– В городе неспокойно? – как бы невзначай спросил я у начальника стражи.
– Рождество, милорд, да облаву устроили накануне… - начал он.
– Охота на ведьм, сэр, а сегодня ещё и казнь! - крикнул солдат, поднимавший решётку, пропуская меня. – Успеете на зрелище, если поторопитесь. На рыночной площади! – крикнул он мне вдогонку.
Внутри образовался липкий, холодный ком. Я и раньше не любил подобные зрелища, если только это не была казнь убийцы или ещё какой-нибудь дряни. Но только не эти чёртовы костры, на которых оказывались ни в чём не повинные люди, и которые монахи называли христовыми. Посмотреть бы на Сына Божьего, когда бы ему показали, что нынче оправдывают его милосердием... Никогда не забуду, как какую-то женщину сожгли, вместе с годовалым младенцем, по обвинению в колдовстве. Это было давно, и нужно отдать должное Джареду – с его появлением в Ноттингеме стало достаточно тихо, а преподобный Бартоломью поумерил свой религиозный пыл.
Улицы просыпающегося Ноттингема были пусты, а редкие горожане, что встречались мне, спешили в сторону рыночной площади. Конь шёл мерным шагом, и подняв голову вверх, я прикрыл глаза, позволяя холодным пушинкам падать на лицо. Внутри было пусто. Я ни о чём не думал. После того, как стало ясно, что Билла я не найду, всё сразу потеряло смысл и цель. За какие-то несколько дней весь мой гнев, с которым я боролся более двух месяцев, улетучился, оставив после себя полное безразличие и покорность судьбе. А что? Она была и не такой уж плохой – опасность для жизни миновала, герцогство у нас никто не отберёт, поскольку Тюдорам нужен Суффолк, а скорая свадьба с леди Гилфорд выгодна как для меня, так и для них. Что я теперь чувствовал к человеку, некогда бывшему моим? Ответа не было, однако сейчас, ощущая на губах холодные прикосновения белых хлопьев, я вспоминал невесомые поцелуи, которые дарил мне он, и которые были нежнее тающих снежинок.
– Милорд! Ваша Светлость! Постойте! – вырвал меня из раздумий чей-то отчаянный крик, и повернувшись, я увидел, как из боковой улочки выбегает… Сэдрик?
– Что ты здесь…
– Милорд, молю вас, помогите! – хватая поводья лошади, разрыдался парень, и упал на колени, – Там… там мой господин, его… - почти задыхаясь, начал он, да только понять его было сложно, и я на него прикрикнул:
– Да говори же ты!
И он сказал. А уже в следующее мгновение я пустил коня галопом по улицам, заставляя разбегаться прохожих. Сознание упорно не хотело принимать услышанного, а сам я ещё не знал, что буду делать, но когда в небе, над площадью, до которой оставался ещё квартал, появились первые клубы серого дыма, сердце забилось быстрее, чем били по земле копыта лошади.
Этого не может быть. Это страшный сон.
Я ворвался на площадь, когда огонь полностью поглотил эшафот, но не различить среди языков пламени тонкую фигуру, намертво привязанную к столбу, было невозможно. Нет! Моля силы небесные помочь, и задыхаясь от боли и злости, я направил коня прямо в толпу. Послышались крики, видать, я кого-то задавил, и прорываясь через оцепление, я услышал оклики солдат, а затем кто-то крепко ухватил меня за рукав, но я вырвал руку, продолжая свой путь, уже за несколько шагов ощущая жар, слыша ужасающий треск горящего дерева и... слабый стон. Глаза затянуло красной пеленой, когда кто-то сзади кричал мне: «Не смей!» Конь начал упрямится, но мне было всё равно. Я уже всё решил. Рывком отобрав у вопящего палача массивный меч, я со всей силы пришпорил животное, резко дёргая поводья на себя, и вмиг оказываясь внутри горящего ада.
