Читайте также:
|
? Чем сделать лицо героя симпатичным читателю?
Если Дон-Кихот и Пиквик как добродетельные лица симпатичны читателю и удались, так это тем, что они смешны.
Герой романа Князь если не смешон, то имеет другую симпатичную черту: он! невинен!" (IX, 239).
Формула эта, как и рассказ о пребывании Мышкина в Швейцарии, на родине Руссо, среди патриархального пастушеского народа, в общении с детьми и природой как бы соотносят его образ с руссоистской нормой "естественного человека", которая, однако, в романе осложнена и углублена: перенесенные Мышкиным страдания, болезнь обостряют его чуткость, его способность при всей доброте и невинности "насквозь" проникать в человека.
Называя в набросках к роману героя "Князем Христом", Достоевский исходит из мысли, что нет более высокого назначения человека, чем бескорыстно всего себя отдать людям, и в то же время сознает, каким препятствием к осуществлению взаимной общечеловеческой любви и братства стали психология современного, во многом эгоистического человека, состояние общества с господством тенденций к обособлению и самоутверждению каждого из его членов. Это чувство особенно обострилось у Достоевского, как свидетельствуют "Зимние заметки о летних впечатлениях", после первого заграничного путешествия, когда писатель наблюдал жизнь Западной Европы тех лет. С тревогой думал Достоевский о подобных же силах разъединения, вызванных к жизни новой буржуазной эпохой в России.
Уже в планах первой редакции главный герой претерпевал определенную трансформацию, поднимаясь и совершенствуясь на путях "любви". В набросках ко второй редакции 12 марта 1868 г. Достоевский сформулировал в записных книжках: "В РОМАНЕ ТРИ ЛЮБВИ: 1) Страстно-непосредственная любовь — Рогожин. 2) Любовь из тщеславия — Ганя. 3) Любовь христианская — Князь" (IX, 220). Миссия Мышкина по отношению к Настасье Филипповне определялась в набросках как стремление "восстановить и воскресить человека!" (IX, 264). Трагическая же судьба Настасьи Филипповны, как отмечалось выше, была предопределена на ранних ступенях замысла. С ее образом в романе связана тема оскорбленной и поруганной "красоты". Став жертвой чувственности опекуна, "букетника" Тоцкого, а затем предметом циничного денежного торга, Настасья Филипповна "из такого ада чистая" вышла. Пораженный ее "удивительным лицом" князь размышляет над ее портретом: "Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!",— а художница Аделаида Епанчина, глядя на тот же портрет, находит, что такая красота "сила", с которой "можно мир перевернуть!" (с. 84). Имея в виду прежде всего подобную освященную страданием, одухотворенную красоту, Достоевский в раздел тетради, заполненной подготовительными записями, озаглавленный "Нотабены и словечки", внес заметку:
"Мир красотой спасется.
Два образчика красоты" (IX, 222).
Мысль эта повторена в третьей части романа (как суждение Мышкина в пересказе Ипполита Терентьева, в ночь, когда последний решал для себя вопрос "быть или не быть"). Здесь говорится: "мир спасет красота!" (с. 384).
В одном из ранних планов (от 12 марта н. ст.) действие, связанное с Настасьей Филипповной, представлялось следующим образом: "С Н<астасьей> Ф<илипповной> дело идет весь роман так: Сначала ошеломленная, что стала княгиней,— в прачки. Потом — строгой и гордой княгиней. Аглая устраивает ей публичное оскорбление (сцена). 4-я часть (кончается).
Разврат неслыханный. Исповедь Князя Аглае Темное исчезновение, ищут, в борд<еле>. Хочет умертвить себя.
Восстановление. Аглая и Князь перед нею, ищут спасти ее. Она умирает или умерщвляет себя. NB. Рогожин. Аглая выходит за Князя — или Князь умирает.
Князь робок в изображении всех своих мыслей, убеждений и намерений. Целомудрие и смирение. Но тверд в деле.
Главное социальное убеждение его, что экономическое учение о бесполезности единичного добра есть нелепость. И что всё-то, напротив, на личном и основано" (IX, 227).
Постепенно образ Настасьи Филипповны все более очищается, оттеняется богатство ее внутреннего мира и в то же время подчеркивается полная утрата ею веры в себя, ее болезненное состояние, одержимость.
Взаимоотношения Мышкина и Настасьи Филипповны предстают в эволюции: вначале он "любил ее, о, очень любил...". Позднее же, после мучительного времени, проведенного подле нее, как рассказывает князь Аглае, Настасья Филипповна "угадала", что ему уже "только жаль" ее, но в то же время у него точно сердце "прокололи раз навсегда" (с. 435). В жизнь Мышкина входит Аглая, о которой, по его признанию, князь вспоминал как "о свете" (с. 432). Среди набросков от середины апреля выделена запись: "РАЗВИТИЕ ПО ВСЕМУ РОМАНУ ЧУВСТВ КНЯЗЯ К АГЛАЕ" (IX, 254). Прототипом ее послужила Анна Васильевна Корвин-Круковская, ставшая впоследствии женой участника Парижской коммуны Ш.-В. Жаклара,— девушка подобного же характера и социального положения. С нею Достоевский познакомился, напечатав в 1864 г. в "Эпохе" ее первые литературные опыты — рассказы "Сон" и "Михаил". Писатель был увлечен Анютой Корвин-Круковской, сделал ей предложение, которое, однако, не привело к браку. Ситуация эта во многом напоминала положение Мышкина как возможного жениха Аглаи. Вообще история знакомства Достоевского с семьей Корвин-Круковских: матерью Елизаветой Федоровной, старшей дочерью Анютой и младшей — будущим знаменитым математиком С. В. Ковалевской — отразилась в изображении отношений Мышкина с семейством Епанчиных, вплоть до прозвучавшего в обеих гостинных рассказа о смертной казни — воспоминаний писателя о минутах, проведенных им перед внезапной отменой расстрела на Семеновском плацу.1
1 Ковалевская С. В. Воспоминания детства... М., 1960. С. 88—122.
Аглая отчасти близка к ряду своих реальных и литературных современниц и жаждет, как тургеневская героиня из "Накануне", по выражению Добролюбова, "деятельного добра", "пользу приносить". Она глубже других поняла и оценила Мышкина, недаром она не только сравнивает его с "рыцарем бедным", не только считает его "за самого честного и за самого правдивого человека, всех честнее и правдивее", но и произносит проникновенные слова о "двух умах", по особому раскрывающие авторский подтекст названия романа, связанный с традицией изображения "дурака" и юродивого в народных сказках и древнерусской литературе: "...если говорят про вас, что у вас ум... то есть, что вы больны иногда умом, то это несправедливо; я так решила и спорила, потому что хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них всех, такой даже, какой им и не снился, потому, что есть два ума: главный и не главный" (с. 429).
В подготовительных заметках к роману Достоевский отмечал сочетание в Аглае "ребенка" и "бешеной женщины", чистоты и стыдливости с непомерной гордостью. Не случайно в так называемой "сцене соперниц" она "падает", оскорбляя Настасью Филипповну и вызывая в ней ответное чувство гордого негодования.
Столь же сложен психологически и образ четвертого участника конфликтной ситуации — Рогожина. Мрачная любовь-страсть к Настасье Филипповне выбила его из обычной жизненной колеи. Его натура не лишена стихийных народных черт — широты, внутренней силы, порывов благородства. Несмотря на необразованность, он наделен глубоким умом, способным постигать суть вещей. Но в нем живет и собственник, вобравший веками выработавшиеся инстинкты его предков-накопителей. Не случись с ним "этой напасти", не повстречайся ему Настасья Филипповна, "пожалуй", стал бы он в скором времени, как говорит ему Мышкин, "точь-в-точь" как отец, засел бы в угрюмом родительском доме с послушной женой "ни одному человеку не веря <...> и только деньги молча и сумрачно наживая". Союз между ним и "мечтательницей" Настасьей Филипповной, тянущейся душою к Мышкину, вряд ли возможен, и понимание этого держит его в состоянии постоянного озлобления. Иногда в редкие минуты уважения к нему Настасьи Филипповны, как например в эпизоде с чтением принесенной ею "Истории" Соловьева, проявляется и в нем жажда почувствовать себя "живым человеком". Желая моментами верить в его "огромное сердце", Мышкин сознает, что не сможет Рогожин стать "братом" и "другом" Настасьи Филипповны, не вынесет своих ревнивых мук, рождающих ненависть вместо любви.
Непосредственным толчком к оформлению образа купца-убийцы явился судебный процесс московского купца В. Ф. Мазурина, убившего ювелира Калмыкова. Подробные отчеты по его делу с описанием обстоятельств убийства и сведениями о самом преступнике были опубликованы в газетах в конце ноября 1867 г., т. е. как раз в то время, когда писатель начал обдумывать вторую, окончательную редакцию "Идиота". Как и Рогожин, Мазурин принадлежал к известной купеческой семье, был потомственным почетным гражданином, владельцем доставшегося ему после смерти отца двухмиллионного капитала, жил в фамильном доме вместе с матерью. Там он и зарезал бритвой, крепко связанной бечевою, "чтоб бритва не шаталась и чтоб удобнее было ею действовать", свою жертву. Труп убитого Калмыкова он спрятал в нижнем этаже, накрыв купленной им американской клеенкой и поставив рядом четыре поддонника со ждановской жидкостью (средство для дизенфекции и уничтожения зловония); в магазине купца, где было совершено убийство, полиция, кроме того, нашла нож со следами крови, купленный Мазуриным "для домашнего употребления". Ряд подобных деталей предваряет и сопровождает картину гибели Настасьи Филипповны. В романе есть и прямое упоминание о Мазурине: на своих именинах, в первый день действия романа, "в конце ноября" 1867 г., Настасья Филипповна говорит о прочитанных ею газетных сообщениях по этому делу, 1 и это звучит как зловещее предзнаменование.2 Однако по своему внутреннему облику Рогожин не похож на Мазурина, он сложнее и человечнее.
1 См.: Моск. ведомости. 1867. 26 ноября. N 259; Голос. 1867. 29 ноября. N 330.
2 См.: Дороватовская-Любимова В. С. "Идиот" Достоевского и уголовная хроника его времени // Печать и революция, 1928. N 3. С. 37—38.
Как отметила А. Г. Достоевская, своего любимого героя — Мышкина писатель наделил автобиографическими чертами.3 Линия же отношений Мышкина и Настасьи Филипповны могла быть подсказана рядом моментов из жизни издателя журнала "Русское слово" графа Г. А. Кушелева-Безбородко, который, как и князь Мышкин, был "последним в роде", стал обладателем большого наследства, страдал тяжелым нервным недугом, занимался благотворительностью, прослыл чудаком, "полоумным" и женитьба которого на "красивой авантюристке" Л. И. Кроль возбудила много толков. Но, по верному замечанию исследователя, реальный образ Кушелева был "слишком мелок для той грандиозной идеи, к которой романист пришел в ходе творческой работы". 4
3 См.: Достоевская А. Г. Дневник. 1867. M., I923. С. 111—114, 154—155; Гроссман Л. П. Семинарий по Достоевскому. М.; Пг., 1922. С. 58—60.
4 См.: Назиров Р. Г. Герои романа "Идиот" и их прототипы // Рус. лит. 1970. N 2. С. 115—120.
Достоевский ставит перед собой задачу показать, "как отражается Россия" в судьбе и размышлениях князя, который смущен "громадностью новых впечатлений <...> забот, идей" и ищет ответы на вопрос "что делать?". Подчеркивая сопричастность своего героя судьбам родины и ее людей, он записывает: "Все вопросы и личные Князя <...> и общие решаются в нем, и в этом много трогательного и наивного, ибо в самые крайние трагические и личные минуты свои Князь занимается разрешением и общих вопросов..." (IX, 252, 256, 240). И далее: "Князь только прикоснулся к их жизни. Но то, что бы он мог сделать и предпринять, то все умерло с ним. Россия действовала на него постепенно. Прозрения его.
Но где только он ни прикоснулся — везде он оставил неисследимую черту.
И потому бесконечность историй в романе (misérabl'ей 5 всех сословий) рядом с течением главного сюжета" (IX, 242; ср.: 252).
5 отверженных (франц.).
В соответствии с этой программой Мышкин уже на первых страницах романа обращен душой к России, едет на родину полный ожидания И интереса ко всему, что там происходит Вернувшись в Петербург, он убеждается, что "есть, что делать на нашем русском свете", становясь своеобразным "деятелем" в духе "почвеннических" идей, дорогих самому Достоевскому. Западной цивилизации, идеалу буржуазного комфорта автор и его герой противополагают идею самобытного пути России, а оторвавшемуся от "почвы" верхнему слою — ее народ, в натуре которого, как полагал Достоевский, были заложены начала подлинного общечеловеческого братства. Мышкин свободно и чистосердечно говорит с лакеем и с пьяным солдатом, продавшим ему оловянный крест за серебряный. Мышкин становится свидетелем и участником споров и обсуждений самых различных актуальных вопросов современной жизни: о новых судах и адвокатах, доходящих до "извращения" понятий о гуманизме, о преступлениях и их причинах, о праве силы и парадоксальном освещении его в нашумевшей книге Прудона, о железных дорогах и самочувствии человека эпохи "промышленного" прогресса, о "благодетелях" человечества типа Мальтуса с его теорией перенаселения, о русских либералах, о национальной самобытности русской литературы, о будущем России и т. п.
Широко представлены в "Идиоте" и различные "фантастические" слои русского общества. Между "мизераблями всех сословий" выделяется вездесущий чиновник Лебедев, "гениальная фигура", по определению автора.— Он "и предан, и плачет, и молится, и надувает Князя, и смеется над ним. Надувши, наивно и искренно стыдится Князя" (IX, 252—253). В том же ряду и отставной поручик, "кулачный боец" Келлер, автор фельетона против Мышкина, а затем шафер на его несостоявшейся свадьбе "Фантастичны" и отставной генерал Иволгин, вдохновенный враль и фантазер, жилец Иволгиных Фердыщенко, человек без определенных занятий, циник и "шут", мнимый сын Павлищева Бурдовский, больной и косноязычный, со всей сопровождающей его компанией "Истории" их воссоздают "хаотическое" течение современной жизни в самых разнообразных отражениях.
Особое место среди вставных повестей занимает "Необходимое объяснение" Ипполита Терентьева. "Бунт" его играет важную роль в общем идейно-философском звучании романа. В соприкосновении с этими смятенными "фантастическими" персонажами ярко обнаруживается своеобразие детски-мудрого героя.
В тексте упоминаются среди ряда других характерных знамений времени два преступления, о которых Достоевский прочел в "Голосе" незадолго до начала или в период работы над "Идиотом",— убийство восемнадцатилетним гимназистом польского происхождения, дворянином Витольдом Горским в Тамбове с целью ограбления в доме купца Жемарина, где он давал уроки его одиннадцатилетнему сыну, шести человек (жены Жемарина, его матери, сына, родственницы, дворника и кухарки) и убийство и ограбление девятнадцатилетним студентом Московского университета Даниловым ростовщика Попова и его служанки Нордман. В первом преступлении Достоевского особенно потряс ряд подробностей: Горский характеризовался учителями как умный юноша, любивший чтение и литературные занятия; задумав преступление, он заблаговременно достал не совсем исправный пистолет и починил его у слесаря, а также по специально сделанному рисунку заказал у кузнеца нечто вроде кистеня, объяснив, что подобный инструмент необходим ему для гимнастики. Горский признал себя на суде неверующим.1
1 См.: Голос. 1868. 10 марта. N 70.
Достоевскому он казался характерным представителем той части молодежи, на которую "нигилистические" теории 1860-х годов имели отрицательное влияние. Первое сообщение о деле Данилова появилось в момент публикации начальных глав "Преступления и наказания" и поразило современников и самого писателя некоторым сходством между ситуацией, воссозданной в романе, и обстоятельствами убийства, совершенного образованным преступником, о незаурядной внешности и уме которого говорилось в последующих хрониках. В конце ноября 1867 г., в период обдумывания замысла "Идиота" стала известна знаменательная подробность. По показаниям арестанта М. Глазкова, которого убийца вынуждал принять на себя вину, Данилов совершил убийство после разговора с отцом. Сообщив ему о своем намерении жениться, Данилов получил совет "не пренебрегать никакими средствами и, для своего счастья, непременно достать денег, хотя бы и путем преступления". 1 В "Идиоте" отсвет этих историй падает на изображение молодых "позитивистов", в частности племянника Лебедева, которого дядя называет убийцей "будущего второго семейства Жемариных". Сопоставление компании Бурдовского с Горским и Даниловым, очевидно, преследовало цель показать, что естественнонаучные и материалистические теории 60-х годов могли быть в вульгаризированном, "уличном" варианте использованы для оправдания преступлений, вели к "шатанию мысли". Мотив этот, однако, подчинен в романе общему его критическому пафосу, направленному против антидуховного начала нового буржуазного "века", когда предметом купли и продажи стали красота и человеческое достоинство, а страсть к наживе и денежный ажиотаж заменили прежние идеалы. Крушение нравственных устоев в "век пороков и железных дорог" — тема "апокалипсических" речей Лебедева.
1 Голос. 1867. 19 ноября. N 320.
Противопоставляя в лице Мышкина своеволию и индивидуализму начало любви и прощения, Достоевский не лишает своей симпатии и сочувствия бунтующих, непокорных своих героев. Особая привлекательность Настасьи Филипповны, неотразимость ее красоты — в ее гордой непримиримости, максимализме ее чувств и стремлений. Больной чахоткой юноша Ипполит доходит до дерзкого богоборчества, протестуя против того, что было обречено на смерть и уничтожение даже такое "великое и бесценное" явление, как Христос.
В ходе обдумывания фабулы романа, вскоре после того как выясняется, что князю не удастся спасти Настасью Филипповну от ножа Рогожина, в одной из ранних (апрельских) записей появляется первый проект заключительных частей романа: "ИДИОТ ВИДИТ ВСЕ БЕДСТВИЯ. БЕССИЛИЕ ПОМОЧЬ. ЦЕПЬ И НАДЕЖДА. СДЕЛАТЬ НЕМНОГО. ЯСНАЯ СМЕРТЬ. АГЛАЯ НЕСЧАСТНА. Нужда ее в Князе" (IX, 241).
Вскоре этот проект конкретизируется: "NB. Симпатичнее написать, и будет хорошо.
Главная задача: характер Идиота. Его развить. Вот мысль романа. Как отражается Россия. Все, что выработалось бы в Князе, угасло в могиле. И потому, указав постепенно на Князя в действии, будет довольно.
Но! Для этого нужна фабула романа.
Чтоб очаровательнее выставить характер Идиота (симпатичнее), надо ему и поле действия выдумать. Он восстановляет Н<астасью> Ф<илипповну> и действует влиянием на Рогожина. Доводит Аглаю до человечности, Генеральшу до безумия доводит в привязанности к Князю и в обожании его.
Сильнее действие на Рогожина и на перевоспитание его. (Ганя пробует сойтись с Рогожиным). Аделаида — немая любовь. На детей влияние. На Ганю — до мучения ("Я взял свое"). NB. (Варя и Птицын отделились.) Даже Лебедев и Генерал. Генерал в компании Фердыщенка. Кража с Фердыщенкой" (IX, 252).
В более поздних (сентябрьских) набросках, когда Достоевский уже работал над третьей частью, сосуществуют рядом два плана окончания романа, с акцентированием в первом из них основной черты каждого из действующих лиц: "Аглая уже помирилась с семейством даже. Торжественно невеста Князя — и вдруг смерть Н<астасьи> Ф<илипповны>. Князь не прощает Аглае. С детьми.
В Князе — идиотизм!. В Аглае — стыдливость. Ипполит — тщеславие слабого характера. Н<астасья> Ф<илипповна> — беспорядок и красота (жертва судьбы). Рогожин — ревность. Ганя: слабость, добрые наклони <ости>, ум, стыд, стал эмигрантом. Ев<гений> П<авлович> — последний тип русского помещика-джентельмена. Лизавет<а> Прокоф<ьевна> — дикая честность. Коля — новое поколение.
Оказывается, что Капитанша преследовала Генерала по наущению Ипполита. Ходит по его дудке. Все по его дудке. Власть его над всеми" (IX, 280).
В другом плане развязка вновь перекликается с намечавшейся первоначально: "Под конец Князь: торжественно-спокойное его состояние! Простил людям.
Пророчества. Разъяснения каждому себя самого. Времени. Прощение Аглаи.
Аглая с матерью — живет и путешествует" (там же).
В эту же пору Достоевский испробывал и ряд иных поворотов сюжета. Размышляя, не сделать ли Ипполита "главной осью всего романа", писатель составил план, по которому тот с помощью различных психологических ухищрений донимал князя, "овладел" всеми остальными героями, разжигая и стравливая их, и кончал местью всем и убийством Настасьи Филипповны: "ГЛАВНОЕ. NB. КНЯЗЬ НИ РАЗУ НЕ ПОДДАЛСЯ ИППОЛИТУ И ПРОНИКНОВЕНИЕМ В НЕГО (ОБ ЧЕМ ПРО СЕБЯ ЗНАЕТ ИППОЛИТ И ЗЛИТСЯ ДО ОТЧАЯНИЯ) И КРОТОСТИЮ С НИМ ДОВОДИТ ЕГО ДО ОТЧАЯНИЯ. Князь побеждает его доверчивостью.
СЦЕНА УБИЙСТВА. СУД. ИППОЛИТ В ОТЧАЯНИИ УМИРАЕТ.
Измучил Генерала, Ганю, Колю, Аглаю, Рогожина, мальчика" (IX, 277—278).
В конце концов писатель отказался от подобного, не подготовленного предшествующим повествованием изображения Ипполита.
В процессе работы над первой и второй редакцией "Идиота" у Достоевского возникали ассоциации с трагедией Шекспира "Отелло": "ИЗ ГЛАВНОГО. 1) Сцена (во храме) в день брака, до прихода Аглаи, наедине между Князем и Н<астасьей> Ф<илипповной>. Князь, вынеся во все это время скандала ужасные мучения от сошедшей с ума Н<астасьи> Ф<илипповны>, наконец в утро брака говорит с ней по сердцу: Н<астасья> Ф<илипповна>, и в отчаянии и в надежде, обнимает его, говорит, что она недостойна, клянется и обещается. Князь просто и ясно (Отелло) говорит ей, за что он ее полюбил, что у него не одно сострадание (как передал ей Рогожин и мучил ее Ипполит), а и любовь и чтоб она успокоилась. Князь вдруг пьедестально высказывается. 2) Тут входит Аглая, спокойно, величаво и просто грустная, говорит, что во всем виновата, что не стоила любви Князя, что она избалованная девушка, ребенок; что она вот за что полюбила Князя (и тут Отелло): наивная и высокая речь, где Н<астасья> Ф<илипповна> чувствует всю безмерность ее любви, а Аглая, думая выставить недостаточность и ничтожность своей любви и тем успокоить Н<аcтасью> Ф<илипповну> и Князя,— напротив, наивно и себе неведомо, только выставляет великость, глубину и драгоценность своего чувства. Несколько ласковых слов с Н<астасьей> Ф<илипповной>, но через силу, несколько наивност<ей>, — расстаются. Н<астасья> Ф<илипповна>, пораженная, и Князь предчувствует, что с отчаянием в лице идет одеваться, а Аглая уходит к Гане, и там истерическая сцена сожжения пальца. Затем сцена Гани с Ипполитом, который перетаскивается к Князю, свадьба, вечер, будущий мир России и человечества и экономические разговоры.
А затем заключение" (IX. 284—285).
Однако неожиданная для Аглаи метаморфоза была отвергнута, и Достоевский вернулся к намеченной ранее "сцене двух соперниц", в которой Аглая нравственно "падает". По июньско-июльским планам вслед за сценой этой предполагалось авторское отступление с прямым выражением своего отношения к событиям и герою: "NB. главное. После сцены двух соперниц: Мы признаемся, что будем описывать странные приключения. Так как трудно их объяснить, то ограничимся фактом. Мы соглашаемся, что с Идиотом ничего и не могло произойти другого. Доскажем же конец истории лица, который, может быть, и не стоил бы такого внимания читателей,— соглашаемся с этим.
Действительность выше всего. Правда, может быть, у нас другой взгляд на действительность 1000 душ, 1 пророчества — фантасти<ческая> действит<ельность>. Может быть, в Идиоте человек-то более действит<елен>. Впрочем, согласны, что нам могут сказать: "Все это так, вы правы, но вы не умели выставить дела, оправдать факты, вы художник плохой". Ну тут уж, конечно, нечего делать" (IX, 276).
1 Вероятно, имеется в виду: роман А. Ф. Писемского "Тысяча душ".
Мысли эти дают ключ к заглавию и поэтике романа. Они перекликаются с основным его лейтмотивом (ср., например, обращенные к Мышкину слова Настасьи Филипповны, перед уходом ее с Рогожиным: "Прощай, князь, в первый раз человека видела!" — или Ипполита, перед попыткой самоубийства: "Стойте так, я буду смотреть. Я с Человеком прощусь".— С. 179, 420). Позднее, в "Братьях Карамазовых", во введении "От автора", предупреждая читателей, что его герой Алексей Федорович Карамазов — "человек странный, даже чудак", автор присоединился к тем, кто не увидит в нем "частность и обособление": "Ибо не только чудак "не всегда" частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались..." (XIV, 5).
В "Идиоте" Достоевский, стремясь к многозначности образа Мышкина, его предельной емкости, отказался от каких-либо авторских комментариев. В записных книжках подчеркивалась задача представить "князя сфинксом": "Сам открывается, без объяснений от автора, кроме разве первой главы" (IX, 248). В соответствии с такой художественной установкой строится и повествование о дальнейших после встречи Настасьи Филипповны и Аглаи событиях. О них читатель узнает или из скупых фактических сообщений, или из иронически воспроизведенных "слухов", распространившихся в обществе.
Беспокоясь о целостности восприятия "Идиота" читателями и сожалея, что при самой большой гонке печатанье романа не успевает завершиться в декабре, Достоевский писал 26 октября (7 ноября) 1868 г.
С. А. Ивановой: "Наконец, и (главное) для меня в том, что эта 4-я часть и окончание ее — самое главное в моем романе, то есть для развязки романа почти и писался и задуман был весь роман" (XXVIII, кн. 2, 318). "Гибель героини, взаимное сострадание двух соперников, двух названных братьев, над трупом любимой женщины, возвещающее им обоим безнадежный исход на каторгу или в сумасшедший дом",— так охарактеризовал Л. П. Гроссман развязку романа. Она возникла на сравнительно поздней стадии работы, 4 октября 1868 г., когда рядом с заметкой: "Рог<ожин> и Князь у трупа. Final" — автор написал в знак своего удовлетворения новым творческим открытием: "Недурно" (IX, 283). Последние главы четвертой части (VIII—XI) и "Заключение" вышли в свет уже в виде отдельного приложения к журналу за прошлый год одновременно с февральской книжкой "Русского вестника" за 1869 г.
Несмотря на мрачный, трагический финал, пафос любви к жизни и людям остается господствующим в романе. Светлую нить, которую Достоевский в сделанных еще в марте 1868 г. набросках обозначил как "цепь и надежда", он вплетает в эпилог романа, где Радомский извещает о судьбе Мышкина Колю Иволгина и Веру Лебедеву, собираясь вскоре вернуться в Россию новым человеком. Вера Лебедева и Коля Иволгин — представители нового молодого поколения, принявшего эстафету Мышкина.
Первые отзывы о романе дошли до Достоевского еще до окончания "Идиота" от его петербургских корреспондентов. После выхода в свет январского номера журнала с начальными семью главами в ответ на взволнованное признание Достоевского в письме от 18 февраля (1 марта) 1868 г. в том, что он сам ничего не может "про себя выразить" и нуждается в "правде", жаждет "отзыва". А. Н. Майков писал: "...имею сообщить Вам известие весьма приятное: успех. Возбужденное любопытство, интерес многих лично пережитых ужасных моментов, оригинальная задача в герое <...> Генеральша, обещание чего-то сильного в Настасье Филипповне, и многое, многое — остановило внимание всех, с кем говорил я...". Далее Майков ссылается на общих знакомых — писателя и историка литературы А. П. Милюкова, экономиста Е. И. Ламанского, а также на критика Н. И. Соловьева, который просил передать "свой искренний восторг от "Идиота"" и свидетельствовал, что "видел на многих сильное впечатление". 2 Однако в связи с появлением в февральской книжке "Русского вестника" окончания первой части Майков в письме от 14 марта 1868 г., определяя художественное своеобразие романа, оттенил свое критическое отношение к "фантастическому" освещению в нем лиц и событий: "...впечатление вот какое: ужасно много силы, гениальные молнии (напр<имер>, когда Идиоту дали пощечину и что он сказал, и разные другие), но во всем действии больше возможности и правдоподобия, нежели истины. Самое, если хотите, реальное лицо — Идиот (это вам покажется странным?), прочие же все как бы живут в фантастическом мире, на всех хоть и сильный, определительный, но фантастический, какой-то исключительный блеск. Читается запоем, и в то же время — не верится. "Преступл<ение> и наказ<ание>", наоборот,— как бы уясняет жизнь, после него как будто яснее видишь в жизни <...> Но — сколько силы! сколько мест чудесных! Как хорош Идиот! Да и все лица очень ярки, пестры — только освещены-то электрическим огнем, при котором самое обыкновенное, знакомое лицо, обыкновенные цвета — получают сверхъестественный блеск, и их хочется как бы заново рассмотреть <...> В романе освещение, как в "Последнем дне Помпеи": и хорошо, и любопытно (любопытно до крайности, завлекательно), и чудесно!". Соглашаясь, что это "суждение, может быть, и очень верно", Достоевский в ответном письме от 21—22 марта (2—3 апреля) 1868 г. выдвинул ряд возражений: указал на то, что "многие вещицы в конце 1-й части взяты с натуры, а некоторые характеры просто портреты". Особенно он отстаивал "совершенную верность характера Настасьи Филипповны" (XXVIII, кн. 2, 273, 283). А в письме к С. А. Ивановой от 29 марта (10 апреля) 1868 г. автор отмечал, что идея "Идиота" — "одна из тех, которые не берут эффектом, а сущностью" (XXVIII, кн. 2, 292).
1 Гроссман Л. П. Достоевский-художник // Творчество Достоевского М., 1959. С. 354.
2 Майков А. Н. Письма к Ф. М. Достоевскому / Публ. Т. Н. Ашимбаевой // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1982. Л., 1984. С. 65, 66—67.
Первые две главы второй части (Мышкин в Москве, слухи о нем, письмо его к Аглае, возвращение и визит к Лебедеву) были встречены Майковым очень сочувственно: он увидел в них "мастерство великого художника <...> в рисовании даже силуэтов, но исполненных характерности" 2. В более позднем письме от 30 сентября ст. ст. (когда уже была напечатана вся вторая часть и начало третьей) Майков, утверждая, что "прозреваемая" им идея "великолепна", от лица читателей повторил свой "главный упрек в фантастичности лиц".3
1 Там же. С. 67.
2 См.: Ф. М. Достоевский: Статьи и материалы. / Под ред. А. С. Долинина. Л., М., 1924. Сб. 2. С. 351, 353.
3 Майков А. Н. Письма к Ф. М. Достоевскому... // Памятники культуры. Ежегодник 1982. С. 73.
Подобную же эволюцию претерпели высказывания о романе H. H. Страхова. В письме от середины марта 1868 г. он одобрил замысел: "Какая прекрасная мысль! Мудрость, открытая младенческой душе и недоступная для мудрых и разумных,— так я понял Вашу задачу. Напрасно вы боитесь вялости; мне кажется, с "Преступления и наказания " Ваша манера окончательно установилась, и в этом отношении я не нашел в первой части "Идиота" никакого недостатка".4 Познакомившись с продолжением романа, за исключением четырех последних глав, Страхов обещал Достоевскому написать статью об "Идиоте", которого он читал "с жадностью и величайшим вниманием" (письмо от 31 января 1869 г.).5 Однако намерения своего он не выполнил. Косвенный упрек себе как автору "Идиота" Достоевский прочел в опубликованной в январском номере "Зари" статье Страхова, в которой "Война и мир" противополагалась произведениям с "запутанными и таинственными приключениями", "описанием грязных и ужасных сцен", "изображением страшных душевных мук".6 Спустя два года Страхов, вновь вернувшись к сопоставлению Толстого и Достоевского, прямо и категорично признал "Идиота" неудачей писателя. "Очевидно — по содержанию, по обилию и разнообразию идей,— писал он Достоевскому 22 февраля ст. ст. 1871 г.,— Вы у нас первый человек, и сам Толстой сравнительно с Вами однообразен. Этому не противоречит то, что на всем Вашем лежит особенный и резкий колорит. Но очевидно же: Вы пишете большею частью для избранной публики, и Вы загромождаете Ваши произведения, слишком их усложняете. Если бы ткань Ваших рассказов была проще, они бы действовали сильнее. Например "Игрок", "Вечный муж" произвели самое ясное впечатление, а все, что Вы вложили в "Идиота", пропало даром. Этот недостаток, разумеется, находится в связи с Вашими достоинствами <...> И весь секрет, мне кажется, состоит в том, чтобы ослабить творчество, понизить тонкость анализа, вместо двадцати образов и сотни сцен остановиться на одном образе и десятке сцен. Простите <...> Чувствую, что касаюсь великой тайны, что предлагаю Вам нелепейший совет перестать быть самим собою, перестать быть Достоевским>. 1
4 Шестидесятые годы. Л., 1940 С. 258—259
5 Там же. С 262.
6 Заря. 1869. N 1. С. 124.
1 Шестидесятые годы. С. 271.
Сам писатель с частью этих замечаний вполне соглашался. Закончив роман, он не был доволен им, считал, что "не выразил и 10-й доли того, что <...> хотел выразить", "хотя все-таки,— признавался он С. А. Ивановой в письме от 25 января (6 февраля) 1869 г.,— я от него не отрицаюсь и люблю мою неудавшуюся мысль до сих пор" (XXIX, кн. 1, 10)
Вместе с тем, размышляя над предъявленными ему требованиями и соотнося "Идиота" с современной ему литературой, Достоевский отчетливо осознавал отличительные черты своей манеры и отвергал рекомендации, которые помешали бы ему "быть самим собой". В этом плане особо следует отметить встречающиеся в его ответных письмах Майкову и Страхову периода работы над "Идиотом" самохарактеристики. 11(23) декабря 1868 г. Достоевский писал Майкову: "Совершенно другие я понятия имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики". Утверждая, что его "идеализм" реальнее "ихнего" реализма, писатель замечал, что если бы "порассказать" о том, что "мы все, русские, пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии", критики-"реалисты", привыкшие к изображению одного лишь прочно устоявшегося и оформившегося, "закричат, что это фантазия!", в то время как именно это есть, по его убеждению, "исконный, настоящий реализм!" По сравнению с поставленной им перед собой задачей создания образа "положительно прекрасного человека" бледным и незначительным казался ему герой А. Н. Островского Любим Торцов, воплощавший, по заключению автора "Идиота" в том же письме, "все, что идеального позволил себе их реализм" (XXVIII, кн. 2, 329). Откликаясь в письме к Страхову от 26 февраля (10 марта) 1869 г. на статью его о Толстом и "с жадностию" ожидая его "мнения" об "Идиоте", Достоевский подчеркивал: "У меня свой особенный взгляд на действительность (в искусстве), и то, что большинство называет почти фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительного. Обыденность явлений и казенный взгляд на них, по-моему, не есть еще реализм, а даже напротив". И далее в развитие мысли нереализованного авторского отступления из летних набросков к "Идиоту" 1868 г. (см. с. 633) спрашивал своего адресата: "Неужели фантастический мой "Идиот" не есть действительность, да еще самая обыденная! Да именно теперь-то и должны быть такие характеры в наших оторванных от земли слоях общества,— слоях, которые в действительности становятся фантастичными. Но нечего говорить! В романе много написано наскоро, много растянуто и не удалось, но кой-что и удалось. Я не за роман, а я за идею мою стою" (XXIX, кн.1, 19).
Из ранних эпистолярных откликов более всего могло обрадовать Достоевского сообщение о возбужденном после появления первой части интересе к "Идиоту" у читающей публики его давнего знакомого доктора С. Д. Яновского, писавшего из Москвы 12 апреля ст. ст. 1868 г. о том, что "масса вся, безусловно вся в восторге!" и "везде", "в клубе, в маленьких салонах, в вагонах на железной дороге", только и говорят о последнем романе Достоевского, от которого, по высказываниям, "просто не оторвешься до последней страницы". Самому Яновскому личность Мышкина полюбилась так, "как любишь только самого себя", а в истории Мари, рассказе о сюжете картины "из одной головы" приговоренного, сцене разгадывания характеров сестер он увидел "торжество таланта" Достоевского.1
1 См.: Ф. М. Достоевский: Статьи и материалы. Сб. 2. С. 375—376.
Об успехе "Идиота" у читателей свидетельствуют и отзывы газет о первой части романа. Корреспондент "Голоса" в обзоре "Библиография и журналистика" объявлял, что "Идиот" "обещает быть интереснее романа "Преступление и наказание" <...>, хотя и страдает теми же недостатками — некоторою растянутостью и частыми повторениями какого-нибудь одного и того же душевного движения", и трактует образ князя Мышкина как "тип", который "в таком широком размере встречается, может быть, в первый еще раз в нашей литературе", но в жизни представляет "далеко не новость": общество часто "клеймит" таких людей "позорным именем дураков и идиотов", но они "по достоинствам ума и сердца стоят несравненно выше своих подлинных хулителей" 2. Составитель "Хроники общественной жизни" в "Биржевых ведомостях" выделял "Идиота" как произведение, которое "оставляет за собою всё, что появилось в нынешнем году в других журналах по части беллетристики", и отмечая глубину и "совершенство" психологического анализа в романе, подчеркнул внутреннее родство центрального героя и его создателя. "Каждое слово, каждое движение героя романа, князя Мышкина,— писал он,— не только строго обдумано и глубоко прочувствовано автором, но и как бы пережито им самим".3 По определению рецензента "Русского инвалида" А. П—на, "трудно угадать", что сделает автор с Мышкиным, "взрослым ребенком", "этим оригинальным лицом, насколько рельефно удастся ему сопоставить искусственность нашей жизни с непосредственной натурой, но уже теперь можно сказать, что роман будет читаться с большим интересом. Интрига завязана необыкновенно искусно, изложение прекрасное, не страдающее даже длиннотами, столь обыкновенными в произведениях г. Достоевского".4
2 Голос. 1868. 16 февр. N 47. Без подписи.
3 Биржевые ведомости. 1868. 18 февр. N 46.
4 Рус. инвалид. 1868. 24 февр. N 52.
Наиболее обстоятельный и серьезный разбор первой части романа был дан в статье "Письма о русской журналистике. "Идиот". Роман Достоевского", помещенной в "Харьковских губернских ведомостях", за подписью "К". "Письма" начинались с напоминания о "замечательно-гуманном" отношении Достоевского к "униженным и оскорбленным личностям" и его умении "верно схватить момент высшего потрясения человеческой души и вообще следить за постепенным развитием ее движений" как о тех качествах его дарования и особенностях литературного направления, которые вели к "Идиоту". Обозначившиеся контуры построения романа в статье характеризовались следующим образом: "... пред читателем проходит ряд людей действительно живых, верных той почве, на которой они выросли, той обстановке, при которой слагался их нравственный мир, и притом лиц не одного какого-нибудь кружка, а самых разнообразных общественных положений и степени умственного и нравственного развития, людей симпатичных и таких, в которых трудно подметить хоть бы слабые остатки человеческого образа, наконец несчастных людей, изображать которых автор особенно мастер <...> В круговороте жизни, в который автор бросает своего героя,— на идиота не обращают внимания; когда же при столкновении с ним личность героя высказывается во всей ее нравственной красоте, впечатление, наносимое ею, так сильно, что сдержанность и маска спадает с действующих лиц и нравственный их мир резко обозначается. Вокруг героя и при сильном с его стороны участии развивается ход событий, исполненный драматизма". В заключение рецензент высказывал предположение об идейном смысле романа. "Трудно на основании одной только части романа судить, что автор задумал сделать из своего произведения, но его роман, очевидно, задуман широко, по крайней мере этот тип младенчески непрактичного человека, но со всей прелестью правды и нравственной чистоты, в таких широких размерах впервые является в нашей литературе".1
1 Харьковск. губ. ведомости. 1868. 18 апр. N 41.
Отрицательную оценку "Идиота" дал В. П. Буренин в трех статьях из цикла "Журналистика", подписанных псевдонимом "Z", появившихся в "С.-Петербургских ведомостях" в ходе публикации первой и второй частей романа. Находя, что Достоевский делает своего героя и окружающих его лиц "аномалиями среди обыкновенных людей", вследствие чего повествование "имеет характер некоторой фантасмагории", Буренин иронически замечал: "Роман можно было бы не только "Идиотом" назвать, но даже "Идиотами", ошибки не оказалось бы в подобном названии". В заключительной третьей статье он поставил знак равенства между изображением душевного состояния Мышкина и медицинским описанием состояния больного человека и не обнаружил в "Идиоте" связи с действительной почвой и общественными вопросами, расценил его как "беллетристическую компиляцию, составленную из множества лиц и событий, без всякой заботливости хотя о какой-либо художественной задаче".2 Позднее, в 1876 г. Буренин частично пересмотрел свою прежнюю оценку Достоевского в своих "Литературных очерках", придя к выводу, что "психиатрические художественные этюды" Достоевского имеют "полное оправдание" в русской жизни, недавно освободившейся от крепостного права, "главного и самого страшного из тех рычагов, которые наклоняли ее человеческий строй в сторону всякого бесправия и беспутства, как нравственного, так равно и социального". Но "Идиота" (наряду с "Белыми ночами") Буренин по-прежнему отнес к исключениям, уводящим в "область патологии".3
2 С.-Петербургск. ведомости. 1868. 24 февр. N 53; 6 апр. N 92; 13 сент. N 250.
3 См.: Новое время. 1876. 24 дек. N 297; псевдоним "Тор".
Менее категоричным было осуждение романа в напечатанном в январе 1869 г. анонимном обозрении "Вечерней газеты", принадлежащем, как установлено, Н. С. Лескову.4Считая, подобно Буренину и многим другим представителям тогдашней критики, судившим о психологической системе романиста с чуждой ей эстетической позиции, что действующие лица романа "все, как на подбор, одержимы душевными болезнями", Лесков стремился все же понять исходную мысль, которой руководствовался Достоевский в обрисовке характера центрального героя. "Главное действующее лицо романа, князь Мышкин,— идиот, как его называют многие,— писал Лесков,— человек крайне ненормально развитый духовно, человек с болезненно развитою рефлексиею, у которого две крайности, наивная непосредственность и глубокий психологический анализ, слиты вместе, не противореча друг другу; в этом и заключается причина того, что многие считают его за идиота, каким он, впрочем, и был в своем детстве".1
4 См.: Столярова И. В. Неизвестное литературное обозрение Н. С. Лескова // Учен. зап. Ленингр. ун-та. 1968. N 339. Сер. филол. наук. Вып. 72. С. 224—229.
1 Вечерняя газ. 1869. 1 янв. N 1.
Статья Лескова была последним критическим откликом, появившимся до публикации заключительных (пятой-двенадцатой) глав четвертой части. После завершения печатания "Идиота" Достоевский естественно ожидал более всестороннего и детального анализа романа. Но такого обобщающего отзыва не последовало. Вообще в течение ближайших двух лет о романе не появилось ни одной статьи или рецензии, что очень огорчало писателя, утверждая его в мысли о "неуспехе" "Идиота". Причина молчания крылась отчасти в противоречивости идеологического звучания романа, гуманистический пафос которого сложным образом сочетался с критикой "современных нигилистов": изображенная в нем борьба идей не получила разрешения, которое бы полностью удовлетворило рецензентов как консервативного или либерального, так и демократического лагеря. С другой же стороны, тогдашняя критика еще не была достаточно подготовлена к восприятию эстетического новаторства Достоевского, в художественной системе которого роль "фантастических", "исключительных" элементов реальной жизни выступала столь резко.
