Заботливо отсканировал и распознал v-krapinku.livejournal.com 14 страница

Друзья звали его Оутни, и прозвище это появилось благодаря старому чудаку Джимбобу Джонсу, владельцу кафешки на хайвее номер семь, в четырех милях от горо­да. Джимбоб Джонс почему-то испытывал расположение к Чарли Симпсону и всегда, когда тот с друзьями заявлял­ся к нему за парой бутылок земляничной настойки или упаковкой пива, приговаривал хриплым голосом: «О, путник-распутник пожаловал, заходи-заходи, мистер Симпсон». Райс и Вин стали звать его «о-путником-рас-путником», потом «о-путни» и, наконец, Оутни.

Райс и Вин не удивились, когда утром в пятницу Оут­ни пришел в тюрьму с пачкой стодолларовых купюр, что­бы освободить друзей под залог. Если что-то нужно было сделать — Оутни всегда приходил и делал. Как сказал его отец: «Он всю жизнь провел в лугах, ни от какой работы не отказывался».

Парень действительно вырос и возмужал в лугах и в амбаре, он любил эту жизнь. Чарли жил в Холдене, за­холустном городке, настоящей дыре — кладбище там все еще называли погостом, полицейский участок — кутуз­кой, а сумасшедших — дурачками.

Отец Оутни, Чарлз Б. Симпсон, в свои пятьдесят три года выглядел на все семьдесят пять. Казалось, старик вот-вот отдаст концы, и так он выглядел уже много лет. Его рост составлял 5 футов 9 дюймов, вес 102 фунта, он носил усики как у Гитлера, красную кепку-бейсболку и траченный молью свитер. При ходьбе его лицо искажа­лось гримасой боли, он опирался на вересковую палку с наконечником из пенистой резины — во Вторую миро­вую войну его ногу искалечило шрапнелью на африкан­ском фронте. Мистер Симпсон вырастил троих детей, по­могал жене, делал всю работу по дому. За четыре года до трагедии жена его бросила, а два других сына пережени­лись и тоже уехали. Они с Чарли еле сводили концы с концами, жили на пособие по инвалидности, питались хот-догами и бобами.

Ветеран войны с лицом покойника и его сын никогда особо не дружили и только в последний год много разго­варивали. Старик передвигался с трудом и все время про­водил в кресле-качалке, в комнате с хлопчатобумажным ковром на полу и большим календарем с изображением зимних пейзажей на стене. Он сидел в кресле-качалке, на­двинув на серые глаза бейсболку, прислонив к ноге палку, и разглядывал стены и даты на календаре. Сын хиппи, с длинными волосами, заходил в комнату, садился на ко­вер, и они начинали разговаривать. Беседовали об урожае и войне, о полицейских, оружии и машинах, о Генри Дей­виде Topo, Эбби Хофмане и генерале Дугласе Макартуре. «Мальчик выражал свои чувства очень просто, — вспоми­нал старик. — У вас так не получится».

Оутни частенько рассказывал отцу о Topo, и хотя ста­рик мало что о нем знал, но слушал внимательно. Topo жил у моря, и его друзьями были растения и животные. Он не платил налогов в знак протеста против существова­ния рабства в США.

Не в силах поддержать разговор о Генри Дейвиде To­po, отец, чтобы беседа не заглохла, рассказывал сыну о ге­нерале Дугласе Макартуре. Старик боготворил этого че­ловека так же, как Оутни — Генри Дейвида Topo. И рас­сказывал сыну, как генерал Макартур выиграл у японцев битву за Филиппины. Как он наверняка бы прогнал китайцев за реку Амноккан, не останови его Гарри С. Трумэн. Как Гарри С. Трумэн когда-то хотел стать пи­анистом в борделе, и надо было¹. Старик придерживался мнения, что генералу Дугласу Макартуру следовало стать президентом, и тогда в стране все было бы о'кей.

Мистер Симпсон не знал точно, чем его сын занимает­ся в Харрисонвилле. Однажды Ал Вейкман, шериф поли­ции Холдена, пришел к нему и сказал, что Чарли нарыва­ется на неприятности. Что он носится по улицам на реву­щем мотоцикле и «нарушает общественный порядок».

