Оруэлл: техника репрессивной мобилизации и контроля сознания в тоталитарных обществах

Совершенно иной опыт представлен в работах «ренегатов», бывших сторонников компартий или левых социалистов (Ф. Боркенау, С. Талмон, А. Кестлер, Дж. Оруэлл, Е. Замятин и множество других), на себе узнавших, что такое тоталитарный режим, внутрипартийное единомыслие, массовый террор, режим хронической мобилизации'. Почти все из этих авторов вынуждены были стать политическими эмигрантами, спасавшимися либо от «своих», либо от нацистов. Большей частью это были писатели и публицисты (Оруэлл, А Кестлер, И. Силоне, А. Мальро, Замятин и др.), а не социологи или политологи. Проблематика «врага» в их работах была лишь составной частью анализа «иррациональной стороны тоталитаризма — жертвенности, жестокости как самоцели, обожания Вождя, наделенного божественными чертами», как писал Оруэлл о «Мы» Замятина".

'О теоретическом содержания концепции тоталитаризма и, в частности, о вкладе «ренегатов» в общий фонд этих исследовательских разработок см. статью "Тоталитаризм" как теоретическая рамка...» в настоящем сборнике.

''Оруэлл Дж «1984» и эссе разных лет. М.; Претресс, 1989. С. 308 (далее — все цитаты приводятся по этому изданию).

Наиболее глубоко идея тоталитаризма как определенного режима власти и как практики репрессивного контроля над сознанием представлена у Дж. Оруэлла. Собственно, весь его «1984» — это роман о технологии уничтожения субъективности человека. Оруэлл исходил из тезиса о самоценности власти при тоталитарных режимах, не имеющих никаких других целей или ценностей, кроме самой власти, обладания ею, достижения и удержания ее, упоения ею. Этим тоталитаризм отличается от прежних деспотических, абсолютистских или диктаторских типов господства. Тоталитаризм (закрытая, иерархическая, централизованная и монополистическая власть репрессивно-бюрократического режима) в его понимании направлен прежде всего на контроль сознания, а не только на принуждение к соответствующему, внешне лояльному и послушному поведению. В такой системе господства не выдвигалось, по его мнению, ни задач реализации каких-либо идеологических проектов и программ, ни внесения религиозных ценностей, ни национального строительства. Вся суть социальной системы «Океании» сводится к технологии воспроизводства самой системы и ритуалам власти и подчинения. Главная задача режима — профилактика инакомыслия или уклонения от курса руководства, кара за нарушение любых норм предписанного порядка, даже мелких правонарушений, и демонстративное уничтожение отступников. Роман в этом плане не развертывает какой-либо сюжет или историю жизни, а представляет собой самоизложение или самообъяснение подобной системы, садистский процесс театральной игры власти с самой собой.

Враг в этой системе — один из важнейших элементов организации репрессивного режима. Здесь есть полумифический внешний противник (война ведется с каким-то из могущественных, но дальних государств, главным образом где-то на окраинах страны, хотя признаки военного положения постоянно дают о себе знать не только в передачах СМК, но и зрелищем убитых от взрывов ракет, происходящих время от времени в периферийных кварталах Города). Но главный враг — внутренний, бывший лидер и организатор партии, изменник, ересиарх, представляемый на телеэкране лишь во время регулярных собраний — «двухминуток ненависти», или на омерзительных плакатах во время «Недели ненависти», всегда на фоне бесконечных марширующих колонн азиатских солдат («глухой мерный топот солдатских сапогов аккомпанировал блеянию Голстейна»). Его речи во время этих ритуальных поношений представляли собой карикатурное, абсурдное изложение всего, что подлежало запрету и контролю полиции мыслей. Однако в качестве провокационной приманки, на которую ловили идеологических отступников, его доктрина, якобы распространяемая среди членов тайной организации, представляла собой изложение настоящей программы руководства партии, ее истинное «кредо». Наконец, некие шпионы, вредители и простофили, которые «только и ждали, чтобы их совращали», путали разные лжеучения, теории, уклоны, приписываемые Голстейну. Функции врага заключаются в том, чтобы

1) быть — условием (тотальной) постоянной, но истерической мобилизации общества для обороны страны и

2) задавать взаимосоотнесенные фокусы негативной идентификации (разные типы врагов не просто связаны друг с другом, но поддерживают друг друга, просвечивают друг через друга). Мобилизация захватывает не все общество, а лишь его управляющие структуры, бюрократию — «членов внутренней партии», исполнительного аппарата управления'.

