Нам нет особого смысла вникать в это условие, хотя оно и было очень унизительным для Генриха IV, так как каносские договоренности не были выполнены королем ни по одному существенному пункту. Оказалось, что Генрих IV сильно переоценил тяжесть своего покаяния. Вскоре он значительно укрепил свое положение и возобновил свою борьбу с Григорием VII. Последнему еще придется, в свою очередь, испытать унижения и бессилие от поражений, нанесенных ему Генрихом IV. Ничего близкого к Каноссе уже никогда не придется испытать ни Генриху IV, ни кому бы то ни было из последующих императоров. В конце концов борьба за инвеституру завершилась уже после смерти обоих непримиримых противников Вормсским конкордатом 1122 года. Согласно этому документу, для одних частей империи, Италии и Бургундии, выборы епископов и аббатов должны были проходить по каноническим правилам, т. е. без всякого, прямого или косвенного, участия императора или его представителей. После выборов следовала церковная инвеститура посохом и кольцом и только через пол года — исходящая от императора светская инвеститура скипетром. Для другой части империи — Германии — за императором оставалось право в случае наличия двух кандидатов избрать одного из них. После этого он давал избранному епископу или аббату светскую инвеституру скипетром, за которой следовала церковная инвеститура кольцом и посохом. Вормсский конкордат хотя и носил компромиссный характер, в целом стал успехом папства. Он существенно расширил влияние пап внутри и вне Церкви. Но в то же время положения конкордата никак не соответствовали тем претензиям папства на светскую и духовную супрематию, которые выдвинул Григорий VII.
Несмотря на резко возросшее значение Пап, они не стали «папами-цезарями» в духе Григория VII, соответственно и речи не могло идти о наместнике Христа, перед которым склоняются рабы, отдающие ему сходные с Божескими почести. Реально наступившая в процессе борьбы за инвеституру культура Высокого Средневековья была несовместима ни с «папа- цезаризмом», ни с «цезарепапизмом». В ней и намека не найти на ту однородность, которая была бы предзадана культуре, осуществись поползновения папской или императорской власти на свое абсолютное верховенство. У этих поползновений и не было сколько-нибудь реальных шансов стать действительностью. Борьба за инвеституру была столкновением тех крайних сил, которые должны были испытать одна другую на прочность прежде, чем они будут уравновешены компромиссом, выразившимся в том числе и Вормсским конкордатом. Что же конкретно означало равновесие между папством и империей, между светской и духовной властью, ставшее результатом борьбы за инвеституру?
' Преждб всего то, что стало возможным возникновение рыцарства и рыцарской культуры. Существование рыцарства базируется, как известно, на вассалитете, т. е. отношениях вассала'и сюзерена. Это отношения верности и служения слуги господину, так же как и господина слуге. Подробнее о них речь пойдет в следующей главе, теперь же отметим, что вассальная зависимость (точнее, взаимозависимость) имеет германские истоки. Она укоренена в отношения^ йеЖду героем-вождем и героем-дружинником; Со временем вожди стали баронами, графами, князьями, королями, императорами, Дружинники — рыцарями. Они приняли христианство со многими вытекающими отсюда последствиями. Но сама исходная основа отношений и связей внутри воинского сословия сохранилась. Та основа, которой «папацезаризм» и «цезарепапизм» равно угрожали смертельной опасностью. Ведь священник-царь, так же кай и царь-священник, были бы связаны между собой отношениями исключительно вертикальными. Сверху бы шло санкционированное Богом повеление, снизу же предполагалась безусловная покорность и преданность. То принципиальное равенство в героизме, в ощущении принадлежности к одному воинскому сословию и братству, которое было присуще рыцарству, стало бы невозможным. Будущие рыцари должны были бы превратиться в воинов — рабов Божиих, которые видят своего господина не только в Боге, но и в Его наместнике на земле, для которого они тоже мало отличаются от рабов.