Еще мальчиком Оутни страдал от астмы. Во время приступов у него разбухало горло и закладывало нос, он еле дышал. Поэтому его не взяли в армию. «Хватит нам в семье, черт возьми, одного ветерана, — сказал старик. — Чарли поступал в колледж, но его не приняли — послед­ний год в школе он провалял дурака». А Райс Риснер до­бавил: «Ладно хоть школу окончил. Без конца говорил, что там одно вранье, а то, что нужно, не узнаешь. Учите­лям он был поперек горла, потому что твердо стоял на своем. А по сути — умница, глаз хваткий. Всегда гово­рил правду, даже неприятную. „Слушай, дубина, — любил повторять он, — ты хоть самому себе лапшу на уши не вешай"».

¹ Президент США Гарри Трумэн действительно страстно любил иг­рать на пианино. Еще подростком он вставал в 5 утра и играл до 2 ча­сов дня. В 15 лет Трумэн бросил занятия музыкой, рассудив, что не обладает достаточным талантом, чтобы стать профессионалом. Впо­следствии он любил повторять в шутку: «В юности мне пришлось вы­бирать — стать пианистом в борделе или... президентом».

Получив отлуп в колледже, Оутни Симпсон пошел ра­ботать в литейный цех в Кингсвилле. Уставал как собака, но отпахал там целый год. Говорил, откладывает деньги, чтобы купить крутую тачку и стать чемпионом в автогон­ках. «Он немного накопил, — сказал Райс, — но его уво­лили, потому что однажды он уехал на уикенд. И сказал своему начальнику, что его несколько дней не будет. А ко­гда вернулся, ему говорят: „Раз ты не предупредил, что свалишь на несколько дней, ты уволен". Ну, он этого так не оставил. Устроил скандал. Пришел в отдел персонала и заявил: „Вы, козлы, я же предупредил вас. Так что не держите меня за болвана. Все равно у вас не останусь, но хочу, чтобы все знали, что я вас предупредил и вы ме­ня отпустили". А после этого он стал настоящим безра­ботным».

В ту пору он много времени проводил со своим млад­шим братом, двадцатитрехлетним Эдвином, по кличке Пацан. Тот походил на Оутни, только малость растолстев­шего, — те же угольно-черные глаза и длинные волосы, разделенные пробором посередине. Пацан тоже работал в литейке, и они вместе мечтали о хорошей гоночной тач­ке и почти все деньги вбухивали в разные хромирован­ные сокровища.

Вин Аллен рассказал: «Они с Пацаном постоянно тас­кались в Канзас-Сити, ремонтировали там машины и не­сколько раз участвовали в гонках, но однажды Пацан ска­зал: „Мы только дурака валяем, а люди получают наши деньги", — и они бросили гонки».

Райс добавил: «Они решили вложить десять тысяч долларов в машину своей мечты. Оутни как раз тогда бол­тался без дела, искал, чем бы заняться, а ради этой маши­ны он готов был в лепешку разбиться. И вот они догово­рились вложить в нее десять кусков, а Пацан как раз же­нился, и его жена сказала: „Давай-ка бросай свои гонки". Нет, только прикинь, Оутни и Пацан хотели купить ма­шину на паях, а он вдруг своей жене: „О'кей, дорогая, бро­шу ради тебя гонки". А у них тогда была всего одна тыся­ча долларов. Считай, девять сразу сэкономили. А после этого у них начались нелады, типа жена Пацана недолюб­ливала Чарли. Пацан начал работать на этих типа трейле­рах и грузовых пикапчиках. Типа он вкалывал шестна­дцать часов в день в двух конторах. Сначала в Харрисон-вилле, там он заканчивал в полчетвертого, а к четырем

ему уже надо было быть в другом месте. Чтобы жена была довольна».

У Оутни тогда уже немного крыша поехала. Деньги для него ничего не стоили, и он понял, что как ни кру­тись, а гонок ему все равно не видать как своих ушей. Вот тогда он и начал тусоваться на площади и пристрастился к чтению.

«Скоро он начал рассказывать нам про Topo, — сказал Райс, — но от Topo его отличало только отношение к жен­щинам. Оутни был сам не свой до баб. То есть не влюб­лялся, не бегал за ними, а просто любил трахаться, засу­нуть какой-нибудь телке. Ему это нравилось. Мог тра­хаться всю ночь, и то ему было мало. Как с ума сходил. Говорил, что без баб не может, в отличие от Topo, потому что тот написал в одной из своих книг: „Женщины были бы помехой в моих делах", и Оутни сказал: „Должно быть, старина Генри Дейвид не очень любил трахаться".

А если Оутни хотел раздеться, то ему было по хрену, есть кто рядом с ним или нет, он скидывал одежку, пры­гал в реку и плавал. И ничего его не смущало, он считал это вполне естественным. А до баб был охоч. Любую тел­ку норовил затащить в койку. Да и сам был парень что надо, симпатичный. Такие длинные черные волосы, одно время отпустил большую бороду, прямо от глаз начина­лась, весь волосатый, поджарый. Глаза блестят, белки большие, нос с горбинкой, настоящий хиппи, хиппи во всем. Когда он отрастил бороду, на его лице остались только глаза — огромные белки, и больше ничего не вид­но. Иногда он надевал большие мешковатые армейские штаны. Настоящий убийца, приятель.

У него была куча заскоков. Телефоны ненавидел. Мог сорок миль проехать к какому-нибудь долбаку, чтобы ска­зать ему пару слов, вместо того чтобы просто позвонить. Ужасно ненавидел телефоны. Сказал как-то: „Если не смотришь человеку в глаза, когда с ним говоришь, то все твои слова ничего не стоят". И еще: „Если хочешь поде-

литься с человеком чем-то сокровенным — посмотри ему в глаза, почувствуй еще и душу"».

Гарри Миллер добавил: «Он был полон жизни, стоило на него посмотреть, чтобы сразу захотелось с ним загово­рить. Достаточно было взглянуть на его лицо, и сразу ста­новилось ясно: да, этот парень — он всегда отдаст послед­ний доллар, если тебе есть нечего. Если у кого-то начи­нался депресняк, Оутни сразу приходил на помощь. Очень ранимый был, боже упаси его обругать, и сам ни­кого из друзей не обижал. Он мог стоять в пятидесяти фу­тах, а если кто-то на тебя наедет, то Оутни его на таком расстоянии запросто опрокинет своей энергетикой. А если у нас случались неприятности в городе, то энергетика Оутни и за тридцать миль помогала».

«Кое-какие его проделки просто невозможно за­быть, — продолжил Гарри. — Однажды приехал к нам бывший морской пехотинец, из Вьетнама, три месяца пробыл дома. Пришел в бар к Эрни и выпил пятнадцать бутылок пива, а один парень из колледжа притащил его к дому Райса, мы его называли домом хиппи, и там был Оутни. Они входят, и морпех с порога начинает орать: „Сосунки проклятые, не хотите родину защищать, я вас проучу". Сам я спал, а Оутни все услышал. А этот чувак хотел наброситься на Райса. Оутни выскочил голый, под­бежал к ним и конкретно так выступил, как Джерри Ру­бин на суде в Чикаго, против всех этих свиней. И наско­чил на морпеха. Тот от одного его взгляда на три шага от­прянул. А Оутни вытащил свой член и начал трясти им перед морпехом, а потом повернулся к нему голой жопой и показал фак пальцем. Слушай, приятель, только мы этого чувака и видели».

Райс рассказал: «Но иногда Оутни начинало клинить. Словно помрачение какое вдруг на него находило, и куда бы он ни дернулся — выходило ему это боком. Даже ко­гда ничего не делал, а просто сидел и слушал рок-н-ролл. Ему нравились „Black Sabbath". И они обошлись ему в сто пятьдесят баксов. Поехал в Канзас-Сити на их концерт и сначала потерял билет, так что пришлось купить новый а еще встретил одного нашего чувака без денег и без би­лета. Ну Оутни и ему купил билет. Ну и еще всякого дерь­ма напокупал в тот день. А после концерта решил, по при­вычке, помочиться прямо на улице, и его оштрафовали на сто долларов.

А в другой раз он ехал с одним чуваком через Кинг­свилль, где раньше работал в литейке, а свиньи-копы за­держали их не то за сильные выхлопные газы, не то еще за что. И они сидели в патрульной машине и ждали, пока приедут копы из полиции округа и выпишут штраф, по­тому что у тех копов не было такой власти или еще что. И Оутни говорит копу: „Я что, под арестом?" А коп отве­чает: „Нет, не под арестом".

Тогда Оутни выхватил ключи у своего приятеля, за­прыгнул в машину, рванул с места, развернулся, показал свиньям фигу и помчался от них со скоростью сто миль в час. И он все время так гнал, а свиньи бросили свой до­рожный КПП и понеслись за ним, потому что он взбудо­ражил всю округу. А он поехал в Холден и взял у своего брата, Пацана, мотоциклетный шлем и перчатки и вер­нулся в Кингсвилль, так как знал, что свиньи от него не отстанут. И он с ревом на скорости сто миль в час подъ­ехал к тому КПП и остановился у патрульной машины, в которой сидел его приятель. Один коп вытащил револь­вер, прицелился, весь трясется и говорит: „Не дергайся, Симпсон, и иди сюда". А Оутни был в шлеме и перчатках, и все равно он только что сделал этих свиней. А следую­щую ночь провел в тюрьме».

Вин Аллен рассказал: «Мы тогда были в Холдене, и меня обвинили в оскорблении суда, надо было все это видеть. Типа Райс, Оутни, я и его брат Пацан туда приеха­ли, и Пацан нарушил правила движения, ему предъявили обвинение, хотя ничего он неправильного не сделал. И судья уже говорит ему, что он виноват, а я и говорю:

,,Дерьмо", — а судья меня оштрафовал. А потом судья вы­дает меня и говорит: „Ты знаешь предыдущего обвиня­емого?" А я говорю: „Да, знаю, он американский гражда­нин". А потом один из копов говорит: „Мальчик, пошли-ка со мной". Просекаешь — „мальчик"?! Ну и я уже собираюсь с ним идти. А Оутни говорит: „Кончаем базар. Я заплачу за негра штраф". Они так и сели. Словно языки проглотили. И улыбнулись. А Оутни говорит: „Мы сами ниггера проучим — посадим его в клетку". Бля-а, мы всю дорогу до города смеялись. Судья, верно, подумал, что Оутни собирается мне член отхватить, или горло перере­зать, или еще что».

Все последние месяцы Чарли Симпсон расписывал своим друзьям, какой он хочет купить участок земли. «Буду жить как Topo, — говорил он. — Точно так, как ста­рина Генри Дейвид. — И смеялся: — И в гробу я видел всех этих патлатых чуваков хиппи».

«Он только и думал, как купить двенадцать акров зем­ли, — рассказал Райс. — О, черт, два месяца одним этим занимался — мечтал и планировал, что будет там делать. Только землю и хотел, а этот долбаный фермер, настоя­щая деревня, говорит ему: „Ладно, продам тебе землю". Дерьмовый участок, но Оутни он нравился, одни камни и пустошь, ничего там не растет. А деревня говорит ему: „Надо только взять кое-какие бумаги в столице, запол­нить формы, и все". А у Чарли были деньги, он все приго­товил, осталось только отдать деньги этой деревне, и де­ло с концом. И это была бы его земля. Он бы нас туда привез, мы бы посидели на камнях, выкурили пару кося­ков, а Оутни сказал бы: „Всегда рад гостям. Это моя зем­ля". Ну а потом что-то там такое случилось, и фермер за­артачился: „Э, черт, не буду я землю продавать, много во­локиты, и в любом случае не продам ее хиппи"».

В среду, 19 апреля, мечты Чарли Симпсона о камени­стой пустоши рухнули. А в пятницу, 21-го, он отдал по­лицейским деньги на эту мечту, заплатив залог за своих друзей.

После этого он поехал домой и сообщил отцу, что за­брал деньги из банка, и полуживой, с землистым лицом старик спросил:

—А как же покупка земли?

—Теперь не важно. Он открыл шкаф и достал оттуда полуавтоматический

карабин М-1, который купил у приятеля, пояснив отцу, что едет в Харрисонвилль освобождать друзей из тюрьмы

—А зачем тебе карабин? — спросил старик.

—На всякий случай, — ответил Оутни.

Помрачение

«Симпсон — мое имя, а революция — мой род заня­тий» — эти слова не понравились шерифу Биллу Гауху но он промолчал. Волосатики шумели все утро и совсем его достали. Надо было выкинуть их поскорее из тюрьмы и наконец-то вздохнуть спокойно. То-то было бы наслаж­дение! А старые алкаши для его камер всегда найдутся. Ве­селенький получился уикенд: сначала приехали пожар­ные, а потом эти помешанные волосатики все твердили — даже в камерах — об акции протеста на следующий день.

Так Гаух не сделал Симпсону ничего плохого, даже ко­гда тот сказал «Свободу народу!» таким громким голосом, какого шериф не привык слышать в своем офисе. Он пе­ресчитал купюры, прикинул, сколько продлился арест, и приказал помощникам начать освобождать волосати­ков из камер. Симпсон широко улыбался, но казалось, что он не спал неделю. Белки его глаз стали совсем красными, а руки непрерывно двигались. Когда вошел Андерсон, Симпсон посмотрел на него так, словно хотел убить. Ше­риф не успел и глазом моргнуть, как Оутни схватил Ан­дерсона за грудки. «Слушайте, — сказал шериф, — если устроите здесь драку, посажу обоих в камеры. Сколько бы денег у вас ни было».

Когда Джон Андерсон входил в дверь, Райс Риснер только что вышел из камеры и подошел к стойке. «Андер­сон работал в „Трансуорлд Эр Лайнз", что-то связанное с электроникой, но всегда называл себя нашим другом, хо­тя и поругивал за наркотики. Андерсон был там накануне вечером, во вторник, когда нас упекли в тюрьму. Денег, чтобы нас оттуда вытащить, у него хватало, но он ничего не сделал. Не хотел тратить свои баксики. Оутни все понял и, когда увидел Андерсона, сказал: „Ты, долбоеб, гово­ришь, что дружишь с нами. Больше не пудри мне мозги".

Все видели, что Оутни не в своей тарелке. «Да, он устал, — рассказывает Вин Аллен, — но не только. Он был не в себе. Думаю, дело в деньгах, он их копил на эту зем­лю, только о ней и думал, а пришлось оставить их в тюрь­ме. Ну и я его тоже вывел из себя. То есть Чарли по-на­стоящему меня любил. И когда узнал, что мое освобож­дение так дорого стоит — на тысячу долларов дороже, чем остальных, на него это сильно подействовало. Заявил мне, уже после того как нас вытащил: „Ниггер, если бы твоя жопа была такой же белой, как мое лицо, ты бы в это дерьмо не вляпался". И еще: „Эти долбоебы однажды но­чью привяжут тебя к дереву и линчуют". И он рассмеял­ся. Оутни всегда был такой. Шутил и смеялся, хотя внут­ри у него все клокотало, словно бомба сидела в голове».

Возле водонапорной башни рядом с тюрьмой они все обсудили и твердо настроились провести антивоенный марш. Пошли домой к Джорджу Русселу, и Оутни там прислонился к стене и в таком положении едва не заснул.

—Из-за вас, дубины, всю ночь не спал, — сказал он.

—Оутни подремать не дали, — засмеялись остальные.

Райс рассказывает: «Мы и правда думали на следую­щий день пройти по площади с плакатами и скандируя призывы. А чувствовали себя как никогда погано. Все понимали: вышел из своей лавки Старый Ллойд, показал пальцем: „Вот он и он", — и этого хватило, чтобы нас по­бросали в камеры.

Вин Аллен решил, что надо будет всем взять в субботу на марш листовки, чтобы „можно было приклеить Прав­ду на стены". Надо было написать о войне, репрессиях, расизме и новых городских порядках.

—Давай, Оутни, — сказал Вин, — помоги нам сочи­нять эту хреновинку.

—О'кей, — сказал Симпсон. — Напишу, как я люблю трахаться.

На него презрительно зафукали, выразительно зачмо­кали губами, а Райс сказал:

— Давайте оставим старину Оутни одного, а то он притомился.

Но Симпсон ненадолго оживился и предложил свою помощь. У одного его приятеля в Холдене был мимео­граф, и он взялся отвезти ему текст листовки, чтобы на­печатать нужное количество экземпляров.

—Оутни — наш менеджер по производству, — вос­кликнул Райс, а Симпсон, под общий смех, вскочил и, по-боксерски пританцовывая, замахал кулаками, имитируя удары в живот Райсу.

—Ну, идите сюда, идите, — кричал он. — Сейчас Чар­ли Симпсон всех вас сделает».

Райс рассказывает: «Вскоре мы разделились, а Оутни взял текст, который мы сочинили, и собрался отвезти его в Холден, своему приятелю, у которого был мимеограф. Он предложил мне поехать с ним, и я согласился. Мы се­ли в его „шевроле" пятьдесят второго года выпуска. Для Оутни он был роднее новенького „кадиллака". Старая, трескучая колымага. Но Симпсону она нравилась. Гово­рил, что это настоящая хипповская тачка. Ну и мы поеха­ли, а у местечка под названием Страсбург эта проклятая колымага сломалась. Мы сидели в ней и поверить не мог­ли, что там торчим — только вышли из тюрьмы, Оутни всю ночь не спал, а проклятая машина сломалась. Правда не могли поверить. У нас просто руки опустились, только сидели там, мемекали, ругались и смеялись.

Ну и мы решили добраться до Холдена на попутках и тоже на попутках вернуться в Харрисонвилль. У Оутни были в рюкзаке за спиной спальный мешок и М-1, но я ничего не заподозрил, потому что мы часто с ним из него стреляли. Он положил карабин в спальный мешок, и мы стояли у обочины, но никто не останавливался. Потом нас подобрал один знакомый чувак из Харрисонвилля. Он возвращался в Харрисонвилль и привез нас туда, а там мы взяли мою машину. Мы поехали в Холден, напечата­ли эти чертовы листовки на мимеографе, и больше делать было нечего. Тогда Оутни говорит: „Давай возьмем кара­бин и постреляем немного". Ну и мы решили вечером сходить в лес».

В пятницу днем, по пути из Холдена в Харрисонвилль, Чарли Симпсон и Райс Риснер мирно беседовали. Из при­емника лилась громкая музыка, и Райс половины слов Оутни не слышал. Словно сто человек говорили одновре­менно. «Ничего такого не обсуждали, — рассказывает Райс. — Так, трепались обо всем понемногу. Может, он и хотел мне что-то такое сказать, но я особо не слушал».

Они говорили об астрологии. Когда друзья мчались мимо пшеничных полей и начинающих зеленеть лугов, Оутни сказал, что его знак — Рыбы, и рассказал Райсу, что это значит — родиться под знаком Рыб, он прочитал об этом в одной книге, и там говорилось, что он — всего лишь мечтатель и больших денег ему не видать. А еще в этой книге сказано, что Рыбы — саморазрушители.

—А что это значит? — спросил Райс.

—Не знаю, — усмехнулся Оутни. — Может, что я сам себя уделываю.

—Точно, это значит, что ты себя уделаешь до смер­ти, — согласился Райс.

Потом они поговорили о травке. Оутни сказал, что уже давно ею не баловался и не хочет, «потому что всякий раз, когда я забиваю косячок, то думаю о том, что все нас имеют, и от этого у меня портится настроение и наступает депресняк».

Когда Райс въехал в город, Чарли Симпсон сказал ему несколько тихих фраз, которые он запомнил на всю жизнь:

— Ничего у меня не ладится, за что бы ни взялся. Отец умирает, и мать сбежала, а свиньи все время меня цепля­ют. Черт, даже землю не купить, когда есть деньги. Тачка вечно ломается в самый неподходящий момент. Всюду одна непруха. Когда-нибудь это кончится?