Прости, мой маленький, прошу. Только вдохни ещё разок, позови меня ещё хоть раз…
POV Author:
– О чём вы только думали, когда делали это? Вы полагаете, это героизм? Вы хотя бы понимаете… вы… да вы зверь, вы … Да таких, как вы, четвертовать нужно! Он не может дышать. Не может! Вы знаете, что это за боль, когда опалены лёгкие, когда больше половины кожи на теле вообще отсутствует?! Благороднее было бы дать ему…
Разгневанный лекарь запнулся, не в силах произнести вслух то, что на самом деле являлось страшной правдой. Поступок Дадли казался ему бесконечно глупым и чудовищным.
Саймон Барнаби, как и многие другие горожане, присутствовал на сегодняшней казни, тихо ужасаясь тому, что приговорённым оказался его бывший пациент – фламандский граф, к которому он приходил по просьбе сэра Эндрю. Когда все уже собирались расходиться, сетуя, что зрелище не удалось – осуждённый не молил о пощаде, не каялся, и вообще не издал ни единого звука – в гущу толпы ворвался всадник, расшвыривая в стороны всех, кто попадался на его пути, и отобрав меч у палача, ринулся прямо в огонь костра. Барнаби без труда узнал во всаднике Томаса Дадли, который через несколько мгновений, под крики и шум толпы, вырвался из огненной стихии, держа на руках то, что уже и телом назвать невозможно было – продолжавшая гореть одежда, тлеющие кожа и волосы… Не выпуская из рук своей ноши, Дадли молниеносно соскочил с лошади, и бросился к стоявшей возле ближайшего дома бочки с водой. В тот же момент к нему подбежали Эндрю Форестер и несколько солдат. Последние сразу направили на него свои клинки, однако внезапный выстрел, раздавшийся над площадью, отвлёк их. Возле Дадли, который сорвал с себя тлеющую накидку, и стал мочить её в бочке, чтобы накинуть на лежавшее на снегу тело, остался только Эндрю, который принялся ему помогать.
Костёр всё ещё горел, но на двоих дворян никто не обращал внимания, будучи сосредоточенными на том, что произошло в гуще толпы. Крики о помощи стали громче, когда на площади появился отряд солдат, впереди которых ехал на вороном коне Малколм Тюдор, но тут же стихли, когда распределившись по периметру, воины взяли под прицел несколько стражников епископа Бартоломью, истекавшего кровью прямо посреди площади. «Да здравствует Его Преосвященство кардинал Кентерберийский!»
Кто-то бросился бежать прочь, кто-то упал на колени, обращая мольбы к явно глухому небу, причитая о том, что же творят христиане в светлый день Рождества. Одни были невозмутимы, молча наблюдая за развернувшейся картиной, а другие, пытались воззвать к справедливости и христианскому милосердию, будто бы сами только что не пытались сжечь человека, которого хорошо знали, и даже обедали вместе. Опомнившись, лекарь Барнаби поспешил к Дадли, и застыл в ужасе, когда увидел, что несчастный юноша всё ещё дышит.
Ярости лекаря не было предела. Когда они общими усилиями перенесли полуживого Вильгельма в дом Форестера, врач немедленно осмотрел его, тут же накидываясь на Дадли чуть ли ни с проклятиями. На юноше почти не осталось живого места: одежда на нём сгорела, а где-то кожи не было совсем, где-то она висела лохмотьями, и только лицо, каким-то чудом, было всего лишь покрыто копотью, как будто огонь побоялся его тронуть, жалея нежную красоту. Однако, по его дыханию, Барнаби сразу определил, что внутренности обожжены – когда Билла уложили на спину, он стал задыхаться, и пошла кровь ртом. Находясь без сознания, он непрестанно стонал и дёргался, потому что всё тело представляло собой оголённый нерв, он испытывал боль не то, что от каких-либо прикосновений, но от воздуха, от дыхания, от собственных стонов. Единственным способом облегчить его участь, было дать ему опий, позволяя уснуть навсегда, о чём врач поспешил известить благородных господ.
