Новая идентичность против глобализации

В условиях ускорившейся глобализации предполагается, что этническая и религиозная идентичность уступит место модернизационному сближению мира в рамках которого найдется место отнюдь не каждому прежнему члену прежнего мирового сообщества. Мы теряем, пишет британский журнал «Экономист», свое лицо, мы превращаемся в «лишенных корней, атомизированных индивидуумов, свободных от связей с обществом... Мир, лишенный привязки к истории, языку, культуре и родству, в котором люди и предметы теряют ценность»[353].

Хантингтону вторит М. Каплан: «Западной культуре бросают вызов группы населения, находящиеся внутри самих западных обществ. Один такой вызов исходит от иммигрантов, прибывших из иных цивилизаций, которые отвергают ассимиляцию и продолжают схранять приверженность своим ценностям, обычаям, своей культуре... Во имя мультикультурализма они атакуют идентификацию Соединенных Штатов в Западную цивилизацию, отрицают существование единой американской культуры и защищают расовую, этническую и другие субнациональные идентичности»[354].

Усомнимся: следует ли человечеству самому заведомо ставить такой предел? Не следует ли предположить, что в своем глобальном по охвату прогрессе человечество может оказаться способным преодолеть непримиримый голос крови, обычаев, религиозных верований, истории, языка: разве человечество не демонстрировало способности подняться на более высокий, общечеловеческий пьедестал?

Возможно, наилучшим подтверждением этого является быстрое сокращение численности живых языков. На протяжении всей истории зафиксировано примерно 10 тысяч разговорных языков. В настоящее время примерно 6 тысяч языков находятся в той или иной степени употребления, причем многие из них уже не преподаются новому поколению, т.е. эти языки на наших глазах становятся мертвыми. Подлинно употребимыми являются триста языков - на каждом из них говорит более миллиона человек. По самым авторитетным прогнозам в наступившем столетии только половина языков, на которых говорят в мире, все же сохранится.

Ныне языки теряются с угрожающей скоростью - в течение жизни одного или двух поколений. «Потеря языка - словно бомба, сброшенная на Лувр, - жалуется К. Хейл из Массачусетского института технологии. - Когда исчезает язык, погибает культура. Мир становится внутренне менее интересным местом для жизни, мы приносим в жертву интеллектуальные достижения тысячелетия»[355]. Президент Всемирного банка Дж. Волфенсон рассказывает о полной потере культуры гватемальских индейских племен: «Они хотели нашей помощи в защите образования на языке майя, которое основано на устной традиции, уходящей в тысячелетия. Эти люди очень бедны, но они обладают невероятно богатой историей и культурой - они изучали математику и астрономию задолго до их развития на Западе - и они просят нашей помощи для передачи этого культурного наследия своим детям. Мир будет менее богатым местом, если мы не сможем им помочь»[356].

Эти подлинные жрецы глобализации реализуют ряд важных и убедительных проектов, таких как поддержка реставрации Национального музея Бразилии, восстановление мечети в Самарканде, обеспечение сохранности святых мест в Вифлиеме, помощь исчезающим языкам в Уганде, ряд культурных проектов в Перу, Боливии, Марокко. Часть из этих жрецов верит, что «глобализация может быть стабильным и устойчивым явлением, только если будут созданы эффективные фильтры, охраняющие нашу культуру и окружающую среду. Только если глобализация станет эффективным способом обмена между культурами, когда японцы отдают миру суши и Кабуки, посещая Макдональдс и Диснейленд, возникнет конфедерация ясно обозначенных культур, а не их гомогенизация»[357].

Таковы пожелания. И есть немало людей реально готовых выйти из ареала своей локальной культуры в пользу “американо-глобализированной консьюмеристской культуры или вращаться между ними в своей жизни, одежде, выборе еды и внешности. И не следует преуменьшать способность людей совмещать локальную и глобальную культуру. Если бы люди не могли их совмещать, то Макдональдс и Диснейленд не пользовались бы всемирной популярностью. Но некоторые люди не хотят совмещать. В реальной жизни они даже готовы выйти на тропу войны ради защиты местной культуры от глобальной. Их воинский клич звучит так: “Я не хочу быть глобализированным. Я хочу быть приверженным местным обычаям”. Авторитетами для них являются те, кто не затронут, кто не участвует в глобализации - фундаменталисты именно в них видят источник своей веры”[358]. Вера в то, что внуки Шимона Переса и Ясира Арафата “будут вместе делать микрочипы” встретила противодействие как правоверных израильтян, так и исламских фундаменталистов. Как и тех американцев, которых возмутило строительство японских автозаводов на американской территории: “Мое поколение, выросшее в 1950-х годах, привыкло в тому, что именно мы были глобализаторами в развивающихся странах. Кто такие эти японцы?”

