Простой мотив

Попробуем вдуматься в привычную форму некоторых высказываний:
• Мотивом такого поступка явилась ревность (1)
• В поведении людей немалая роль принадлежит корыстным мотивам (2)
• Чем вы мотивируете свое решение? (3)
В первых двух случаях слово «мотив» можно заменить на «причину» (во втором труднее); в то же время между глаголами «мотивировать» и «причинять» существуют определенные, хотя и не эксплицированные различия. Ясно, что мотив и причина тесно связаны друг с другом, а в некоторых контекстах попросту тождественны. Тем более важны различия между двумя формулировками: «что послужило причиной поступка?» и «каков мотив поступка?» Попробуем эти различия исследовать. Выражение «А является причиной» бессмысленно, если не имеется в виду причина чего-то. Процедура обессмысливания здесь та же, что и в случае «старшинства»:
– Я старше.
– Кого?
– Никого. Я просто старше.
Что касается мотива, то и для него иногда подразумевается определенное внешнее содержание, но существует фундаментальный вид причинности (притом, высшей причинности), представляющий собой просто мотив — ритмически повторяющуюся последовательность дифференцируемых состояний. Речь идет об инерции существования деятеля (субъекта или агента) с неопределенной мотивацией поступков, когда определенности хватает лишь на то, чтобы зафиксировать наличие хоть какого-то деятеля. Всякая аритмия в общем ритме происходящего образует событие, а соотнесенность событий образует мотив. Наличие мотива, в свою очередь, указывает на скрытое присутствие субъекта. Очень важно, что навык распознавания мотива (группировки событий вокруг общего центра, действительного или предполагаемого) предшествует навыку его воспроизводства: человек устроен так, что ему всюду мерещится подозрительный субъект. По отношению к разным периодам человеческой истории эта особенность онтологического слуха именуется анимизмом, гилозоизмом или антропным принципом. Однако детекция мотива на ровном месте (в отсутствии различимых материальных или пространственных носителей) вовсе не является трансцендентальной помехой познанию, как полагали многие мыслители от Фрэнсиса Бэкона до Ницше — напротив, можно говорить об особой познавательной способности в смысле Канта, о хроносенсорике. Эта способность дискредитирована и даже репрессирована рациональным познанием (что впервые отметил Анри Бергсон), но ее совершенствование напрямую связано с новыми возможностями понимания и объяснения мира.
Единство происходящего гарантируется не субстратом, а росчерком внутреннего времени, минимальным мотивом. В соответствии с данными хроносенсорики количество индивидов не совпадает с пространственной разметкой экземплярности мира. С одной стороны, множество физических тел (камни, щепки, упоминаемые Платоном ногти) суть застывшие брызги времени, детали узора. А узор — это пространственная проекция мотива; особенностью такой проекции, именуемой еще овеществлением или вещественностью, является переизбыток подробностей, пресловутых деталей, затмевающих ритмическое единство рисунка (присутствие агента деятельности). С другой стороны, далеко не все индивиды, так или иначе мотивирующие свое единство, располагают эксклюзивной персональной телесностью. Органические тела способны дать приют многим автономным агентам, особенно если речь идет о такой уникальной среде обитания, как психика. Психические инстанции, например, заведомо ведут себя как самостоятельные существа, распоряжающиеся, в свое определенное время, всей полнотой телесности и приписанной к ней биографии.2 Помимо стабильных инстанций есть еще и устойчивые мотивы, порождающие единство деятеля путем навязчивого повторения; есть, наконец, химерные образования, в индуистской традиции называемые голодными духами — они пребывают в непрерывных поисках плоти и овладевают ею в форме одержимости.