Компромиссный исход борьбы за инвеституру и теократических поползновений папства и императорской власти не просто сохранил перспективу для рыцарства и рыцарской культуры,' но и сделал средневековую культуру неоднородной. Ее резкое отличие от предшествующей античной культуры состоит, в частности, в том, что она представляет собой целостность, включающую в себя четыре субкультуры: рыцарскую, бюргерскую, крестьянскую (низовую) и культуру клириков и монахов. Каждая из них по своему типу безусловно средневековая, но и различия между ними очень существенны. Если мы обратимся к Античности, то никаких субкультур там не обнаружим. И Греция, и Рим знали резкое имущественное и социальное расслоение свободных граждан, в Риме, к тому же, изначально существовало отчетливое сословное деление общества. Наконец, Античность — это еще и рабство, а между свободным и рабом была пропасть. Что касается рабов, то никакой особой культуры они не создали й создать не могли ввиду своего положения целиком бесправных, лишенных всякого из себя исходящего бытия существ. Все же остальные свободные люди в первую очередь были гражданами, людьми, соотнесенными со своим полисом, а позднее еще и с космополитизмом эллинистического государства или вселенской Римской империи. Ощущение античным человеком своего гражданства и полисности — это ощущение себя человеком как таковым. Человек же как таковой и создавал античную культуру вообще, не дифференцируя ее на субкультуры. В ней могла быть выражена преимущественно героическая позиция, как в гомеровских поэмах, мог подавать голос серединный человек, как в гесиодовСкой поэме ♦ТрУДы и дни*, или философ с его особой позицией. В любом Случае герой, человек «золотой середины», мудрец или философ оставались гражданами и создавали единую по типу античную культуру. Точно так же не имело решающего значения, будет ли ее выходец из среды земледельцев, ремесленников, родовой знати или царского рода. Платон, например, принадлежал царскому роду, а Аристотель был совсем не знатного происхождения. Если этого не знать заранее, то по их произведениям никогда будет не определить их принадлежности к разным слоям общества. Все карты здесь спутает уже то, что почти во всех своих диалогах Платон выступает от лица Сократа. Человека бедного и, к тому же, совсем незнатного происхождения.
То обстоятельство, что средневековая культура образует четыре субкультуры, до некоторой степени противоречит ее христианскому характеру. Христианство ведь уравняло людей онтологически. Для него существует прежде всего человек как таковой, раб и сын Божий. Это равенство более глубокого порядка, чем восприятие себя гражданином. Учтем, однако, что средневековая культура была создана из разнородных элементов. Она так и не стала и не могли стать исоцело, а главное •— однородно христианской. Если, скажем, в Средние Века на одном полюсе существовал клир и монашество, а на другом полюсе — высшее сословие, то ати сословия, оставаясь христианскими, изначально опирались на совсем различные традиции. Когда возникает сословие горожан, то его формирование в значительной степени противоречит всему строю рыцарской жизни. Отсюда их противостояние и антагонизм. Во всяком случае, у средневековых людей на собственно человеческом уровне не было ощущения своего единства. Они ощущали свое единство в Боге, в соотнесенности с Богом. Тогда становилось неважно, кто ты — клирик, бюргер, рыцарь или крестьянин. В делах же человеческих клирик оставался клириком, бюргер — бюргером и т. д. Никакого подобия или заместителя гражданственности средневековая культура не выработала.
Глава 5
ВЫСОКОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ.
