Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева

Вен. Ерофеев (1938 — 1990), писавший поэму «М-П» на кабельных работах в Шереметьево — Лобне в 1969 году, был в то время лишь бывшим студентом московских и провинциальных вузов, изгнанным отовсюду за чрезмерное увлечение алкоголем. Но именно ему предстояло стать легендой российского андеграунда, а его прозаическая поэма была опубликована во многих странах мира и долгие годы ходила в российском самиздате, став главным художественным и философским манифестом русского постмодернизма 1970 — 1990-х гг.

Близость поэмы к «карнавально-праздничной традиции» (Бахтин), с её пиршественными образами и кощунственными травести, мезальянсами сакральных образов и мотивов «телесного низа», с «серьёзно-смеховыми» спорами по последним вопросам бытия и т.д. — буквально бросается в глаза. Но все критики, писавшие о ерофеевской карнавализации, вынуждены были оговариваться насчёт специфической, нетрадиционной семантики этих традиционных форм в «М-П». Так, Светлана Гайсер-Шнитман отмечает, что не меньшую роль в поэтике поэмы играют семантический структуры далеко не карнавальных жанров типа духовных странствий, стихотворений в прозе, баллад, мистерий. Андрей Зорин утверждает, что в «М-П» «стихия народного смеха в конце концов обманывает и исторгает героя… Карнавальному единству героя и народа…состояться не суждено». А Михаил Эпштейн доказывает, что «у Вени ценности, раньше карнавально перевёрнутые, стали опять медленно переворачиваться… карнавал сам становится объектом карнавала, выводящим к новой области серьёзного».

Поэтику поэмы отличают гротескные сближения высоких и низких стилистических пластов, при которых происходит подлинная встреча абсолютно несовместных смыслов»:

А потом (слушайте), а потом, когда они узнали, отчего умер Пушкин, я дал им почитать «Соловьиный сад», поэму Александра Блока. Там, в центре поэмы, если, конечно, отбросить все эти благоуханные плеча и неозарённые туманы и розовые башни в дымных ризах, там в центре поэмы лирический персонаж, уволенный с работы за пьянку, блядки и прогулы. Я сказал им: «Очень своевременная книга, — сказал, — вы прочтёте её с большой пользой для себя». Что ж? они прочли. Но, вопреки всему, она на них сказалась удручающе: во всех магазинах враз пропала вся «Свежесть». Непонятно почему, но сика была забыта, вермут был забыт, международный аэропорт Шереметьево был забыт, — и восторжествовала «Свежесть», все пили только «Свежесть»!

О беззаботность! О птицы небесные, не собирающие в житницы! О краше Соломона одетые полевые лилии! — Они выпили всю «Свежесть» от станции Долгопрудная до международного аэропорта Шереметьево.

Стилистическую траекторию этого фрагмента можно представить в виде нисходящей параболы. В начале, в иронической интерпретации, воссоздаётся высокий поэтический стиль, который затем резко снижается. Но финальная часть фрагмента представляет собой возвышавшее возвращение в поэтическую тональность, причём название одеколона «Свежесть» ассоциативно рифмуется с «Соловьиным садом» и вписано в библейский стилистический контекст. Здесь высокое снижается не ради дискредитации, а для обретения иной формы существования в «низовых» смыслах. Иначе говоря, высокое и низкое в стиле Ерофеева не разрушают, не отменяют друг друга, а образуют амбивалентное смысловое единство. На таком диалогическом пересечении высоких и низких смыслов построены все наиболее яркие в стилевом отношении моменты поэмы.

Этот же принцип определяет и логику построения образа культуры в поэме Ерофеева. И. А. Паперно и Б. М. Гаспаров: «Каждоесобытие существует одновременно в двух планах. Похмелье интерпретируется как казнь, смерть, распятие. опохмеление — воскресение. После воскресения начинается жизнь — постепенное опьянение, приводящее в конце концов к новой казни.

Такая трактовка бытовых событий в свою очередь оказывает обратное воздействие на евангельские мотивы и повести. последние нередко обретают оттенок пародии, шутки, каламбура: высокое и трагическое неразрывно сплетается с комическим и непристойным. Кроме того, такое наложение сообщает евангельскому тексту циклический характер: одна и та же цепь событий повторяется снова и снова… Обратный, по сравнению с евангельским, порядок событий указывает на замкнутый круг, по которому они движутся».

Стержневым воплощением этого художественного принципа становится центральная фигура поэмы — сам Веничка Ерофеев, одновременно и протагонист, и повествователь, и двойник автора-творца. Последнее обстоятельство подчёркнуто полным тождеством имени писателя с именем персонажа, а также множеством автобиографических сигналов типа указания места, где была написана поэма («На кабельных работах в Шереметьево — Лобне) в прямом соседстве с описанием этих самых кабельных работ в истории недолгого бригадирства Венички.

