Заботливо отсканировал и распознал v-krapinku.livejournal.com 11 страница

Мы прошли мимо вышки наблюдения. Это была самая заманчивая цель для противника и столь уязвимая, что за­браться на нее было еще хуже, чем прогуливаться прямо перед пулеметом. Двух наблюдателей уже убили, а мешки с песком на вышке казались очень слабой зашитой.

Мы миновали грязные дома и укрытия начальства, ряд пустых «книжек» с разрушенной металлической кры­шей, командный пункт, командный сортир и почтовый бункер. Рядом находились полуразрушенный пивной бар почти без крыши и брошенный офицерский клуб.

Дальше по дороге располагался бункер военных стро­ителей. Он отличался от других укрытий: был глубже, безопаснее, чище, с шестифутовой защитой сверху из бре­вен, стальных листов и мешков с песком, а внутри горел яркий свет. Морпехи называли его отель «Аламо-Хил­тон» — дескать, у строителей очко играет, вот и сделали две крыши, а все журналисты в Кесане норовили заполу­чить местечко именно там. Чтобы попасть туда на не­сколько дней, хватало бутылки виски или ящика пива, а если уж вы стали другом этого дома, то такие подарки воспринимались как нечто само собой разумеющееся и весьма желанное. Морпехи устроили «корпункт» близ­ко, очень близко от полосы, и был он такой плохой, что некоторым репортерам казалось, будто это сделано на­рочно, чтобы кого-то из них убили. Это была всего лишь небольшая, слегка прикрытая, кишащая крысами нора, и однажды, когда она пустовала, ее частично разрушил снаряд сто пятьдесят второго калибра.

Я спустился в бункер строителей, взял бутылку шотланд­ского виски, надел полевую куртку и сказал, чтобы мою койку отдали этой ночью тому, кому она понадобится.

—Мы тебя достали или еще что-то случилось?

—Ничего подобного. Увидимся завтра.

—О'кей, — сказал один из строителей, когда я выхо­дил. — Дело твое.

Когда мы втроем вернулись на позиции 2-го батальона 26-го полка, две батареи открыли огонь из орудий сто пя­того и сто пятьдесят пятого калибра. При каждом выстре­ле я вздрагивал, а Мейхи, глядя на меня, посмеивался.

— Это наши стреляют, — заметил он.

Свист от другого снаряда первым услышал Экскур­сант.

—Ничего не наши, — сказал он, и мы рванули к бли­жайшему окопчику.

—Да, это не наш, — согласился Мейхи.

—А я что говорю? — воскликнул Экскурсант.

Мы добежали до окопа, когда первый снаряд разо­рвался между лагерем 37-го батальона рейнджеров и свалкой амуниции. Обстрел продолжался, в том числе из минометов, но мы не считали выстрелов.

—Хорошенькое выдалось утречко, — сказал Экскур­сант. — Слушай, приятель, почему они не оставят нас в покое? Хоть на денек?

—Пот-тому что им никто за это ничего не отстег­нет, — улыбнулся Мейхи. — А еще пот-тому, что они зна­ют, как ты дергаешься.

—Сейчас поговоришь у меня, трус сраный!

—Но-но, ты еще пока что не видел, чтобы я боялся, мать твою.

—Как это не видел? Три дня назад свою мамочку звал, когда они били по нашей колючке.

—Да плевать я хотел. Меня никогда не убьют во Вьетнаме.

—Да неужели, мать твою, и почему, интересно?

— Да потому, что никакого Вьетнама на самом деле нет. Старая шутка, но сейчас он не смеялся.

