Учимся преодолевать неуверенность воображения

Представим себе следующую ситуацию. Вас приводят в комнату, где стоит стол. На столе – три предмета: коробочка с кнопками, книжечка со спичками и свечка. Вам дают единственное задание: прикрепить свечку к стене. Во времени вы не ограничены. Как вы будете действовать?

Если вы похожи на более чем 75 % участников этого исследования, ныне признанного классическим и проведенного гештальтпсихологом Карлом Дункером, вы, скорее всего, испробуете один из двух способов. Вы попытаетесь прикнопить свечку к стене и сразу поймете, что это невозможно. Или попробуете зажечь свечку и прикрепить ее к стене расплавленным воском, не притрагиваясь к коробочке с кнопками (ведь ей вообще могли отвести роль отвлекающего фактора!). Но и во втором случае вы потерпите фиаско. Воск недостаточно прочен, чтобы выдержать свечку, ваша конструкция сразу разрушится. Что теперь?

Для того чтобы найти эффективное решение, понадобится воображение. Никто не замечает его сразу. Некоторым людям достаточно подумать минуту-две. Другие видят решение только после нескольких неудачных попыток. Третьи вообще не могут справиться с задачей без посторонней помощи. Вот и ответ: высыпьте кнопки из коробочки, прикнопьте коробочку к стене и зажгите свечку. Размягчите основание свечки спичкой, чтобы воск начал капать в коробочку, и поставьте в эту коробочку свечку, поместив ее в лужицу воска. Готово. Теперь осталось только выбежать из комнаты раньше, чем свеча догорит и коробочка вспыхнет. Вуаля.

Почему так много людей не замечают альтернативное решение? Они забывают, что между наблюдением и умозаключением находится еще один важный момент умственной деятельности. Они избирают путь деятельной системы Ватсона – действие, действие и еще раз действие, – недооценивая насущную потребность в его полной противоположности: спокойном минутном размышлении. И естественно, сразу же хватаются за самые простые или наиболее очевидные решения. Большинство людей в такой ситуации не видит, что очевидная вещь, коробочка кнопок, может означать менее очевидную – коробочку и кнопки.

Это явление известно как функциональная закрепленность (фиксированность). Нам свойственно воспринимать предметы так, как они представлены нам, как выполняющие специфическую функцию, уже присвоенную им. Коробочка и кнопки воспринимаются как одно целое – коробочка кнопок. Коробочка содержит кнопки, и другой функции у нее нет. Для того чтобы преодолеть эту установку и разложить предмет на две составляющие, понять, что коробочка и кнопки – две разные вещи, требуется скачок воображения (Дункер, выходец из школы гештальт-терапии, изучал именно этот вопрос – о свойственном нам стремлении видеть целое, пренебрегая составляющими.)

И действительно, в экспериментах, проведенных по следам первоначального исследования Дункера, процент людей, решивших задачу, резко возрастал, стоило только предложить им предметы для решения по отдельности – коробочку и лежащие рядом кнопки. То же самое происходило и в случае простой лингвистической уловки: если перед решением задачи со свечкой участникам предлагали список слов, разделенных союзом «и» или предлогом «с» (например, не «коробочка кнопок», а «коробочка с кнопками» или «коробочка и кнопки»), то вероятность нахождения решения задачи возрастала. И даже когда слова были просто подчеркнуты по отдельности, как пять пунктов списка (свечка, коробочка кнопок и книжечка спичек), участники все равно с большей вероятностью находили решение.

Но в своем изначальном виде задача требовала подумать, абстрагироваться от очевидного без какой-либо помощи извне. Это не так просто, как изучить все результаты наблюдений и перейти к действиям или пытаться вывести наиболее вероятный сценарий, соответствующий целям. Участники эксперимента, сумевшие решить эту задачу, знали, как важно не действовать, понимали, как полезно дать разуму возможность впитать ситуацию и спокойно обдумать ее. Короче, эти люди сознавали, что между наблюдением и умозаключением находится решающий и незаменимый этап воображения.

Легко считать Шерлока Холмса бесстрастной и холодной мыслящей машиной, олицетворением расчета и логики. Но образ Холмса как логического автомата безнадежно далек от истины. Напротив, то, что делает Холмса недосягаемым для других сыщиков, инспекторов и гражданских лиц, – это как раз его готовность увлечься неочевидным, охватить умом гипотетическое, домысливать и строить догадки, то есть способностью к творческому мышлению и воображению.