Это удивительно цельный характер. Но это внутренне оксюморонная цельность — в её основе лежит культурный архетип юродства. С этой точки зрения раскрываются многие загадки ерофеевской поэмы. Так, например, проясняется художественный смысл пьянства главного героя. Питие Венички, описанное с таким тщанием и такими подробностями, — это типичный символический рост «мудрейшего юродства», призванного обновить вечные истины с помощью кричащих парадоксов поведения. Это присущее юродивому «самоизвольное мученичество».

В пьянстве Венички проступают черты «священного безумия» юродивого, безумия, позволяющего напрямую и фамильярно беседовать с ангелами и даже обращаться к Господу с приглашениями на выпивку. Именно в силу этих причин пьянство с таким постоянством описывается в религиозных терминах.

Герой поэмы Ерофеева проходит по нескольким «кругам» хаоса. Во-первых, это круг «народной жизни» — а именно мотивы дна, пьянки, образы попутчиков Венички и т.д.

Другой круг хаоса — социально-политический — образован стереотипами советского официоза и советской ментальностью в целом. Эти стереотипы не только пародийно снижаются Веничкой. Он использует этот язык для собственных импровизаций о путешествиях по белу свету.

Самый важный уровень воплощения мирообраза Хаоса — метафизический. Он представлен прежде всего хронотопической структурой, обнажающей сам принцип мироустройства. Наиболее зримо формула мироздания «Петушков» воплощена в траектории пьяных блужданий Венички: направляясь к Кремлю, он неизменно оказывается на Курском вокзале, откуда уходит поезд в Петушки; однако реальная дорога в Петушки приводит Веничку к Кремлю, где он и находит свою страшную погибель. Это логика зазеркалья, это пространство заколдованного, порочного круга. Недаром на обратном, скорбном, пути из Петушков в Москву окончательно исчезает пространство, его заменяет абсолютный мрак за коном электрички; исчезает и время.

Стратегия как героя, так и автора поэмы не сводится ни к упоению хаосом, ни к отшатыванию от него. Ерофеев пытается вступить в философский диалог с хаосом, стремится упорядочить абсурд и безумие изнутри, пропустив их через себя. Показательно стремление Венички систематизировать, рационально упорядочить сам процесс выпивки. Прямое порождение этой стратегии — «индивидуальные графики», которые Веничка вёл, будучи бригадиром, или же рецепты коктейлей, комически сочетающие математическую точность и фантастичность ингредиентов.

В финальной части поэмы внутреннее напряжение действия держится на противоречии между всё более иллюзорной линейностью движения и той стремительностью, с которой сворачивается в кольцо реальное пространство текста. Эта метаморфоза проявляется не только в том, что электричка идёт обратной дорогой, всё ближе к Москве, но и в том, как симметрично прокручиваются здесь все важнейшие мотивы первой части. Докучающие Веничке в этой части явные посланцы хаоса: Эринния, Сатана, Сфинкс, понтийский царь Митридат с ножиком, скульптура «Рабочий и колхозница», четвёрка убийц — придают этой кольцеобразной структуре определённый смысл. Веничкины попытки организовать хаос изнутри проваливаются. Посланцы Хаоса убивают Веничку бе надежды на воскресение.

Почему терпит поражение диалог с хаосом? Почему смерь бесповоротна?

Первая и важнейшая причина связана с юродивой «нераздельностью и неслиянностью» Венички по отношению к окружающему его хаосу. Он сбивается, вычисляязапрятанную внутри хаоса логику.

Художественная конструкция поэмы и прежде всего образные соответствия/смещения между первой (до Петушков) и второй (после) частями поэмы внятно свидетельствуют о том, что буквально всё, проникнутое божественным смыслом, оказывается в равной мере причастно к хаосу. Карнавальность, по Бахтину, воплощает «весёлую относительность бытия». У Ерофеева эта же весёлая относительность мироустройства переживается как объективный источник трагедии. Ведь даже эмблема самого чистого и светлого персонажа поэмы — младенца, сына Венички — превращается в финале поэмы в огненный знак смерти, кровавый символ абсурда: «Густая красная буква «Ю» распласталась у меня в глазах, задрожала, и с тех пор я не приходил в сознание и никогда не приду».

Этот финал создаёт парадоксальную ситуацию: получается, что перед нами исповедь человека, находящегося по ту сторону жизни, написанная буквально с «потусторонней точки зрения». Но у Ерофеева «смерть автора» приобретает чрезвычайно важное семантическое наполнение. По сути дела, эта позиция становится той трагической ценностью, которая противопоставляет Веничку и его двойника-автора сплошь релятивному миру вокруг него, потому что в этой реальности смерть оказывается единственно возможной — трагической — подлинностью. В финале читатель получает возможность как бы заново воспринять и всю поэму, поняв её парадоксы и прежде всего саму установку на диалог с хаосом как следствие обретённой автором-творцом и оплаченной ценой гибели героя «потусторонней точки зрения».

Дата добавления: 2015-07-08