Заботливо отсканировал и распознал v-krapinku.livejournal.com 1 страница

Заботливо отсканировал и распознал v-krapinku.livejournal.com

ТОМВУЛФ

НОВАЯ

ЖУРНАЛИСТИКА

И АНТОЛОГИЯ НОВОЙ ЖУРНАЛИСТИКИ

ПОД РЕДАКЦИЕЙ ТОМА ВУЛФА И Э. У. ДЖОНСОНА

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

АМФОРА 2008

УДК 82/89 ББК 84(7Сое)6 В 88

ТОМ WOLFE The New Journalism with an anthology edited by Tom Wolfe and E. W.Johnson

Перевели с английского Д. А. Благов и Ю. А. Балаян

Защиту интеллектуальной собственности и прав издательской группы «Амфора» осуществляет юридическая компания «Усков и Партнеры»

Вулф Т.

В 88 Новая журналистика и Антология новой журналис­тики под редакцией Тома Вулфа и Э. У. Джонсона / Том Вулф; [пер. с англ. Д. Благова и Ю. Балаяна]. — СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2008. - 574 с. - (Серия «Амфора 21»).

ISBN 978-5-367-00578-3 (рус.) ISBN 0-330-24315-2 (англ.)

Том Вулф, классик американской литературы, автор множества ху­дожественных и документальных произведений, размышляет о судьбах журналистики и делится секретами репортерского мастерства.

УДК 82/89 ББК 84(7Сое)6

ЗАО ТИД «Амфора», 2008

© Tom Wolfe and E. W.Johnson, 1973 © Издание на русском языке, перевод на русский язык, ISBN 978-5-367-00578-3 (рус.) оформление.

ISBN 0-330-24315-2 (англ.)

Во времена, когда художественная проза сдалась на милость победителю — репортажу, вы встали на защиту жизненно важной традиции...

Первые шестнадцать слов из приветствия Солу Беллоу¹ на церемонии присуждения ему в Йельском университете степени почетного доктора литературы.

¹ Сол Беллоу (1915-2005) — американский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе 1976 года, а также нескольких престижных национальных премий. — Здесь и далее примечания переводчика.

Июнь 1972 года

ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда Э. У. Джонсон впервые подкинул мне мыслишку совместно создать антологию новой журналистики, фанта­зия нас обоих не шла дальше того, чтобы объединить деся­ток-другой образчиков этого жанра под одной обложкой, снабдив их пяти-шестистраничным предисловием, только и всего. Наверняка получился бы неплохой учебник. И вот как-то вечером решил я набросать эти пять-шесть страни­чек — но скоро почувствовал, что в двух словах здесь ниче­го не скажешь и впереди меня ждет долгая дорога.

А и правда, что же именно — какие такие хитрости — де­лает новую журналистику «захватывающей» и «берущей за душу», как хороший роман или рассказ и даже еще силь­нее? В конце концов я совершил два открытия, которые, по-моему, заинтересуют всякого пишущего. Первое: есть четыре основных приема, все реалистические, которые эмоциональ­но окрашивают любую настоящую литературу — будь то ху­дожественная или нехудожественная проза, нон-фикшн. Второе: реализм — это не просто особый литературный ме­тод или позиция. Наступление по всему фронту реализма в английской литературе XVIII века подобно наступлению электричества в технике и промышленности. В итоге значе­ние искусства неизмеримо выросло. И каждый автор — будь то писатель или журналист, — который оттачивает свое пе­ро, не прибегая к общепринятым приемам реализма, подо­бен инженеру, который силится усовершенствовать некую машину без помощи электричества. Сравнение отнюдь не хромает, потому что в литературе все основано на элемен­тарных приемах письма.

Положа руку на сердце, я совсем не жду, что кто-то из когорты нынешних беллетристов примет мои слова во вни­мание. Сам подозреваю, что насочинял невесть что. Совре­менная изящная словесность, завывая и причитая, крутит­ся-вертится на бегониевом листике, который я называю неомифологизмом. (Я проанализировал его в приложении.) Признаюсь, деградация современного писательства сильно облегчает мою задачу — показать, что лучшей литературой сегодняшней Америки стала нехудожественная проза, в форме, которую, хотя и не слишком оригинально, называ­ют новой журналистикой.