Но Дадли стал кричать, что не даст его убить, требуя, при этом, как-то унять боль. Выставив лекаря вон из комнаты, он никого не подпускал близко к Биллу, и обвиняя всех и вся в каком-то заговоре. Эндрю стал побаиваться за рассудок своего друга. И не удивительно. В то время как он сам, и лекарь, и ученик лекаря, не могли без дрожи смотреть на полуобгоревшее тело, от которого исходил характерный запах сгоревшей кожи и запёкшейся крови, Томас не видел этого всего, собственноручно прикладывая к ранам мокрую ткань, вытирая пот со лба, и постоянно целуя закрытые глаза.
Но через час у Билла начались судороги, и тогда Эндрю пришлось выломать двери, а Барнаби послал своего ученика за настойкой опия. Форестер тоже был вне себя от ярости, и ворвавшись к Дадли в опочивальню, которая теперь играла роль усыпальницы, не смог больше молчать.
– Ты даже умереть ему не дашь спокойно. О чём ты думал, когда бросился в тот огонь? Ты же не первый год на свете живёшь, разве ты не знал, что спасать из такого бесполезно! Если на нём уже горела одежда, то на что ты рассчитывал? Он ведь не кукла, он живой человек! - всё не унимался Форестер, поражаясь безумной выходке. – Ну, что ты молчишь? Ты думаешь только о себе, ты ведь не о его спасении думал, когда перерезал верёвки и выволакивал полуживым из костра. Он бы обрёл покой, а душа его давно была бы в раю. Там, где ей и положено быть! Ты…
–Я не мог. Он звал меня. – не поднимая глаз, произнёс Дадли не своим голосом, прерывая поток слов графа.
– Том…
– Тебе не понять этого, - подняв глаза, Том заставил Эндрю столкнуться с двумя мёртвыми колодцами, – Я думал, что уже поздно. Я думал… я был так глуп, что даже… - кусая губы, он не мог договорить, наталкивая друга на определённые мысли. – Но как бы я потом жил, помня этот голос, помня, как он просил спасти…. Ты понимаешь это, Эндрю? Пусть это было в бреду, но как бы я потом с этим жил? Знаю, нужно было там и остаться. Но я не смог, я испугался. Понимаешь? Я настолько слаб, что не смог! Почему я должен был умирать вместе с ним, если я хочу жить? Но и без него, скажи мне, Эндрю, как?
По щекам вновь заструились слёзы, и Том отвернулся, в то время как Форестер не знал, что отвечать. Всё было не правильно.
– Мне уже всё равно, как он поступил до этого, да пусть бы он ложился в постель ещё с дюжиной французов, только бы жил! Я не могу просить, но это не значит…
– Простить, простить… Том! Принц пытался помочь ему, а я не раз приходил к нему в темницу, предлагая помощь. Мы даже продумали, как организовать побег, а он… - Эндрю сделал паузу, испытующе глядя на Тома, - он отказался.
Было нетрудно заметить, как Том вздрогнул, и как участилось его дыхание, но он поспешил ответить.
– Возможно, он знал, в чём виноват, и поступил по совести. Как бы он потом смотрел мне в глаза?
– Ты ничего не знаешь. Да ещё и не чувствуешь, - голос Эндрю дрогнул, и только хотел Дадли что-то возразить, как в покои влетел лекарь со своим помощником.
– Сэр, ему нужно это дать. - строго произнёс доктор, прерывая диалог мужчин, и на ходу откупоривая пробку небольшого пузырька с коричневой жидкостью.
Бледный, как полотно, Том присел на колени у края кровати, следя за манипуляциями Барнаби, который стал по капле отмерять нужное количество смертельного лекарства.
POV Tom:
Они все хотят чего-то от меня, обвиняя, и даже не пытаясь понять, что я не могу тебя отпустить. Да, я не смог даже позволить тебе умереть, продлив кошмар на несколько часов. Ты, наверное, меня уже ненавидишь. Но ты ведь сам хотел этого. Зачем ты звал меня, зачем? А почему раньше не ушёл, ведь ты мог? Это и есть твоя месть – доказать мне, какое же я чудовище? Ради этого ты прошёл весь этот путь? Так знай: да, я – чудовище, и я не изменюсь! Но я не могу оторваться от тебя, я так хочу, чтобы ты жил. Не молчи, Билл, не молчи!