Тогда почему же мы склонны упускать из виду эту мягкую, почти артистическую сторону натуры и всецело сосредоточиваемся на математической, почти компьютерной логике сыщика? Просто потому, что она кажется проще и надежнее. Такой подход глубоко укоренился в нашей психике. Мы учимся ему с раннего детства. Как сказал Альберт Эйнштейн, «интуитивное мышление – священный дар, а рациональное – преданный слуга. Мы создали общество, в котором ценят слугу, но забыли о даре». Мы живем в обществе, которое чтит компьютерную модель, боготворит Холмса-сверхчеловека, способного управляться с бесчисленным множеством данных, с поразительной точностью анализировать их и выдавать решение. Это общество скоро на расправу с таким численно не измеряемым свойством, как воображение.

Но постойте, скажете вы, это же явное передергивание. Ведь мы процветаем благодаря идеям новаторства и творчества. Мы живем в эпоху предпринимателей, людей с идеями, Стива Джобса и девиза «думай неординарно». Вообще-то и да, и нет. То есть номинально мы ценим творческие способности, но в глубине души до безумия боимся воображения.

Как правило, мы недолюбливаем неопределенность. Она внушает нам беспокойство. Мир определенности – гораздо более дружественное место. И мы прилагаем все старания, чтобы свести любую неопределенность на нет, зачастую совершая привычный и практичный выбор, оберегающий статус-кво. Как говорил Гамлет, «Мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться»[11] 11
Перевод Б. Пастернака.

[Закрыть]. Этим все и сказано.

Ведь творчество требует необычности и новизны. Воображение – это прежде всего новые возможности, непредвиденные обстоятельства, противоречия фактам, новые комбинации прежних элементов. Все не изведано и не опробовано. А если не опробовано, значит, относится к неопределенностям. Они пугают, даже если мы не осознаём, как сильно они пугают лично нас. Вдобавок велика вероятность конфуза (ведь никто не дает гарантий успеха). Как вы думаете, почему инспекторы у Конан Дойла так не любят отступать от стандартных процедур, делать хоть что-нибудь, что грозит поставить под сомнение ход расследованию или хотя бы на миг затянуть его? Их пугает воображение Холмса.

Рассмотрим распространенный парадокс: организации, учреждения и отдельные лица, принимающие решения, зачастую отвергают творческие идеи, даже если открыто признают, что креативность для них – важная, иногда центральная цель. Почему? Новые исследования позволили предположить, что мы придерживаемся подсознательного предубеждения против творческих идей – во многом так же, как в случаях расизма и фобий.

Помните имплицитный ассоциативный тест (ИАТ) из второй главы? В ряде исследований Дженнифер Мюллер и ее коллеги решили видоизменить этот тест, использовать его для выявления того, что никогда не фигурировало в подобном тестировании: креативности. Участники эксперимента должны были работать с парами слов, относящихся к категориям «хороших» и «плохих», как при обычном ИАТ, но на этот раз слова указывали на свойства либо практические («функциональность», «конструктивность», «польза»), либо креативные («инновация», «изобретательный», «оригинальный»). Результаты показали, что даже те участники, которые изначально поместили креативность на довольно высокое место в списке позитивных качеств, в условиях неопределенности продемонстрировали неявную предубежденность против нее по сравнению с практичностью. Более того, они оценили идею, признанную ими креативной в ходе предварительного тестирования (например, кроссовки, изготовленные с применением нанотехнологий, позволяющих регулировать толщину ткани, охлаждать стопу и уменьшать образование мозолей), как менее креативную, чем ее более определенные аналоги. Значит, участники не только были внутренне предубеждены, но и продемонстрировали неспособность увидеть креативность как таковую, даже непосредственно с ней столкнувшись.

Да, этот эффект проявлялся только в условиях неопределенности, но разве не она характеризует большинство видов окружения, в котором принимаются решения? И конечно, то же самое можно сказать о работе сыщика. А также о работе в корпорациях. В науке. В бизнесе. Практически в любой сфере.