«Когда мы въехали в город, — рассказывает Райс, — на перекрестке перед нами загорелся красный свет, а по ра­дио передавали последнюю песню „роллингов". От резкой остановки я ударился и сказал: „Трах-тарарах", — а Чар­ли вдруг выскочил из машины и побежал по улице. Я не успел ничего сообразить, а он уже был далеко. И такое меня зло взяло. Что он, черт возьми, делает? У него этот проклятый карабин. И куда он, к чертям собачьим, понес­ся по улице с этим долбаным карабином под курткой?»

Райс чуть в штаны не наложил со страха. Он развернул­ся, дал газу и рванул из Харрисонвилля куда подальше.

Когда Симпсон выскочил из машины, его увидел Чар­ли Хейл, младший брат Гэри, и подбежал к нему. Спро­сил Симпсона, не видел ли тот Гэри.

«Он только потряс головой, — рассказывает Чарли Хейл, — я запомнил широкую улыбку у него на лице».

Гэри Хейл стоял на другой стороне площади, вместе с Вином Алленом и другими. «И вдруг, — рассказывает Вин, — мы услышали тра-та-та-та-та. И я сказал: „Слу­шай, Гэри, звучит как капсюли, словно кто-то бьет по кап­сюлям". А он ответил: „Мне тоже так показалось". Мы по­смотрели друг на друга, и вдруг до нас дошло, что проис­ходит. „Куда это они рванули?" — удивились мы. И мы увидели, что все побежали, и мы тоже бросились за всеми и услышали, что застрелили двух свиней. А потом мы услышали: „Там лежит грязный хиппи, мертвый", и мы все — мы увидели тело Чарли — но мы к этому кровопро­литию отношения не имеем».

Райс немного поездил, весь перепуганный, а потом вернулся обратно на площадь. «К тому времени, как я подъехал, — рассказывает он, — двух мертвых копов уже убрали с улицы, а Чарли все еще лежал там, где застре­лился, закрытый тряпкой. Я увидел только его ботинки, торчавшие из пластикового мешка. У меня просто колени подогнулись, и я упал где стоял. И несколько секунд про­лежал на тротуаре. А там ходила одна женщина, которая убирает улицу, я ее всю жизнь знал, и она сказала:

— Он и меня хотел застрелить, Джонни. — А я ничего не ответил. — Зачем он хотел меня застрелить, Джонни? Я ему ничего худого не сделала.

И тогда я закричал:

— Заткнись, дура, заткнись сейчас же!»

Дж. М. Аллен как раз собирался выйти из банка после окончания рабочего дня, когда увидел бегущих людей и услышал вой полицейских сирен. Он перебежал на дру­гую сторону площади, увидел толпу перед Аллен-банком и трастовой компанией, услышал о двух убитых полицей­ских и что Симпсон лежит на улице с простреленной голо­вой. Он не удивился. Давно уже ждал чего-то в этом роде. Печенками чувствовал. Он повернулся и поспешил к себе в офис. Надо было включить сирены гражданской оборо­ны и по рации вызвать в город волонтеров. Гэри Хейл уви­дел его бегущим через площадь и подошел к нему.

— Теперь ты доволен? — спросил Гэри Хейл. — Видел, что ты натворил?

— Прочь с дороги, щенок, — сказал Дж. М. Аллен. Он зашел к себе в офис, нажал кнопку и, когда завыли

сирены, с наслаждением обдумал сложившуюся ситуацию.

Было шесть часов вечера, и пожарных, которые при­ехали на свою конференцию, можно будет легко найти в мотелях. Людских ресурсов вполне достаточно, чтобы обеспечить порядок в Харрисонвилле. Пятьсот пожар­ных со всего штата Миссури скоро будут здесь.

Дж. М. Аллен прочитал молитву. Он благодарил Гос­пода за то, что тот надоумил его созвать конференцию в нужное время — «когда хиппи начали убивать».

То в жар, то в холод

Той ночью на перекрестках стояли пожарные с топори­ками и дробовиками в руках. Площадь закрыли для посто­ронних, а полицейские машины патрулировали ведущие в город улицы. Стрелки с карабинами, очень похожими на симпсоновский, заняли позицию на башне суда, с которой было хорошо видно каждый камешек на площади. В один­надцать вечера началась гроза, засверкали ветвистые мол­нии, и стрелки попрятались в свои машины.