Они все, зачем-то, прикрываются платками. А я не чувствую дурного запаха. Со мной что-то случилось? Во мне не вызывают отвращения язвы на коже, кровь. Только мучительно сложно сдерживаться, чтобы не прикасаться к тебе. Так хочется взять тебя за руку, хотя бы кончиками пальцев прикоснуться, но даже лебединое пёрышко способно сейчас принести тебе боль. Осталось только личико, ещё такое детское, и родное. Даже огонь пожалел тебя, даже бесстрастная стихия оказалась добрее, пытаясь сохранить красоту. Стирая пот с твоего лба, так хочу увидеть, что твои глаза распахнуться, ты улыбнёшься мне, и скажешь, что всё хорошо. Хотя знаю, что свою ясность они потеряли. Я видел. Когда ты приоткрыл их… мутные, как у слепого.
Тебе так больно, ты всё ещё продолжаешь гореть, но ты просил, и я сделал, что смог. Прости меня. Я по-другому не умею. Наблюдаю за действиями лекаря, понимая, что с каждой каплей ты уходишь всё дальше. Сейчас ты уснёшь, и я больше тебя не увижу. Вот он, презрительно взглянув на меня, встал и ушёл. И Эндрю нас оставил, и теперь нас снова только двое, и мне страшно. Ты рядом, но я знаю, что это последние минуты. Дыхание твоё, что было частым и поверхностным, постепенно замедляется, и вдохи становятся всё реже. Мне кажется, что удары моего сердца тоже замедляются. Ах, как бы мне хотелось сейчас уйти. Куда-нибудь, вместе с тобой. Но ты не хочешь меня забирать, а мне страшно, Билл, мне так страшно. Только ты помни, малыш, что я любил тебя. Ты же будешь меня вспоминать там? Ты не можешь говорить, но я знаю, что ты меня слышишь. Я же видел всё это время, что ты слышал меня. И я знаю, чего ты сейчас хочешь.
Потянувшись к его лицу, я осторожно коснулся губами его приоткрытых уст, чувствуя сильный запах опия. Его дыхание застывало на моих губах, бессознательное. Но закрыв глаза, я стал думать о том, что сейчас он засмеётся, и скажет, что пошутил. Еле касаясь, я стал целовать сухие, потрескавшиеся губы, пытаясь принять то, что такого больше никогда не будет. Сколькие касались его так, и сколькие бы ещё коснулись, не уйди он сейчас? Только мой. Только для меня.
Его дыхание замедлилось, а ресницы, что до этого трепетали, подобно крыльям бабочек, успокоились, дав покой глазам. Больше ни одного стона, только редкие, болезненные вздохи. Страдальчески сведенные брови начали расслабляться, но уголки губ были по-прежнему опущены, а я, наконец, заметил, как сильно он исхудал - щёки впали, а под глазами залегли тёмно-бордовые круги. В опочивальне было слышно только потрескивание камина, и наши редкие вдохи. У самого голова стала кружится, от нехватки воздуха, потому что следя за вдохами Билла, я переставал дышать сам. Время тянулось целой вечностью, и я был этому счастлив.
Пусть эта вечность была мучительной, но она была, так же, как когда-то - наша любовь. И только сидя рядом с ним, и считая наши последние минуты - вдох-выдох - я подумал о том, что длилась она ровно год. Ровно год назад я сидел в холодной башне, любуясь этим неземным созданием, ровно год назад строил планы, казавшиеся безумными, ровно год назад сказал ему, что никогда не…
Билл вздрогнул, ресницы встрепенулись, как будто он хотел открыть глаза, вырывая меня из ненужных размышлений, и заставляя, затаив дыхание, склониться к его лицу.
Услышать тихий стон.
Коснуться приоткрытых губ.
Запомнить.
Поймать выдох.
И забрать его себе.