Агенты маскируются различной степенью недовоплощенности и выдают себя только мотивом. Выявление мотивов или, что то же самое, поиск подозрительных субъектов, требует специфического навыка, своеобразной техники философского сыска.3 Непревзойденными мастерами в деле выявления и разоблачения законспирированных агентов являются Маркс и Фрейд. Маркс разработал изощренную аналитику корыстных мотивов, проявляющихся в форме интересов, где каждый интерес служит неопровержимой уликой наличия скрытого агента, вмешивающегося как в дела чистого разума, так и в дела практического разума. Фрейд имеет дело с еще более глубоко законспирированными агентами, которых можно запеленговать только путем дешифровки влечений и комплексов. Обратимся к фрейдовскому опыту хроносенсорики.
Захватывающие ритмы и навязчивые песенки
Выход к проблеме повторения знаменует вершину философской мысли Фрейда. Важность повторения была осознана не сразу; поначалу основным побуждением психики для Фрейда выступало libido, которое как слаломист обходит препятствия, сметая некоторые из них на своем пути. Потом произошло разделение на принцип наслаждения и принцип реальности, описывающее альтернативные режимы работы психического аппарата. Сторогость подобного разделения вызывала сомнения уже у соратников (Ш. Ференци), итог же сомнениям подвел Лакан: «Ведь если реальности следуют, то лишь потому, что принцип реальности это тот же принцип удовольствия, но удовольствия отложенного. И наоборот, если принцип удовольствия существует, он непременно согласуется с некоей реальностью, которая и есть реальность психического».4
И лишь в работе «По ту сторону принципа наслаждения» Фрейд обнаруживает принцип более общего порядка, можно сказать высшую степень онтологической принудительности — принудительность повторения. Стихия повторения многолика — тут и возвращающиеся кошмары, симптомы непроходимости времени, тут и все инфантильные остатки, оказывающиеся более «желанными», чем собственно объекты желания, и многое другое. Все эти феномены схожи лишь наличием рефрена (простейшего автономного ритма) и навязчивостью. Фрейд подступает к проблеме с разных сторон, не имея готового решения:
«Проявления вынужденного поторения, показанные нами в ранней психической жизни ребенка и в переживаниях психоаналитического лечения, в высокой степени отличаются непреодолимым характером, а там, где они находятся в противоречии с принципом наслаждения — характером демоническим».5 Демонический характер повторения наглядно проявляется в одержимостях и маниях, но и по другую сторону водораздела точно так же властвует повторение, только уже не как демоническое, а как сладчайшее». В детской игре нам кажется понятным, что ребенок повторяет и неприятное переживание, потому что активное преодоление дает ему гораздо большую возможность овладеть сильным впечатлением, чем просто пассивное переживание. Кажется, что каждое новое повторение улучшает это желаемое овладение, однако ребенок неустанно повторяет и свои приятные впечатления и будет настаивать на их идентичности. Эта характерная черта позже исчезает».6
Некоторая растерянность Фрейда объясняется видимым противоречием: с одной стороны, «повторение само по себе представляет источник наслаждения», что доказывается упорным желанием ребенка услышать не другую, а именно ту же самую сказку. С другой стороны, взрослые обычно избегают повторения: в ряде случаев оно ассоциируется со скукой (второй раз перечитывать детектив) и даже с мучительностью (необходимость вновь и вновь выслушивать знакомую остроту). В то же время другие повторения, отвердевающие в привычки, сопровождают нашу жизнь постоянно, нарастая к ее концу как ракушки на днище корабля.
Противоречие устраняется, если мотив, неизбежно содержащий в себе повторение и узнавание, понимать как минимальный идентификатор всякой единичности, экземплярности любого ранга. Вот мы смотрим пьесу во второй раз, и она уже не оказывает того же воздействия, что было при первом просмотре... Разве здесь не выражается весьма недвусмысленным образом желание возврата к тому же? К уже испытанному потрясению, катарсису, уроку. Но вернуть самотождественность потрясения сможет только новая пьеса, прежняя уже не окажет того же эффекта, она обернется скукой, примитивным шумом, заглушающим все мотивы.7 Хочется воспроизвести, повторить состояние «мне смешно», но воспользоваться прежним транспортом уже нельзя, ибо прежде сработает простейшее повторение, заглушающее куда более прихотливый мотив остроумия (это еще более очевидно при попытке воспроизвести состояние «ему смешно»). Самотождественность скуки и самотождественность истины суть некие единства, обитающие в разных мирах, но зачастую они располагают лишь одной и той же телесностью (и вообще, агентов, жаждущих воплощения великое множество, а плоть всегда в дефиците). Понятно, что преимуществом в выстраивании своей идентичности пользуется более примитивный и неприхотливый носитель самости.
