И вид Себастиана, напоминавшего ему об этом одним своим присутствием, вызывал у Блейна тошноту.
– Мне некогда разговаривать, – сказал он, не глядя на Смайта, и, в сущности, это было правдой. Он попытался закрыть дверь, ничего больше не говоря, но Себастиан ловко остановил его и приблизился.
– Блейн, – произнёс он с упрёком, тихим и вкрадчивым тоном, оказавшимся полной новостью для Блейна. – Впусти меня. Я за тебя беспокоюсь.
– Да ну? И с каких это пор? – вспылил Андерсон, поднимая на него взгляд способный, казалось, превратить того в пепел... злость, до сих пор не имевшая возможности выйти наружу, наконец, нашла себе подходящий объект. – Ты и тогда беспокоился обо мне, когда чуть не убил моего парня?
– Я ведь уже говорил тебе – я не знал! И к тому же, именно об этом я и хотел поговорить с тобой, впусти меня...
– Это уже не важно, – пробормотал Блейн, больше сам себе, чем другому Соловью. – Ничего уже не важно.
– Блейн, что... – начал Себастиан, поражённый его словами, смысл которых был ему неясен. – Что произошло? Курт что-то тебе сделал?
– Ох, как ты хитёр! Думаешь воспользоваться ситуацией, чтобы обеспечить себе добротный перепих, да? Бедненький, несчастный Блейн... ты позаботишься о нём, не так ли? – взорвался Андерсон. За последний час он практически постоянно переходил от состояния яростной злости до глубокого отчаяния, и этот бесконечный цикл эмоций выматывал его, оставляя без сил, но он не знал, как остановиться. И Себастиан оказался идеальной жертвой, на которой можно было отыграться... в кои-то веки, мог принести пользу.
Вот только взгляд парня его удивил: он казался искренне оскорблённым и раненным. Себастиан распахнул глаза и отступил на шаг, поражённо приоткрыв рот.
– Блейн, – проговорил он, нервно проводя рукой по волосам. – Господи, я, конечно, жуткая сволочь... и мне это нравится, но я в состоянии понять, когда это не тот случай, когда речь идёт о чём-то серьёзном. Я пытался только... чёрт, если один раз я попробовал быть...
– Проходи, – прервал его Блейн, прежде чем смог бы передумать. Себастиан взглянул на него вопросительно, словно ища подтверждения, но Блейн только отступил на шаг, впуская его.
Когда Себастиан вошёл, Блейн закрыл дверь и повернулся к нему, опираясь на неё спиной, потому что иначе, вполне вероятно, попросту не удержался бы на ногах. Его мысли, казалось, плавали в облаке, делая его движения медлительными, вялыми, и он лишь надеялся, что Себастиан по-быстрому промямлил бы свои извинения, чтобы Блейн, в свою очередь, смог притвориться, будто принимает их, выставить Соловья из своей комнаты и вернуться к компьютеру или прилечь и разглядывать потолок, или, может, сделать новую запись в дневнике... хотя, это вряд ли.
Написав, он сделал бы это реальным, как бы глупо и инфантильно это ни казалось. Однажды написав, он мог бы перечитывать эти слова бесконечно, вместо того, чтобы щёлкнуть по крестику в углу экрана и сделать вид, будто никогда и не видел их. Блейн закрыл глаза и вздохнул, упираясь ладонями в дерево за спиной и стараясь придать голосу нормальный тон.
– Пожалуйста, будь краток, – прошептал он, но, когда поднял взгляд на Себастиана, обнаружил, что тот стоял к нему спиной, уставившись прямо на экран его компьютера, так и оставшегося открытым на письменном столе в паре шагов от двери. Блейн мог только беспомощно наблюдать, как Смайт медленно подошёл к нему, положил руки на спинку стула и наклонился к экрану, чтобы быстро прочесть то, что там было написано.
– Себастиан, не... – произнёс Блейн сдавленным голосом, но раньше чем, он сумел продолжить, другой парень обернулся и посмотрел на него широко раскрытыми глазами.
– Блейн... – прошептал он с неуверенным видом того, кто не знает, что сделать или сказать из-за отсутствия привычки беспокоиться о чувствах окружающих. Блейн решил, что это просто жалость, сострадание, может, просто шок и лёгкая печаль, вполне естественные, когда узнаёшь о чём-то ужасном, что должно случиться с кем-то другим... не с тобой.
Но в тот момент всё это было ему неважно, потому что теперь Себастиан знал и, как бы Блейн его не ненавидел, как бы он его не презирал, Бог знает, сколько раз желая ему смерти, Андерсон сейчас осознал, что Смайт был единственным вне дома Хаммелов, с кем он мог поговорить. Единственным, перед кем он мог позволить себе плакать. Он ни в коем случае не хотел бы такого, его гордость и чувство собственного достоинства советовали сдержаться... но этого оказалось недостаточно. Без малейшего предупреждения, Блейн разрыдался, сползая на пол и обхватывая колени руками.
Он слышал, как Себастиан неуверенно подошёл и замер перед ним, не зная, как вести себя дальше. Но потом присел рядом и положил ему ладонь на плечо так осторожно, словно о Блейна можно было обжечься.
Смайт просто молча слушал его непрерывный плач, это было жутко утомительно, грудь начала болеть от сотрясавших её рыданий, руки и ноги затекли из-за неудобного положения, но, когда мало-помалу Блейн начал успокаиваться, то осознал, что так было лучше... вытащить наружу сразу всё, чем делать это постепенно. Потому что тогда он потерял бы другое время, которое мог посвятить Курту, а он не мог себе такого позволить. Не теперь.
Подняв взгляд, он с удивлением обнаружил, что Себастиан всё ещё сидел рядом с ним. Он даже не заметил, что рука парня ещё касалась его плеча, выводя маленькие круги в попытке утешить. Блейн попробовал что-нибудь сказать, но его горло пересохло от долгого плача... или, может, он просто не знал, что сказать.
Себастиан, с видом почти невозмутимым, только с долей беспокойства, как если бы намеренно себя сдерживал, вдруг просунул одну руку ему под колени, а другую под спину, поднимая Андерсона.
Блейн хотел было запротестовать, однако, если быть откровенным, у него не было на это никаких сил. Так что он прикрыл глаза и позволил Себастиану уложить его в постель, снять с него обувь и накрыть одеялом. Потом он услышал шаги, короткую паузу и звук открывающейся и после закрывающейся двери.
Он так устал, что заснул мгновенно.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
В этом году Блейн не поехал домой на Рождество. Без зазрения совести и без сожалений он соврал родителям, сказав, что слишком отстал по некоторым предметам и что должен был заняться организацией рождественского спектакля Соловьёв – закрытого студенческого спектакля, разумеется – и собрал вещи, чтобы переехать на этот период в дом Хаммелов.
Это было странное Рождество. Отличное от всех других. Не то, чтобы печальное, хотя его недавнее открытие, казалось подвешенным в воздухе, словно лёгкий туман, а просто... задумчивое. И, в некотором смысле, самое яркое из всех прошедших, обычно полных улыбок, весёлых песен, когда все забывают о своих заботах, притворяясь, что они не существуют и, что самое важное, это выбор ёлочных украшений или приготовление индейки для праздничного ужина.
Дух того Рождества был куда более значительным, потому что Блейну следовало научиться справляться с ситуацией, если он хотел остаться рядом с Куртом... а он хотел, это даже не обсуждалось. И это Рождество научило его ценить то, что у него было, даже если у этого был определённый срок действия.
Потому что в тот момент... в тот самый момент Блейн держал в руках то, что было прекраснее всего на свете. Курт был его. И он не мог себе позволить потратить ещё хотя бы одну секунду на сожаления о том, чего не смог бы иметь, потому что тогда ему осталось бы на секунду меньше, чтобы наслаждаться тем, что имел.
И это было трудно. Было трудно не говорить об этом, делать вид, будто этого нет, потому что обоим было достаточно взглянуть друг другу в глаза, чтобы понять, о чём они думали. И были взлёты и падения... но с годами всё стало лучше. Начиная с того Рождества.
Украшение всего дома было изнуряющим и отняло почти целый день. Помимо Флинта и поваров была и другая прислуга – Блейн никогда их не видел, вероятно, потому что они жили в отдельном крыле – но Курт настоял на том, чтобы этим занимались только они двое. Сам он не прикасался к рождественским украшениям с тех пор, как умерла его мать, поскольку всегда делал это вместе с ней, а теперь хотел восстановить традицию с Блейном, который, естественно, был рад этому несказанно.