Великие мыслители преодолевали этот барьер, эту боязнь пустоты. У Эйнштейна случались неудачи. Как и у Авраама Линкольна, который, наряду с немногими другими, ушел на войну в чине капитана, а вернулся рядовым, вдобавок дважды был объявлен банкротом еще до того, как занял президентский пост. Нечто подобное произошло и с Уолтом Диснеем, которого уволили из газеты за «недостаток фантазии» (если и существуют парадоксы креативности, то здесь он перед нами в чистом виде). И с Томасом Эдисоном, который изобрел более тысячи неудачных образцов лампочек, прежде чем сумел сделать работающую. И с Шерлоком Холмсом (Ирен Адлер – нет возражений? Человек с рассеченной губой? Что насчет желтого лица, о котором мы еще поговорим подробно?).

Всех упомянутых отличает не умение избегать неудач, а отсутствие страха перед неудачами, открытость – этот отличительный признак творческого ума. Возможно, в тот или иной период жизни эти люди придерживались тех же антикреативных предубеждений, как и большинство остальных, но неким способом сумели подавить их в себе. Шерлок Холмс обладает одним свойством, которого недостает компьютеру: именно оно делает его тем, кто он есть, и подрывает образ сыщика как преимущественно логика. Это свойство – воображение.

Кому из нас не случалось отмахиваться от проблемы только потому, что для нее сразу же не находилось очевидного решения? Кому никогда не доводилось принять неверное решение или повернуть не в ту сторону лишь потому, что мы не удосужились остановиться и задуматься: не слишком ли очевидным выглядит то очевидное и ясное, которое мы видим? Кто не следовал схеме, далекой от идеала, только потому, что так делалось всегда, и, хотя, возможно, существовали более удачные варианты, разница между ними и проверенными и испытанными была слишком велика? Как уже было сказано, знакомое зло предпочтительнее.

Боязнь неопределенности держит нас в узде в те моменты, когда нам лучше бы присоединиться к Холмсу в его воображаемых блужданиях и мысленно проиграть сценарии, возможно, существующие (по крайней мере, временно) только в нашей голове. Так, Эйнштейн руководствовался не чем иным, как наитием, когда выдвинул великую общую теорию относительности. В 1929 г. Джордж Сильвестр Вирек спросил Эйнштейна, результатом чего стали его открытия – наития или вдохновения, Эйнштейн ответил: «Я в достаточной мере художник, чтобы свободно обращаться к своему воображению, которому придаю больше значения, чем знаниям. Знания ограниченны. Воображение охватывает весь мир». В отсутствие воображения великий ученый был бы вынужден довольствоваться определенностью линейного и удобопонятного.

Мало того, у многих задач вообще нет очевидного ответа, к которому можно было бы обратиться. В деле норвудского подрядчика Лестрейд получает готовый сюжет и подозреваемого. А если бы их не было? Если бы линейное повествование отсутствовало как таковое и к ответу могли привести только окольные и гипотетические блуждания разума? (Одно из таких дел – «Долина страха» (The Valley of Fear), в котором и погибший – не тот, за кого его приняли, да и дом, где произошло убийство, тоже оказывается не тот. Отсутствие воображения в этом случае равносильно отсутствию решения.) А если рассматривать мир, далекий от сыщиков, инспекторов и подрядчиков, что, если перед нами нет ни явного пути к карьерному росту, ни заманчивых романтических перспектив, ни выбора, который сделает нас счастливыми? Что, если ответ требует изысканий и неких творческих самокопаний? Мало кто променяет знакомое зло на незнакомое, но еще меньше найдется тех, кто променяет первое на полное отсутствие чего бы то ни было.

Без воображения нам никогда не достичь вершин мысли, на которые мы способны взойти; в лучшем случае мы обречены с успехом выдавать детали и факты, однако нам сложно находить этим фактам такое применение, чтобы оно значительно улучшило наши умозаключения и принятие решений. Наш «чердак» заполнен аккуратно уложенными коробками, папками и другими материалами. А мы не знаем, с чего начать перебирать их. Нам приходится перелистывать кипы бумаг вновь и вновь, не зная, найдем мы верный подход или нет. А если нужный элемент содержится не в этой папке, а в двух-трех разных? Тогда без везения нам не обойтись.