РЫЦАРСКАЯ КУЛЬТУРА
Высокое Средневековье — своего рода классика средневековой культуры — началось не ранее самого конца XI в., состоялось же оно во всей своей полноте уже в XII—XIII вв. Как раз на этот период приходится и формирование в Западной Европе рыцарского сословия с его культурой. Рыцари были прямыми потомками или духовными наследниками тех воинов- германцев, которые составляли дружины германских королей в период исторического безвременья и Раннего Средневековья. Реально рыцарское' сословие рекрутировалось из разных слоев общества, не только племенной знати, но и слуг крупных феодалов. При определенных условиях рыцарями становились выходцы из крестьян. Однако к началу ХП в. становится устойчивым представление о рыцарях как людях, отличающихся от простых смертных благородством и знатностью происхождения. Рыцари противопоставляли себя прежде всего простолюдинам и уже потом различались внутри своего сословия. Основным делением здесь было деление на простых рыцарей и баронов. Простые рыцари оставались вассалами баронов, своих же вассалов они не имели. Баронами в Средние Века называли не только тех рыцарей, которые носили этот титул, но и обладателей более высоких титулов: виконтов, графов, маркграфов (маркизов), князей и герцогов. Бароны тоже могли находиться в вассальной зависимости друг от друга. Собственно бароны и виконты — у графов, графы — у князей и герцогов. Князья и герцоги, за редким.исключением, были вассалами королей или императора. Опять-таки, в редких случаях, и короли могли находиться в вассальных отношениях к императору. Очевидно, что внутри рыцарского сословия существовала своя разветвленная иерархия, в которой находилось место и рыцарю, с трудом сводящему концы с концами, и могущественному королю, и даже императору. Конечно же, вершина и основание феодальной иерархии очень сильно между собой отличались. Но что не менее важно с позиций культуры, это были различия внутри одного сословия, одной корпорации и культурной общности. И простой рыцарь, и барон, и королевская особа сознавали себя прежде всего рыцарями, а уже потом нетитулованными, титулованными или монархами.
Здесь уместна аналогия с античным полисом, где все свободные люди были гражданами, и только потом — крестьянами или царями. Правда, наше сопоставление помогает не только продемонстрировать общность всех членов рыцарского сословия, но и указывает на коренное отличие рыцарской общности от полисной. Да, в рыцарском сословии и король был в первую очередь первым рыцарем королевства, как в полисе царь-базилевс — первым среди граждан. Но, с другой стороны, рыцарство было именно сословием среди других сословий
средневекового общества: бюргеров, крестьян, духовенства. Оно представляло собой более или менее замкнутую корпорацию, которая частично отождествляла себя с определенной страной и народом, частично же была вненациональна. Полисной прикреп- ленности граждан к своему отечеству рыцарство не знало. Рыцари служили своему сюзерену, у их сюзерена мог быть свой сюзерен вплоть до суверенного монарха. Последний, в свою очередь, воспринимал себя в качестве главы рыцарской иерархии, ее верховного вождя. Скажем, французский король в эпоху Средневековья был скорее королем французов, чем страны Франции. Причем под французами он понимал почти исключительно французское рыцарство. Остальные сословия точно бы не существовали для него. Хотя духовенство служило Богу и тем способствовало спасению рыцарских душ, а крестьяне и бюргеры (буржуа) должны были обслуживать интересы рыцарства, выступать в роли его слуг. Самостоятельного достоинства за ними не признавалось.
С особым самоощущением рыцарства,
|его замкнутой корпоративности, выстроенной на началах вассалитета, связан о отсутствие государств в Средние Века. Во всяком
случае, государств в античном и новоевропейском смысле. Как и в случае послеантичного безвременья, карта средневековой Европы способна здесь ввести в заблуждение. На ней мы увидим Священную Римскую империй германской нации, Французское, Английское, Кастильское королевства и т. д. Каждое из них окрашено в свой цвет и отграничено от другого так же, как на карте эллинистических или современных ему государств. По-другому средневековые королевства и не изобразить. Другое дело, что они представляли собой такого рода реальности, которые карта не схватывает. Потому именно, что все эти Франции, Англии, Кастилии, Арагоны не были чисто территориальными образованиями. То же Французское королевство под взглядом историка дробится и распадается на великое множество частей.