Линия окопов почти полностью окружала лагерь. На севере позиции занимал 2-й батальон 26-го полка морской пехоты, там же, чуть западнее, располагались хозподразделения. В трехстах метрах от них находились окопы северовьетнамцев. К востоку от 2-го батальона текла узенькая речка, а за ней, в трех километрах к севе­ру, находилась высота 950, занятая частями северовьет­намской армии, ее гребень шел почти параллельно взлет­но-посадочной полосе Кесана. Укрытия и окопы тянулись вверх от ближнего берега реки, а горы начинались в двух­стах метрах от противоположного. Там, в двухстах метрах от базы, сидел северовьетнамский снайпер с пулеметом пятидесятого калибра и стрелял по морпехам из своей за­маскированной паучьей щели. Днем он палил по всему, что поднималось над мешками с песком, а ночью — по любому огоньку. Его можно было увидеть из окопа, а если взять снайперскую винтовку с оптическим прице­лом, можно было разглядеть и его лицо. Его обстрелива­ли из минометов и безоткатных орудий, а он падал в свою щель и выжидал. Вертолеты запускали в него ракеты, но скоро он снова начинал стрельбу. Наконец применили напалм, и минут десять после взрыва над щелью подни­мался черно-оранжевый дым, а на земле вокруг не оста­лось ничего живого. Когда дым рассеялся, снайпер сделал единственный выстрел, и морпехи в окопах зааплодиро­вали. Его прозвали Лука Полсучка, и никто не хотел, что­бы с ним что-нибудь случилось.

У Мейхи был приятель по имени Оррин, откуда-то из Теннесси. Там, в горах, его семья владела тремя больши­ми машинами, которые возили грузы на небольшие рас­стояния. А утром, когда Мейхи и Экскурсант отправились в 1-й батальон 26-го полка к Эвансу, Оррин получил письмо от жены. Она прямо написала, что ее беременно­сти только пять месяцев, а не семь, как он думал. Всего-то Два месяца, но из-за них весь мир для Оррина перевер­нулся вверх тормашками. Жена писала, что все это время чувствовала себя отвратно и даже пошла к священнику, и священник в конце концов убедил ее, что «един Господь ей судия». Она не хотела бы говорить мужу, кто отец (и, дорогая, никогда, никогда не пытайся мне этого расска­зать), кроме того, что это хороший знакомый Оррина.

Когда мы вернулись, Оррин сидел на мешках с песком, один и не маскируясь. Он посматривал на горы и паучью щель, где прятался Лука Полсучка. У него были полнова­тое хмурое юношеское лицо, глаз с легкой косинкой и гу­бастый рот, то и дело растягивающийся в глуповатой улыбке, переходящей в невеселый беззвучный смех. Словно парень ждал-ждал зимы, чтобы сохранить свое мясо замороженным, а вдруг наступило лето, и все его за­пасы протухли. Он сидел там, играя затвором вычищен­ной винтовки сорок пятого калибра. Никто в окопе к не­му не приближался и никто с ним не разговаривал. Толь­ко иногда кричали ему:

— Спускайся, Оррин. Намажься салом для верности, мать твою.

Наконец сержант-артиллерист подошел и сказал:

—Если ты не спустишь свою жопу с этого мешка, я сам тебя пристрелю.

—Слушай, — предложил Мейхи, — может, тебе схо­дить к капеллану?

—Хорошая мысль, — ответил Оррин. — Ну и что этот минетчик мне сделает?

—Может, выбьет тебе отпуск по семейным обстоя­тельствам.

—Нет, — сказал другой парень. — Для этого нужно, чтобы кто-то из родных умер.

—Не беспокойся, — ответил Оррин. — Кое-кто у ме­ня в семье обязательно умрет. Как только я вернусь до­мой. — И он рассмеялся.

Это был ужасный смех, тихий и неудержимый, и все поняли, что Оррин не шутит. После этого он превратился в Сумасшедшую Хрюшку¹, стремившуюся во что бы то ни стало выжить, чтобы дома прикончить свою Старуху. И отношение к нему изменилось. Солдаты поверили в его счастливую звезду и жались к Оррину в бою. Я тоже что-то такое чувствовал. Во всяком случае, в бункере рядом с ним жилось спокойнее. К моему удивлению, позже мне рассказали, что с Оррином что-то случилось. Такое неча­сто слышишь после того, как оставил какую-то часть, и стараешься по возможности не слышать. Не то парня убили, не то он сошел с ума, хотя лично я в этом сомнева­юсь. Оррин вспоминается мне только как человек, кото­рый хотел устроить стрельбу в Теннесси.

¹ Хрюшками во Вьетнаме звали солдат-фронтовиков.