Вернемся на минуту к делу норвудского подрядчика. Почему Лестрейд, которому недостает воображения, не может приблизиться к разгадке тайны, зато отправляет за решетку невиновного? Что дает в данном случае воображение и чего не хватает простому анализу? Инспектор и сыщик имеют в своем распоряжение одинаковую информацию. У Холмса нет никаких тайных знаний, позволяющих ему видеть то, чего не замечает Лестрейд, – по крайней мере, таких знаний, которые Лестрейд не мог бы с легкостью применить тем же способом. Но эти двое не только предпочитают пользоваться разными элементами общих знаний: они интерпретируют то, что им известно, в совершенно разном свете. Лестрейд придерживается прямолинейного подхода, а Холмс – более оригинального, возможность которого инспектор даже не предполагает.

Холмс и Лестрейд приступают к расследованию в один и тот же момент, когда Джон Гектор Макфарлейн дает подробные показания в присутствии обоих. В сущности, у Лестрейда есть даже некое преимущество. Он уже побывал на месте преступления, а Холмс слышит о нем в первый раз. Тем не менее их пути сразу же расходятся. Когда Лестрейд, перед тем как арестовать Макфарлейна и увести его, спрашивает, нет ли у Холмса других вопросов, тот отвечает: «Пока я не побывал в Блэкхите, нет». В Блэкхите? Но убийство совершено в Норвуде. «В Норвуде, хотели вы сказать», – поправляет сыщика Лестрейд. «Ну да, именно это я и хотел сказать», – отвечает Холмс и отправляется, само собой, в Блэкхит, к родителям несчастного мистера Макфарлейна.

«Почему не в Норвуд?» – удивляется Ватсон точно так же, как удивлялся ранее Лестрейд.

«Потому что, – отвечает Холмс, – перед нами два в высшей степени странных эпизода, следующих немедленно один за другим. Полиция делает ошибку, сконцентрировав все внимание на втором эпизоде, по той причине, что он имеет вид преступления». Как мы вскоре убедимся, это первое очко не в пользу чрезмерно лобового подхода Лестрейда.

Холмс разочарован поездкой. «Как я ни старался, – сообщает он Ватсону после возвращения, – ничего не мог найти в пользу нашей гипотезы. В конце концов я махнул рукой и поехал в Норвуд». Но, как мы вскоре увидим, Холмс не потерял времени даром, и сам он придерживается того же мнения. Невозможно заранее угадать, чем обернутся простейшие с виду события, если целиком использовать потенциал пространства, отведенного на «чердаке» для игр воображения. Нельзя предвидеть, какой фрагмент информации превратит беспорядочную мешанину разрозненных деталей головоломки в связную и осмысленную картину.

Впрочем, в деле, о котором идет речь, ничто не указывает на вероятность успешного раскрытия. Как говорит Холмс Ватсону, «если нам не поможет случай, “Норвудское дело” не займет своего места в хронике наших успехов, которая, как я предвижу, рано или поздно обрушится на голову безропотного читателя».

А потом появляется на редкость удачный шанс – с той стороны, откуда его совсем не ждали. Лестрейд называет его «неоспоримым доказательством вины Макфарлейна». Холмс поражен, но лишь до тех пор, пока он не узнаёт, что новое доказательство – отпечаток окровавленного пальца Макфарлейна на стене передней. То, что Лестрейд считает явным доказательством вины, для Холмса становится олицетворением невиновности Макфарлейна. Более того, отпечаток подтверждает подозрение Холмса, которое прежде было всего лишь навязчивым ощущением, тем, что сам Холмс «чувствует нутром»: на самом деле никакого убийства не было. Джонас Олдейкр жив и здоров.

Как такое возможно? Как один и тот же фрагмент информации может служить, с точки зрения инспектора, приговором, а с точки зрения Холмса – оправданием того же самого человека, вдобавок бросающим тень сомнения на характер преступления в целом? Все объясняется воображением.

Давайте пройдем по этому пути шаг за шагом. Сначала мы видим первоначальную реакцию Холмса на обстоятельства: он не спешит на место предполагаемого преступления, а знакомится с самим делом со всех возможных сторон, хотя такое знакомство может оказаться бесполезным. То же самое относится и к поездке в Блэкхит, к родителям, которые знали Джонаса Олдейкра в молодости, а тот, в свою очередь, знал Макфарлейнов. Это решение не блещет оригинальностью, но предполагает менее предвзятый и линейный подход, нежели избранный Лестрейдом: перво-напрево – на место преступления, и точка. В каком-то смысле Лестрейд с самого начала отмахивается от всех альтернативных вариантов. Зачем трудиться, искать, если все, что тебе понадобится, уже собрано в одном месте?