Примерно через час после побоища Вин Аллен шел че­рез площадь, а к нему приблизился полицейский и сказал: «Вы убили двоих наших, а теперь мы будем вас мочить». Когда той ночью объявили комендантский час, Вин, Райс и их друзья уехали из города и решили пока не возвра­щаться.

«У них глаза были налиты кровью, — рассказывает Райс. — Словно это мы нажимали на спусковой крючок, а не Оутни. Самому Чарли они уже ничего не могли сде­лать, потому что ему хватило ума прострелить себе голо­ву, а мы оставались там. Я не на шутку перепугался. Они как с ума сошли. Свиньи искали только повода, чтобы на­жать на спусковые крючки. Мы все понимали, что стоит сделать одно неосторожное движение — и ты покойник, а они чего-нибудь навыдумывают, чтобы спрятать концы в воду».

Дж. М. Аллен рассказывает: «К счастью, в Харрисон­вилле было много наших людей. Добавились еще поли­цейские из городов в радиусе пятидесяти миль. Мы не знали, чего можно ожидать, но готовились к худшему. Бо­ялись, что хиппи начнут стрелять в полицейских или не­винных людей. Вроде незачем им это делать, никакого смысла... Но если все было запланировано заранее и Симпсон пошел на убийство полицейских во имя их ре­волюции?»

В субботу, 22 апреля, был национальный день протес­та против войны во Вьетнаме, и чрезвычайное положение отменили, но только до шести вечера. Некоторым пожар­ным и полицейским дали отдохнуть, но вооруженные лю­ди все еще патрулировали площадь, стрелки занимали позиции на башне и в бинокли осматривали городские улицы и крыши домов. Первая харрисонвилльская анти­военная акция не состоялась, и, после коротких дебатов, пожарные решили отменить свой парад.

—Вы хотите сказать, что мы зря гнали сюда маши­ны? — спросил Дж. М. Аллена один пожарный.

—Да, нехорошо получилось, — ответил тот. — Но все ведь испуганы. Кто сюда поедет после вчерашней зава­рушки?

Он ошибался. В Харрисонвилль поехали жители всех городов, отстоящих от него не дальше чем на сто миль. Исключение составляли только хиппи. Дорога была за­бита машинами на полмили, до самой автозаправки «ФИ-НА», и люди стояли кучками там, где накануне пролилась кровь.

По городу поползли слухи, которые все более обрас­тали подробностями. Якобы Симпсон находился под воздействием ЛСД. А оружие ему дали «Черные панте­ры» из Чикаго. Симпсон принадлежал к коммунистиче­ской группке из Канзас-Сити. В город едут фэбээровцы. Хиппи решили убить всех жителей Харрисонвилля, как

Чарли Мэнсон убивал в Калифорнии¹. Якобы в одном ам­баре нашли ящик динамита. Здание суда собирались но­чью поджечь. Хиппи подготовили список потенциальных жертв. В город вот-вот войдет Национальная гвардия.

В прежде никому не нужный Харрисонвилль ехали все, от мала до велика. Пикапчики были битком набиты людьми. Рядом с серой стеной дома для престарелых сто­яли взволнованные мальчики и спрашивали: «Мама, это здесь дядя застрелился?»

Вечером в субботу стрелок на башне заметил подозри­тельное движение на крыше харрисонвилльского отеля. Он поднял на ноги пожарных, и здание отеля в течение нескольких минут окружили люди со всеми видами ору­жия — от кольтов сорок пятого калибра до заказанной по почте винтовки с оптическим прицелом, наподобие той, из которой Ли Харви Освальд убил президента Кеннеди.

— Сдавайся, — проревел в мегафон помощник шери­фа. — Ты окружен.

Что-то стукнулось о тротуар, и чей-то голос жалобно прокричал: «Не стреляйте, не стреляйте, я выхожу». Это пьяный бродяга нашел себе на крыше местечко для но­чевки. Каким-то чудом обошлось без стрельбы. Старый выпивоха маленько описался со страха и бросил вниз свою бутылку виски, а полицейским пришлось потом со­бирать осколки с мостовой.

Дата добавления: 2015-10-21