Испытывая давление защитников исконных ценностей, вера в охранную для мировых культур сущность глобализации, не приобрела убедительность для огромных масс мирового населения. Замены прежних систем ценностей новой - глобализированной системой восприятия мира не произошло. Претензии глобализационного мирообъяснения не обрели желаемого ее авторам тотального идейного господства - слишком очевиден раскол между владеющими технологией и капиталами лидерами глобализации и ее фактическими жертвами.

«Не только иранцы называют Америку «столицей глобального высокомерия», но, за нашими спинами, - пишет Т. Фридмен, - это делают французы, малайзийцы, русские, канадцы, китайцы, индийцы, пакистанцы, египтяне, японцы, мексиканцы, южнокорейцы, немцы - и многие другие... Министр Саддама Хусейна характеризует поведение Америки как «последние дни римской империи»... Часть стран позволяет Америке быть глобальным шерифом, оплачивающим все расходы - и радуются собственным доходам, другие жалуются, третьи кипят от возмущения, остальные покорно следуют указанным курсом»[359].

Понимание этого фактора пришло с трудом. Весьма долгое время господствовал своего рода культурный релятивизм (особенно непререкаемый в академическом мире), практически делавший табу придание критической важности культурных ценностей других народов и цивилизаций, особенностей их менталитета. Все культуры подчеркнуто подавались равными (словно фиксация культурной пестроты мира автоматически ведет к расизму, надменности, принижению и т. п.). Те, кто думал отлично от академического канона, получал клеймо сторонника этноцентричности, нетерпимости или даже расиста. Подобная же проблема встречала тех экономистов, которые полагали, что экономическое развитие безотносительно к культуре - что люди повсюду отвечают на экономические сигналы однообразным способом безотносительно к их культуре. К примеру, глава Федеральной резервной системы США А. Гринспен (говоря, кстати, о России) жестко утверждал, что капитализм “является частью человеческой природы.”

Лишь очевидный рост значимости самоидентификации, оказавшийся критически важным в 1990-е годы, привел к перевороту в сознании многих, к выделению цивилизационно-ментальных основ. Гарвардский профессор Д. Ландес в монументальном исследовании “О богатстве и бедности народов” (1998) приходит к важнейшему выводу: если история экономического развития чему либо учит, то «прежде всего тому, что культура является виднейшим компонентом. Она и создает различие в степени развитости”[360]. Зафиксированное и подчеркнутое мировым неравенством грядущая стадия развития человечества оказалась способствующей выходу вперед фундаментализма самого разного характера, жесткого национализма, обращения к родовым ценностям. Мир фрагментаризируется на гигантские цивилизационные блоки. “Культурная глобализация, гомогенизация, которые предсказывают в будущем интерпретаторы глобального сближения и единства мира, являются не более чем мифами”[361].

Однако реалии жизни заставили сделать существенные поправки, приведя в конечном счете к выводу, что культура является критическим фактором общественного развития. И тот же Гринспен на пороге нового века, после десятилетия неудач в России сделал весьма примечательное признание, по-существу противоположное прежнему своему мнению: “Дело вовсе не в человеческой природе, дело в культуре”. Нужно думать, что у М. Вебера, занимавшегося российской производительностью труда в начале ХХ века, это вызвало бы улыбку понимания. Требовалось претерпеть столь многое, чтобы прийти к выводу, о котором, собственно, только и говорит мировая история.

Для многих критическим важным стало рассмотрение опыта Юго-Восточной Азии. Заново оказались оцененными конфуцианские ценности - упор на будущее, работу, образование, уважение к достоинству, призыв к плодотворности. Появились исследования цивилизационных особенностей латиноамериканского мира, индуизма, православного ареала влияния, мусульманского цивилизационного кода.

Латиноамериканские интеллектуалы (рассматривающие вопрос, если империализм не является единственным виновником неразвитости региона и его авторитарных традиций и ужасающего социального неравенства, то что же является?) указали на отличие этих ценностей от латиноамериканских. Пришлось вспомнить слова Боливара, сказанные в 1815 году: “До тех пор, пока наши соотечественники не воспримут талантов и политических достоинств наших северных братьев, политической системы, основанной на общественном участии в управлении, нас ждет крах. Нами владеют грехи Испании - насилие, неуемные амбиции, мстительность и жадность”[362].

Перуанский писатель Марио Льоса: “Культура, в которой мы живем сегодня в Латинской Америке не является ни либеральной, ни демократической. У нас есть демократические правительства, но наши институты, наши рефлексы и наш менталитет очень отличны. Они остаются популистскими и олигархическими, абсолютистскими, коллективистскими, догматичными, преисполненными социальными и расовыми предрассудками, в огромной степени нетерпимыми по отношению к нашим противникам, преданными худшей из всех монополий - правде”[363]. К подобному самобичеванию присоединились представители и других культур.

Дата добавления: 2015-07-08