В нем существовали земли королевского домена и владения королевских вассалов. Это то, что мы можем отразить на карте средневековой Франции. Но далее — и королевский домен, и вассальные графства, и герцогства в свою очередь включали в себя земли графов, виконтов, баронов, последние же состоят в том числе и из рыцарских земель. Попробуем определить теперь, что же все-таки является Францией. Проще всего сказать, что Франция — это собирательное понятие, что она включает в себя и королевский домен, и земли вассалов короля, и владения вассалов более низкого ранга и т. д. Между тем сами французы в XII— XIII веках Францией называли относительно узкую полоску земли вдоль Луары. Едва ли она включала в себя территории, занимавшие более 5-7% от общей площади королевства. Получается, что не было такого собирательного понятия, как «Франция», прикрепленного ко всем землям французской короны, и если она наносится на карту, то фиксирует нечто иное, чем территориальная общность. Сказанное станет более очевидным, стоит только обратить внимание на то, что ряд вассалов французского короля владели еще и землями, не
зависимыми от него или же находящимися в вассальной зависимости от других государей, Так, английские и арагонские короли, оставаясь суверенными правителями своих королевств, длительное время были властителями земель французской короны. Хорошо известно, что, например, английский король Генрих II Плантагенет владел во Франции герцогствами Аквитания и Нормандия, графствами Анжу, Пуату и т. д. Его французские владения в несколько раз превышали размеры французского королевского домена и занимали едва ли не половину всех земель королевства. Между тем в качестве французского герцога и графа Генрих II считался вассалом французского короля и приносил ему вассальную присягу. В несколько ином положении находились бургундские герцоги. Им принадлежали как земли французской короны (герцогство Бургундия, графства Невер, Шароле, Артуа, Фландрия), так и области, входившие в состав Священной Римской империи (герцогства Брабант, Мекленбург, графства Эно, Голландия и т. д.). В результате бургундские герцоги были вассалами одновременно двух государей. В XIV и XV вв. никого это не смущало. Именно потому, что ни Франция, ни Англия, ни Империя не были государствами в привычном для нас смысле. Ведь это достаточно странно, когда, скажем, герцогство Нормандия входит в состав Французского королевства и одновременно его сюзереном считается английский король. В этом случае оно как будто находится в составе двух государств. Для Античности подобное не более возможно, чем принадлежность одного и того же кирпича двум совершенно различным зданиям. Но чтобы понять французскую ситуацию, Нормандию лучше сравнить не с кирпичом, а, например, с одеждой, которая принадлежит некоторому лицу — королю Франции. Король может носить эту одежду сам, отдавать в пользование другим, не имеющим одежды лицам, а может предоставить ее другому владельцу собственного гардероба — королю Англии. Последний, хотя и сам раздает свою одежду тем, кому считает нужным, одновременно носит и французское платье. Тем самым оно имеет двух хозяев — владельца и пользователя, вступающих по поводу одежды в определенные отношения. Последние и составляют государство. Оно существует в Средние Века как отношения лиц. Причем вот этого конкретного лица с этил конкретным лицом. Филиппа Августа — с Ричардом Львиное Сердце, Людовика XI — с Карлом Смелым и т. д. Когда кто-то из них умирает, его преемник вновь устанавливает индивидуально-личностные связи со своим вассалом или сюзереном. У Нормандии или Бургундии нет связей с Францией как у частей с целым. Есть только связь определенных герцогств с определенными королями. Понятно, что герцог Карл Смелый — это не часть, а Людовик XI — не целое. Еще и поэтому Карл может установить личностные, т. е. вассальные, связи еще и с императором Священной Римской империи. Почему бы и нет, если он хочет узаконить свое обладание другой, помимо Бургундии, «одеждой* — какой-нибудь Голландией или Зеландией, это его личное дело.