В значительной мере воображение – это установление неочевидных связей между элементами, поначалу кажущимися обособленными. Когда я была маленькой, родители однажды подарили мне необычную игрушку: деревянную палочку с отверстием в середине и кольцом в основании. Через отверстие была продета крепкая бечевка с деревянным шариком на каждом конце. Суть игры заключалась в том, чтобы снять кольцо с палочки. Поначалу задача выглядела пустяковой, пока я не сообразила, что бечевка с шариками не дает снять кольцо самым логичным способом, через верх палочки. Я применила силу. Потом еще раз. Попробовала действовать быстро – а вдруг фокус удастся? Я пыталась каким-нибудь способом снять шарики с бечевки. Продеть шарики через кольцо, через которое их явно не продевали. Ничего не получалось. Даже самые перспективные решения оказывались ошибочными. Для того чтобы снять кольцо, следовало двигаться настолько окольным путем, что мне понадобились многочасовые попытки – в общей сложности целые дни, – чтобы наконец достичь цели. Потому что для нее требовалось, так сказать, прекратить попытки снять кольцо. Я всегда начинала с кольца, думая, что это правильный подход. Разве не в этом суть игры? Решение нашлось лишь после того, как я оставила кольцо в покое и абстрагировалась от него, чтобы изучить картину в целом и рассмотреть все ее возможности.

Мне тоже пришлось, фигурально выражаясь, сначала съездить в Блэкхит, чтобы понять, что произошло в Норвуде. В отличие от Лестрейда, у меня имелись четкие ориентиры: я не могла пропустить тот момент, когда загадка будет решена правильно. Стимуляция со стороны Холмса мне не требовалась. Я знала, что ошибаюсь, потому что сразу поняла бы, когда я права. Но далеко не все задачи отличаются такой четкостью. Не во всех есть упрямое кольцо, дающее всего два ответа: верный и неверный. Зато есть мешанина вводящих в заблуждение поворотов и ошибочных решений. В отсутствие напоминаний со стороны Холмса невольно подмывает и впредь теребить все то же кольцо и считать, что оно снимется, если удастся продвинуть его повыше по палочке.

Итак, Холмс едет в Блэкхит. Но на этом его готовность включиться в творческий процесс расследования не заканчивается. Для того чтобы подступиться к делу норвудского подрядчика так, как делает сыщик, и добиться тех же результатов, необходимо начать с непредвзятой точки зрения. Нельзя приравнивать самый очевидный ход событий к единственно возможному. В противном случае мы рискуем вообще не задуматься о множестве иных версий, среди которых может скрываться истинный ответ. Отказавшись от них, мы, вероятнее всего, падем жертвой злополучной предубежденности, лишь подкрепляющей наши представления, – как она действует, мы с вами уже рассмотрели в предыдущих главах.

В нашем примере Холмс не просто убежден, что Макфарлейн, скорее всего, невиновен: сыщик принимает во внимание и рассматривает ряд гипотетических сценариев, существующих только у него в голове, в итоге все доказательства, в том числе и главное, смерть подрядчика, оказываются не тем, чем выглядят. Для того чтобы понять истинный ход событий, Холмсу приходится сначала вообразить себе возможность такого хода. Не сделав этого, он был бы вынужден вслед за Лестрейдом повторить: «Вы что же, считаете, что Макфарлейн вышел среди ночи из тюрьмы специально для того, чтобы оставить еще одну улику против себя?» – и продолжить явно риторическим заявлением: «Я смотрю на вещи здраво, мистер Холмс, мне важны факты. Есть у меня факты – я делаю выводы».

Подобная демонстративная уверенность Лестрейда выглядит так неуместно именно потому, что он здравомыслящий человек, который переходит прямиком от улик к умозаключениям. Он забывает о критическом промежуточном этапе, который дает нам время поразмыслить, оценить другие варианты, задуматься о том, что могло произойти, пройтись по гипотетическим цепочкам мысленно – вместо того чтобы пользоваться только тем, что находится перед глазами. (Однако ни в коем случае не следует недооценивать значение предыдущего этапа, этапа наблюдений и заполнения пространства фрагментами информации, пригодными для дальнейшего использования. Холмс приходит к выводу насчет отпечатка пальца только потому, что знает: этот отпечаток он бы ни за что не проглядел. «Вчера, когда я осматривал прихожую, отпечатка здесь не было», – объясняет он Ватсону. Он полагается на свою наблюдательность, внимание, правильность устройства своего «чердака» и на его содержимое. Лестрейду, которому недостает такой подготовки и который подчиняется системе Ватсона, такая уверенность незнакома.)