'Оруэлл Цит. соч. С. 134: «Дело не в моральном состоянии масс — их настроения роли не играют, покуда массы приставлены к работе, — а в моральном состоянии самой партии. От любого, пусть самого незаметного члена партии -требуется знание дела, трудолюбие и даже ум в узких пределах, но также необходимо, чтобы он был невопрошающим невежественным фанатиком и в душе его господствовали страх, ненависть, слепое поклонение и оргиастический восторг. Другими словами, его ментальность должна соответствовать состоянию войны. Неважно, идет ли война на самом деле, и, поскольку решительной победы быть не может, неважно, хорошо ли идут дела на фронте или худо. Нужно ОДНО: находиться в состоянии войны....Как администратор, член внутренней партии нередко должен знать, что та или иная военная сводка не соответствует истине, нередко ему известно, что вся война — фальшивка и либо вообще не ведется, либо ведется не с той целью, которую декларируют;...При всем этом ни в одном члене внутренней партии не пошатнетгя мистическая вера в то, что война настоящая, кончится победоносно и Океания станет безраздельной хозяйкой земного шара....Именно во внутренней партии сильнее всего военная истерия и ненависть к врагу.

Война — не процесс, а состояние общества'. Внешние (но не внутренние) враги на пике ненависти периодически меняются — одно враждебное государство замещается другим (для Оруэлла здесь принципиально важен был опыт СССР, единственной из воюющих во время Второй мировой войны стран, перешедшей из одного лагеря в другой, а также — тот шок и сшибка установок, которые имели место в результате этих зигзагов советского правительства в головах западных коммунистов в 1939-1941 гг.). На первый взгляд, войне подчинена и экономика, и организация общества. Но такое впечатление обманчиво, поскольку более глубокие причины ведения войны, по Оруэллу, заключаются именно в создании определенной атмосферы ненависти, страха, подавленной агрессии и хронической нужды или бедности";

'Там же. С. 138: «В прошлом правители всех стран, хотя и понимали порой общность своих интересов, а потому ограничивали разрушительность войн, воевали все-таки друг с другом, и победитель грабил побежденного. В наши дни они друг с другом не воюют. Войну ведет правящая группа против своих подданных, и цель войны — не избежать захвата своей территории, а сохранить общественный строй... Война, сделавшись постоянной, перестала быть войной».

''Там же. С. 132: «Общий рост благосостояния угрожает иерархическому обществу гибелью»... <Отсюда> Обдуманная политика — держать даже привилегированные слои на грани лишений, ибо общая скудость повышает значения мелких привилегий и тем увеличивает различия между одной группой и другой. Это социальная атмосфера осажденного города, где разница между богатством и нищетой заключается в обладании куском конины.. Одновременно благодаря ощущению войны, а следовательно, опасности, передача всей власти маленькой верхушке представляется естественным, необходимым условием выживания». С. 133.

3) канализировать страх и ответную агрессию в надлежащее русло, указанное соответствующими гласными и негласными распоряжениями;

4) дробить, обеспечивать парцелляцию индивидуального сознания с целью подавить критическое, рациональное мышление, усилить суггестию властных распоряжений, изолировать субъекта от любой неконтролируемой информации и конкурирующих ценностных точек зрения, добиться полного тождества индивидуального и коллективного сознания (редуцировать все многообразие социального взаимодействия «члена партии» до одного типа — подчинения Старшему Брату, партии в множественности своих отправлений), согласования своих действий с мысленно воспроизводимыми установками руководства во всех отношениях без исключения. Этот тип самоконтроля, управления сознанием, называемый «двоемыслием», Оруэлл трактовал как «способность одновременно держаться двух противоположных убеждений или мнений» (с. 148). Сделать повиновение безотчетным и полным можно, по Оруэллу, лишь путем постоянного смещения и натренированной неспособности удерживать внимание на каком-то одном предмете мысли. «Правда есть то, что считает правдой партия». Этот образ реальности является не продуктом внешней суггестии (в этом смысле у Оруэлла речь не идет о «манипулировании сознанием», как это обычно говорится об общественном мнении, то есть как бы оперировании с пассивным и пластичным предметом), а сознательным выбором «настоящим партийцем» образа поведения. Оруэлл подчеркивает, что это своего рода «конструктивный процесс» (с. 245), требующий акта воли, создания новых механизмов (предметов) сознания, хотя и негативных по своей сути.