Вот почему различия между ребенком, требующим в очередной раз рассказать выученную наизусть сказку, и прожигателем жизни, взыскующим новизны и остроты ощущений, не столь уж и велики; ведь и искатель нового жадно ловит момент повторения в предстающем новом и в случае повторения некой высокой самотождественности радуется совсем как ребенок. Быть может, любовника к новой женщине влечет жажда повторения прежней влюбленности...
Тем не менее, вся суть в этих различиях: повторяющееся как определяет повторяющееся что; ранг агента задан мотивом и варьирует от простой экземплярности объекта до хитрости деятеля. Если не зацикливаться на камуфляже материализации, можно сообразить, что повторение — это и есть телесность. Отдельность единичного задана не субстратом, а мотивом и однородность субстрата всего лишь проекция монотонности мотива. Так, живой организм существует благодаря непрерывному метаболизму на всех уровнях — от сенсорного до клеточного и молекулярного. «Мигрирующие структуры» давно уже описываются в химии высокомолекулярных соединений как виртуальные центры стабильности,8 а сама «миграция» напоминает круговую последовательность танцевальных фигур. Но что говорить об органическом мире — достаточно взглянуть на могильный камень, этот символ неподвижности и устойчивости субстрата. Его несдвигаемая материальность оказывается фикцией (камуфляжем), ибо атомы в узлах кристаллической решетки непрерывно меняются. По существу, в этом воплощении неподвижности, неизменной остается лишь сумма мест, проекция монотонного мерцания. Но и сумма мест не воспроизводит свой примитивный ритмический рисунок до бесконечности: трансляция мотива идентичности рано или поздно затухает. Представители сопромата говорят об «усталости металла«, последователи Шпенглера — об усталости культуры, перешедшей в стадию цивилизации, вольнослушатели онтологических мотивов констатируют, что «песенка спета». Ибо таков окончательный приговор всему единичному, независимо от того, подверглось ли оно материализации или нет.

Основные мотивы
Пролетариат распознает своих врагов и союзников, руководствуясь классовым чутьем, поведение животного определяется инстинктом, а человеческие желания группируются в ритмические цепочки в соответствии с позывными Эроса или Танатоса. В данном случае нас интересует не экономия либидо и не топология психического, а хроносенсорный аспект мотивов, позволяющий рассмотреть партитуру темпоральности личностного бытия, общую полифонию, синтезирующую состояние «я живу» из состояний «мной живут».
Размышляя о неодолимости первичных позывов, вплоть до их безразличия к «этому телу«, Фрейд задумывается о роли инстинкта самосохранения, не вписывающегося ни в экономию, ни в ритмологию психеи-души: «Стремление к самосохранению, свойственное, как полагают, каждому живому существу, поразительным образом противоречит совокупной жизни первичных позывов, направленной к обретению смерти; в общей картине явно преувеличено значение инстинкта самосохранения и инстинкта власти и собственной признанности: они являются частичными инстинктами, служащими для того, чтобы не допустить других возможностей возврата в неорганическое, кроме имманентных и обеспечить организму его собственный путь к смерти. Желание во что бы то ни стало продолжить существование подчинено желанию умереть на свой лад. При этом возникает парадокс, когда живой организм всячески противодействует попыткам столкнуть его на кратчайший путь, ведущий к конечной цели — сопротивляется короткому замыканию».9
В терминах хроносенсорики Эрос расшифровывается как стремление к репликации себя в других индивидах, как навязывание собственного мотива хору певчих и каждому певчему в отдельности. Танатос предстает как неумолимое желание допеть песенку до конца, узнав одновременно, в чем она состоит. А инстинкт самосохранения — всего лишь эпифеномен, побочный результат стремления умереть — но умереть «на свой лад», а не на чужой. По сути дела то, о чем говорит здесь Фрейд, представляет собой решающий пункт философии времени: сохранение хроноизоляции (непроницаемости деятеля) вплоть до исчерпания имманентной событийности. Выполнение миссии (самореализация) связано с самосохранением лишь постольку поскольку: чтобы умереть своей смертью, необходимо, прежде всего, воспрепятствовать чужим, направленным на меня смертям, внешним концовкам, обрывающим мелодию.
Со времен Дарвина совершенствование приспособительных стратегий живого рассматривается как основное содержание эволюции. В результате почти выпадают из поля зрения самые главные проявления феномена жизни, связанные с реализацией первичных позывов. Таковы, например, явления анабиоза и криптобиоза, представляющие собой отложенную жизнь. Совокупность неблагоприятных условий приостанавливает развертку мотива, отключая счетчики внутреннего времени. Организм, лишенный собственного пути к самоисчерпанию сворачивается в кокон с непробиваемой хроноизоляцией — в цисту, спору или в форму навязчивости если речь идет об элементарных мотивах психического. Возможностями защиты от попыток умерщвления на чужой лад обладают не только простейшие организмы — даже семена высших растений могут пребывать столетиями в состоянии обезвоживания (в криптобиозе), не теряя всхожести; многовековое депонирование крошечного отрезка жизни предпринимается с единственной целью — чтоб яблочка песню допеть до конца...
Длительность биопаузы примитивных организмов особенно впечатляет: ученые обнаружили споры микромицетов, пролежавшие во льдах Антарктиды около 10 млн. лет; споры сохранили жизнеспособность и их удалось витрифицировать.10 Вдумаемся: существо, чье собственное время жизни, спроецированное на измерительную шкалу времени циферблатов равняется нескольким часам, впадает в анабиоз. Для полного развертывания миссии не хватило, скажем двадцати минут — но хроноизоляция замкнулась и теперь могут проходить сотни тысяч и миллионы лет в ожидании пока льды Антарктиды растают. Во имя чего осуществляется ожидание этих бесчисленных тысячелетий? Во имя оставшихся двадцати минут, нескольких тактов недопетой песенки. Вот что означает желание организма умереть на свой лад.
Возвращаясь к первичным позывам психического, мы обнаруживаем весьма сходную ситуацию: зов Танатоса, если он аутентично прочитан, оказывается не так уж и страшен, раз уж стремление умереть на свой лад содержит в себе такой колоссальный ресурс жизнеспособности. Если это и «инстинкт смерти»,11 то его проявления, во всяком случае, представляют собой сильнейшее, непреклонное сопротивление попыткам умерщвления извне. Человек с ослабленной реакцией на позывные Танатоса представляет собой существо с непрочной хроноизоляцией, существо зависимое от легкого инопричинения и, следовательно, подверженное случайной, «глупой» смерти. Строго говоря, тот, кто лишен инстинкта смерти — не жилец на этом свете.
Следовательно, не всякая смерть одинаково гибельна. Одно дело — мотив, оборванный на полуслове, другое — когда заключительные аккорды прозвучали и отзвучали своевременно, и совсем третье когда песенка уже спета, но все еще звучит надоевший, навязчивый рефрен, словно заевшая грампластинка. Ее звучание может продолжаться долго, становясь все более хриплым — до тех пор, пока не сотрется игла. И это звучание по недоразумению именуется жизнью, хотя куда больше тут подошел бы другой термин, придуманный Достоевским — «бобок».

Дата добавления: 2015-07-08