Том Вулф

Часть первая

Том Вулф Новая журналистика

1. «Гвоздь номера» и его творцы

Сомневаюсь, что профи, которых я буду расхваливать в этой книге, пришли в свои редакции с намерениями создать новую журналистику, или улучшенную журна­листику, или даже слегка поднять планку. Не мечтали они, что их газетно-журнальная писанина разрушитель­ным смерчем пронесется над миром большой литерату­ры... посеет панику, низвергнет с трона роман как жанр номер один и на полвека задаст новое направление всей американской литературе... Тем не менее именно так и произошло. Беллоу, Барт, Апдайк — и даже лучший из всех, Филип Рот, — эти романисты роются в литератур­ных кладовых, но так ничего не находят и совсем теряют голову от происходящего вокруг. Черт побери, Сол, гун­ны наступают!..

Бог свидетель: когда я впервые устроился работать в газету, у меня в голове не было никаких новых идей, тем более литературных. Меня страстно, неодолимо влекло нечто совершенно другое. В своих мечтах я видел Чикаго 1928 года... Подвыпившие репортеры стоят у вхо­да в «Ньюс» и всматриваются в реку Чикаго у самого ее истока... В полумраке бара звучит песня «На задворках скотобоен», и баритон принадлежит всего лишь слепой лесбиянке с матовыми очками-стеклами на глазах. В от­деле криминальной хроники темновато — почему-то в моих грезах о газетной жизни дело всегда происходило в сумерках. Днем репортеры не работали. Мне хотелось увидеть все в подробностях, ничего не пропуская...

¹ Джордж Макговерн (р. 1922) — американский политик, был со­ветником Джона Кеннеди. Выступал против войны во Вьетнаме. На президентских выборах 1972 года проиграл Ричарду Никсону. Во время предвыборной кампании Макговерну пеняли на отсутствие должного пафоса.

Я хорошо понимал, отчего меня так тянет в эту Стра­ну- Допившихся-До-Чертиков-Писак. Тем не менее совла­дать с собой не мог. Я пять лет парился в магистратуре, а кто этих каторжных работ не отбывал — не поймет, в чем тут дело. Вот и все объяснение. Сомневаюсь, что смогу дать вам хоть малейшее представление о магистра­турах. Пока ни у кого не получалось. Миллионы амери­канцев в них учатся, но если сказать слово «магистрату­ра» — какая картина предстанет перед вашим взором? Да не только никакой картины, но даже легкого эскиза. И ни один из магистрантов не сподобился сочинить о своей учебе романчик. И я в том числе. Насколько мне извест­но, никто такой книги не написал. А каждый там сначала принюхивается. Ну и болото! Да еще попахивает! Друго­го такого не сыщешь! К тому же предмет изображения всегда берет верх над писателем. Попытки что-то олите­ратурить обречены на провал. Так что этот роман о маги­стратуре был бы исследованием разочарования, причем разочарования полного, иссушающего, неописуемого. Представьте самый занудный фрагмент самого занудного фильма Антониони, который вам только приходилось видеть. Или что вам надлежит прочитать за один присест «Планету мистера Саммлера», или что вы просто читаете этот роман Беллоу. Или вообразите, что вас заперли в ку­пе поезда Прибрежной линии, в шестнадцати милях от Гейнсвилла, штат Флорида, на пути из Майами в Нью-Йорк, без капли воды и с разогретым докрасна обогрева­телем, который включил какой-то псих, и что Джордж Макговерн¹ расположился рядом и подробно излагает вам свои политические теории. Примерно такая атмо­сфера царит в магистратуре.