Государство как связь конкретных лиц, как межличностные отношения представляет собой нечто иное, чем государство, в котором люди соотносятся на основе безличных законов. С точки зрения закона совершенно неважно, кто конкретно выполняет или не выполняет его требования. Важно только, соответствуют или не соответствуют ему действия лица. В Средние Века тоже существовали законы и юриспруденция. Но все же решающее значение имели не они сами по себе, а то, принимало ли данное лицо на себя обязательство исполнять или не исполнять данный закон. К примеру, отношения вассала и сюзерена регулировались определенными законами, которые обязан был выполнять тот или другой. Однако первично здесь не исполнение или неисполнение законов, а обязательство, лица, которое по своей воле, добровольно берется или не берется исполнять законы. Если некто согласился на последнее, то этим он не просто обязуется быть законопослушным, но прежде всего дает обет верности лица лицу. Эта верность состоит в данном случае в соблюдении регулирующих вассальные отношения законов, в подчинении их необходимости. И все-таки необходимость остается производной от свободы. В свободе как личностном начале сохраняется источиик безличного начала. А это, в свою очередь, означает, что в верности законам первична верность,
она скрепляет собой межчеловеческие узы, создает иерархию власти и управления, господства и подчинения, распоряжения и исполнения. Не менее значимо в верности и то, что она ■связывает между собой людей свободных и в этой связи сохраняет их свободу. Рыцарство [ в феномене вассальных отношений знает господина и слугу как сюзерена и вассала, но это К господин и слуга, в разной степени свободные. Разница между ними только в том, что один I из них свободен избирать слугу, другой же — свободно служить. Такая свобода, несомненно,
I укоренена в германско-героической традиции (см. главу «Германско-варварский элемент в сред- I невековой культуре*). Вместе с тем в рыцарской культуре она получила углубленное раэви- I тие. Только рыцарство впервые ощутило, что слугой-вассалом быть не менее почетно, чем I господином-сюзереном. Служба, точнее служение, не принижают и умаляют, а возвышают I рыцаря. Вне верности-служения рыцарь, пожалуй, и невозможен вовсе. Не случайно, к при- I меру, в рыцарских романах, жанре мечтательном и утопическом, в которых рыцарство пред- I стает таким, каким оно хотело бы быть, лучшие из рыцарей обязательно служат каким-либо I сюзеренам. Причем исключения не составляют и лица королевской крови. Напротив, самые I знаменитые из них, все эти Парцифали, Ланселоты, Тристаны обязательно по происхождению I принцы крови, которые могли бы быть королями, но предпочитают подвиги служения верных В вассалов. А реальные средневековые короли — они ведь ценились прежде всего как первые I рыцари королевства. Для них, по сути, первичным являлось быть рыцарями, а потом коро- ■ лями. В качестве рыцарей короли тоже служили. Скажем, прекрасной даме. На высоте же В своего служения короли соотносились с Богом как его слуги и, в какой-то мере, вассалы.
Рыцари, которые вступали в вассальные отношения, тем самым строили свои отноше- I имя как проверку на верность взаимным обязательствам сюзерена и вассала. Если кто-либо I из них считал верность порушенной, недействительными становились и его обязательства.
I Между вассалом и сюзереном возможны были суд, вооруженное столкновение, просто «раз- В вод», после которого вассал мог найти себе нового сюзерена, а сюзерен — вассала. Не так уж I редко перемена вассальных связей была связана с переменой страны обитания. Француз- I ский рыцарь мог очутиться в Англии, Германии, Италии, германский — во Франции и той же Италии и т. д. С возможностью подобных переселений и их осуществлением связана некоторая (не абсолютная, конечно) беспочвенность рыцарства, его странничество. Рыцарь [служил и был верен лицу, а не стране или народу, поэтому он относительно легко перемешался из страны в страну со своим сюзереном, находил себе нового сюзерена, а иногда и сам в новой стране приобретал вассалов. При этом о беспочвенности рыцарства можно говорить не только в аспекте его неприкрепленности к стране и народу. В рыцарстве с самого начала идо самого конца его существования сохранялась еще и беспочвенность в качестве характеристики присущего ему мировоззрения и самоощущения. Наиболее полно эта черта рыцарства выражена в очень позднем образе Дон-Кихота. Этот образ Сервантес создает тогда, (когда рыцарство уже сошло с исторической арены. Но тот мир, который выдумал, нафанта- Нзировал и подсмотрел Дон-Кихот, представляет собой до гротеска и абсурда доведенную
■ реальность, которая вовсе не была чужда рыцарству Высокого и Позднего Средневековья. ■Беспочвенность реального рыцарства, так же как и Дон-Кихота, связана с тем, что оно не ■способно было, точнее же, не могло себе позволить, трезво осознать себя, додумать свое ■место и роль в мире. Ему совершенно необходимы были и ими оставались, как правило, Еболее или менее явные самому рыцарству иллюзии о самом себе.
