Заботливо отсканировал и распознал v-krapinku.livejournal.com 18 страница

Так чувствует себя мальчишка, который вот-вот спрыг­нет с одного гаража на крышу соседнего. Ожидание сдела­лось нестерпимым. Мейлер посмотрел на Макдональда и Лоуэлла.

— Пошли, — сказал он.

Не оглядываясь на них и не сделав паузы, чтобы со­браться с мыслями или дать задний ход, он решительно перелез через трос. После чего пошел по траве к ближай­шему полицейскому.

Словно воздух стал другим или свет изменился: Мей­лер немедленно почувствовал себе живее, чем когда-ли­бо, — словно плыл в воздухе — освободился от своей те­лесной оболочки, как будто смотрел на самого себя в ка­ком-то фильме. Он спиной чувствовал взгляды людей, стоявших за тросом, чувствовал, что их нервы напряже­ны, как струны. Мейлер и полицейский смотрели друг на друга с такой нескрываемой болью, которая возникает только тогда, когда два прежде незнакомых человека вдруг оказываются неразрывно связанными вместе.

Полицейский приложил к груди дубинку, словно при­крываясь ею. Мейлер удивился — он втайне надеялся, что его противники окажутся невозмутимыми силачами. А как же иначе — ведь они хорошо вооружены. Но поли­цейский весь дрожал. Это был молодой негр, явно с при­месью белой крови, и он походил на жителя небольшого городка, где почти нет негров, не выглядел он обитателем Гарлема, не было в нем ни надменности, ни по-настояще­му темной кожи, ни свойственной неграм мощи — просто мальчишка в военной форме с застывшим в глазах ужа­сом. «Ну почему, почему именно я стою здесь?» — каза­лось, вопило его бледное окаменевшее лицо.

—Назад, — прохрипел он Мейлеру.

—Если ты меня не задержишь, я пойду к Пентагону.

—Нет. Назад.

Мысль о возвращении — «Если они не задержат меня, что тогда делать?» — после пройденных десяти ярдов ка­залась совершенно неприемлемой.

Когда полицейский говорил, он поднял дрожащей ру­кой дубинку. Мейлер не знал, дрожит ли дубинка от жела­ния полицейского нанести удар или у него самого появи­лась некая агрессивность, которая вызвала дрожь в руках молодого солдата. Какая-то странная и неодолимая сила, как у вращающегося гироскопа или медленного водоворо­та, заключалась в этой дрожащей дубинке, и принуждае­мый ею полицейский начал медленно отворачиваться от троса, а писатель отвернулся от него; они продолжали смотреть друг на друга, пока линия, проходящая через их плечи, не стала перпендикулярной тросу; они поворачива­лись, не соприкасаясь, дубинка продолжала дрожать, и вот уже Мейлер оказался позади полицейского, обошел его, прибавил шагу и почти побежал к следующей линии по­лицейских и, повинуясь внезапному инстинктивному ре­шению, быстро обогнул ближайшего полицейского вто­рой линии, пересек эту вторую линию, как защитник в американском футболе вырывается на простор, — очень точное сравнение, и он сам удивился, как легко прорвался через ряды полицейских. Они пришли в оцепенение. Удивленные лица, когда Мейлер шел мимо. Они не знали, что им делать. В своем темном костюме в полоску, жиле­те, малиново-голубом галстуке, с пробором в волосах, вы­пуклой грудью и небольшим животиком — он наверняка походил на банкира, помешанного банкира! А потом Мей­лер увидел справа Пентагон, не дальше чем в ста ярдах, а чуть слева — полицейских начальников, и он потрусил к ним, приблизился вплотную, и они закричали:

— Назад!

Он словно наткнулся на этих суроволицых мужчин с испепеляющими его серыми глазами и сказал:

— Я не уйду. Если вы не задержите меня, я пойду к Пентагону.