Как-то на исходе двухдневного отпуска в Дананг Мей­хи ходил по «черному рынку» и искал травки и надувной матрац. До этого он никогда не покупал травку и дрожал от страха, но наконец все-таки купил матрац. Он расска­зывал мне, что даже в Кесане никогда так не боялся, как в тот день. Не знаю, что бы парень наплел военной поли­ции, если бы его поймали на рынке, но, по его словам, это было самое захватывающее приключение с тех пор, как двумя годами раньше лесник на вертолете вывез его с приятелем из леса после охоты на оленей. Мы сидели в крохотном сыром укрытии на восемь человек, а Мейхи и Экскурсант спали. Мейхи пытался всучить мне на ночь свой матрац, но я отказался. Он сказал, что тогда выбро­сит матрац в окоп и оставит его там до утра. А я ответил, что, если бы мне был нужен надувной матрац, я бы при­вез его с собой из Дананга, а до военной полиции мне де­ла нет. Сказал, что люблю спать на земле, потому что это полезно. Мейхи возразил, что там одно дерьмо (он был прав), и поклялся Богом, что матрац будет лежать здесь всю ночь вместе с разным мусором. Затем он принял та­инственный вид и предложил задуматься над всем этим, пока его не будет. Экскурсант пытался выяснить, куда он направляется, но Мейхи ничего ему не рассказал.

В те короткие минуты, когда земля вокруг не вздыма­ется, когда самолеты не бомбят окрестные горы, когда ни мы, ни по нам не ведут огонь и нет перестрелки у колючей проволоки — можно услышать крысиный топоток по по­лу бункера. Превеликое множество этих тварей было от­равлено, застрелено, поймано в ловушки или убито удач­ным ударом солдатского ботинка, но все равно их здесь, в бункере, хватало. Пахло мочой, плесенью, пропотевшей одеждой, гниющими продуктами, перепрелым брезентом и грязным телом — эта смесь всегда сопутствует зонам бо­евых действий. Многие здесь полагали, что усталость и страх тоже как-то пахнут и у определенных снов есть свой запах. (В каком-то смысле мы были настоящие хе­мингуэевские цыгане. Какой бы ветер ни поднимал сев­ший вертолет, всегда можно было учуять, что в зоне при­земления находятся мешки для перевозки трупов, а палат­ки, где размещались разведывательные патрули с их сухим пайком, пахли как никакие другие палатки во Вьетнаме.) Этот бункер был по крайней мере таким же плохим, как все другие, в которых я жил, и меня разок вырвало, впер­вые. В полумраке можно было только воображать, что это так воняет— веселенькое занятие. Только в бункере я по­нял, что это за парень — Экскурсант.

— Чтой-то здесь попахивает, — сказал он. — Мне бы какой ху... ох... дезодоранта, да пошибче. — Он сделал па­узу. — Если ночью начнется заварушка — держись побли­же ко мне. Мейхи может голову оторвать, если что не так. Иногда у него совсем крыша едет.

— Думаешь, нам от него достанется? Экскурсант поежился:

— Может попробовать. Уже проделал три дня назад этот номер и уделал одного парня. Дружбана нашего. — Он улыбнулся. — Просто так от него не отвяжешься. А бункер у нас что надо. Мы наверху навалили всякого дерьма. Грязюка падает за шиворот, но зато сидим здесь и не дергаемся.

—Ребята прямо в бронежилетах спят?

—Кое-кто да. А я не. Мейхи, долбак шизанутый, во­обще с голой задницей спит. Такой он упертый, дружище. Колотун хороший, а он с голой задницей.

—Как это — колотун?

—Это когда яйца к жопе примерзают.

Мейхи не было уже больше часа, и когда мы с Экскур­сантом приподнялись на деревянных брусочках, состав­лявших пол бункера, то увидели его снаружи беседующим с какими-то морпехами. Он с улыбкой двинулся к нам, похожий на мальчишку во взрослой боевой амуниции, утопающий в своем бронежилете, а морпехи пропели ему вслед: «Мейхи парень что надо... И пруха ему».