Наиболее глубоко проникнуть в замысел романа и в полной мере оценить значение его удалось при жизни Достоевского M. E. Салтыкову-Щедрину. Несмотря на различие общественно-политических позиций и полемику, продолжавшуюся даже на страницах романа (см. пародию на щедринскую эпиграмму, направленную против Достоевского,— наст. том. С. 268, 651—652), великий сатирик оставил знаменательный отзыв об "Идиоте", в котором проницательно охарактеризовал как слабые, так и сильные стороны дарования Достоевского, близкого некоторыми своими чертами складу его собственного таланта. В рецензии, посвященной роману Омулевского "Шаг за шагом" и опубликованной в апрельском номере "Отечественных записок" за 1871 г., Щедрин, анализируя состояние русской литературы тех лет, выделил Достоевского и подчеркнул, что "по глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разрабатываемых им, этот писатель стоит у нас совершенно особняком" и "не только признает законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдаленнейших исканий человечества". Как на убедительную иллюстрацию к этому своему тезису Щедрин указал на попытку изобразить тип человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия, положенную в основание романа "Идиот". Утверждая, что "стремление человеческого духа прийти к равновесию и гармонии" существует непрерывно, "переходит от одного поколения к другому, наполняя собой содержание истории", Щедрин в намерении Достоевского создать образ "вполне прекрасного человека" увидел такую задачу, "перед которою бледнеют всевозможные вопросы о женском труде, о распределении ценностей, о свободе мысли и т. п.", так как это "конечная цель, в виду которой даже самые радикальные разрешения всех остальных вопросов, интересующих общество, кажутся лишь промежуточными станциями". В то же время страстный протест сатирика-демократа вызвало "глумление" Достоевского "над так называемым нигилизмом и презрение к смуте, которой причины всегда оставляются без разъяснения". Отмечая черты не только близости, но и расхождения идеалов Достоевского с передовой частью русского общества, ее взглядами на пути достижения будущей всеобщей "гармонии", Щедрин писал: "И что же? — несмотря на лучезарность подобной задачи, поглощающей в себе все переходные формы прогресса, г-н Достоевский, нимало не стесняясь, тут же сам подрывает свое дело, выставляя в позорном виде людей, которых усилия всецело обращены в ту самую сторону, в которую, по-видимому, устремляется и заветнейшая мысль автора".1
1 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1970. Т. 9. С. 411—413.
Последующие прижизненные суждения об "Идиоте", появлявшиеся на протяжении 70-х годов то в составе статей и заметок о поздних сочинениях Достоевского, то в общих обзорах его творческого пути в основном систематизировали и развивали уже сказанное о романе ранее.2
2 См., например: Миллер Ор. Публичные лекции. 2-е изд. СПб., 1878. С. 244—248.
Высокую оценку центральному герою романа Достоевского дал Л. Н. Толстой. В мемуарах писателя С. Т. Семенова приведена реплика Л. Н. Толстого по поводу услышанного им от кого-то мнения о сходстве между образами князя Мышкина и царя Федора Иоанновича в пьесе А. К. Толстого. "Вот неправда, ничего подобного, ни в одной черте,— горячился Л. Н. Толстой.— Помилуйте, как можно сравнить Идиота с Федором Ивановичем, когда Мышкин это бриллиант, а Федор Иванович грошовое стекло — тот стоит, кто любит бриллианты, целые тысячи, а за стекла никто и двух копеек не даст".3 Но отзывы автора "Войны и мира" об "Идиоте" как целостном произведении разноречивы; в них проступает печать его собственной творческой индивидуальности и эстетики: требования ясности изложения, здоровья, простоты (см. запись беседы В. Г. Черткова с писателем в июле 1906 г. и высказывания Толстого о романе, воссозданные в его литературном портрете Горьким).4
3 Семенов С. Т. Воспоминания о Л. Н. Толстом. СПб., 1912. С. 82.
4 Литературное наследство. М. 1939. Т. 37—38. С. 526; Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1951. Т. 14. С. 264, 288.
К середине 1870-х годов Достоевский располагал уже фактами, свидетельствующими о широком признании, которое получил "Идиот" в читательской среде. Об этом говорит заметка в записной тетради 1876 г.: "Меня всегда поддерживала не критика, а публика. Кто из критики знает конец "Идиота" — сцену такой силы, которая не повторялась в литературе. Ну, а публика ее знает..." (XXIV, 301). О том, насколько замысел "Идиота" глубоко волновал самого Достоевского и какое значение он придавал способности других проникнуть в него, можно судить по ответу писателя А. Г. Ковнеру, выделившему "Идиота" из всего созданного Достоевским как "шедевр".5 "Представьте, что это суждение я слышал уже раз 50, если не более,— писал Достоевский 14 февраля 1877 г.— Книга же каждый год покупается и даже с каждым годом больше. Я про "Идиота" потому сказал теперь, что все говорившие мне о нем, как о лучшем моем произведении, имеют нечто особое в складе своего ума, очень меня всегда поражавшее и мне нравившееся" (XXIX, кн. 1 С. 139).
5 Достоевский Ф. М. Письма. Под ред. А. С. Долинина. М.; Л., 1934. Т. 3. С. 378.
Огромно влияние романа на русскую и мировую литературу (А. Блок, А. Белый, Г. Гауптман, Я. Вассерман и др.).
Первые переводы "Идиота" на иностранные языки появились во второй половине 1880-х годов. В 1887 г. роман почти одновременно был издан на английском, французском и датском языках. На немецкий язык "Идиот" был переведен в 1889 г. В 1902 г. вышел итальянский перевод (см.: IX, 420—424). Начиная с 1887-го г. был предпринят ряд попыток драматургических инсценировок романа. Но первые обработки его для сцены ("Настасья Филипповна", "Идиот", "Рыцарь бедный", "Князь Мышкин") были запрещены театральной цензурой, отрицательно отнесшейся к самой идее театрального воплощения "Идиота".1 Впервые инсценировка "Идиота" по очень еще обедняющему содержание романа сценарию была разрешена в 1899 г. и осуществлена одновременно в Малом театре в Москве и Александрийском театре в Петербурге. В этих спектаклях были заняты Н. И. Васильев, M. H. Ермолова, А. А. Яблочкина, П. М. Садовский, Р. Б. Аполлонский, М. Г. Савина, М. В. Дальский, Ю. М. Юрьев и др. Из позднейших исполнителей роли Мышкина следует назвать Л. М. Леонидова и Н. Н. Ходотова, а из исполнительниц роли Настасьи Филипповны — Е. Н. Гоголеву и В. Н. Пашенную (в Москве), Е. И. Жихареву и Е. И. Тиме (в Ленинграде). Значительным явлением театральной жизни стал созданный в 1957 г. Г. А. Товстоноговым спектакль Большого драматического театра им. М. Горького в Ленинграде, где роль Мышкина исполнил И. М. Смоктуновский, а Рогожина — Е. Д. Лебедев. В московском Государственном драматическом театре им. Евг. Вахтангова с успехом роль князя исполнял Н. О. Гриценко, а М. А. Ульянов — роль Рогожина.
1 См.: Орнатская Т. И., Степанова Г. В. Романы Достоевского и драматическая цензура (60-е гг. XIX в. — начало XX в.) // Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1974. Т. 1. С. 275—281.
Первая экранизация "Идиота" относится к 1910 г., периоду немого кинематографа. Художественный фильм по "Идиоту" (ч. 1 "Настасья Филипповна") был поставлен в 1958 г. И. А. Пырьевым с Ю. В. Яковлевым и Ю. К. Борисовой в главных ролях. Среди лучших зарубежных экранизаций могут быть названы французский фильм "Идиот" Ж. Лампена (1946) с Ж. Филиппом в роли Мышкина и выдающийся японский фильм "Идиот" Акиры Куросавы (1950).
Текст "Идиота" подготовлен, послесловие и реальный комментарий (с использованием разделов примечаний H. H. Соломиной к академическому изданию) принадлежат И. А. Битюговой. Наброски подготовлены и прокомментированы Г. М. Фридлендером (..."Император") и И. А. Битюговой (..."Юродивый"). Подбор иллюстраций и техническая подготовка тома к печати — С. А. Полозковой. Редактор тома Г. М. Фридлендер.
С. 6. ...от Эйдткунена до Петербурга. — Эйдткунен — прусская железнодорожная станция на тогдашней границе Пруссии и России.
С. 6. Фуляр — легкая шелковая ткань (франц. foulard).
С. 6. Штиблеты — гетры на пуговицах (нем. Stiefelette).
С. 8. ...с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками.. — Наполеондор — французская золотая монета с изображениями Наполеонов I и III стоимостью в 20 франков, фридрихсдор — прусская, стоимостью в 5 серебряных талеров. Арапчик (устар. торг.) — одна из разновидностей русской золотой монеты достоинством в 3 рубля, чеканившаяся в Петербурге, но по виду похожая на старинные голландские дукаты.
С. 8. Франкировка — оплата страхового сбора за письмо вперед (от итал. francare)
С. 8. ...генерала же Епанчина знаем-с, собственно, потому, что человек общеизвестный... — В пору написания романа во "Всеобщей адресной книге Санкт-Петербурга" (изд. Гоппе и Корнфельда, 1867—1868) значилось четыре военных деятеля с фамилией Епанчин; сама же эта фамилия восходит к старинному дворянскому роду (см.. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, 1894. Т. 11-а. С. 661—662)
С. 9. Однодворцы — при крепостном праве одна из категорий государственных крестьян, владевших мелкими участками и наделенных правом иметь крепостных; в число однодворцев поступали и некоторые обедневшие дворянские роды. В старину однодворцы жили на границах и несли службу по их охране.
С. 10. ...потомственного почетного гражданина... — Это звание присваивалось купцам и другим лицам недворянского происхождения за особые заслуги.
С. 11. Четьи-Минеи — помесячные чтения — сборники древнерусской духовно-учительной литературы, в которых по месяцам и числам расположены жития святых, сведения о праздниках, сказания, легенды, "слова" и поучения. Достоевский был хорошо знаком с этим памятником, слышал устные рассказы из него еще в детстве, о чем позднее вспоминал в "Дневнике писателя" 1877 г. (гл. 3, 3)
С. 13. ...да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит — В Большом театре, находившемся на Театральной площади (на месте современного здания Ленинградской консерватории) в то время давались не только оперные, балетные, но и драматические спектакли в исполнении русских и зарубежных актеров. Под "Французским" подразумевается Михайловский театр (ныне академический Малый театр оперы и балета), где выступала французская драматическая труппа; по свидетельству автора "Хроники петербургских театров..." А. Вольфа, театр этот вскоре после открытия в конце 1833 г. стал, по выражению современников, "рандеву большого света" (СПб. 1877, Ч. 1, С. 37)
С. 16. "Строка" (или "приказная строка") устар. пренебреж — наименование чиновника, писца. Это выражение Достоевский записал в так называемой "Сибирской тетради" еще в Омском остроге (см IV, 238)
С. 16.... к Вознесенскому проспекту. — На Вознесенском проспекте (ныне проспект Майорова) Достоевский жил с весны 1847 по апрель 1849 г. и с февраля по апрель 1867 г., и эти хорошо знакомые писателю места неоднократно фигурируют в его произведениях.
С. 16. Откуп — система взимания налогов, при которой государство продает частному лицу за определенную сумму право сбора налогов или других государственных доходов (например, с винной монополии). Система откупов была чрезвычайно тягостна для народа и приносила большую прибыль откупщикам, взимавшим с населения суммы, значительно превышавшие уплаченные ими государству. В России откупа были отменены в 1863 году
С. 17 ...он любил выставлять себя человеком ~ "без лести преданным"... — Намек на девиз "Без лести предан" в гербе А. А. Аракчеева, присвоенный ему при Павле I. Ср. эпиграмму А. С. Пушкина "На Аракчеева" ("Всей Россия притеснитель...", 1817—1820), в которой обыгрывается тот же девиз.
С. 23. Здесь про суды теперь много говорят. — По судебной реформе 1864 г. старые сословные суды были заменены судебными учреждениями, общими для всех сословий, в которых дела слушались с участием присяжных заседателей и адвоката, при открытых дверях; отчеты о судебных процессах печатались в газетах. По свидетельству А. Г. Достоевской, "...в зиму 1867 года Федор Михайлович чрезвычайно интересовался деятельностью суда присяжных заседателей, незадолго перед тем проведенного в жизнь. Иногда он даже приходил в восторг и умилялся от их справедливых и разумных приговоров" (Достоевская А. Г. Воспоминания М. 1971. С 170). Однако выступления современных ему либеральных адвокатов — В. И. Спасовича, Е. И. Утина и других, объяснявших вину преступника целиком зависимостью от обстоятельств и как бы снимавших с него нравственную ответственность, и оправдание порой вследствие такого подхода очевидных злодеяний вызывали у Достоевского протест. Этим вопросам он посвящает специальную главу в "Дневнике писателя" 1873 г. (гл. 3. "Среда"). Полемика с теорией фатальной обусловленности преступлений влиянием среды заучит и в "Идиоте" (см.: с. 338).
С. 23.... у нас смертной казни нет.— Смертная казнь в России была отменена при Елизавете Петровне (в 1753—1754 гг.), но при Екатерине II была вновь введена как высшая кара за государственные, воинские и некоторые другие преступления. 17 апреля 1863 г. были отменены лишь наказания плетьми и шпицрутенами, фактически являвшиеся разновидностью смертной казни. В 60-х годах в связи с подъемом освободительного движения смертная казнь применялась особенно часто. Незадолго до отъезда Достоевского за границу, 3 сентября 1866 г. в Петербурге на Смоленском поле был повешен Д. В. Каракозов. Таким образом, утверждение, что в России "смертной казни нет", и ссылка на то, что князь видел ее лишь за границей, введены Достоевским, который сам в 1849 г. был приговорен по делу петрашевцев к расстрелу, очевидно, с целью предохранить от вмешательства цензуры рассказ князя о смертной казни.
С. 23. А там казнят? — Да. Я во Франции видел, в Лионе ~ во Франции всё головы рубят. — Во Франции уголовных преступников до конца XIX в. казнили публично (казнь за политические преступления была в 1848 г. отменена). Картину публичной казни (гильотинированием) описывает Тургенев в очерке "Казнь Тропмана" (1870). Очерк заканчивается словами: "Я буду доволен <...> если рассказ мой доставит хотя несколько аргументов защитникам отмены смертной казни или по крайней мере — отмены ее публичности" (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Соч. M., Л., 1967. Т. 14. С. 171).
С. 23. Сказано: "Не убий"... — Имеется в виду одна из заповедей Моисея (Исход, гл. 20, ст. 13), которая неоднократно приводится и в Евангелиях.
Дата добавления: 2015-07-08; просмотров: 303 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ЗАКЛЮЧЕНИЕ | | | МАНИПУЛЯЦИЯ С РАЗНЫХ СТОРОН |