И он знал, что так и сделает, он обрел уверенность, и они набросились на него с кровожадной яростью, как все полицейские в момент атаки — хотя все полицейские в эти мгновения тайно желают быть поверженными за свои грехи, — и его голос обрел небывалую силу, и он за­кричал, немного сам наслаждаясь этим своим новым до­стижением и властью:

— Уберите от меня свои руки! Вы что, не видите, я не сопротивляюсь аресту?

И тут же один полицейский отпрянул, а другой пере­стал заламывать Мейлеру руку, они подхватили его с обе­их сторон под мышки и с бешеной скоростью повели по полю, параллельно стене Пентагона, который в послед­ний раз был виден ему справа, и его арестовали, как он того и хотел; обошлось без ударов дубинкой по голове, воздух в его легких был по-горному разреженным и ед­ким, как дым, да, обжигающий воздух баталии обещал ему нечто гораздо более интересное, чем скучное ожида­ние освобождения; он был не просто гостем, он находил­ся на вражеской территории, лицом к лицу со своими противниками.

«Полицейский налет 80», или «За рамками закона»

Романисты любят сделать паузу на самом интересном месте (некоторые считают этот прием нечестным), дове­сти читателя до белого каления, чтобы он, независимо от уровня культуры, опустился до обыкновенного животно­го и, задыхаясь от нетерпения, вопрошал: «Ну а дальше?

Что случилось дальше?» И в этот момент писатель — за­конченный садист — делает отступление, полагая, что после этого читатель станет в его руках послушной мари­онеткой.

Подобное успешно практиковалось в викторианскую эпоху. Сейчас такой номер не пройдет. Читатель при пер­вых же признаках писательского выпендрежа просто от­ложит книгу в сторону и включит телевизор. Поэтому ро­манист вынужден извиняться, даже рассыпаться в изви­нениях, когда вдруг приходится отвлечься от основной сюжетной линии, ему необходимо снять с себя ответст­венность за использование этого приема, доказать его не­обходимость.

Так что романист сегодня оправдывается. Например, если ему нужно на какое-то время отвлечься — правда, по необходимости, — чтобы завязать узелки новых сюжет­ных линий, которые будут сопровождать повествование до самого конца. И надо признать, читатель справедливо ждет чего-то впечатляющего — главное действующее ли­цо должно быть не только свидетелем и участником про­исходящих событий, но и само постоянно подвергаться нелицеприятной оценке. Норман согласился — и сам счел это непростительной слабостью — с просьбой молодого английского кинопродюсера по имени Дик Фонтейн сняться в документальном фильме для британского теле­видения. Однако первые пробы не доставили ему боль­шого удовольствия, потому что приходилось сидеть в кресле и говорить что-то умное перед камерой. А Мей­лер, попросту говоря, был далеко не Арнольдом Тойнби и не Бертраном Расселом (возможно, даже не Эриком Голдманом), к тому же Мейлера как интеллектуала посто­янно подводил голос — при его звуках всем почему-то становилось ясно, что обладатель этого голоса знает на­много меньше, чем хочет изобразить. Увидев первые сня­тые кадры, он остался собой недоволен. Для воителя, бу­дущего полководца, чуть не ставшего политиком, задири-

стого enfant terrible¹ литературного мира, заботливого от­ца шестерых детей, циничного интеллектуала, философа-экзистенциалиста, плодовитого автора, непревзойденно­го матерщинника, мужа четырех сварливых женушек, завсегдатая баров, знаменитого уличного бойца, устрои­теля вечеринок и завзятого отельного скандалиста — на экране он выглядел слишком бледно, одно только не вы­зывало сомнения: что он симпатичный еврейчик из Брук­лина. И как-то Мейлер печенками почувствовал, что не нужно ему все это, — а вырастила его любящая мамочка. И решил он покончить с такой документалистикой. К не­му подкатывались талантливые киношники вроде брать­ев Майслесов — но он остался неприступен. Однако Фон­тейн, которого ему рекомендовала юная английская леди, проникнувшаяся симпатией к романисту, благодаря сво­ему бычьему британскому упрямству вытянул из Мейле­ра обещание сделать его вместе с командой участниками нескольких самых многообещающих проектов писателя. И все дела.