—Привет, Экскурсант! — крикнул он. — Слышишь ты, гондон штопаный? Тебе говорят: привет.

—Слышу — что?

—Начинаю готовиться к дембелю.

Улыбка слетела с лица Экскурсанта. Секунду он стоял ошарашенный, а потом посмотрел на приятеля зло, даже вызывающе:

—Чего-чего?

—Ничего. Сейчас сходил к кэпу насчет этого дела.

—У-ух. Ну и сколько тебе осталось?

—Всего четыре месяца.

—Всего четыре. Неплохо, Джим.

—Слушай, приятель...

—Отвали, Джим.

—Да ладно тебе, Экскурсант. Не лезь в бутылку. От­валиваю из корпуса морской пехоты на три месяца рань­ше срока.

—Посмотрим-посмотрим, Джим.

—Слушай, не зови меня так. — Он посмотрел на ме­ня. — Всякий раз, когда ему надо выпустить пар, так ме­ня зовет. Слушай, придурок, я улетаю раньше срока.

И качу домой. Кэп сказал, что, может, уеду даже в следу­ющем месяце.

—Хватит мне впаривать. Уши отваливаются, что не­сешь. Ни хрена не слышу, ни одного слова, Джим.

—У-у...

—Хрюша ты тупая. Что я тебе говорил? Ничего же не слушаешь, что тебе втолковывают. Ни слова. Я знаю... о, дружище, знаю, что у тебя уже все на мази.

Мейхи не сказал ни слова. Трудно было поверить, что они одного возраста.

—Ну что с тобой сделать, заморыш долбаный? Поче­му... почему бы тебе не пойти к колючке? Пусть тебя про­дырявят, а потом повисишь там. Слушай — граната! Да­вай возьми ее, пойди в сортир, ляг там на нее животом и выдерни чеку, а?

—Нет, ты представляешь! Всего четыре месяца.

—Четыре месяца? Беби, да четырех секунд в этом бар­даке хватит, чтобы тебя пришили. И сразу полетишь. Ду­рья твоя башка. Ты самый жалкий, жалкий хрюкало, мать твою, которого я видел. Не человек, а хрюкало! Долбаный Мейхи. Прямо жалко тебя.

—Экскурсант? Да ладно тебе, все будет о'кей. Просе­каешь?

—Еще бы, беби. Хватит меня грузить. Иди почисти винтовку. Напиши мамане. Еще чего сделай. А потом расскажешь.

—Дай курнуть косячок.

—О'кей, беби. Потом поговорим.

Экскурсант вернулся в бункер и лег. А Мейхи снял ка­ску и нацарапал что-то сбоку. Надпись гласила: «20 апре­ля - ДЕЛАЮ НОГИ».

Трумэн Капоте Не дрогнув

(отрывок)

Судя по этому отрывку из «Не дрогнув», Трумэн Капо­те твердо решил позаимствовать у романистов их техни­ческие приемы, например любимые Джоном Стейнбеком два плана повествования. Предлагаем вниманию читате­ля отрывок из конца книги Капоте. Два уголовника, Перри и Дик, убили канзасского фермера Клаттера и трех членов его семьи, после чего пустились в бега по стране¹. Новый год они встретили в третьеразрядном отеле в Майами-Бж. Происходящее показывается в двух ракурсах: с одной сто­роны, это история двух убийц, а с другой — добропорядоч­ных канзасцев, и Капоте сначала рассказывает о тревож­ном Рождестве, которое его герои встречают в убогой ка­зенной обстановке в Майами, на берегу моря, а потом, по контрасту, о Холкомбе, где в канун Нового года за окна­ми метет метель, а в домах пахнет яблочным сидром и хлопочет у плиты добрая бабушка.

¹ Зверское убийство было совершено в 1959 году, преступники казнены лишь в 1965-м.