Так или иначе, но к моменту получения в 1957 году докторской степени по американистике меня скрутила в бараний рог распространенная в мое время болезнь. Ее основной симптом — неудержимое желание окунуться в «реальный мир». И я начал работать в газетах: в одной выпил чашечку кофе, потом в другой... Наконец в 1962 го­ду меня занесло в «Нью-Йорк геральд трибюн». Мес­течко оказалось что надо! Я стоял на пороге отдела мест­ных городских новостей «Геральд трибюн», всего в сотне ярдов от Таймс-сквер, млея от благоговения, что приоб­щился к богеме... Или это и есть настоящая жизнь, Том, или ее вообще нигде нет. Происходящее напоминало бла­готворительную раздачу подарков... склад всякой рухля­ди... пейзаж после битвы... Если у какого-нибудь редакто­ра имелось вращающееся кресло, то вся его механика никуда не годилась: оно немедленно раскладывалось по­полам, как от удара, стоило его хозяину встать. Инженер­ная начинка здания свисала отовсюду, как вывалившиеся кишки: электрика, батареи водопроводные и канализаци­онные трубы, кондиционеры — все это торчало, выпира­ло из потолка, со стен и из колонн. Цветовая гамма боль­ше подходила для заводского цеха. Среди оттенков власт­вовали свинцовый-серый и мертвенно-зеленый или убийственный тускло-багровый — все мрачноватое и гряз­новатое, неловко сработанное и аляповато покрашенное. Под потолком приютились лампы дневного света, изливая едкий свет и бросая голубоватые отблески на макушки приросших к своим креслам сотрудников. Фабричный цех во время аврала. Мечта газетного магната — все словно языки проглотили, так заняты... Никаких внутренних пе­регородок. Служебной иерархии нет и в помине. Редак­тор отдела может ютиться за таким же видавшим виды столом, что и простой репортер. Подобные порядки ца­рили в большинстве газет. Их установили много десяти­летий назад из практических соображений. А продлить им жизнь помогало некое курьезное обстоятельство. Де­ло в том, что нижние чины в газетах — то есть репорте­ры — вовсе не горели желанием подсидеть главных, стар­ших, ответственных редакторов или еще какое-то на­чальство. Редакторы не чувствовали никакой угрозы и не нуждались в перегородках. Репортеры мечтали всего-навсего... стать звездами! И желательно немедленно.

Есть одна штуковина, о которой никогда не пишут в книгах о журналистике или в тех игривых воспомина­ниях, что сочиняют вышедшие в тираж лесбиянки, пра­вившие бал в барах времен «сухого закона»... я хочу ска­зать, что все умалчивают о весьма своеобразной конку­ренции за тепленькое местечко в газете... Например, за столом позади меня в отделе новостей «Геральд три­бюн» окопался Чарлз Портис. Молчун — слова из него не вытянешь. И как-то его вместе с Малькольмом X. пригла­сили на какую-то передачу в прямом эфире, что-то вроде «Встречи с прессой», а Малькольм X. сделал большую ошибку: прочитал еще в редакции целую лекцию о том, что его не следует звать Малькольмом, потому что он не какой-то официантишка в вагоне-ресторане, поэтому надо его величать Малькольмом X. В конце той передачи он кипел от ярости. Буквально на стенку лез. Тихоня Пор­тис то и дело, со всевозможными интонациями на все ла­ды, называл его мистер X... «А теперь, мистер X., позволь­те мне вас спросить...» Так или иначе, Портис сидел поза­ди меня.

¹ Джимми Бреслин (р. 1930) — известный американский журна­лист, автор почти двадцати книг.

В самом конце нашей комнаты, в каком-то закутке, расположился Джимми Бреслин¹. А с другой стороны восседал Дик Чап. И все мы были вовлечены в соперни­чество, о котором прилюдно никто никогда не говорил. Однако Чап был редактором отдела новостей «Нью-Йорк геральд трибюн» — должность легендарная, от не­го очень многое зависело, и он играл ключевую роль в подковерной борьбе.