¹ Букв, ужасный ребенок (фр.). О человеке, смущающем окружа­ющих своей прямотой, необычностью взглядов, излишней откровен­ностью и т. п.

И теперь надо было что-то делать во исполнение обе­щания. Шел первый день съемок второго фильма Мейле­ра (который предварительно назвали «Полицейский на­лет 80», а потом переименовали в «За рамками зако­на») — о детективах и подозрительных личностях в одном городском районе. И у Мейлера имелась своя тео­рия, как надо снимать фильмы. Мейлер любил брать лю­дей, у которых что-то накипело, и так раззадоривать их во время съемок, что те забывали о камере. И его не вол­новало, есть ли у них артистический опыт. Именно в этом и заключалась его теория — наверное, не слишком ориги­нальная, — что многие люди, никогда не снимавшиеся в кино и не умевшие что-либо сыграть без предваритель­ного обучения, на самом деле обладали выдающимися ар­тистическими способностями, которые могли обогатить фильм, надо только, чтобы они сами, без всякого сцена­рия, находили, что сказать. Очень жизненная теория, ко­торая давала простор режиссеру и одновременно сковы­вала его; Мейлер в первый день съемок внес в них свою лепту, когда привлек к работе три операторские бригады и раскручивал своих подопечных в разных помещениях одновременно, так что вопли и стенания одних мешали мирным беседам других. Все это светопреставление с раз­ными камерами, актерами и мизансценами происходило на одном и том же этаже (как в полицейском участке в са­мые горячие часы), и на актеров общая суматоха действо­вала магически — а Мейлеру после первых отснятых эпи­зодов вдруг пришло в голову, что, вполне возможно, он по наитию или случайно принимает участие в создании лучшего американского фильма о полиции. И конечно, это был первый фильм на тему преступления и нака­зания, который не следовал голливудским канонам. В фильме происходило нечто неслыханное — то есть эк­зистенциальное — дело принимало нехороший оборот при любых взаимоотношениях полицейских и преступ­ников: и его полиция была самой интересной полицией, которую он видел в кино, а его криминальные личности ни в чем не уступали самым симпатичным гражданам на наших улицах.

Но в первый день на съемках царил хаос, который гро­зил перерасти в катастрофу. Режиссер привел толпу сво­их дружков с решительными лицами, чтобы они играли полицейских; а самые неприятные исполняли роли мо­шенников — вообще-то обычное протежирование; стоял настоящий кавардак: операторы, звукорежиссеры и фото­графы все время что-то не могли поделить, актеры одной операторской группы попадали в объективы совсем дру­гой. Добавляла беспорядка четвертая камера — команда Би-би-си работала на Фонтейна, и режиссер не один раз за день порывался выгнать эту четвертую команду прочь, чтобы они не путались под ногами. Наконец, в самый от­ветственный момент съемок первая камера вышла из строя.

— Возьмите другую камеру, — проревел Мейлер.

Но во вторую камеру как раз заряжали пленку, в тре­тью тоже.

— Есть тут хоть кто-нибудь с готовой камерой? — взревел режиссер.

— Да, есть, — послышался ответ, — Би-би-си. Техники резво шевелились только до тех пор, пока не

случился первый казус. «Да, есть, Би-би-си», — прозвуча­ло тем вечером, и у Мейлера сохранилось воспоминание об операторе, который заряжает пленку в камеру так бы­стро, что кажется, будто он снимает двадцать четыре ча­са в сутки. В следующий раз Мейлер встретил этого опе­ратора в гримерной телестудии в Нью-Йорке, когда его самого гримировали и он увидел в зеркале объектив ка­меры. Тогда Мейлер распорядился выдворить оператора и звукорежиссера вон:

— Вы что, думаете, что я дожил до сорока четырех лет только для того, чтобы киношники меня снимали, когда я гримируюсь?

Потом он встретил их в Вашингтоне. Мейлер сошел со сцены театра «Амбассадор» и увидел сияющих от счас­тья Фонтейна и его оператора, Лейтермана.

— Сегодня ты произвел на нас потрясающее впечат­ление, — сказал Фонтейн.

На следующий день он увидел их в Министерстве юс­тиции и получил возможность понаблюдать за работой Лейтермана. Не происходило ничего заслуживающего быть запечатленным на пленку, но оператор ни на секун­ду не опустил камеру объективом вниз, хотя она весила Двадцать фунтов. Весь день Лейтерман держал камеру на­готове, он в любой момент мог начать снимать. На следу­ющий день, во время марша, когда они спускались с Ар­лингтонского мемориального моста на площадь, Лейтер­ман запечатлел на пленку знаменитостей. Всякий раз, за­метив Мейлера, он улыбался. Похоже, это было его лю­бимым приемом — ободряюще улыбаться тем, кого он снимает. После этого ему радовались, даже слушая груп­пу «Фугс»¹. Мейлер все время чувствовал, что камера Лейтермана направлена на него. Когда Лоуэлл, Макдо-нальд и Мейлер приблизились к тросу ограждения и пе­релезли через него, чтобы их арестовали, Лейтерман и Фонтейн были рядом с ними.

А теперь, идя мимо Пентагона в первые десять секунд после ареста, чувствуя, как его сжимают трясущиеся руки полицейских, Мейлер был так рад увидеть вдруг впереди Лейтермана, который широко ему улыбнулся — а как это важно в такой момент! — и, глядя в видоискатель камеры, начал снимать его и полицейских. Лейтерман пятился с той же скоростью, с какой они шли вперед, поэтому ему при­шлось немного позаниматься легкой атлетикой, ибо доро­га была отнюдь не прямой и ровной: они поднялись по склону, потом спустились, прошли по бетонной дорожке, затем по траве, не сбавляя шагу поднялись по наклонному съезду для машин, и все это время в пяти-десяти футах от них, не задумываясь, что находится у него за спиной, быс­тро двигался задом наперед Лейтерман, иногда спотыка­ясь, но не теряя равновесия, со своей тяжелой камерой на плече, казалось, ни на секунду не теряя в видоискателе тех, кого он снимает, постоянно блаженно улыбаясь, словно го­воря: «Вперед, парень, ты войдешь в историю».

¹ В октябре 1967 года члены группы «Фугс», участвовавшие в мар­ше к Пентагону, опускали в стволы винтовок нервничавших военных полицейских цветы. Марш поначалу проходил мирно, ночью люди жгли костры и пели песни, к ним присоединялись и полицейские, ко­торых потом сменили солдаты-десантники и жестоко разогнали де­монстрацию, сотни человек были при этом избиты и арестованы.

Запястья Мейлера по-прежнему сжимала дрожащая рука полицейского — полицейские всегда так трепещут, когда кого-то задерживают. По крайней мере, Мейлер сделал такой вывод после четырех своих арестов — эти ребята просто не могли сдержать дрожь. То ли их волне­ние объяснялось быстротой их действий, то ли — вспом­ним, что писал Фрейд Флиссу, — «неуправляемой скры­той гомосексуальностью», то ли страхом перед наказани­ем Господним за то, что они взяли на себя смелость лишить свободы другого человека, то ли банальной тру­состью, а может, наоборот, они едва сдерживали желание расправиться с пленником — Мейлер не мог решить и иногда даже задумывался, уж не в его ли неординарной личности тут дело, не сам ли он так сильно действовал на полицию, но, так или иначе, суть дела не менялась — по­лицейские трепетали, едва к нему прикоснувшись. Это на­блюдение получило подтверждение в первые же секунды нынешнего ареста, и, к его удивлению и удовольствию — а он чувствовал себя сначала всеми покинутым, — рядом оказался Лейтерман.