Подобная система идей «...изолируется, насколько можно, от внешнего мира, чтобы замкнуться в искусственной среде, лишенной возможности сопоставлений» (с. 245). «Выдвигаются догмы, не подлежащие обсуждению, однако изменяемые со дня на день. Догмы нужны, поскольку нужно абсолютное повиновение подданных, однако невозможно обойтись без корректив, диктуемых потребностями политики власть предержащих» (там же). Враг в структуре такого сознания никогда не может быть представлен как непосредственный партнер, с ним нельзя взаимодействовать, вступать в практические отношения. Это — персонаж, которого непосредственно никто не видит и не знает, существует ли он в реальности. Но благодаря вере в него задаются определенные правила поведения, требующие от индивида подчиняться так, как если бы враг, война, опасность уничтожения страны существовали на самом деле.

Поэтому внешний враг представлен (помимо уже упомянутых колонн) только в качестве жанрово препарированных сообщений СМИ о победах над ним или общей информации о его наступлении и о данном ему отпоре на том или ином фронте, последующем разгроме. Если же он предъявляется в живом виде, то лишь в качестве пленных (жалких, усталых, грязных, униженных, деморализованных, побежденных, почти нелюдей или дегенератов), которых населению показывают перед казнью и в самих актах казни, что должно удовлетворять чувство превосходства, варварской гордости и преданности руководству (ни великодушие к павшим, ни милосердие здесь не предусмотрено). Внутренний же враг (не считая телевизионных двухминуток ненависти) дан в трех вариантах: первый — в качестве фигуры раздавленного, кающегося противника руководства партии, бывшего соратника Старшего Брата, одного из лидеров или даже организаторов партии, осмелившегося бороться против нее (в этом случае они не просто лишены достоинства, «...они скулили, пресмыкались, плакали — и под конец не от боли, не от страха, а от раскаяния». С. 173); второй — косвенно свидетельствующий о силе врагов (интеллектуальной, идеологической, организационной) и серьезности борьбы с отступниками — в образе тайной организации сторонников разгромленных противников партии, невидимых, скрытых, но присутствующих везде, в том числе — и в высшем руководстве, о них известно лишь из слухов, практики цензуры, к которой причастны члены внутренней партии, и косвенных намеков в СМИ; третий вариант — в виде провинившихся, пусть даже невольно или случайно перед руководством, зачумленных, от которых все бегут и которых страшатся, как бы не попасть в поле внимания полиции мысли и быть заподозренными в связях с ними, в «мыслепреступлении», неверных поступках (реальных или потенциальных) вне зависимости от степени того вреда, который мог быть нанесен партии их поведением. Но о существовании последних становилось известным только по их исчезновению из социальной жизни. Об их проступках и мотивах надлежит догадываться, их объяснение всегда тайно, без публичного обсуждения или информирования «сверху». Так ли это обстоит на самом деле, действительно ли они виноваты или нет, — их вина и опасность, связанная с ними, фиксируется уже самим их исчезновением, а мотивы каждый оставшийся на свободе обыватель должен мгновенно идентифицировать и принять. Презумпция виновности и потенциальной враждебности (способность заранее сознавать свое будущее поражение, готовность капитулировать) задает условия и нормы повседневной социальности, лишь поддерживаемой внешним контролем тайной полиции. Страх перед ней, угроза помимо воли оказаться «врагом» (партии, начальства, полиции) становится не просто горизонтом происходящего, в том числе в ближайшем окружении, она оборачивается парализацией непосредственных — семейных или других обыденных, традиционных связей'.

'Там же. С. 180: «Признаки власти — заставлять страдать другого человека, если человек не страдает, то как можно быть уверенным, что он исполняет вашу волю, а не свою собственную? Властъ состоит в том, чтобы причинять боль и унижать. В том, чтобы разорвать сознание людей на куски и составить снова в том виде, в каком вам угодно. <Мир, который мы создаем> будет полной противоположностью тем глупым гедонистическим утопиям, которыми тешились прежние реформаторы. Мир страха, предательства и мучений. Мир топчущих и растоптанных, мир, который, совершенствуясь, будет становиться не менее, а более безжалостным; пpoгресс в нашем мире будет направлен к росту страданий. Прежние цивилизации утверждали, что они основаны на любви и справедливости. Наша основана на ненависти. В нашем мире не будет иных чувств, кроме страха, гнева, торжества и самоуничижения. Все остальное мы истребим. Все. Мы искореняем прежние способы мышления — пережитки дореволюционных времен. Мы разорвали связи между родителем и ребенком, между мужчиной и женщиной, между одним человеком и другим. Никто уже не доверяет ни жене, ни ребенку, ни другу... И помните, что это — навечно. Это будет мир террора — в такой же степени, как мир торжества. Чем могущественнее партия, тем она будет нетерпимее, чем слабее сопротивление, тем суровее деспотизм».