Всем известна одна форма конкуренции среди газетчи­ков — так называемая погоня за сенсациями. Такие ре­портеры — охотники за сенсациями — соревнуются со своими соперниками из других газет или радиостанций. Они стремятся быстрее узнать горячую новость и первы­ми описать ее. И чем громче происшествие, то есть чем больше там важных обстоятельств, и чем ужаснее катаст­рофа — тем лучше. Короче, они считаются в газете самы­ми важными фигурами. Но была и другая категория жур­налистов. «Гвоздь номера» — вот к чему они стремились. В общем, все они рассматривали свои газеты как мотели, в которых останавливаются каждый вечер на пути к буду­щему триумфу. Эти люди рассуждали приблизительно так: надо устроиться в газету, поднапрячься душой и те­лом, отбарабанить положенное, узнать получше «этот мир», накопить опыта, возможно, отточить перо — а по­том, в один прекрасный момент, сделать всем ручкой, рас­прощаться с журналистикой, поселиться в какой-нибудь лачуге, на полгода погрузиться в бумагомарательство, в конце которого их ждет полный триумф. А имя этого триумфа — Роман.

О, это будет знаменательный день, вы же понимаете... Между тем подобные мечтатели работают на износ по­всюду в Америке, где только есть газеты, соревнуясь за крошечную корону, о которой весь остальной мир не имеет представления, — за титул Лучший Творец «Гвоз­дя Номера» в Городе. «Гвоздь номера» — специфический газетный термин для материала, который возвышается над простыми горячими новостями. Источником его мо­жет быть светская жизнь, нечто забавное, часто журна­лист черпает сведения у полиции. Например, какой-то приезжий остановился вечером в отеле Сан-Франциско, решил покончить с собой и выбросился с пятого этажа, однако пролетел только девять футов и вывихнул ногу. А все дело в том, что отель располагался на склоне холма и он об этом не знал... Популярны «истории об интерес­ных людях», в которых многословно и ужасно сентимен­тально рассказывается о никому дотоле неведомых лич­ностях, попавших в беду или навыдумывавших себе ка­кие-то невероятные хобби... И все это яйца выеденного не стоит... В любом случае творцу «гвоздей номера» предо­ставляется в газете немало места — есть где порезвиться.

В отличие от репортеров из отдела новостей, такие пи­саки вроде бы знать не знают ни о какой конкуренции, даже между ними самими. И никто их достижения не фиксирует. Однако каждый из участников этой игры пре­красно понимает, что происходит; их тоже захлестывают волны зависти, даже жгучей обиды, или же они впадают в эйфорию, смотря как идут дела. На словах никто ни в чем не признается, но все это чувствуют, ежедневно. Де­ятельность «гвоздевых» журналистов отличается от ра­боты обычных репортеров еще в одном отношении. Во­все не обязательно идет борьба за новую громкую публи­кацию. Автор соревнуется прежде всего с самим собой, поэтому и распространяться здесь особенно не о чем.

В общем, именно там, в отделе новостей, где я тогда работал, разворачивалась большая часть конкурентной борьбы между творцами «гвоздевых» материалов, пото­му что «Трибюн» была для таких журналистов чем-то вроде арены для боя быков в Тихуане, на северо-западе Мексики... Портис, Бреслин, Чап... Чап и Бреслин вели ко­лонки, что давало им больше свободы. Но я полагал, что могу превзойти любого из них. Надо только верить в себя. В «Таймс» царили Гэй Талес и Роберт Липсайт. В «Дейли ньюс» работал Майкл Мок. (Были соперники и в других газетах, и в «Геральд трибюн» тоже. Упоминаю только тех, кого хорошо запомнил.) С Моком мы сталки­вались еще раньше, когда я работал в «Вашингтон пост», а он — в «Вашингтон стар». Мок был серьезным соперни­ком, потому что отличался