К их процессии сбоку подкатился репортер, чтобы об­ратиться к Мейлеру с вопросом, причем парень явно на­деялся подольститься к нему так, чтобы услышать какую-нибудь фразу века, достойную быть запечатленной то ли на скрижалях, то ли на заднице истории:

— За что вас арестовали, мистер Мейлер?

А мистер Мейлер тоже слегка нервничал. И его беспо­койство усиливали дрожащие руки полицейского — ощу­щение, что он дышит разреженным горным воздухом, не ослабевало; казалось, в его легкие попадает колкий кислород, обжигая горло. Но голос оставался на удивле­ние спокойным, как ему самому и хотелось, и он ответил:

— Я арестован за трансгрессию, за то, что прошел сквозь полицейские ряды.

(«Конечно, он запамятовал, — вспоминала позже его сестра. — Слова „трансгрессия" он не произносил». Она считала, что людям в военной форме, которые сопро­вождали ее брата, такое слово неизвестно.)

— Я виновен, — продолжил Мейлер. — Но я сделал это в знак протеста против войны во Вьетнаме.

— Вам причинили боль? — спросил репортер.

— Нет. Арест произведен корректно. Наконец-то ему воздали должное. (После двадцати лет

радикализма хоть раз арестовали не без повода.) Мейлер всегда считал, что чувствует важность или незначитель­ность происходящего подобно другим людям, но теперь его восприятие мира преобразилось. Он ощущал свои со­рок четыре года как совершенно определенный возраст, а не несколько разных, ощущал свою телесность, то есть что он состоит из костей, мускулов, тканей и кожного по­крова, а не из воли, души, сознания и сентиментальных переживаний, словно этот пустячный арест стал его Руби­коном. Мейлер втайне был вполне доволен собой и тем, как все произошло — никаких ударов по голове и дурац­ких сцен, — и сам бы себя презирал за напыщенные речи, они бы только все испортили, в отличие от исполненных достоинства лаконичных реплик. (Конечно, Мейлер не знал, что в двух первых репортажах с места событий при­ведены его слова: «Я обвинен в трансгрессии полицей­ских рядов», поэтому в следующих публикациях утверж­далось, что его арестовали случайно. Но тут он сам ма­лость оплошал — на самом деле он прошел сквозь ряды ВОЕННЫХ ПОЛИЦЕЙСКИХ.)

Они шли по дорожке почти параллельно стене Пента­гона, как он узнал позже, со входом у реки, и слева он увидел воду и подумал, что это Потомак, хотя на самом деле это был связанный с Потомаком водоем под назва­нием Пограничный канал, в котором на якоре стояли прогулочные катера.

Полицейский уже сжимал руку Мейлера не так силь­но, как сначала. Возможно, сказалось внимание репорте­ров, но выражение лица полицейского изменилось. Гнев и смятение куда-то делись, и теперь это было интелли­гентное лицо типичного американца, возьмем на себя смелость сказать — столь же милое и приятное, как лицо мастера Франа Таркентона, разыгрывающего команды «Титаны Нью-Йорка». Мейлер и полицейский словно пускались с горных вершин, где им приходилось дышать разреженным воздухом. Примерно в этот момент человек в штатском остановил Лейтермана.

— Вам нельзя дальше с нами, — сказал он. Лейтерману оставалось только вздохнуть и улыбнуть­ся, а Мейлер снова почувствовал в глубине души одино­чество. Они прошли по эстакаде над автострадой и оказа­лись на асфальтовой площадке перед Пентагоном. Теперь Мейлер смотрел на мир как через задымленные стекла, словно человек под воздействием сильных лекарств — все ему виделось с худших сторон, и он утратил способность испытывать симпатию, влечение или любовь даже к са­мым дорогим его сердцу людям. Они зашли на асфальти­рованную площадку перед входом, здесь даже воздух ка­зался серым, а солдаты и полицейские разглядывали его как букашку, с такой профессиональной холодностью Мейлер не сталкивался вот уже двадцать три года, с тех пор как прибыл на остров Лейте на Филиппинах — тогда ветераны и кавалеристы из Техаса, проторчавшие там тридцать месяцев и больше, смотрели сквозь него. У здешних солдат были такие же взгляды. Даже на лицах пассажиров нью-йоркского метро встретишь больше от­клика. Словно сам воздух у этой нависающей над ними стены Пентагона был пропитан одурманивающим ново­каином. Везде царила тяжелая, гнетущая атмосфера.

Николас Томалин¹

Генерал идет в атаку на Чарли¹ Конга

¹ Николас Томалин (1931-1973) - британский журналист и пи­сатель, сын коммуниста Майлса Томалина, участника Гражданской войны в Испании. Ему принадлежит знаменитый афоризм: «Журна­лист должен выглядеть как свой в доску парень и обладать крысиной изобретательностью, а насколько хорошо он владеет пером — не важ­но». Погиб в октябре 1973 года на Голанских высотах, когда готовил материал об арабо-израильской войне. В списке 50 лучших журна­листов современности, который опубликовала в 2005 году «Пресс-газета», Томалину отведено 35-е место.

² Чарли — одно из американских прозвищ северовьетнамских солдат.

Редакторов газет просто хлебом не корми, только дай покритиковать новую журналистику. Якобы она не годит­ся для повседневной репортерской работы — не то пото­му, что имеет дело с незначительными событиями, «мело­човкой», не то ей спутывают все карты сжатые сроки подготовки материала. В 1966 году Николас Томалин был одним из лучших английских репортеров-исследователей, пользовался репутацией поставщика «горячих политиче­ских новостей» и использовал при этом приемы новой жур­налистики. Он сопровождал в боевой миссии генерала и за один день подготовил об этой поездке очерк. Английские чи­татели были потрясены, они как наяву почувствовали ат­мосферу войны, которая привела их в ужас и по-своему очаровала. Томалин работал в еженедельнике «Санди таймс», с которым и должен разделить свои лавры, пото­му что репортеры ежедневных газет, как бы ни старались, достичь такого эффекта, по моему убеждению, не способ­ны. Нечто похожее нередко создавая Джимми Бреслин. Но не каждый газетчик обладает талантом и отвагой То­малина или Бреслина. А что хуже всего, некоторые редак­торы о такой манере письма и слышать не хотят.

Т. В.

В среду, после легкого ужина, генерал Джеймс Ф. Холлингворт из знаменитой 1-й пехотной дивизии¹ отправился в полет на персональном вертолете и уничто­жил больше вьетнамцев, чем все войска, находившиеся под его командованием.

История генеральского подвига начинается в штабе дивизии, в Ки-На, в двадцати милях к северу от Сайгона, где, как рассказал мне один полковник медицинской службы, на каждого раненого вьетконговца приходится четверо гражданских — что никуда не годится для такой войны.

Генерал важно вошел и прикрепил две медали за выда­ющиеся заслуги к груди одного из врачей — помощников полковника. Затем он так же важно вышел, сел в вертолет и развернул непромокаемую карту, чтобы показать, куда он этим днем собирается лететь.

¹ История легендарной 1-й пехотной дивизии началась в 1917 го­ду, на полях Первой мировой войны. Дивизия отличилась во время вторжения союзнических войск в Нормандию, в июне 1944 года; уча­ствовала во многих боевых кампаниях армии США, в том числе во Вьетнаме и Ираке.

У генерала было настоящее крупное американское ли­цо, как у многих киношных генералов. Техасец, сорок во­семь лет. Его нынешнее звание — бригадный генерал, за­меститель командира дивизии — 1-й пехотной дивизии сухопутных сил Соединенных Штатов Америки (об этом говорил большой красный рисунок на его нарукавной на­шивке).