Ёлку установили в главном зале, повсюду укрепили зелёные и красные гирлянды. Снаружи, на террасе и на ветвях деревьев, развесили разноцветные лампочки, казавшиеся маленькими светящимися ягодками. И, разумеется, веточки омелы повсюду, определённо больше, чем положено, просто чтобы иметь оправдание для поцелуев на каждом шагу, проходя под этими яркими букетиками. Над камином появились огромные цветастые носки, и всё вокруг превратилось в триумф цвета и сияния, возможно, несколько преувеличенный, но, взглянув друг на друга с гордостью и энтузиазмом, оба поняли, что именно так оно и должно было быть. Это было их первое Рождество вместе, и его стоило отметить как следует.
В канун они ужинали вместе с Бёртом в той самой гостиной, где Блейн несколько месяцев назад – которые казались парню, на самом деле, годами – познакомился с этим богатым господином. Они делились рассказами о своих семьях, шутили над жадностью старых тётушек; Блейн рассказал, как однажды его кузина чуть не подожгла кухню, а Курт о том, как его мама споткнулась и упала прямо на ёлку, снеся всё – игрушки, гирлянды и лампочки – и обеспечивая сыну и мужу повод для смеха на неделю вперёд. Беседа была настолько спонтанной и естественной, что несмотря ни на что, несмотря на пронизывающую боль, которая, вероятно, никогда бы уже не оставила его сердце, Блейн почувствовал себя в безопасности. Он почувствовал себя дома.
Курт и Блейн всё время держались за руки под столом, и на их губах рождались нежные улыбки, когда, поворачиваясь друг к другу, они понимали, что сделали это одновременно. И каждая улыбка, каждое прикосновение, взгляд или жест, каким-то загадочным образом, казался более особенным и драгоценным, потому что, в отличие от многих других пар, они уже теперь знали, сколько им осталось наслаждаться ими.
Многие другие, вероятно, разошлись бы, закрываясь в собственной боли. Многие на месте Блейна отступились бы. Возможно, было бы проще потерять сейчас то, что, в конце концов, он всё равно не смог бы удержать. Но Блейн не сделал этого, он не сдался. Он любил Курта каждую секунду и любил каждую секунду с ним, чтобы в конце своей жизни сказать: "Оно того стоило".
Чтобы иметь право сказать, что он боролся, что любил всем сердцем и ни в чём не раскаялся. Чтобы иметь право сказать, что он был чьим-то солнцем и сиял для него, никогда не прячась за горизонт, что он улыбался, плакал, кричал, дышал для человека, которого любил.
И в конце ужина Курт удивил его, неожиданно отняв свою руку. Блейн поднял взгляд и встретил его, полный любви и нежности... море, такое огромное и неизведанное им, но у него были двенадцать лет, чтобы узнать всё о нём. Он лишь надеялся, что их будет достаточно.
– Я хочу спеть, – заявил Курт, одарив его улыбкой, оборачиваясь потом к своему отцу, который смотрел на сына внезапно намокшими глазами. Блейн удивился, не понимая, отчего эта фраза так на него подействовала.
– Это было традицией, чтобы я пел на Рождество перед моими родителями, но я не... не делал этого уже много лет, – объяснил Курт, сразу сообразив, о чём тот подумал. Блейн слабо кивнул и снова взглянул на Бёрта, который старался незаметно стереть слезу.
– А теперь... ты будешь делать это каждый год? – спросил Блейн, наблюдая, как парень обошёл вокруг стола, направляясь к фортепьяно, стоявшему рядом с камином, в котором потрескивали дрова, и огонь ярко полыхал, создавая затейливую игру света и тени.
– Да, – ответил Курт, обернувшись и пристально на него глядя. Блейн понял, что он хотел сказать, хоть и не произнёс этого вслух. Он хотел сказать, что каждый год должен был стать незабываемым, начиная с этого момента. Спячка закончилась, настало время, чтобы жить.