Капоте нравится техника романистов, но он манипу­лирует с переменой ракурса далеко не так изощренно, как в своей художественной прозе. Порой кажется, что автор и правда отождествляет себя со своими персонажами. Иногда мы видим причудливую смесь обычного повествова­ния и рассказа от третьего лица. Вообще, Капоте доста­точно мастеровит, чтобы менять точку зрения самым причудливым образом, но в нон-фикшн он проявляет сдер­жанность. Другое его затруднение связано с присущей вся­кому детективному журналистскому расследованию лако­ничностью диалогов, то есть они редко бывают столь длинными, чтобы с их помощью можно было раскрыть ха­рактер человека. Причина ясна. Журналист в данном слу­чае не может присутствовать на месте события и вы­нужден реконструировать диалоги по воспоминаниям сво­их подопечных, которые стремятся подать самих себя в выгодном свете. С другой стороны, Капоте точными штрихами показывает статус своих персонажей — напри­мер, когда они покидают отель «Сомерсет» или когда Дика обуревает алчность в «Иден Рок».

Т. В.

В Майами-Бич, на Оушн-драйв, 335, в приземистом здании, выкрашенном в грязно-белый цвет с лиловым от­тенком, располагался небольшой отель. Сиреневой была и вывеска: «Есть свободные номера. Самые низкие цены. Все для отдыха на пляже. Всегда легкий бриз».

Один из многих типичных отелей на улице с одинако­выми белыми домами. В декабре 1959 года «все для от­дыха на пляже» означало два солнцезащитных зонта сре­ди песка позади отеля. Надпись на одном из зонтов, розо­ватом, гласила: «У нас есть мороженое „Валентайн"». Под ним в тот день накануне Рождества слушали транзи­стор четыре женщины. Под вторым зонтом, голубым, с надписью «Загорай вместе с „Коппертон"», расположи­лись Дики Перри. Они уже пять дней торчали в Сомерсе­те, жили в двухкомнатном номере стоимостью восемна­дцать долларов в неделю.

—Ты еще не поздравил меня с наступающим Рожде­ством, — посетовал Перри.

—Хорошего тебе Рождества, дорогой. И с наступаю­щим Новым годом.

Дик был в плавках, а Перри снова, как в Акапулько, застеснялся израненных ног — боялся напугать ими дру­гих отдыхающих на пляже — и сидел одетый, даже носки и ботинки не снял. Однако он ничуть по этому поводу не переживал, и когда Дик занялся гимнастикой — чуть по­ходил на руках, надеясь произвести впечатление на кра­соток под розовым зонтом, — углубился в чтение «Майа­ми геральд». Одна из статей на развороте особенно его за­интересовала. В ней говорилось об убийстве во Флориде мистера и миссис Клиффорд Уокер. Хотя рты им не заты­кали, руки не связывали, а просто прострелили головы из револьвера двадцать второго калибра. Это бессмысленное загадочное преступление было совершено накануне, суб­ботним вечером, 19 декабря, в доме Уокеров, на ранчо близ Таллахасси, где супруги держали коров.

Перри окликнул Дика, чтобы прочитать ему статью, а когда тот снова встал на ноги, сказал:

—Где мы с тобой были в субботу вечером?

—Думаешь, в Таллахасси?

—Я тебя спрашиваю.

Дик задумался. В четверг вечером они ехали из Канза­са, сменяя друг друга за рулем, пересекли Миссури и ока­зались в Арканзасе, а потом поднялись на плато Озаркс, в Луизиану. На рассвете у них полетел генератор, и при­шлось купить бэушный, за двадцать два с половиной дол­лара. Спали они прямо в машине, на обочине дороги, близ границы между Алабамой и Флоридой. На следую­щий день друзья позволили себе немного расслабиться — заехали на ферму, где разводили крокодилов, покатались на лодке со стеклянным дном по озеру с кристально чис­той водой и в довершение всего полакомились дорогим жареным омаром в придорожной кафешке. Денек полу­чился что надо! Но они так устали, что на ночь решили остановиться в Таллахасси.

— В Таллахасси, конечно, — сказал Дик.

— Ну, ты даешь! — Перри еще раз глянул в газету. — Знаешь, чему бы я не удивился? Если бы это сделал какой-то чокнутый, только что узнавший о канзасском деле.