тогда отчаянной храбростью, как, впрочем, и позднее, когда он готовил статьи для «Лайф» о Вьетнаме и арабо-израильской войне. Мок иногда вытворял невесть что... Например, «Ньюс» посы­лает Мока и фотографа сделать материал об одном толстя­ке, который, чтобы сбросить лишний вес, обосновался на лодке, стоящей на якоре в заливе Лонг-Айленд. («У меня хватит духу, — заявил он, — там я буду голодать, дышать свежим воздухом и стану стройным как кипарис».) У ка­тера, который наняли газетчики, в миле от цели заглох мотор. А времени у них было в обрез. Дело происходи­ло в марте месяце, но Мок бросился в воду температурой 42 градуса по Фаренгейту¹ и плыл, пока совсем не окоче­нел. Толстяку пришлось вытаскивать его с помощью вес­ла. Но зато Мок все-таки сделал этот материал, сдал его в последний момент. В «Ньюс» появились фотографии ре­портера, лихо плывущего по заливу Лонг-Айленд, только чтобы вовремя написать душещипательную диетическую сагу, которую прочитают два миллиона человек. А если бы он пошел ко дну, если бы нашел свой конец в тине среди придонных устриц, никто бы о нем и не вспомнил. Редак­торы берегут свои запасы слез для военных корреспонден­тов. А что касается репортеров, которые делают «гвоздь номера», — то чем меньше о них говорить, тем лучше. (Как-то в «Нью-Йорк таймс» местная шишка отреагиро­вал на похвалу одного из лучших перьев его газеты, Изра­иля Шенкера, следующими словами: «Но он же „гвозди номера" готовит!») Нет, если бы Мок тогда ушел на дно к устрицам, его бы не удостоили даже маленькой журна­листской награды — тридцатисекундного молчания за обедом в Прибрежном пресс-клубе. Тем не менее он прыг­нул в залив в марте! Такая яростная конкуренция сущест­вовала в нашей странной и крошечной группе.

В то же время каждого из нас порой одолевали мрач­ные мысли. Тогда совсем опускались руки и оставалось только сказать: «Ты сам себя водишь за нос, приятель.

¹ То есть 6 градусов по Цельсию.

Это всего лишь один из способов оттянуть неизбежное... Рано или поздно тебе придется поселиться в хижине... и писать роман». Твой Роман! Теперь, отчасти благодаря самой новой журналистике, уже трудно объяснить, что это была за американская мечта — написать роман — в 1940-е, 1950-е годы и вплоть до начала 1960-х. Роман тогда стал не просто литературным жанром, а психологи­ческим феноменом. Умственным расстройством. Слово «роман» входило в глоссарий «Общего введения в психо­анализ» наряду с нарциссизмом и навязчивыми невроза­ми. В 1969 году известный американский писатель, ре­дактор и литературный критик Сеймор Крим сделал для «Плейбоя» странное признание, которое начиналось сло­вами: «В середине-конце 1930-х годов я был буквально порабощен, опьянен, вывернут наизнанку и истощен иде­ей написать реалистический роман. С четырнадцати и до семнадцати лет я глотал романы Томаса Вулфа (начиная с „О времени и о реке", потом с головой окунулся во „Взгляни на дом свой, ангел" и продолжал до самого ужас­ного конца Большого Тома), Эрнеста Хемингуэя, Уилья­ма Фолкнера, Джеймса Т. Фаррела, Джона Стейнбека, Джона О'Хары, Джеймса Кейна, Ричарда Райта, Джона Дос Пассоса, Эрскина Колдуэлла, Джерома Вейдмана и Уильяма Сарояна, и мое сердце выскакивало из груди, так мне хотелось стать романистом». Далее Крим сказал, что хотя идея стать романистом была самым страстным желанием всей его жизни, его духовным зовом и, между прочим, стимулятором, охранявшим его от всех ничтож­ных соблазнов молодости, но однажды он обнаружил, что ему уже скоро сорок, а никакого романа он так и не напи­сал и, скорее всего, уже не напишет. Лично меня это при­знание тронуло до глубины души, хотя и непонятно, по­чему «Плейбой» опубликовал подобный материал, если только это не была обязательная ежемесячная

десятипроцентная доза пенициллина... для истребления гонококков и спирохет... Тогда я не представлял, что кому-то, кроме писателей, могут быть интересны комплексы Крима. Мнение это, однако, впоследствии оказалось ошибочным.

Пораскинув мозгами, я решил, что писатели составля­ют всего лишь часть американцев, которые подверглись такой своеобразной осаде со стороны Крима. Еще совсем недавно я готов был держать пари, что половина претен­дентов на работу в издательствах свято верят в свое пред­назначение стать романистами. Среди так называемых креативщиков рекламы, которые сочиняют рекламные тексты, подобных «романистов» — девяносто процентов. В 1955 году в «Бывших горожанах» покойный Август К. Спекторский, бывший в 1950-е годы редактором «Плейбоя», изобразил хорошо зарабатывающего гения рекламы с Медисон-авеню как человека, который не нач­нет читать роман прежде, чем ознакомится с аннотация­ми и портретом автора на обложке... и если романистом вдруг окажется какой-нибудь самовлюбленный пижон в расстегнутой рубахе, с развевающимися на ветру кудря­ми, да еще моложе самого этого рекламщика, то ничтож­ная книжонка останется даже не открытой. Полагаю, по­добных взглядов также придерживались и телевизион­щики, спецы по связям с общественностью, киношники, преподаватели английской словесности в колледжах и университетах, продавцы, заключенные в тюрьмах, не­женатые маменькины сыночки... целый рой воображал, коими изобилует плодородная американская почва.

И Роман казался людям одним из последних оплотов, своего рода месторождением золота или нефти, благода­ря которому простой американец мог — за одну ночь, в мгновение ока — в корне изменить свою судьбу. Имеет­ся немало тому подтверждений. В 1930-е годы романис­ты выходили на авансцену, словно попадая с корабля на бал. Ребята были еще те, не промах. Их биографии на су­перобложках просто ужасают. Сплошь и рядом сообща­ется, что автор раньше работал разнорабочим на стройке (Стейнбек), экспедитором (Кейн), коридорным (Райт), посыльным на телеграфе (Сароян), мыл посуду в грече­ском ресторане в Нью-Йорке (Фолкнер)... а также — во­дителем грузовика, лесорубом, сборщиком ягод, смазчи­ком, пилотом сельскохозяйственной авиации... Список бесконечен... Некоторые романисты отдали дань каждой профессии из этого перечня... Прежде чем взяться за пе­ро, ребята прошли огонь, воду и медные трубы, потому им так и доверяли.

К 1950-м годам Роман стал чем-то вроде общенацио­нального рыцарского турнира. Все это чванливые выдум­ки, что конец Второй мировой войны в 1945 году означал закат «золотого века» американского романа, подобно тому как после Первой мировой войны ничего не закон­чилось, а наступила эра Хемингуэя — Дос Пассоса — Фицджеральда. В Нью-Йорке даже возник своего рода Клуб Олимпийцев, где собирались каждое воскресенье новые «золотые мальчики», — то есть таверна «Белая ло­шадь» на Хадсон-стрит... «О! Это же Джонс! Это же Мей­лер! Это же Стайрон! Это же Болдуин! Это же Уиллингэм! Во плоти и крови — в этой самой зале!» Все прямо созда­но для романистов и их почитателей — для людей, кото­рые пишут романы, и для тех, кто от этих романов прихо­дит в экстаз. Журналистам там места не было — разве что присядет в укромном уголке «как бы романист» или ору­женосец какого-то Великого Создателя Романов. Такого явления, как журналист-литератор, пишущий для попу­лярных газет и журналов, еще просто не существовало. Если у журналиста хватало духу заявить претензии на статус литератора — ему следовало набраться смелости и здравого смысла и оставить популярную прессу, чтобы перейти в высшую лигу.

А что касается низшей лиги — то есть лучших журна­листов, — то два соперника, Портис и Бреслин, и правда решили претворить в жизнь все эти

фантазии. Она напи­сали романы. Причем у Портиса все сложилось как нель­зя лучше. В один прекрасный день он вынырнул в Лондоне в качестве корреспондента «Геральд трибюн». В журна­листских кругах такая работа считается большой удачей. Но скоро Портис сделал всем ручкой, даже не предупредив о своем уходе. Он вернулся в Штаты и поселился в рыбац­кой хижине в Арканзасе. А через полгода накатал непло­хой романчик под названием «Норвуд». А потом написал «Истинного радикала», который стал бестселлером. Лави­на впечатляющих рецензий... Он продал обе книги кинош­никам... Он поймал за хвост удачу... Рыбацкая хижина! В Арканзасе! Все слишком хорошо, чтобы быть правдой, но тем не менее — правда. И еще одно подтверждение то­му, что старый добрый Роман никогда не умрет.

Однако в начале 1960-х дотоле спокойная среда луч­ших журналистов всколыхнулась. Подкинутая кем-то для хохмы мыслишка вдруг начала распалять прежде спокой­ных честолюбцев. Казалось, сделано важное открытие. Совсем крохотное открытие, скромное и знающее свое место. А заключалось оно в том, что газетно-журнальные статьи можно писать так, чтобы... они читались как ро­ман. КАК РОМАН, улавливаете?! Это было данью глубо­чайшего уважения Роману и его великим творцам, то есть романистам, конечно. И первыми ступившие на эту доро­гу журналисты ничуть не ставили под сомнение верховен­ство романистов как непревзойденных художников сло­ва, каковыми те были и останутся. Они всего-навсего по­просили себе кое-что из их гардероба... пока сами не наберутся духа... не поселятся в какой-нибудь хижине и, засучив рукава, не возьмутся решительно... Все они были мечтателями, но об одном эти люди не мечтали никогда, даже в шутку. Они не сомневались, что даже десять лет такой их журналистской работы нимало не повредят ро­ману и он останется главным литературным жанром.

2. Как в романе

Господи, когда же начались все эти страсти-мордасти? Где-то осенью 1962 года мне на глаза попалась статья в «Эсквайре»: «Джо Луис — Король в расцвете лет». И она заметно отличалась от других подобных материа­лов. Тональность и настроение больше подходили для ко­роткого рассказа, господствовали прочувствованные сце­ны — или прочувствованные по меркам журналистики того времени.

Например:

«— Привет, дорогая, — поздоровался Джо Луис с же­ной, увидев ее среди встречающих в аэропорту Лос-Анд­желеса.

Она улыбнулась, подошла к нему и почти встала на цыпочки, чтобы его поцеловать, — но вдруг отпрянула:

— Джо, где твой галстук?

—О, дорогая, — замялся он, — всю ночь в Нью-Йорке глаз не сомкнул и не нашел даже минутки...

—„Всю ночь"! — перебила его она. — Стоит тебе куда-то уехать отсюда, как ты там спишь, спишь, спишь.

—Дорогая, — с легкой досадой промолвил Джо Лу­ис, — я уже далеко не юноша.

—Да, — согласилась она, — но когда попадаешь в Нью-Йорк, ведешь себя как мальчишка».

В материале было несколько таких фрагментов. Пока­зывалась личная жизнь стареющей, лысеющей и увядаю­щей звезды. Венчал рассказ эпизод со второй женой Луиса, Розой Морган. Она показывает собравшимся гостям, включая ее нынешнего мужа, фильм о первом поединке Джо Луиса с Билли Конном.

«Судя по всему, Роза разволновалась, увидев Джо на пике его спортивной формы, и при каждом его удачном ударе с ее губ срывалось: „Мамммм" (глухой стук), „Мамммм" (глухой стук), „Мамммм"».

«После нескольких раундов Билли Конн уже еле дер­жался на ногах, а когда на экране мелькнула надпись „13-й раунд", кто-то сказал:

— Вот теперь ясно, Конн сделал большую ошибку. Лучше бы вообще не связывался с Джо Луисом.

Муж Розы хранил молчание, потягивая виски».

«Когда Луис нанес нокаутирующий удар, Роза пробор­мотала: „Мамммм, мамммм", — и тут же бледное тело Конна рухнуло на брезент ринга».

«Билли Конн силился подняться. Рефери открыл счет. Конн оперся на одну ногу, потом на другую, затем начал вставать — но рефери преградил ему дорогу. Было слиш­ком поздно.

...И тогда впервые из глубины комнаты, с диванных подушек, прозвучал голос нынешнего мужа Розы:

— Опять этот Джо Луис не чисто выиграл. По-моему, Конн вовремя поднялся, а судья его остановил.

Роза Морган ничего не сказала — только допила свою рюмку».

Что же, черт возьми, получается? Если статью чуть-чуть переработать, из нее получится хороший рассказ. Связки между фрагментами, пояснения даны вполне по-журналистски, как было принято в 1950-х годах, но все это можно быстро изменить. Раз-два — и готов невыду­манный рассказик. Но удивительнее всего событийная канва. Просто непостижимо. Я, правда, не мог взять в толк, как кто-то решился описать этот довольно интим­ный разговор между мужчиной и его четвертой женой в аэропорту, а потом сделать восхитительный пируэт и перейти к сцене в гостиной его второй жены. Первой моей инстинктивной, защитной реакцией было непри­ятие. Мне казалось, что все это сочинено, приукрашено, диалоги выдуманы. Господи, может, и целые сцены не имеют ничего общего с действительностью. Автор — чок­нутый, неразборчивый в средствах писака... Забавно, что именно такой была реакция у многих журналистов и про­чих искушенных в литературе личностей в следующие де­вять лет, когда новая журналистика завоевывала все но­вые позиции. «Парни все это выдумывают! Говорю вам, все из пальца высосано...» Никто не знал, что такое вы­держанная в подобном стиле журналистика и с чем ее едят. Эстетика? Да какая в журналистике может быть эс­тетика?!

Журналы вроде «Эсквайра» я тогда почти не читал. И вряд ли бы ознакомился с материалом Гэя Талеса о Джо Луисе. Помимо всего прочего, этот человек, носивший прозвище «Элегантный Эрудит», работал в «Таймс». То есть — как автор самых броских материалов — был моим соперником. Но его очерк для «Эсквайра» оказался намного лучше того, что он делал — или ему позволяли делать — для «Таймс». И я призадумался.

Вскоре замечательную колонку местных новостей в моей газете, в «Геральд трибюн», начал вести Джимми Бреслин. Он пришел к нам ниоткуда, то есть написал око­ло сотни статеек для таких журналов, как «Тру», «Лайф» и «Спорте иллюстрейтед». Но по-настоящему его еще не знали. Тогда фрилансеров, кропавших статейки для раз­ных журналов, ни во что не ставили. Но издатель «Ге­ральд трибюн», Джон Уитни, заприметил Бреслина бла­годаря его книге о бейсбольной команде «Нью-Йорк Метс» под названием «А еще кто-то может так играть?». В «Геральд трибюн» его взяли вести «блестящую» колон­ку в противовес тяжеловесным опусам таких монстров, как Уолтер Липман и Джозеф Алсоп. Говорят, что благо­даря таким поощрениям узнается потолок человека, вы­ше которого ему не прыгнуть. И эту теорию как нельзя лучше иллюстрируют газетные колонки. Обычно колон­ку давали репортеру в качестве награды за резвость и усердие. В результате терялись хорошие репортеры и получались плохие

редакционные писаки. Типичным и древнейшим ведущим колонки был Липман. Казалось, он целых тридцать пять лет только тем и занимался, что читал «Таймс», потом все это несколько дней пережевы­вал и затем изрыгал получившееся месиво на головы нескольких сот тысяч читателей других газет. На моей па­мяти Липман один-единственный раз соизволил высту­пить в качестве репортера — когда ему выпала возмож­ность потоптать своими башмаками ковровые дорожки в офисе губернатора штата и благодаря этому услышать собственными ушами то, что он обычно читал в «Таймс». Конечно, не в одном Липмане дело. Он просто выдавал то, что от него ждали...

Дата добавления: 2015-10-21