Террор, практика уничтожения инакомыслящих создает атмосферу безнадежности сопротивления и внутренней, упреждающей капитуляции, более того — ненависти не только к врагам или властям, но и к близким или уважаемым людям, ко всему, что в силу своей ценностной значимости может быть источником неполной лояльности к власти. Становящийся хроническим опыт самоунижения вызывает подсознательную ненависть к себе. (Однако Оруэлл в данном случае, в отличие от Достоевского, не квалифицирует это сознание как «нигилизм».) Тем самым речь идет не только о сдаче или всеобщем заложничестве, то есть игре на проигрыш, на убыль, игре с отрицательным результатом. Состояние всеобщего аморализма — это не просто пассивное саморазрушение, но и новая «вера» в двусмысленность (поддельность) любых ценностных представлений, искусственность, утилитарность высших смысловых значений'.

'Тем интереснее, что разложение тоталитаризма публично проявляется не в политическом протесте, а в реабилитации «подлинности» или «искренности» в литературе. Напомню о знаменитой статье В. Померанцева «Об искренности в литературе» (Новый мир. 1953. № 12), за публикацию которой А. Твардовский был в первый раз снят с должности главного редактора журнала.

Возникающая в результате этого адаптивная мораль — нечто иное, нежели чисто традиционное русское «с сильным не судись». Этот феномен представляет собой нечто даже гораздо более глубокое и извращенное, чем поведение «применительно к подлости», сформулированное (в одно время с Достоевским) Салтыковым-Щедриным. Это готовность не просто примириться с насилием и унижением такого рода, как-то обустроиться в этой системе, создать своего рода «комфорт боли», а заранее оправдать действия репрессивной власти, признав ее правоту и справедливость, с истерической эйфорией раствориться в коллективном конформизме самого низкого толка'. Здесь не только перверсия репрессивности в кровожадную агрессивность по отношению к назначаемым сверху врагам, но и трансферт этой перверсии, выражающийся во внешнем культе вождя, самоудовлетворении от потери чувства «автономности личности», «определенности Я». (Бремя субъективности тяготило многих советских интеллигентов — начиная с Олеши или Горького и кончая авторами уже нашего времени.)

'Этим социально-психологическим механизмом, видимо, можно объяснять необъяснимую для внешнего наблюдателя «сдачу» подсудимых на московских процессах 1936-1937 гг (анализ этого феномена дал А. Кестлер в своем романе «Слепящая тьма»).

Анализ подобных психологических изменений морального сознания, произведенный Оруэллом, оставлен российскими социальными психологами и социологами практически без внимания. Между тем использование результатов его наблюдений и генерализаций могло бы быть чрезвычайно продуктивным для объяснения таких феноменов в постсоветском массовом сознании, как астенический синдром или имморализм, негативная идентичность, устойчивое недоверие к другим (кроме самых близких, и то не всегда), а особенно — к публичным социальным институтам. Травма подобного систематического унижения не может быть устранена, она может быть только ослаблена, но не изжита. Когда подобное унижение захватывает всех членов в группе и становится всеобще-принудительным, даже обязательным (ритуальным, как дедовщина), возникает некоторое подобие справедливости и готовность его поддержать, более того — навязать в свою очередь другим. Здесь жертва и насильник различаются только фазой цикла насилия, а не существом, не антропологически. Такое понимание вытесняет традиционные моральные представления, априорно освобождая совесть человека и снимая с него личную ответственность, упреждая возможное чувство вины генерализирующей установкой «все гады». Этот крайне разрушительный механизм сохраняется и тогда, когда, как уже в постсоветские годы, ситуация собственно унижающего насилия прекращается либо заметно ослабевает, когда условия подобного режима теряют свою силу.

Подведем промежуточный итог. Тематизация и анализ различных функций врага оказались связаны преимущественно с практикой военной пропаганды (во время мировых войн) или тоталитарных режимов, то есть милитаризованных и репрессивных систем, нуждающихся во «врагах» и эксплуатирующих их, консолидируемых подобными образами.

© Источник: Лев Гудков. Негативная идентичность. Статьи 1997-2002 годов. М.: Новое литературное обозрение, 2004 г

Дата добавления: 2015-07-08