Дику пришлось не по душе, что Перри опять взялся му­солить эту тему, поэтому он пожал плечами, усмехнулся и отправился бродить вдоль кромки прибоя, иногда под­нимая с песка ракушки. В детстве он воспылал завистью к мальчишке-соседу, который летом побывал на море и привез оттуда целый короб ракушек. Дик так распережи-вался, что стибрил эти ракушки и расколотил их молот­ком. Зависть всегда мешала ему жить: если кто-то рядом добивался того, о чем мечтал Дик, он тут же начинал этого счастливца ненавидеть.

Взять хоть того парня у бассейна в Фонтенбло. В не­скольких милях от них, тающие в летней знойной дымке, виднелись корпуса роскошных отелей — «Фонтенбло», «Идеи Рок» и «Ронни Плаза». Не успели приятели про­жить в Майами и двух дней, как Дика неудержимо туда потянуло. Он предложил Перри проникнуть в запретное для них райское местечко: «Вдруг подцепим каких-ни­будь телок побогаче?» Перри его энтузиазма не разде­лял — наверняка все будут глазеть на их дешевенькие футболки и брюки цвета хаки. Однако сначала им в этом царстве роскоши сопутствовала удача — мужчины в бер­мудах из натурального шелка и дамы в купальниках и норковых накидках усиленно их не замечали. Незваные гости поболтались по вестибюлю, прошлись по саду, по­стояли у бассейна. И там Дик заметил этого парня, почти его возраста, лет под тридцать. Он походил «или на игро­ка, или на адвоката, или на чикагского гангстера». Как бы то ни было, парень явно привык наслаждаться властью и деньгами. Похожая на Мэрилин Монро блондинка на­тирала его кремом для загара, а он изредка лениво протя­гивал руку с перстнями, украшенными драгоценными камнями, за стаканом с апельсиновым соком. Ни дать ни взять — хозяин жизни, подумал Дик. Но с какой стати этот сукин сын имеет все, а у него ничего нет? Почему этой дылде так везет? Вообще-то стоит Дику взять нож... Тогда такому уроду лучше держаться от него подальше, а то он может и выпустить ему кишки. Настроение у Ди­ка испортилось. А все эта блондинка с кремом для загара. Он сказал Перри:

— Пойдем отсюда к чертовой матери.

Девочка лет двенадцати рисовала на песке щепочкой, которую прибило волнами, большие, с крупными черта­ми, человеческие лица. Дик решил к юной художнице по­дольститься и предложил ей ракушки.

— Из них получатся хорошие глазки, — сказал он. Девочка от подарка не отказалась, а Дик осклабился

и подмигнул ей. Он чувствовал себя неловко, потому что стыдился тяги к таким малышкам и побаивался, что его тайну узнают (Перри уже явно что-то заподозрил) и со­чтут ненормальным. Сам-то он считал себя вполне нор­мальным. За последние годы Дик восемь или девять раз совращал таких девчушек, но не очень переживал, пото­му что такое влечение, как известно, свойственно даже со­лидным господам. Он взял девочку за руку и сказал:

— Ты моя крошка. Самая хорошая.

Но она вдруг насторожилась, ее рука задергалась, как рыба на крючке, а в глазах появилось испуганное выра­жение, которое он уже встречал раньше. Дик отпустил девчушку, хохотнул и добавил:

— Это всего лишь игра. Разве ты не любишь играть?

Перри сидел под голубым зонтом и наблюдал за мане­врами приятеля. Дик вызывал у него презрение — что это за мужик, который не может держать себя в руках, осо­бенно если это приводит к извращениям, если он приста­ет к детям, позволяет себе черт-те что, может даже изна­силовать ребенка. Как-то он объяснил Дику свою пози­цию, они даже чуть не подрались, когда тот вознамерился изнасиловать одну перепуганную девчонку. Однако уст­раивать еще один поединок Перри не хотелось. Поэтому он вздохнул с облегчением, когда Дик оставил девочку в покое.