— Сегодня перед нами стоит задача, — сказал гене­рал, — вышибить этих проклятых вьетконговцев с дорог номер тринадцать и шестнадцать. Вы видите, что дороги тринадцать и шестнадцать проходят к северу от Сайгона и ведут к городу Фуок Вин, где занимает позиции наша артиллерия. И прежде всего нам надо разобраться с эти­ми дорогами, очистить их от узкоглазых, чтобы мы мог­ли доставлять нашим войскам боеприпасы. Мы уже от­бросили их сюда и дальше, а теперь они хотят вернуться обратно. Грозятся перерезать эти дороги. Поэтому сего­дня мы зададим им жару, и еще раз зададим жару, и выки­нем их туда, откуда они пришли. Так-то, сэр. Вперед.

Генеральским вертолетом УХ-18 управляли два пило­та, вооружение составляли два пулемета шестидесятого калибра, и еще там был его адъютант Денис Гиллман — щекастый младший офицер из Калифорнии. У генерала был собственный карабин М-16 (закрепленный в подве­ске), еще имелись две дюжины дымовых бомб и пара противопехотных бомб — каждая размером с небольшую урну для мусора. Рядом с генералом стояла рация, и он слышал, как командир батальона в летящем под ним вер­толете отдает приказания командирам рот, находившим­ся в вертолетах, которые летели еще ниже.

Под этим сложным строем вертолетов лежала земля с вполне мирными пейзажами, а вдоль дорог тринадцать и шестнадцать стояли деревни и на рисовых полях рабо­тали крестьяне с мотыгами.

Дела шли хорошо. Роты десантников «Альфа», «Бра­во» и «Чарли» атаковали предполагаемый штаб Вьеткон­га и нашли несколько туннелей, но не обнаружили там людей.

Генерал сидел у открытой дверцы вертолета, раздви­нув колени, его начищенные черные ботинки болтались в воздухе, он перекидывал из одного угла рта в другой си­гарету с фильтром и думал.

—Высади меня в штабе батальона, — приказал он пилоту.

—Господин генерал, но говорят, там за вертолетами охотится снайпер.

— В гробу я видел снайпера, высади меня там. Штаб батальона располагался на поляне площадью

в четыре акра. Там стояли палатки, бронетранспортеры, вертолеты и толпились солдаты. Нас встретил запах све­жесрезанной травы. Генерал выпрыгнул из вертолета и пошел к солдатам.

— Простите, господин генерал, но мы не ждали вас здесь, — сказал вспотевший майор.

— Уже убили хоть одного вьетконговца?

—Пока нет, господин генерал. Полагаю, они слишком напуганы. Дальше по дороге случились неприятности, бульдозер сломал мост, а грузовики ехали через деревню и снесли крышу с буддийской пагоды. Из Сайгона прика­зали отремонтировать этот храм до начала боевых дейст­вий — то есть поработать как гражданским строителям, господин генерал. Это задержало нас на час...

—Да-да. Хорошо, господин майор, теперь надо не­много расширить территорию вашего лагеря, а потом займемся вьетконговцами. Так?

И он прошел по траве к вертолету.

— Не знаю, что ты думаешь о войне, — сказал он. — А я смотрю на дело именно так и поставил бы сюда любо­го другого командира, чтобы он все время подгонял ре­бят, ну и я здесь не ради денег. Я просто убиваю врагов и спасаю жизни наших солдат.

В воздухе генерал изжевал еще две сигареты, и настро­ение у него все больше портилось. На дороге номер шест­надцать ничего не происходило, и вот-вот мог прилететь на вертолете другой генерал с большими красными на­шивками, чтобы проинспектировать разрушенный до на­шего прибытия мост.

— Возвращайся назад, — приказал он пилоту.

—Поступило донесение об огне по вертолетам впере­ди. Около места посадки виден дым от выстрелов Стрельба усиливается.

—Посмотрим на этот дым.

Из густого тропического леса поднялся белый пуши­стый шарик и полетел к самолету-разведчику. Дорога но­мер шестнадцать находилась справа, а рядом с ней видне­лось несколько домов с крышами из красной черепицы.

— Стрельба усиливается, сэр.

Из-за горизонта показались два реактивных Ф-105, они разделились; один пролетел над стелющимся дымком и сбросил несколько серебристых, в форме рыб, балло­нов. Через четыре секунды тишины на полосе шириной в пятьдесят ярдов и длиной в три четверти мили взметну­лось оранжевое пламя. Напалм.

Деревья и кусты загорелись, в небо взлетели клубы черного дыма. Второй самолет отбомбился, и вспыхнула еще одна полоса леса.

—О-о-о-о-о! — закричал генерал. — Отлично! Отлич­но! Замечательно! Снижайся, посмотрим, кто там внизу остался!

—А откуда вы узнали, что вьетконговские снайперы засели на той полосе, что сожгли самолеты?

—А мы и не знали. Это их предположительная пози­ция. Поэтому мы и сожгли весь лес.

—А что, если там кто-то проходил, мирные жители?

—Слушай, сынок, ты думаешь, что тут кто-то гуляет и нюхает тропические цветочки? Когда такая каша зава­рилась? Если там кто-то и был — то только узкоглазые Чарли.

Я показал на рисовое поле в полумиле от нас.

— Большая разница, сынок. Мы знаем, что они ни в чем не виноваты.

Пилот крикнул:

— Господин генерал, там справа два человека бегут к кустам.

— Вижу. Снижайся, черт тебя подери.

Он одним движением выхватил из подвески М-16, вставил обойму, вытянулся справа от дверцы, удержи­ваемый ремнями сиденья, и дал очередь в направлении

кустов.

—Господин генерал, там какая-то дыра, может бункер.

—Дымовые бомбы, по кругу, сбрасывай.

—Но, господин генерал, вы не думаете, что это могут быть испуганные крестьяне?

—Эти? Которые так бегут? Не зли меня. Патроны! Па­троны! Где тут, черт возьми, обоймы с патронами?

Его помощник сбросил дымовую бомбу, генерал на­шел патроны и повел стрельбу по кустам из бортового пулемета, и пули взметывали землю вокруг них.

Мы делали круги по часовой стрелке, все ниже и ни­же, и стреляли. Теплые стреляные гильзы от генераль­ского карабина ударяли мне в руку.

— ДАВАЙ... ТЫ... СТРЕЛЯЙ... ПРАВЕЕ... ВЫШЕ... В... ЭТУ... ДЫРУ... В... ЗАДНИЦЕ... СТРЕЛЯЙ!

Четвертая очередь попала прямо в небольшое отвер­стие, окруженное мешками с песком, разрывая их, взме­тывая песок и дым.

Генерал вдруг расслабленно упал на сиденье, и на ли­це его заиграла странная, по-женски мягкая улыбка.

—Готово, — сказал он, повернулся ко мне и сжал боль­шой и указательный пальцы так, как это делают, приходя в экстаз, французы. — Тра-та-та-та! — кричал генерал. Он перешел на полуавтоматическую стрельбу, и карабин вы­рывался у него из рук.

—Пау, пay, пау! — гремели выстрелы. Почему-то все звуки на этой войне имели техасское происхождение.

—Газовую бомбу.

Лейтенант Гиллман подтащил к дверям баллон и по команде пилота сбросил его вниз. Белое облако пара от­несло ветром на добрую сотню ярдов от места взрыва.

— Черт, лейт, плохо получилось.

Лейтенант Гиллман немедленно притащил вторую га­зовую бомбу, попутно толкнув меня на свое сиденье. Вер­толет накренился на пятьдесят градусов, и я, совершенно естественно, запаниковал и судорожно вцепился в чужие ремни безопасности. Вторая бомба взорвалась в нужном месте, рядом с домом, накрыв его паром.

— Там никого живого не осталось, — сказал гене­рал. — Или они только что улизнули. Ну и ну!

Дата добавления: 2015-10-21