Начать с того, что рыцарство вполне осознает себя и стремится быть христианским. Но, с другой стороны, рыцарь — это ведь не просто крещенный человек, а тот воин, который Ьаследует германскую героическую традицию, является ее прямым продолжением. Когда! это продолжение выражается в исконном германско-героическом служении и верности, связывающих вассала и сюзерена, это вполне совместимо с христианством. Христиане — это народ верных Богу людей. Когда же рыцарь держится за другую героическую «добродетель», за принцип своей выделенности из среды других людей — простолюдинов, тогда в его
мировоззрении перестают увязываться концы с концами. А рыцарство действительно со всей категоричностью и упорством отстаивало, вообще говоря, совсем не христианский принцип знатности происхождения, крови и породы. По своей сути он совместим только с язычеством, где знатность буквально и вполне последовательно понимается как достаточно близкая степень родства с богами. Очень знатен, например, Ахиллес. Еще бы, его мать — богиня Фетида, да и отец — Пелей, поскольку он царского рода, также находился в достаточно близкой степени родства с богами. Так что в жилах Ахиллеса текло более божественной крови, нежели человеческой. Гораздо менее знатного рода Одиссей. У него божественной крови всего одна восьмая часть. Но и он знатного происхождения по сравнению с простыми смертными, в которых, если и течет кровь богов, то в ничтожной степени. Ни о какой знатности в строгом смысле слова для христианина не может быть и речи. Все люди происходят от одних и тех же предков: праотца Адама и праматери Евы. Когда ему это было нужно, об этом хорошо помнил средневековый человек. Не только крестьянин или бюргер могли напомнить рыцарю или барону о том, что никаких рыцарей не было, когда Адам пахал землю, а Ева пряла шерсть. В разгар борьбы за инвеституру римский папа Григорий VII, настаивая на приоритете духовной власти над светской, использовал аргументы, невозможные для язычника и не лишенные смысла, хотя и не безупречные, в устах христианина. Его аргументы сводились к обоснованию недостоинства высшего сословия, а вовсе не его выде- ленности и вознесенности.
Разумеется, сказанное Григорием VII сказано им в запальчивости. Систематически настаивать на подобном означало бы для папства вступить в непрекращающуюся распрю со всем рыцарским сословием. Но ведь сами-то аргументы существуют и явно приходили в голову не одному Григорию Гильдебранду. Они потому и возникали, что хотя знатность можно признавать, отвергать или относиться к ней осторожно-скептически, для христианина она онтологически не укоренена. В лучшем случае знатность имеет свою «социологию», но уж никак не онтологию. Если бы рыцарство хотело об этом знать, оно бы звало. Такого желания у него никогда не было. Оно просто держалось за героические ценности, как будто не смея открыто взглянуть в глаза истине, которая в том и состояла, что для христианина возможна избранность, не имеющая никакого отношения к признаку крови и породы. Она сверхприродна. В ней ничто не обещано и, тем более, не гарантировано происхождением. Если Иисус Христос по «человеческой линии» происходит из царского рода Давида, то этим утверждается вовсе не его знатность. Ведь сам Давид стал царем не по происхождению или какой-то своей природной выделенности, а потому, что Бог сказал о нем: «...нашел Я мужа по сердцу Моему, Давида, сына Иессеева, который исполнит все хотения Мои».[83] Господь «нашел» Давида помимо знатности и заслуг его предков. Давид избран лично и индивидуально, как вот этот человек. «Из его-то потомства Вог по обетованию воздвиг Израилю Спасителя Иисуса»[84], — говорит апостол Павел. Опять-таки, и речи не может быть о том, что Давид стал основателем знатного рода, чья знатность будет увенчана его потомком Иисусом Христом. Обетование осуществляется тогда, когда потомки Давида ничем статутно не выделялись из соотечественников. Дева Мария избрана Господом также «по сердцу Моему», то есть индивидуально-личностно. Она стала Богородицей не просто потому, что она из рода Давидова. Господь провидел, что в этом роде будет рождена Пресвятая Дева, поэтому от Духа Свята и Марии Девы был рожден Иисус Христос. Рос Он в семье плотника, что сразу же и полностью отменяет ситуацию аристократической выделенности по происхождению и природе, которая должна быть подкреплена, а по возможности и превышена выделенно- стью от свободы подвигов и свершений.