Курт устроился за инструментом, лицом к ним. Блейн пожалел, что оставил фотоаппарат в комнате, потому что ему хотелось бы запечатлеть этот момент. Курт был прекрасен, простой красный свитер каким–то образом идеально сочетался с его бледной кожей, волосы, зачёсанные назад, свечи на крышке фортепьяно вместе с огнём камина придавали его голубым глазам блеск, словно они были праздничными украшениями, самыми яркими во всём зале. Но он быстро прогнал эту мысль, потому что снимок не смог бы передать то, что он чувствовал в этот момент, просто глядя на него.
Курт улыбнулся отцу, взгляд которого был совершенно потерян, обращённый к давно прошедшим годам, о которых Блейн не мог знать, но потом он повернулся к нему и уже не отрывал больше от него глаз.
Когда он запел, Блейн ощутил, как слёзы подступили к его глазам, но не печаль была тому причиной. Точнее, не только. Это было странное чувство, смесь страдания, меланхолии и счастья... всё вместе, сплошное противоречие, которое, тем не менее, в тот момент имело смысл.
Should auld aquaintance be forgot, / Забыть ли старую любовь
And never brought to mind? / И не грустить о ней?
Should auld aquaintance be forgot, / Забыть ли старую любовь
And auld lang syne. / И дружбу прежних дней?
Голос Курта разлился в воздухе, и Блейн спросил себя, как мог он жить без этого до сих пор. Но, в то же время, возблагодарил небеса за то, что ему было позволено услышать его хоть раз в жизни, как если бы это была комета, проносящаяся в небе раз в десять тысяч лет, и он был там... случайный прохожий под ночным небом, поднявший глаза, чтобы увидеть яркую звезду, наполнившую его душу светом.
For auld lang syne, my dear, for auld lang syne, / За дружбу старую —
We'll take a cup of kindness yet, / До дна!
For auld lang syne. / За счастье прежних дней!
And surely you will buy your cup and surely I'll buy mine, / С тобой мы выпьем, старина,
We'll take a cup of kindness yet, for auld lang syne. / За счастье прежних дней!
Его голос, казалось, обвивался вокруг слов, вокруг нот, кружа их и танцуя вместе с ними в воздухе, и Блейн, сам того не замечая, плакал, не вытирая слёз, потому что это могло бы отвлечь его. Глаза Курта были закрыты сейчас, огонь камина освещал его лицо, которое, несмотря на красные отблески пламени, было бледным. Он казался ангелом.
We two have run about the slopes / С тобой топтали мы вдвоем
And picked the daisies fine, / Траву родных полей,
But we've wandered many weary foot, / Но не один крутой подъем
Since auld lang syne. / Мы взяли с юных дней.
For auld lang syne, my dear, for auld lang syne, / За дружбу старую —
We'll take a cup of kindness yet, / До дна!
Курт умолк, продолжая играть, и, когда во время этой инструментальной паузы он открыл глаза, Блейн заметил, что они подозрительно блестели и были ещё светлее, чем обычно. Последнюю строфу он спел в тишине, не играя, неотрывно глядя ему прямо в глаза.
We two have paddled in the stream / Переплывали мы не раз
From morning sun til night, / С тобой через ручей.
But the seas between us broad have roared, / Но море разделило нас,
From auld ang syne. / Товарищ юных дней...
For auld lang syne, my dear, for auld lang syne, / За дружбу старую —
We'll take a cup of kindness yet, / До дна!**
Курт моргнул, и маленькая слезинка скользнула по его щеке, пока он продолжал смотреть на него, слабо улыбаясь и положив ладонь на сердце.
Блейн поднёс руку к губам и молча послал ему воздушный поцелуй, не в силах остановить слёзы.
Их первое Рождество... Им оставалось ещё одиннадцать.
__________________
* http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D1%81%D0%B5%D1%80%D0%BE%D0%B4%D0%B5%D1%80%D0%BC%D0%B0
** Auld Lang Syne – шотландская песня на стихи Роберта Бёрнса, написанная в 1788 году. Известна во многих странах, особенно англоязычных, и чаще всего поётся при встрече Нового года, сразу после полуночи. Перевод С.Я. Маршака
========== Глава 13 ==========
http://imgdepo.ru/id/i4340611
Любовь оживляет, как тепло солнца после дождя.
William Shakespeare.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
"...пять, четыре, три, два, один..."
Толпа, собравшаяся на праздничный концерт на Таймс Сквер, оглушительно приветствовала салют, многоцветными узорами украсивший ночное небо Нью-Йорка, и транслировавшийся по всем Соединённым Штатам.
Курт и Блейн, стоящие перед телевизором, обнялись и слились в страстном поцелуе, рискуя пролить шампанское, которым заранее наполнили бокалы в ожидании обратного отсчёта. Парни совершенно не беспокоились о Бёрте буквально в паре шагов от них, тактично делавшем вид, будто поглощён обменом поздравлениями с его преданным мажордомом. Когда они, наконец, отлепились друг от друга со звучным чмоканьем, их щёки горели, а губы растянулись в счастливых улыбках.
– С Новым годом! – сказал Блейн, поднимая бокал.
– С Новым годом, любимый! – ответил Курт, повторяя его движение, чтобы чокнуться и выпить шампанское.
– Ребята, пойдём на улицу, посмотрим салют, который устраивают Фостеры! – предложил Бёрт, поворачиваясь к ним. Курт и Блейн кивнули, быстро натянули пальто и схватились за руки, следуя за ним по коридору, а после на террасу, выходящую на сад со стороны подъездной дорожки.
Холодный декабрьский – точнее, уже январский – воздух ударил им в лицо, когда они оказались на улице и устроились рядом с ограждением, касаясь локтями. Не говоря ни слова, Блейн обнял за талию Курта, который положил голову ему на плечо, закрывая глаза и потираясь легонько щекой, словно довольный кот.
Блейн улыбнулся, притягивая его поближе, и ласково поцеловал в темечко. Всё было так просто. Стоять, обнявшись, и молча наслаждаться теплом друг друга – только они вдвоём. Он готов был провести так всю жизнь.
Тишина была прервана грохотом салюта, который вспыхнул разноцветными огнями вдали, наполняя небо красным, жёлтым, зелёным и синим, создавая всё более изысканные картины. Блейн восторженно любовался ими некоторое время, пока не заметил, что Курт поднял голову. Повернувшись, Андерсон встретился с его глазами, в которых отражались праздничные огни.
– Я люблю тебя, – прошептал Курт, придавая словам такую значительность, будто это было его первым признанием. Блейн отчётливо ощутил знаменитое щекочущее прикосновение крыльев порхающих бабочек в животе и улыбнулся.
– И я тебя люблю, – ответил он, медленно, почти лениво, поглаживая его по спине вверх и вниз. Курт приблизился и едва коснулся его губ, и это лёгкое, почти неощутимое прикосновение вскружило Блейну голову, а когда мир вокруг него встал на место, поцелуй сделался настоящим: ярким и полным многим, возможно, слишком многим – пролитыми слезами, не сказанными словами, годами, которые им не суждено было разделить – сосредоточенным в одном этом мгновении, в двух дыханиях, ставших единым.
Если бы только Блейн мог проводить все свои дни, лишь целуя Курта, всё было бы гораздо проще. Было бы так легко не думать ни о чём, пока Курт медленно обвивал руками его шею, чтобы тихонько поглаживать волосы, пока его губы становились всё более смелыми, его грудь поднималась и опускалась в ритме сбившегося дыхания, а сердце учащённо билось рядом, и всё остальное исчезало: и солнце, и тьма, и боль, и их самый страшный враг... время.
– Пойдём... пойдём к тебе? – сказал Блейн, когда они отстранились друг от друга, задыхаясь. Курт кивнул, улыбнувшись, и взял его за руку.
Когда они вошли и закрыли за собой дверь на ключ, Блейн отступил, пристально глядя на Курта, словно изучая его.
– Что такое? – спросил тот, чувствуя себя несколько неловко. Блейн быстро глянул Курту в лицо, будто он отвлёк его от какого-то важного действа, требующего всего его внимания.
– Не двигайся, – проговорил он еле слышно, мёд его глаз, казалось, загустел, обволакивая Курта, который не смог сделать ничего другого, как молча кивнуть под таким взглядом. Блейн подошёл к нему медленно, почти осторожно, как если бы ему предстояло прикоснуться к редкостному дикому животному. Потом, ни на мгновение не отводя взгляда от его глаз, поднял руку и начал ласкать его лицо – начиная со скулы, переходя на щёку и вниз до подбородка, – столь тщательно и аккуратно, что Курту показалось, будто сердце вот-вот взорвется у него в груди. Это было похоже на невесомое касание пушинки, и гладкие и мягкие пальцы Блейна вызывали лёгкое приятное покалывание.
Когда Блейн нежно провёл пальцами вдоль его носа, а потом по губам, Курт вздохнул и невольно прикрыл глаза, растворяясь в этом едва ощутимом прикосновении. Той же рукой Блейн переместился на другую часть его лица, пробегаясь пальцами по линии ушной раковины, к виску и на лоб, убирая упавшие непослушные прядки.
– Что ты делаешь? – тихо спросил Курт, не открывая глаз.
– Шшш, – остановил его Блейн, касаясь указательным пальцем его приоткрытых губ. – Не... не говори ничего, – добавил он надломившимся голосом. Курт заметил это и взглянул на него.
– Эй, – прошептал он обеспокоенно, беря его лицо в ладони и вытирая пальцем выступившую слезу. – Эй, не плачь... Не надо плакать. Что происходит?
Блейн сморгнул пару раз, загоняя назад другие слёзы и снова стал лениво гладить его щёку, пока Курт ждал ответа, всё ещё держа его лицо в своих руках.
– Мне нужно прикасаться к тебе, – сказал он после недолгой паузы, с отсутствующим видом скользя рукой вниз по шее Курта. – Нужно... чувствовать тебя под моими пальцами. Мне нужно знать, что ты здесь... сейчас.
Курт слегка вскинул голову, но не настолько, чтобы помешать Блейну продолжить касаться его так легко и, в то же время, невероятно интимно и глубоко. Словно он старался запомнить его, постепенно создавая воспоминание, которое мог бы хранить для того дня, когда у него не останется ничего другого, кроме этого – его памяти. Курт не нашёлся, что сказать. Это было слишком велико для слов, слишком важно и значительно. И он не сказал ничего, и просто опустил руки с лица Блейна, а тот улыбнулся ему блестящими, но уже без следов слёз глазами и вернулся к аккуратному плетению своего воспоминания.
Он приблизился ещё больше к Курту – теперь они стояли, почти соприкасаясь носами и не отрывая друг от друга глаз, потом провёл по его рукам, чтобы поднять их над головой. Когда Курт сделал это, Блейн осторожно потянул за край свитера, снял его, разлохмачивая немного волосы парня, и уронил на пол.
Курт должен был бы чувствовать себя слишком открытым и незащищённым, вот так, полуголый, тогда как Блейн был ещё полностью одет. Но это было не так, он ощущал себя так же, как стоя перед новым полотном. Ему нечего было скрывать от Блейна, нечего ему доказывать и нечего стыдиться. Особенно, когда он смотрел на него так – со смесью тайного волнения, изумления и неприкрытого восхищения в глазах.
Курт позволил его рукам погладить свою шею, прежде чем скользнуть на плечи, медленно продвигаясь к груди, исследуя гладкую кожу раскрытыми ладонями, словно желая слиться с ней, согревая. Когда Блейн большим пальцем задел его сосок, пока вторая рука аккуратно следовала рисунку рёбер и пресса, Курт вздрогнул и слегка приоткрыл губы, не поднимая сжатых в кулак рук, не зная, за что ухватиться.
Блейн заметил его напряжение и дрогнувшие ресницы над немедленно потемневшими глазами и, продолжая ласкать его, сократил мучительное расстояние между ними и поцеловал парня нежно и собственнически одновременно.
Курт облегчённо выдохнул ему в губы и позволил себе, наконец, поднять руки и зарыться пальцами в его тёмные кудри, притягивая ещё сильнее, и тишину вокруг них нарушали лишь негромкие звуки их встречающихся и вновь расстающихся губ, их всё более неровного дыхания да отдалённых выстрелов салюта, всё ещё окрашивающего небо, чтобы отпраздновать наступление нового года и осветить яркими цветами толпы людей, которые могли строить планы и фантазировать об осуществлении их мечтаний.