POV Author:
Том всё продолжал говорить, плакал, о чём-то просил, хотя Вильгельм его давно не слышал. Эндрю смотрел на них, вернее, на того, кто остался, и думал о том, до чего же несчастливым оказался его друг. Пока маг был с ним, он постоянно причинял ему боль, и часто делал это сознательно, после чего сознательно продлил его страдания, не дав уйти, когда того уже забирала смерть. Нескольких слов, сказанных Томом, хватило графу для того, чтобы понять, насколько тот любит себя. Том просто не мог отпустить, а смерть воспринимал как нечто образное, считая её побегом Билла от него.
Лекарь покинул дом Форестера, как только исполнил свой долг, пообещав похлопотать о захоронении. Это нужно было сделать тайно, чтобы никто не проследил и не воспрепятствовал, ведь по-прежнему фанатиков было много, а они бы постарались, чтобы нераскаявшегося еретика и колдуна не похоронили по христианским обычаям.
Выйдя из-за портьер, граф коротко поцеловал покойного в лоб, заметив, как ревностно Том проследил взглядом за его движением, и перекрестился, произнося короткую, но искреннюю молитву, не установленную каноном, но в которой он желал освобождённой душе обрести мир. Том, словно очнулся, одёргивая руку и замечая на своей ладони кроваво-коричневый отпечаток – он неосмысленно всё это время держал Билла за руку.
– Ты так часто хотел её уничтожить, - отстранённо начал Эндрю, видя, что на Тома начинает накатывать истерика, - теперь вся эта красота в твоих руках. Доволен?
– Замолчи! – прокричал Том, вскакивая с пола, и упёрся взглядом в пол, тяжело и рвано дыша.
– Вот это, - граф протянул ему перстень, - Вильгельм просил отдать тебе.
– Это фамильная вещь Суффолков. Перстень моего отца.
Забрав перстень, Том какое-то время смотрел на него, не решаясь открыть.
– Думаю, тебе интересно будет увидеть, что внутри. Но это позже. Он просил меня сообщить тебе следующее…
Эндрю говорил долго и медленно, как будто специально оттягивая время, чтобы сделать как можно больнее Дадли, который, то бросался к покойному, падая на колени и прося прощения у пустоты, то вцеплялся в руки друга мёртвой хваткой, требуя продолжать. Потом и вовсе обвинил в том, что он сказал это не вовремя, из-за чего Вильгельм умер, так и не узнав, что его любят и ни в чём не винят. Том проклинал себя, молил бога дать ему умереть; обливаясь слезами, просил прощения и у Эндрю, и у отца, который был далеко, и у своих родителей, которых никогда не знал. Форестер, в свою очередь, испытывал безграничную жалость, к этому несчастному, понимая, что самое сложное его ещё ждёт впереди. Но вместе с тем, граф наблюдал за ним с долей недоверия, понимая, что истерика и раскаяние минёт, пройдут годы, боль утихнет, а Том останется таким же, каким был, если не станет ещё хуже. Эндрю видел неподдельный ужас в его глазах, видел раскаяние, боль, страх. Пытался даже утешить, хотя внутри всё клокотало от ещё свежих воспоминаний о казни, что состоялась в таком изощрённом виде. Волей-неволей, палачом стал сам Том. Ведь именно этим людям поручали такие вещи, как пытки и оттягивание момента смерти приговорённого. За это им платили золотом, а Том… сделал это для любимого человека бесплатно.
***
Когда на дворе уже была глубокая ночь, к ним возвратился доктор, приведя с собой людей, что должны были помочь дворянам похоронить покойного, но Том сильно удивил всех, снова возразив. Он сообщил, что хочет забрать прах в Суффолк, где похоронит в известном ему одному месте, на что Эндрю только покачал головой, понимая, насколько это было верно. Впрочем, именно он и поддержал Тома перед негодующим Барнаби, и в итоге тело было предано огню, на заднем дворе дома Форестера.
– Почему ты говорил, что я должен открыть перстень потом? – тихо спросил Том графа, не отрывая взгляда от страшного, чёрного столба дыма, что вырос из трубы каменной печи.