Таким образом, отсутствие воображения может привести к ошибочным действиям (аресту невиновного или подозрениям в его адрес) и недостатку надлежащих действий (поисков истинного виновника). Если стремиться только к самому очевидному решению, правильное может вообще никогда не найтись.

Разум без воображения сродни ватсоновской системе, взявшей управление на себя. Он пытается разобраться в происходящем, что нам и требуется, но действует слишком поспешно и порывисто. Оценить и увидеть картину в целом невозможно (даже в тех случаях, когда решение оказывается весьма прозаическим), если не отступить от нее на шаг и не предоставить слово воображению.

Рассмотрим обратный пример – поведение Лестрейда. В рассказе «В Сиреневой сторожке» (The Adventure of Wisteria Lodge) Холмс делает редкий комплимент инспектору Бэйнсу: «Вы далеко пойдете в своей профессии. У вас есть чутье и интуиция». Чем же отличались действия Бэйнса от действий его коллег из Скотленд-Ярда, если он заслужил такую похвалу? Бэйнс оценивает человеческую натуру вместо того, чтобы игнорировать ее, арестовывает не того человека, чтобы усыпить бдительность настоящего преступника. (Правда, доказательства против арестованного довольно весомы, их более чем достаточно для ареста, и Лестрейд считает, что под стражу взят именно преступник. В сущности, Холмс поначалу принимает совершенный Бэйнсом арест за грубый просчет в духе Лестрейда.) В этой прозорливости заключается одно из главных преимуществ подхода, неразрывно связанного с воображением: выход за рамки простой логики при интерпретации фактов и создание гипотетических альтернатив при помощи ее же. Лестрейду никогда не приходит в голову настолько усложнять процесс. Чего ради тратить усилия на арест одного человека, если закон предписывает арестовать совсем другого? Инспектор, лишенный воображения, способен мыслить исключительно прямолинейно.

В 1968 г. прыжки в высоту были популярным видом спорта. Разбегаешься, прыгаешь и преодолеваешь планку одним из нескольких способов. Поначалу спортсмены прыгали преимущественно «ножницами», а к шестидесятым годам получили распространение перешагивание, перекат и перекидной стиль с движением через планку лицом вниз. Но каким бы стилем ни прыгал спортсмен, одно оставалось неизменным: совершая прыжок, он был обращен лицом вперед. Только представьте себе прыжок вперед спиной. Это же нелепость.

Но Дик Фосбери считал иначе. Прыжки спиной вперед представлялись ему естественными. Во время учебы в старших классах он развивал этот новый стиль и к моменту поступления в колледж прыгал выше, чем прежде. Фосбери не знал точно, почему прыгает именно так, но, подумав, объяснял, что ему помогло вдохновение, исходящее с Востока, от Конфуция и Лао-цзы. Дику Фосбери не было дела до того, как прыгают остальные. Он просто прыгал через планку и ощущал происходящее. Над ним подшучивали и смеялись. Фосбери и вправду выглядел нелепо (как и его источники вдохновения. Отвечая на вопросы корреспондента журнала Sports Illustrated, он сказал о своем подходе следующее: «О прыжках в высоту я вообще не думаю. Это позитивное мышление. Я просто помогаю свершиться тому, что происходит»). Разумеется, никто не ожидал, что он войдет в олимпийскую сборную США, а тем более победит на Олимпиаде. Однако он выиграл, установил американский и олимпийский рекорды и покорил планку на высоте 2,24 м (всего на 3,8 см ниже мирового рекорда).

Благодаря своему небывалому стилю, получившему название «фосбери-флоп», Фосбери достиг того, о чем и не мечтали более консервативные спортсмены: он совершил настоящую революцию в отдельно взятом виде спорта. Даже после его победы многие считали, что он останется одиночкой, на виду у всего мира прыгающим через планку своим особенным, присущим только ему способом. Но с 1978 г. все мировые рекорды устанавливались исключительно спортсменами, прыгающими «фосбери-флопом», а в 1980 г. тринадцать из шестнадцати олимпийских финалистов прыгали через планку спиной вперед. «Фосбери-флоп» до сих пор остается господствующим стилем в прыжках в высоту. По сравнению с ним предшествующие стили выглядят устаревшими и неуклюжими. Почему никто не додумался найти им замену пораньше?