До них доносилась рождественская музыка — гимны звучали из приемника четырех женщин и диссонировали с залитым солнцем Майами и крикливыми, никогда не умолкающими чайками. «О, возлюбим Господа. О, да воз­любит Он нас», — пел церковный хор. От этой возвышен­ной музыки Перри всегда хотелось плакать, и слезы капа­ли у него из глаз, даже когда она смолкала. И сейчас его мысли потекли по привычному руслу — он думал о само­убийстве. Еще ребенком Перри тянуло покончить с собой, но это были просто сентиментальные грезы — он хотел наказать отца с матерью и других своих обидчиков. Но с годами мечты лишить себя жизни утратили прежний фантастический флер. Ведь именно так решил поступить Джимми, да и Ферн тоже¹. А потом самоубийство стало нависать над Перри, как уготованный именно ему конец.

В любом случае, все это до смерти ему надоело. Меч­ты о тропических островах с зарытыми на них кладами давно растаяли как дым. Не надеялся он больше и стать «Перри о'Парсонсом» — такой звучный псевдоним при­думал он для себя как будущей кинозвезды. Перри о'Пар­сонс умер, не родившись. И что впереди? Они с Диком за­теяли гонки без финишной черты. Не пробыли в Майами и недели, а уже надо отсюда убираться. Дик пошел было работать в автомастерскую, за шестьдесят пять центов в час, но выдержал лишь один день и заявил:

— Майами хуже Мексики. Шестьдесят пять центов! Не для меня это. Я все-таки белый.

И утром с двадцатью семью долларами наличности — все, что осталось от канзасской добычи, — они двинут дальше, на запад, в Техас или Неваду, «куда попало».

¹ Брат и сестра Перри Эдварда Смита покончили с собой, бу­дучи уже взрослыми.

Дик выкупался в прибое и вышел на берег. Весь мокрый и запыхавшийся, он упал лицом вниз на липучий песок.

—Как водичка?

—Нет слов.

День рождения Нэнси Клаттер был вскоре после Но­вого года. И поэтому приближение сразу трех праздников всегда приводило в замешательство ее дружка, Бобби Ра­па. У парня просто голова кругом шла — надо было почти одновременно сделать два подарка. Но каждый год он рождественским утром спешил в дом Клаттеров, надеясь удивить и обрадовать Нэнси приобретенным на деньги, заработанные на ферме отца — они выращивали сахар­ную свеклу, — самым лучшим подарком, красиво упако­вать который ему неизменно помогали сестры. В про­шлом году Бобби подарил своей девушке медальончик в форме сердечка. А в этом году, рано как никогда, встал перед выбором — заморские духи, что продаются в аптеке Норриса, или пара сапожек для верховой езды. Но Нэнси погибла.

И теперь рождественским утром он остался дома, а не побежал на ферму «Речная долина». Потом они всей се­мьей долго сидели за столом — мать Бобби целую неделю готовила праздничный обед. И родители, и братья с сест­рами как могли утешали его после случившейся трагедии, то и дело предлагали что-то отведать. Близкие не пони­мали, что горе сломило Бобби, очертило вокруг него круг, в который больше никто проникнуть не мог, за исключе­нием разве что Сью. Раньше они не ладили, на людях он даже ее стеснялся. Настоящая чудачка: увлечения такие, что даже девчонкам не к лицу — интересуется живопи­сью, любит стихи, игру на пианино. И конечно, Бобби ревновал к ней свою возлюбленную: ведь Сью была так же дорога Нэнси, как и он сам. Но зато теперь она как никто близко к сердцу приняла его утрату. Именно Сью искренне поддерживала Бобби в трудные дни, когда уда­ры сыпались на него один за другим: сперва случилась са­ма трагедия, потом парня допрашивал мистер Дьюи — по иронии судьбы сначала считавший его главным подозре­ваемым.

Примерно через месяц они начали понемногу отда­ляться друг от друга. Бобби уже не так часто приходил в уютный домик Кидвеллов, а если появлялся там, Сью, казалось, не очень-то ему и радовалась. Просто вдвоем они волей-неволей вспоминали то, о чем вообще-то хоте­ли забыть. Правда, Бобби иногда удавалось отвлечься — когда он играл в баскетбол, гонял по сельским дорогам на скорости восемьдесят миль в час или часами бегал трус­цой по ровным желтым полям (Paп собирался стать пре­подавателем гимнастики в школе). Вот и сейчас он помог убрать со стола, надел футболку и отправился побегать.

Денек выдался погожий. Даже для западного Канзаса, известного тем, что золотая осень здесь длится очень дол­го, день казался необыкновенным — сухой воздух, яркое солнце, лазурно-голубое небо. Фермеры-оптимисты наде­ялись на мягкую зиму, чтобы можно было все время пас­ти скот. Такие зимы выдавались не часто, Бобби помнил только одну — как раз тогда он начал ухаживать за Нэнси. Им только исполнилось по двенадцать лет, и после школы Бобби провожал ее до дома и нес портфель — целую ми­лю от холкомбской школы до фермы ее отца. Когда пого­да стояла хорошая, солнечная, они останавливались на полпути передохнуть и сидели на берегу извилистого Ар­канзаса, медленно несущего свои темные воды.

Как-то Нэнси сказала ему:

— Однажды летом я была в Колорадо и видела, отку­да течет Арканзас. Стояла у самых истоков, хотя трудно поверить, что это та самая река. Даже вода другого цвета, но чистая, можно пить. И течение быстрое. На дне много камней. Бурлит. Папа ловил там форель.

Бобби на всю жизнь запомнил эти слова Нэнси. А те­перь, после ее гибели... Арканзас казался ему не мутной пекой, текущей по равнинам Канзаса, а холодным, про­зрачным горным ручьем в Колорадо. Нэнси и сама была такой: как ручеек — подвижная, радостная.

Впрочем, обычно зимой в западном Канзасе жизнь за­мирает: реки скованы льдом, поля лежат под снегом, и пронизывающие ветры дуют, не переставая. Перед Рож­деством погода часто портится. Несколько лет назад во­обще навалило снегу, он падал и падал, а когда Бобби ут­ром в Сочельник собрался к Клаттерам, они жили в трех милях от его дома, ему пришлось пробираться по глубо­ким сугробам. Однако эти усилия не пропали даром: его по дороге продуло, он совсем замерз, но встретили его приветливо, обогрели и накормили. Нэнси пришла в вос­торг и гордилась своим приятелем, а ее мать, которой прежде было не видно и не слышно, обняла Бобби, расце­ловала и предложила ему закутаться в одеяло и сесть по­ближе к очагу. Пока женщины хлопотали на кухне, он, Кеньон и мистер Клаттер сидели у камина, кололи грец­кие орехи и пекан, а мистер Клаттер вспоминал другое Рождество, когда он был молод, как теперь Кеньон:

— Нас было семеро: мать, отец, три сына и две дочери. Мы жили на ферме, далеко от города. И поэтому всегда старались закупить все к Рождеству за один раз. И толь­ко мы собрались ехать в город, как навалило снега, даже больше, чем сейчас, и он всё шел и шел — снежинки боль­шие, как блюдца. Получалось, что не будет нам на Рожде­ство под елкой никаких подарков. Мать и девочки очень переживали. И тогда у меня появилась идея.

Он решил запрячь самую крепкую лошадку, поехать в город один и там закупить всё что надо. Остальные с ним согласились, дали ему свои сбережения и список покупок: четыре ярда набивного ситца, футбольный мяч, подушечка для булавок, патроны для ружья — столько всего, что он едва управился до вечера. Возвращаясь до­мой с покупками в парусиновом рюкзаке, он радовался, что отец заставил его взять фонарь, что к сбруе лошади прикреплены колокольчики, потому что их веселый пе­резвон и неровное пламя фонаря поднимали настроение.

— В город я и сам не заметил, как доехал. А на обрат­ном пути дорогу замело, ничего не видно. На земле и в воздухе — один снег. Лошадь проваливается по самое брюхо, идет как-то боком. Я чуть фонарь не потерял. И мы заблудились. Когда заснем и замерзнем — вопрос только времени. Я не на шутку перепугался. Но молился. Чувствовал, что Господь меня не оставит...

Где-то забрехали собаки. Он двинулся на их лай и ско­ро увидел светящиеся окна соседней фермы.

Дата добавления: 2015-10-21