Но Курт не завидовал им в тот момент. Пусть забирают себе все на свете праздничные огни – он целует солнце!
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
– Тебе всё ещё грустно?
Блейн отвёл взгляд от потолка, лёжа в постели Курта, и слегка повернулся, чтобы посмотреть на него. Потом он улыбнулся, протянув руку, поглаживая его щёку, пока Курт выводил ленивые круги по его груди, но ничего не ответил.
– Не хочу, чтобы ты грустил, – сказал тогда Курт, поднимая голову с подушки и опираясь на локоть. Его взгляд скользнул по лицу Блейна, по его покрасневшим губам и растрёпанным волосам, прежде чем остановиться на его глазах, в которых он увидел бесконечную печаль.
– Ты бы смог? – выдохнул Блейн. Его пугающе серьёзный тон застал Курта врасплох.
– Что?
– Знать, что потеряешь меня и быть не в силах как-то этому помешать. Смотреть на меня каждый день, считая оставшиеся.
Курт застыл, почти не дыша. Блейн, заметив это, схватил его руку, словно пытаясь удержать рядом, не позволить ему закрыться в себе.
– Я никуда от тебя не уйду, Курт, – уверил он парня, прекрасно понимая, о чём тот мог подумать. – Никогда.
– Ты бы мог... – ответил Курт тихо, как если бы эти слова таили в себе опасность и, произнесённые чуть громче, были бы в силах сделать это действительно возможным. Но в его тоне не было упрёка. – Я бы понял.
– Я не сделаю этого... Но ты не ответил на мой вопрос, – произнёс Блейн до странности спокойным голосом, учитывая аргумент, как если бы в этот момент они рассуждали не о себе, а о двух бесстрашных героях какой-то книги и о том, что они сделали бы на их месте: сумели бы они вести себя как те великие храбрецы или предпочли бы отступить, оказаться на втором плане и оставить сложные решения и жертвы кому-то другому.
Курт задумался. Он всегда знал, что его ожидало, это стало для него чем-то обыденным и, откровенно говоря, до знакомства с Блейном и примирения с отцом, это его даже не сильно расстраивало. Не то, чтобы он хотел умереть, а просто не видел стоящего мотива для жизни. Но Блейн изменил всё.
И каково же должно было быть ему, абсолютно беспомощному и сознающему, что он может быть с ним лишь до определённого момента. Курт и сам иногда задавался вопросом, как ему удавалось, где он брал смелость, чтобы не сбежать, и силу, чтобы проводить с ним каждый день, зная, что мог бы иметь куда более простую жизнь, тогда как Курт такого выбора не имел. Но он знал ответ: потому что Блейн его любил. И он прекрасно понимал, что это значит. Он знал с абсолютной уверенностью, что на его месте он бы не сбежал, что не оставил бы его и насладился тем временем, которое у них было. И поэтому он ответил, не колеблясь:
– Да. Я бы сделал это для тебя.
Блейн слегка улыбнулся, удовлетворённый, что Курт пришёл к тому же выводу, а его рука начала выводить маленькие круги большим пальцем на его боку. Он сконцентрировался на этом движении на несколько секунд, но потом снова посмотрел Курту в лицо и задал новый вопрос:
– А потом?
Курт закусил губу, опуская взгляд, однако тут же поднял его, глядя Блейну в глаза, потому что это было слишком важно, чтобы позволить ему понять, что он, в глубине души, понятия не имел, как бы поступил на его месте. Этот вопрос ставил их по разные стороны баррикады: для Курта не существовало "потом". Ему бы не пришлось справляться с одиночеством, чувствовать себя потерянным и брошенным. Блейн же остался бы ни с чем: лишь незаконченные полотна, фотографии, да страницы дневника, пожелтевшие от времени, того самого времени, что ускользало от них даже сейчас, здесь, в его постели... в их постели. Они не замечали этого, потому что его тиканье было неуловимым, заглушённым их вздохами и шёпотом, их руками, лихорадочно цепляющимися друг за друга, их сплетёнными телами... но стрелка часов на стене продолжала двигаться, даже когда они терялись друг в друге. Она не остановилась и никогда не остановится, и Курт решил, что и Блейн не должен был. Он бы этого не перенёс.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |