От колдуна до римского императора

Начать придется издалека, с седой древности.

Насколько мне известно, в нашей литературе первый шаг в этом направлении был сделан Л. Шаумяном в его статье «Культ личности», включенной в 3–й том «Философской энциклопедии» (М., 1964). Хотя автор сосредоточен главным образом на политической стороне дела, его бесспорной заслугой является указание на генезис «культа», его связь с сакральными теократическими монархиями древности.

Действительно, обожествление носителей верховной власти было широко известно в ряде государств классического Востока. В царях там часто видели не просто людей, чье господствующее положение санкционировано религией, но и прямых потомков богов, олицетворение сверхчеловеческих сил.

Сотни и тысячи лет этот взгляд воспринимался без критики, как нечто самоочевидное, т. е. принадлежал к категории идей, которые этнолог Люсьен Леви–Брюль называл «коллективными представлениями».

Вера в божественность правителей была составной частью мировоззрения древневосточных обществ и играла немалую роль в их культурной и социальной жизни. Именно эта вера вдохновляла египтян на строительство «вечных домов», пирамид для фараонов (заметим, к слову, что они не были только надгробиями или памятниками, а считались обителями духа царя, который и после смерти продолжал участвовать в делах страны).

Поучительная аналогия с нашим временем: «цари–боги» не слишком рассчитывали на людей творческих и инициативных; своим послушным орудием они делали разветвленную сеть чиновников. О деятельности древних бюрократов свидетельствуют огромные залежи глиняных и папирусных документов, которые находят археологи (а сколько таких документов исчезло бесследно!).

В отдельных случаях можно даже датировать начало царепоклонства. Так, в месопотамской клинописи «божий знак», звезду, стали соединять с именем монарха в III тысячелетии до н. э. при Нарам–Суэне. Однако по большей части истоки царского культа теряются в сумраке дописьменных эпох.

Есть основания думать, что этому культу предшествовали первобытные формы власти, опиравшиеся на магию, на магизм как систему взглядов. Магизм исходил из убеждения, что существует извечный космический порядок, которому человек должен подчиняться и на который он все же способен влиять с помощью определенных действий — магических обрядов.

Хотя на практике магизм часто просачивался в религиозное сознание, по существу он был антагонистом религии. Подлинно религиозное благоговение перед Запредельным вытеснялось в магизме расчетом на власть людей, умеющих принудить космические силы служить своим корыстным интересам.

Отсюда понятно, почему в Библии магия противостоит истинной вере, выражающейся в любви и доверии к Творцу. Это видно уже в сказании о Первочеловеке, посягнувшем на равенство с Божеством. Его претензия на автономную власть («познание») над природой, над «до6ром и злом» (что в Библии означает весь мир) рассматривается как разрушительная и опасная гордыня,

История первобытного общества наполняет контуры библейского рассказа вполне конкретным содержанием. Лица, которые считались владельцами «рычагов» магии, — заклинатели, шаманы, колдуны — приобрели в этом обществе необъятную власть и влияние. Выражаясь словами Зигмунда Фрейда, маг, кудесник на заре человечества был тем сверхчеловеком, которого Ницше ожидал только от будущего [2][2] Фрейд З. Избранное. Лондон, 1969, т. 1, с, 125..

Как бы ни толковать это явление (с помощью ли социальных факторов, паранормальных феноменов или внушения), для нас сейчас важно, что оно стало прелюдией к культу монархов и вождей. Джеймс Фрэзер в своей «Золотой ветви» даже пытался проследить, какими путями из сверхъестественного авторитета мага родилась идея сакральной власти, развившаяся на более поздних ступенях цивилизации.

И все же, как это на первый взгляд ни парадоксально, власть «царя–бога» не смогла стать абсолютной в полном смысле слова.

Древний Восток не принял полного тождества воли монарха с высшей божественной волей, с этическими заповедями и традициями религии. Несмотря на спои сакральные прерогативы, правитель, так или иначе, вынужден был считаться с этими заповедями и традициями, выступать их исполнителем и хранителем. Вот почему царям Египта, Вавилона, Ирана постоянно приходилось демонстрировать свое благочестие и заявлять о верности «правде и справедливости». Словом, в принципе, в идее монарх, даже окруженный священным ореолом, не рассматривался как последняя инстанция истины.

Подобное положение вещей создавало для автократии известные ограничения, стеснявшие ее действия, С наибольшей силой такие ограничения проявились в двух культурных очагах — ветхозаветном и древнегреческом.

В Ветхом Завете Закон Божий был недвусмысленно провозглашен эталоном поведения для любого человека, будь он простой крестьянин, вождь или помазанник–царь. Более того, в самой монархической власти Библия видит лишь терпимое зло, своего рода уступку несовершенству людей. «Не тебя они отвергли, — говорит Бог пророку Самуилу, когда народ потребовал поставить им паря, — но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними». А Книга Второзакония повелевает монарху постоянно перечитывать свиток Закона Божия, «чтобы не надмевалось сердце его пред братьями его, и чтобы не уклонялся он от закона ни направо, ни налево».

Отступления «помазанников» от Закона Божия публично клеймились пророками. Сам статус пророка как свободного глашатая небесной воли позволял проповедникам открытые и резкие выпады против властей, хотя бывали, конечно, случаи, когда за свою смелость они расплачивались свободой и даже жизнью.

Другой вариант контроля над действиями власти мы находим на Западе, в демократических Афинах. Здесь на первый план выступала идея права. Как показал Фюстель де Куланж в своей знаменитой работе по античности, эта идея имела религиозное происхождение и тем сближалась с социальными принципами Ветхого Завета. Но со временем она приобрела рациональный и почти секулярный характер.

Впрочем, в те отдаленные времена Афины и Иерусалим были крошечными островками среди моря государств, где господствовал принцип сакральной монархии. Поэтому неудивительно, что даже экспансия греческой культуры, центром которой были Афины, не смогла демократизировать мир. Наоборот, сами греки, подчинившись Александру Македонскому, вернулись к древней идее божественного царя.

В этом регрессивном движении было немало черт политической мистификации, к которой любили прибегать монархи эпохи эллинизма. Но они, по–видимому, отдавали себе отчет в том, что идут навстречу потребности народов иметь «живых богов» в лице носителей власти.

Великие религиозные и философские движения, предшествовавшие эллинизму и связанные с именами Будды, Лао–Цзы, Заратустры, израильских пророков и античных мыслителей, расшатали многие устоявшиеся взгляды. Те же, кто не смог найти обновление в этих новых идеях, испытывали, пройдя через скепсис, ностальгию по старинным формам жизни и мысли. В результате царский культ обрел в период эллинизма «второе дыхание».

Пример был показан самим Александром, который, узурпировав привилегию фараонов, объявил себя сыном египетского бога Амона. А после смерти завоевателя среди его преемников и наследников один за другим появляются цари и диктаторы, активно претендующие на божественность. Не входя в детали, отметим хотя бы титулы, которые они себе присваивают: Сотер — спаситель, Эпифан — явленный бог и даже просто Теос — божество, В Сирии Антиох IV называет себя воплощением Зевса, а знаменитый соперник Рима Митридат Понтийский считается Митрой–Дионисом. Когда Деметрий Полиокрет избрал своей резиденцией храм Парфенон, афиняне приветствовали его восторженным гимном:

Другие боги далеко или не имеют ушей.

Быть может, они вовсе не существуют

Или не смотрят на нас…

Но ты перед нами, не деревянный и не каменный,

А телесный и живой,

И вот мы обращаемся к тебе с молитвой. [3]

[3] Цит. по: Василевский В. Политические реформы и ++социальные движения в Древней Греции в период ее упадка. СПб., 1869, с–35.

Завершился этот процесс вторичной сакрализации власти в Средиземноморье римским императорским культом, который был введен Октавианом Августом в 29 году до н. э.

На сей раз политический расчет, граничащий с цинизмом, был особенно очевиден. Для Августа культ его личности являлся лишь инструментом в политической игре, средством укрепить свое единовластие — идейно интегрировать многочисленные народы империи. Еще до того, как он одолел конкурентов, Октавиан стал свидетелем возведения в ранг божества Юлия Цезаря, погибшего от рук республиканцев–заговорщиков. Но такое посмертное почитание не устраивало Августа. И вот исподволь, начиная с восточных провинций, воздвигаются храмы в честь «гения императора». Августа изображают в позе и одеянии Юпитера, перед его статуями воскуряют фимиам. Даже римские интеллектуалы, устав от гражданских войн, принимают культ человекобога и включаются в славящий его хор. Вергилий приветствует его правление как вечное Сатурново царство, Гораций в своих «Посланиях» обращается к Августу:

Только тебя одного спешим мы постичь и при жизни

Ставим тебе алтари, чтобы клясться тобою, как богом,

веря — ничто не взойдет тебе равного и не восходило. [4]

[4] Гораций. Послания, 1, I, 13.

После смерти Августа, в период от Тиберия до Диоклетиана, продолжается эскалация культа императора, который оснащают новыми храмами и церемониями. Тем не менее, притязания власти на абсолютизм, полностью удовлетворены не были. С одной стороны, многие образованные люди, особенно приобщенные к философии, относились к культу императора с плохо скрываемой иронией, а с другой — само язычество мешало почитанию человекобога стать единственной религией. Ведь даже те, кто приносил жертвы на ее алтарь, чтили наряду с цезарем других богов.

И, наконец, еще в правление «авторов» римского монархического культа — Августа и Тиберия — в мир вошла новая духовная сила, радикально отрицавшая поклонение главе государства.

Этой силой было христианство.

Дата добавления: 2015-07-10