Разумеется, в ретроспективе любое подобное решение кажется интуитивно понятным. Но то, что сейчас выглядит абсолютно ясным, потребовало изобретательности и не имело прецедентов на момент появления. Никому не приходило в голову, что можно прыгать спиной вперед. Мысль об этом казалась абсурдной. А сам Фосбери? Он ведь не был даже одаренным прыгуном. Как говорит его тренер Берни Вагнер, «у меня есть метатель диска, который способен прыгнуть выше Дика». Все дело в подходе. В сущности, рекорд Фосбери выглядит бледно по сравнению с нынешним, 2,45 м, установленным Хавьером Сотомайором: достижение Фосбери не вошло даже в первую двадцатку. Но благодаря ему этот вид спорта в самом деле преобразился.

Воображение позволяет нам увидеть неочевидное – что убитый в действительности жив, что прыгать спиной вперед – перспективно, пусть взгляд при этом и не обращен в перспективу, или что коробочка кнопок может быть просто пустой коробочкой. Воображение помогает нам понять, что есть что и чем могло бы быть, даже в отсутствие весомых доказательств. Когда все детали прямо перед нами, как мы расставим их? Откуда узнаем, какие из них важнее прочих? Да, простая логика помогает проделать часть этого пути, но в одиночку ей не справиться, как не справиться и без свободного пространства.

В своем сопротивлении креативности мы, в сущности, лестрейды. Но все не так плохо: если что, наш внутренний Холмс всегда рядом. Наша неявная предубежденность может быть прочной, но все-таки способна меняться, и ей вовсе незачем влиять на наше мышление в такой значительной степени, как сейчас.

Взгляните на этот рисунок.

Попробуйте соединить эти точки тремя линиями, не отрывая карандаш от бумаги и не проводя одну и ту же линию дважды. Кроме того, закончить рисовать надо в той точке, с которой начали. У вас в запасе три минуты.

Вы уже справились? Если нет, не расстраивайтесь: не вы одни. Решить эту задачу вы не смогли вместе с 78 % участников исследований. А если справились, сколько времени вам понадобилось?

Задумайтесь: если я включу в поле вашего зрения лампочку, пока вы решаете задачу, скорее всего, вы решите ее, если не решили до сих пор. Целых 44 % участников эксперимента решали задачу, увидев вспыхнувшую лампочку, а при обычных условиях (таких же, в которых очутились сейчас вы) задача поддалась всего 22 % участников. Скорее всего, с лампочкой и вы решили бы ее гораздо быстрее. Лампочка активизирует связанные с озарениями концепции у нас в голове, при этом побуждает наш разум мыслить креативнее, чем обычно. Вот пример внешней активации в действии. Поскольку лампочка ассоциируется у нас с креативностью и озарениями, мы с большей вероятностью упорствуем в решении трудных задач и мыслим творчески, нелинейно, когда видим, как загорается лампочка. Все образы, которые хранятся у нас на «чердаке» рядом с образом «вспыхнувшей лампочки», «озарения», «эврики», активизируются, что, в свою очередь, помогает нам проявлять креативность в подходах.

Кстати, задача с точками решается вот так.

Возможно, естественный для нас склад ума тормозит нас, но простейшего внешнего активатора достаточно, чтобы наши мысли приняли совсем иное направление. Таким активатором не обязательно должна быть лампочка. Помогают и произведения искусства на стенах. И голубой цвет. И портреты знаменитых творческих личностей. Счастливые лица. Радостная музыка (и в сущности, почти все мыслимые сигналы). Растения, цветы, пейзажи. Все перечисленное усиливает нашу креативность незаметно для нас. Нам есть чему радоваться.

Но если не считать вспыхивающих лампочек в голубых комнатах с портретами Эйнштейна и Джобса на стенах, под звуки радостной музыки, под которую мы, облачившись в белые одежды, поливаем прекрасные розы, какие еще способы приобрести поразительную способность Холмса к креативному мышлению наиболее эффективны?

Дата добавления: 2015-07-10