– Думаю, будет лучше, чтобы ты спросил об этом своего отца.
– Что там?!
– Открой.
Быстро справившись с потайным замком, Том приоткрыл крышечку, пытаясь рассмотреть надпись на ней. Факел неравномерно отбрасывал блики, но Том успел заметить, что помимо надписей, там был какой-то потрет.
– Пройдём в дом? – предложил Форестер, приглашая Тома следовать за собой.
Остановившись у канделябра с пятью свечами, Дадли вновь раскрыл перстень, и поднеся ближе к глазам, увидел, что портрет принадлежит женщине, хотя серебро сильно окислилось и потемнело. Надписи оказались именами. Его руки задрожали, и он едва не выронил кольцо, схватившись одной рукой за стену, и пытаясь понять то, что он увидел.
На гладкой, серебряной поверхности крышечки, аккуратными буквами было выгравировано три имени.
– Не хочу знать! – от этого крика Эндрю бросило в дрожь. – Мне нужно к отцу. Как только догорит… догорит огонь, я отправляюсь в путь. – отчеканил Дадли, и ушёл.
Открыв настежь окно, в которое иногда влетали лёгкие снежинки, Том провёл остаток ночи в той самой комнате, что ещё была наполнена запахом смерти и их кошмара.
POV Tom:
– Ты так и не нашёл его? – слабый голос отца больно бил по ушам, заставляя сердце скручиваться от боли, а совесть орать от безысходности. Такой здоровый и бодрый какие-то два месяца назад, сейчас он был дряхлым, беспомощным стариком.
– Он уехал из Англии. – тихо произнёс я, понимая, что голос дрогнул в самый неподходящий момент, а всё ещё проницательный взгляд отца наверняка следил за моими глазами.
– Я знаю тебя всю твою жизнь, мой мальчик. Не кори себя, это я во всём виноват – да простит бог мою грешную душу. Я так и не усвоил урока, обрекши на смерть тех, кого я любил. Прости меня, сынок.
– Что вы говорите, отец?! – я схватил его за руку, видя как его некогда весёлые, и тёплые глаза наполняются слезами.
– Я знаю, что скоро умру, и я должен исповедоваться. – отец сделал паузу, взглянув мне в глаза, и уже твёрже добавил, – Но не какому-то духовнику, который пьянствует, как свинья, когда никто не видит, а своему сыну!
Я не осмелился ни спрашивать, ни говорить, а то, что стал рассказывать отец, лишило меня необходимости задавать какие-либо вопросы.
– Когда-то давно, на одном из весенних балов, я встретил женщину, прекрасную, как … как богиня любви. Её глаза, цвета тёмного мёда, источали покой, а голос был мягче звука флейты, и в волосах цвета воронова крыла у неё была веточка благоухающей сирени. Я не мог оторвать от неё взор, она забрала моё сердце с того самого момента, как взглянула в мои глаза, и едва заметно улыбнулась. Все её движения были грациозны, походка, как у павы, а руки… когда я увидел его, Том, я знал, что не могу ошибаться.
Я боялся прервать отца, заранее пытаясь смириться с тем, что сейчас услышу.
– Её звали Симуна, - продолжал отец, будто забыв, что я здесь и узнаю об этом впервые. Взгляд его говорил о том, что сам он далеко, - Мы полюбили друг друга. Она приехала с родственниками из Фландрии, и поскольку я не мог оставить своих дел в Англии, она осталась здесь, переехав в этот замок, и мы тайно поженились, дав обещание верности под открытым небом, у реки, перед стихиями Земли, Воды, Огня, Воздуха, перед Солнцем и Луной, перед богом внутри нас. У меня были частые походы, разъезды – жизнь воина, а она стала всё чаще оставаться здесь одна. Думаю, не стоит рассказывать, что было её призванием. Собственно, благодаря ему мы и познакомились. На том балу я и мой брат - твой дядя - решились попросить её об услуге, и она любезно согласилась. Именно тогда я понял, что никогда не смогу полюбить никого так, как её. Непорочное, неземное, бесконечно милосердное существо.