На последнем как раз и настаивало рыцарство. Целиком в соответствии с исконно языческим героизмом рыцарство предполагало, что «великие и удивления достойные дела» пристало совершать самым знатным рыцарям. При этом чем знатнее рыцарь, тем величественнее и грандиознее должен быть его героический замах. И вовсе не случайно, что самыми доблестными, первыми рыцарями королевств признавались короли. Ричарда Львиное Сердце или Людовика Святого считали таковыми не потому лишь, что они были окружены льстивыми придворными. Существеннее другое: от королей как самых знатных рыцарей ожидали необыкновенных деяний, в первую очередь их замечали и запечатлевали памятью и признанием. Сама знатность, однако, уже не могла восприниматься как нечто самоочевидное и не нуждающееся ни в каких обоснованиях. Конечно, сохранялся принцип: чем древнее род, тем знатнее, чем дольше царствует династия, тем более царственны ее представители. Поэтому, скажем, отнесение своего происхождения к римским кесарям и дальше, чуть не ко времени Трои, было делом обычным. Обычным, но лишенным безусловно убеждающей силы. В конце концов, ведь можно так удлинить ствол своего генеалогического древа, что доберешься до единого для всех праотца и праматери. Его предусмотрительно не удлиняли, ограничиваясь римскими или, в крайнем случае, троянскими предками. Но вот какие строки можно прочесть у Т. Мэлори, автора последнего рыцарского романа, в котором еще дышит истинно рыцарский дух: «И сказала одна дама, стоявшая подле королевы: — Госпожа, бога ради, разве ему по праву рождения предназначено быть столь славным рыцарем? — Да, воистину так, — отвечала королева, — ведь он с обеих сторон происходит из лучших рыцарских родов мира по самой высокой линии; ибо сэр Ланселот происходит лишь в восьмом колене от Господа нашего Иисуса Христа, и значит, этот сэр Галахад — потомок нашего Господа Иисуса Христа в девятом колене. И потому можно считать, что они двое — первые рыцари мира».34
Роман Т. Мэлори написан в конце XV века, когда давно уже исчезла варварская наивность в восприятии Иисуса как героя, бесстрашно и величественно восходящего на крест — Мировое Древо. Смысл Боговоплощения крестной смерти и Искупления давно был очищен от языческих искажений и привнесений. Откуда же тогда такая грандиозная нелепость генеалогии Ланселота и Галахада, если не от простоты? Думаю, что от неукорененности рыцарского аристократизма, а следовательно, и героизма. В христианском универсуме смыслов языческая знатность всегда рискует обернуться происхождением от тех, кто «преступлениями всякого рода приобрели власть от князя века сего». Остается возводить род к самому Иисусу Христу. Который, к тому же, сам из царского рода Давида. На то, что царственность Христа не от мира сего, Т. Мэлори закрывает глаза. И это для него неизбежно, так как, решая одну из проблем легитимности рыцарского аристократизма, он неотвратимо порождает другую — эта легитимизация несовместима с тем Христом, о котором повествуют Евангелия.
Совершенно не случайно, что о происхождении от Иисуса Христа самых знатных рыцарей говорится в рыцарском романе. Попытайся какой-нибудь реальный знатный рыцарь или род настаивать на том, что Иисус Христос их предок, они вступили бы в конфликт с Цер1Аэвыо и не получили бы признания своим поползновениям со стороны своего сословия. Решиться на подобное явным образом означало бы хватить через край. Оставалась область мечты и фантазии. В ней можно было проговорить самое заветное, не обременяя себя осознанием самопротиворечивости аристократического принципа, который стремится быть одновременно и христианским. Впрочем, нужно отдать должное автору «Смерти короля Артура», Для него происхождение упомянутого сэра Галахада имело далеко идущие последствия. Галахад — христианин не только по происхождению «от природы», но и в своем рыцарском служении. «От свободы» же он устремлен к тому, чтобы рыцарское служение совпало со
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |