сказал Тонио.

Он пригладил черные волосы мальчика и положил руку ему на шею. Она показалась ему очень хрупкой. Такой же хрупкой, как он весь. Тонио вдруг почувствовал такой прилив любви к маленькому флорентийцу, что не мог вымолвить ни слова. В теплом воздухе капеллы стоял запах воска и ладана, а позолоченный алтарь словно впитал в себя все солнце, проникавшее сюда пыльными потоками света.

— Закрой глаза и минутку помечтай, — прошептал Тонио. — Ты хочешь жить в палаццо? Хочешь разъезжать в прекрасных каретах и есть с серебряных тарелок? Хочешь, чтобы пальцы у тебя были унизаны драгоценными перстнями? Хочешь носить только шелк и атлас? Хочешь жить со мной и Гвидо? Хочешь поехать с нами в Рим?

На лице мальчика читалось такое отчаяние, что у Тонио перехватило дыхание.

— Но это невозможно! — сдавленным голосом проговорил Паоло.

— Это возможно, — ответил Тонио. — Возможно все, что угодно. А еще точнее: это возможно тогда, когда ты меньше всего этого ждешь.

Увидев, что на лице Паоло проступают и вера, и надежда и он протягивает руки, чтобы обнять его, Тонио притянул мальчика к себе.

— Пойдем, — сказал он. — Если у тебя есть вещи, которые ты хочешь взять с собой, собирай их сейчас.

* * *

Когда кареты наконец тронулись в путь, уже перевалило за полдень. Гвидо, Паоло и Тонио ехали в первом из экипажей, а во втором находились слуги и большая часть сундуков.

Когда они спускались по Виа Толедо к морю, чтобы бросить последний взгляд на город, Тонио невольно посмотрел на голубоватую вершину Везувия, посылающего в небо тонкую струю дыма.

Кареты въехали на Моло. Сверкающее небо простиралось до горизонта, постепенно сливаясь с ним. Потом они повернули на север, и гора скрылась из глаз. А несколько часов спустя, когда ночь опустилась на бесконечные и прекрасные пшеничные поля Кампании, Тонио был единственным из пассажиров, кто плакал.

Дата добавления: 2015-10-29