С каждым словом отца холодный ком в груди становился всё больше, не давая дышать, понимать, даже чувствовать.
– У нас родился первенец, - дрожащим голосом произнёс отец, крепче сжимая мою руку, – и где-то через полгода я отправил её назад во Фландрию, поскольку меня начали подозревать в том, что я живу с женщиной вне закона. В то время у меня были враги, которые не дали бы мне спуску, убив, и её, и … тебя.
Когда отец произнёс эти слова, я едва сдержался, чтобы не закричать. Я ждал, что сейчас он скажет: «Вильгельм», что имена будут обозначать лишь тех, кто дорог ему. Я был готов услышать о том, что Билл являлся его настоящим сыном, что он любил его мать, что я стал причиной всех бед, что я не уберёг единственного наследника. Но меня ожидала правда, которую я возненавидел.
– Вы же говорили, что нашли меня на пожарище, что я безродный, что…
– А что я должен был сказать, Томас?!
– Но хотя бы мне…
– Когда? Чтобы ты, малое бесхитростное дитя, рассказал о своём происхождении, и тебя тут же убили? Или потом, когда в очередной раз, пуская вино реками со своими друзьями, ты бы проговорился? Для них всех ты – ведьмино отродье! Таких детей сжигают на кострах вместе с их матерями!
От упоминания о костре всё тело прошило острой болью, которая вырвалась наружу в виде обжигающих щёки капель. Я уже не мог сдерживать себя. В глазах всплывали образы, которые поднимала из памяти эта боль.
– Она вернулась к сестре, которая с удовольствием воспитывала племянника, а я остался здесь. Вы переехали в Лейпциг, где были какие-то родственники. Твоя мать, - я вздрогнул от этого слова, которое мало что для меня означало в течение всей жизни, - не прекращала помогать людям. Тайком, под самым носом у кардинала Шлага к ней продолжали приходить. Кого-то она спасала от смертельной болезни, кого-то от бесплодия. Не расставаясь с Таро, она помогала и беднякам, и богатым вельможам, не беря за это денег. Только целебные настойки и порошки могла она продать, но не больше, говоря, что даром Всевышнего не торгуют. Твоя мать была святой.
Через два года я не выдержал разлуки, хотя мы постоянно писали друг другу письма, и отправился во Фландрию, выпросив у короля распоряжение направить меня туда с дипломатической миссией. Мы были счастливы, вместе перебравшись в горную деревню, где через девять месяцев родился… Уильям, - едва слышно выдохнул отец, прикрывая слезящиеся глаза.
Мы оба молчали. Я – потому что сейчас на меня стало накатывать страшное осознание того, что я сделал, и во что я совершенно не хотел верить. А отец, вероятно, готовился приступить к самой сложной части – рассказу о том, как я оказался в Англии, а … брат остался с матерью. Сердце разрывалось на куски. Я не могу сказать, что за время пути не передумал всего, что только можно, пытаясь разгадать смысл выбитых на серебре имён. Но услышать это всё непосредственно из уст отца, оказавшегося моим родным, я был совершенно не готов. Уильям, Билл…
Вместо того, чтобы защищать его, беречь и любить, я превратил его жизнь в ад, и наша любовь, казавшаяся такой правильной и чистой, оказалась порочной и… но ведь мы не знали. Как бы ни было, я бы не смог прекратить. Это сильнее меня, он должен был стать моим или… ничьим!
– Но не бывает вечного счастья. Не для нас. Король отозвал меня, приказав срочно возвращаться в Лондон, и я вынужден был оставить вас и вернуться, после чего был направлен в Испанию. Через какое-то время, - отец сделал глубокий вдох, - она перестала писать мне. Так прошло два месяца, потом три, четыре… Вскоре я не выдержал, и наплевав на все приказы отправился вас искать. Но ни в Лейпциге, ни в Цюрихе вас не было. И я бы вернулся в Англию, так ничего и не узнав, если бы мне не встретилась женщина, которая знала о том, кто я такой. Она и поведала мне историю, в которую я не пожелал верить.
Через дальних знакомых я отыскал вас в Альпах, вместе с Азалией. Ты постоянно плакал и спрашивал, когда придёт мама… а моё сердце разрывалось от понимания, что я опоздал, и никогда больше не увижу её глаз, в которых порой хотелось утонуть, и никогда не возвращаться в этот мир. Карл Йозеф не смог простить ей того, что она отвергла его, а когда меня не было рядом – разве трудно причинить вред беззащитной женщине с двумя малолетними детьми на руках? Она знала, что её рано или поздно поймают, и за час до того, как за ней пришли инквизиторы, отдала вас сестре, которая укрылась с вами в горах. Уильяму тогда едва исполнилось десять месяцев, и я не смог бы управиться с ним, да и Азалия привязалась к малютке. Он был таким маленьким, лёгким, как пушинка, - отец измучено улыбнулся, пока по его лицу продолжали течь слёзы. – Я забрал тебя, потому что хотел этого. Но я не мог рассказать всей правды, Том!
– Но когда…
– Когда он приехал, и я увидел, что вас связывает?
От этих слов я дёрнулся, как от удара. Отец смотрел мне в глаза, и в его взгляде плескались и любовь, и сожаление, и укор, и немое осуждение, и нежность, и боль, которая не прекращалась, как я теперь могу понять, всю жизнь.
– Отец, вы простите меня когда-нибудь? – я сам не знал, зачем спрашиваю это, ведь я должен был сейчас спрашивать о матери, о Билле, о чём-то ещё, но не об этом.
– Прощу ли я тебя? Родного сына, да ещё и… единственного теперь?
– Но как..?
– Я узнал это по твоим глазам, Томас. Ты мёртв. Ты.
– Я любил его! – я закричал так, что за дверью сразу послышались торопливые шаги, и в покои вбежал испуганный Саймон, но поняв, что у нас личная беседа, и убедившись в обычном самочувствии отца, он снова скрылся за портьерами.
– Но не больше жизни.
– Я не знаю, как мне жить дальше. Он нужен мне, я не могу дышать, не могу думать, ничего не могу!
– Это пройдёт, сынок.
– Я не желаю, чтобы это проходило!
– Для этого существует время.
– Я был так счастлив.
– И не ценил этого. А он тебя любил. Я видел это, и чувствовал. А ведь я лелеял мечту, что однажды вы встретитесь, и я всё вам расскажу, но что получилось? Когда мои дети встретились, я уже был не в праве что-либо менять. Сначала я увидел любовь, которую вы источали на мили вокруг, но потом - что вы оба глубоко несчастны. Вас тянуло друг другу, так устроила природа, но вы растолковали это по-своему. Но винят ли за любовь? В ней нет победивших, и нет побеждённых, потому что по отношению друг к другу двое могут быть только возлюбленными. Зато, по отношению к ней - оба есть жертвы.
– Он оставил мне перстень.
– Там её портрет и ваши имена: «Simuna, Tomos, Gwilym». Я заказал мастеру вычеканить их на родном валлийском. Теперь он твой.
POV Author:
1532 год был високосным, с лихвой оправдав свою «сатанинскую» славу, и отзнаменовавшийся для Англии проигранной французам Бретанью, и полным беспорядком в монархии. Наступивший 1533 отправил принца Джареда Стюарта в добровольную ссылку в Шотландии, где он вскоре женился на француженке Марии де Гиз, и где в 1544 году у него родилась дочь, впоследствии ставшая известной, как Мария Стюарт, королева Шотландии и Франции.
Граф Эндрю Форестер остался в Ноттингеме, а Малколм Тюдор через время сделал его герцогом Ноттингемским. Он поддерживал связь с Джаредом Стюартом по приказу Генриха VIII Тюдора, принявшим корону у отца Джареда, и поддерживал дружбу с Томасом Дадли, по-прежнему оставаясь его верным и единственным другом.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |