только гибкую, стройную фигуру Завадского. Его мощные плечи, грудь, не раз
целованную, вишнёвые чувственные губы, плоский живот, исследованный моим
языком до каждой впадинки, до каждой выпуклости, твёрдые бёдра, темнеющие
волосом, который, я знал, так щекочёт плечи, расселину между каменных
ягодиц.
Там, в этой расселине, меня ждало заветное отверстие, сжатое, чтобы
покорно разжаться под напором настырного клинка, чтобы расступиться и
принять кипяток желания, твёрдость невесомости, столб наслаждения. Принять
с готовностью, стоном и встречным движением, ломающим время и дарящим
нирвану.
Боюсь, что нахлынувшее на меня наваждение стало уже выбираться на свет
божий ростом форм и изменением углов наклона. Пора было трубить отбой.
Хорошо ещё, что остальные, "освежённые" спиртягой, обращали немного
внимания на паховые области соседей. Но Лёва-то видел мой настрой, потому
что не отводил взгляда.
Он следил за мной горящими глазами, совершенно не заботясь о состоянии
собственного инструмента, нагло заявляющего о желании хозяина отменным
стояком и багровым лаком купола. Пришлось незаметно набросить на возникшую
стрелу мочалку и оттеснить товарища по несчастью в угол, чтобы
вышеозначенные метаморфозы не резали глаз сослуживцев, не проходивших
(увы) таёжную сержантскую школу в течение долгих месяцев. А чтобы
закрепить успех по сокрытию улик, я ещё "нечаянно" опрокинул на Лёву ушат
холодной воды. Ледяной до колик в зубах. Завадский охнул и на время пришёл
в себя. Как оказалось, ненадолго.
Спальных мест в избушке наличествовало недостаточно, поэтому мы уложили
прибывшую смену на кроватях, а сами улеглись в другой комнате, бросив на
пол матрасы. Мы с Лёвой - рядом у окна, отодвинувшись друг от друга на
безопасное расстояние, а Мишка (сам захотел) поодаль - у двери в смежный
отсек.
Я не спал, не спуская глаз с двух "чёрных дыр" напротив, чувствуя,
прокравшуюся тайно, дрожащую сержантскую руку на своём бедре. Эта рука
обжигала, заставляя мой и без того неспокойный организм реагировать
застывшим в памятниковой несокрушимости членом.
Напряжение мешало, душило нерастраченным желанием, усугублённым
алкогольными парами, мучило тянущей болью в паху. И, как назло, минуты
тянулись медленно и выматывающе.
Уже глубоко за полночь я провалился в полубредовый, неспокойный сон,
который был наполнен маревом зыбких тел и хватающих рук.
Вынырнуть оттуда в храпящий сумрак дома меня заставили сильные объятия
соседа: Лёва преодолел разделяющее нас гасящее пространство и, вдавившись
в мою спину, сжал до хруста в суставах.
Я встрепенулся и, перебарывая собственные инстинкты, вопящие "Хочу!!!"
хором мальчиков-кастратов, молча начал отпихивать парня, который потерял
всяческую осторожность. При этом жестами (голосить не мог) показывал
Завадскому, что он совсем сбрендил: вокруг же люди, и они наверняка
возжелают полюбоваться на источник эротичных вдохов-выдохов, если мы не
тормознёмся.
Но сержант также молча приложил палец к моим губам и прошелестел в самое
ухо:
- Все спят, Серый. Крепко спят. Ужрались же спиртом. Когда ещё получится?
Наверное я тоже принадлежал к числу "ужравшихся", потому что чем ещё можно
было объяснить капитуляцию всяческой осторожности и благоразумия младшего
сержанта, который закрыл глаза и отдался горячим ладоням и губам, будившим
истомные вихри в его теле.
Я лежал и слушал тишину, наполненную храпом, ласками, страстью. Слушал
нежные руки - они терзали мои ноги и вывинчивали соски, отзывавшиеся почти
электрическими разрядами куда-то вглубь, под вздох, и дальше: в пах, в
колени, в анус. Слушал игривые губы - они жалили плечи и покорно
склонившуюся шею. Слушал Лёвкин живот, упругие касания которого ранили
спину. Слушал щекочущие бёдра, обнимающие, раздвигающие, сжимающие. Слушал
чужое желание, жаркое, тяжёлое, властное.
Лёва развернул меня, лёг сверху и потянулся ртом. Сухие, дрожащие губы
накрыли мой вздох, выпили его, вернули запахом мяты. Мы целовались под
аккомпанемент громких рулад спящих сослуживцев, стучась зубами, сплетаясь
языками, стараясь насытиться на всю оставшуюся жизнь. Я всасывал мягкие,
послушные губы, вспоминая их капризными и надменными, ещё совсем недавно
кривящимися в недоброй ухмылке. Они были моими в тот момент, все, без
остатка. Жадные, зовущие, торопливые. Это была моя собственность, как и
смуглое, горячее тело, навалившееся твёрдостью гладких мускулов. Меня
уносило чёрт-те-куда от ощупывания этой вжимавшейся темпераментной плоти,
от её натиска, податливости и беспомощности в моих руках.
Я задохнулся, когда влажная дорожка сержантских поцелуев протянулась через
грудь к животу, исчертила его втянутую плоскость и замерла в гуще
курчавости у основания члена. Жар еле сдерживаемого Лёвкиного стона опалил
головку моего инструмента и поглотил её.
В ответ на невесомые касания языка к уздечке, я заметался, стремясь
обхватить склонившуюся над пахом голову и толкнуть её вниз, но руки были
прижаты к полу мощными ладонями партнёра. Пришлось выгнуться крутой аркой,
стекающей острием клинка в бездонную глотку сержанта, и проталкиваться,
нырять в засасывающую трясину плотного зёва.
Лёвка истязал меня неторопливым минетом, доводя до полузабытья умелыми
губами и натруженным горлом. Он всё удерживал мои конечности, и я метался
головой по матрасу, стреноженный его руками и ртом, сатанеющий от
недоступности его тела. Еле справляясь с рвущимся хрипом. Бешено посылая
долото в ускользающее марево влажных ласк.
Как Завадский не оттягивал момент извержения, он всё же наступил, надсадно
взорвался в моей промежности клубком знакомых (но не приевшихся!)
ощущений, прокатился по судорожно напрягшимся ногам, выстрелил в низ
живота и вылился в переполняющийся, но старательно поглощающий сперму
"кубок".
Не дав мне опомниться и разжать запирающие стон зубы, Лёва хлопотливо
пронёсся губами по расслабленному и обессиленному напарнику, перевернул
его и приник к расселине между ягодиц, сминая руками его ноги. Изнуряющая
похмельная истома, растекающаяся во мне, сменилась острым наслаждением,
бьющим снизу, из готового растянуться под чужим членом ануса и обнажённых
нервов на чувствительной коже бёдер.
Партнёр ввинчивался языком в послушный бутон, рвал его мокро и настойчиво.
Через несколько бесконечных минут моя задница вознеслась, подброшенная
уставшими терпеть руками, и слабо взвизгнула сладкой болью, когда
сержантский конец проник внутрь мощным рывком.
Лёва истово имел меня, разгоняясь и вламываясь в утробу. Сминая орудием
какие-то ткани внутри. И они отзывались тупой болью, которая ритмично
сменялась секундным облегчением. Они безотчётно и неуправляемо сжимались
пружиной сфинктера, толчками посылали сигналы в основание поднимающегося
спереди отростка, потерявшегося в волнах непонятных ощущений из
разодранного зада.
Завадский трахал сослуживца, воткнувшего лицо в подушку и задравшего
арьергард. Трахал, обхватив его за талию и сопя в потную от непереносимо
сладкой муки спину. Лёвчик всхлипывал, кусал мои лопатки и ловил себя на
выходе из тоннеля, чтобы тут же загнать обратно. Меня грубо сажали на
толстый вертел, а я терпел это, смакуя ватное оцепенение, в котором горячо
пульсировала натёртая дырка.
С готовностью прогнувшись и бесстыдно отлячив гладкую задницу с
раздвинувшимися половинками ягодиц, я ловил размашистые удары Лёвкиного
копья и неритмично содрогался, тупо покачиваясь вослед мощным толчкам.
От ануса, под давлением стержня, который легко скользил в тугой мякоти
моей грешной дыры, резко ныряя вглубь и медленно перетекая каждым
миллиметром через сфинктер обратно, наплывала какая-то горячая тяжесть и
отупелая отстранённость. Мозги, без того потерявшие ясность, окутывала
безразличная оторопь, ослабевшая шея отказывалась держать голову, и та
падала, закатывая бессмысленные очи, а из горла помимо воли,
бесконтрольно, сам по себе рвался протяжный стон, провожающий движения
члена в размякшем отверстии.
Наконец толчки сменились вздрагивающим покоем. Завадский заскрипел зубами
и свалился рядом, цепляясь за меня бессильными пальцами. Зарываясь в плечо
искривленным ртом.
Всхлипывая, он резко бросил меня на спину, навалился и начал бешено
целовать, засасывая "и рот, и нос". Мое состояние было похоже на чувства
марафонца, неожиданно остановленного на дистанции и внутренне всё ещё
продолжающего бежать - необходимость окончания требовала действий.
Я выгнулся, переворачиваясь, подмял под себя Лёву и начал его облизывать,
стараясь запомнить каждый сантиметр длинного тела. Чистый лоб, гладкий,
нежный. Брови вразлёт - как приятно поочередно коснуться их губами, а
потом спуститься на подрагивающее веко, под которым прятался карий огонь.
Жадные, распухшие губы. Я раздвигал их языком и проникал в жаркую
влажность горла. Отпускал и снова подсасывал. Потом длинная шея, выгнутая
и подставленная для ласки. Тренированная, твёрдая грудь. Я "съел" всю её
бархатную упругость. Кусал горошины сосков, теребил их языком. Заполошно
ставил засосы на гладкую кожу. И вдруг ринулся вниз, к изумительному
прессу, к воронке пупка, к стройной талии. И, конечно же, к бёдрам.
Шершавые от волос, сильные, тонкие бёдра. На них не осталось сухого места
от поцелуев. Я сжевал их, измял и нежно огладил.
И вот тогда эти длинные ноги разошлись в стороны, сломались в коленях и
опустились на мои плечи, щекоча их. Подтянулись вместе со мной к Лёвкиной
груди и застыли, конвульсивно напрягшись, когда пружину в ущелье между
ними сломал, проникая, мой хрен.
Твёрдый стержень медленно просочился сквозь плотный обхват манжеты, въехал
в тёмный тоннель до упора, до вскрика, до резкого распаха Лёвкиных пустых
глаз, неверяще устремивших взгляд в космос и тут же захлопнувшихся. Мой
милый сержант сначала сжался в комок каменных мышц, больно вцепился в
плечи, закусил губу и даже попытался слезть с воткнувшегося в него кола,
но вскоре, повинуясь неторопливому скольжению агрегата где-то глубоко в
своих внутренностях, расслабился, открылся, откинул голову и закачался
вместе со мной, в унисон с мощными ритмичными фрикциями.
Закусив бархат крутого Лёвкиного плеча, чтобы не сорваться на громкий
хрип, я полностью лёг на Завадского, вжался в его изумительное тело,
чувствуя сокращения гладких мускулов, и трахал его неторопливо, смачно, со
вкусом. Нагонял во влажный тоннель парализующую истому каждым толчком,
каждым всовыванием, давал секундно отдохнуть, изогнувшись в талии, почти
вынув поршень, и опять совал инструмент далеко - далеко, по самое некуда.
Мой анус ещё хранил в себе недавнее вторжение ощущением чужеродной
штуковины, властно сновавшей только что в глубинах. Он свободно
расслабился, ещё горячий, распаренный, и где-то в его недрах, под
основанием члена зрело и растекалось непонятное нечто, притупляющее
чувствительность головки хрена, произвольными спазмами бьющее не в венец
купола, а под столб орудия. Оно, это нечто, отвлекало, эмоционально
раздваивало, своими толчками гасило подступающий оргазм, направляя его не
туда, откуда он обычно выплескивался, запирало канал удовольствий.
Хотелось избавиться от странного ощущения, изгнать его из члена и,
одновременно, продлить, гоняя поршень в тёплой мякоти. Оно, это ощущение,
накапливалось, росло, распирало и, наконец, вырвалось. Да так, что в паху
всё сжалось до боли, завибрировало и рассыпалось тупыми потугами, отдавая
в голову.
Я ломал немощь собственного организма, короткими резкими рывками посылал
себя в Лёву, на последнем издыхании размазывал оргазм по стенкам
хлюпающего ущелья и ронял непослушную черепушку на мокрое, искусанное
сержантское плечо. А потом затих, не в силах двинуться, вдохнуть, просто
вынуть своего трудягу из чужого ануса.
Так мы и лежали, втиснув друг в друга потные, уставшие тела, пережидая
минуты высшего наслаждения, не разжимая крепких объятий. Слушая
возвращающие звуки ночи, слабый писк из динамиков аппаратуры, могучий храп
сослуживцев и неровный стук прижавшихся сердец. Молча, хотя многое
хотелось прошептать в глубокие омуты глаз партнёра. Чувствуя горячей щекой
ответный жар. Расслабляясь и проваливаясь в забытье.
Уже совсем почти засыпая, я отполз на пионерское расстояние от сержанта и
боковым зрением, на секунду приоткрыв тяжёлые веки, краем угасающего
сознания уловил какое-то движение и размытое светлое пятно лица в той
стороне, где спал лейтенант Мишка.
Окончательно погружаясь в дремоту, успел нехотя чертыхнуться при мысли о
нежеланном свидетеле и, не успев додумать открывающиеся в связи с этим
перспективы, отрубился. Впрочем, может быть мне это только показалось?
Часть шестнадцатая
Родная часть встретила нас теми же рожами, стенами и запахами. И
оказалось, что ничегошеньки я не забыл. Всё происходившее здесь когда-то
навалилось на меня почти осязаемой тяжестью и болью, огорошив изменившееся
в тайге нутро до тошнотного сблёва.
Я опять замкнулся, отстранился от всех, вызверился. Хотя никаких, вроде
бы, причин к тому не было. Старики не доставали, молодёжь почтительно
внимала, командиры посматривали уважительно. Но тот же антураж, тот же
долбоебизм, та же рутина.
Перов встретил меня, как родного. Широко улыбаясь, обнял, забалагурил,
затормошил. Я, оглушённый воспоминаниями, невпопад ронял скупые реплики,
хмурился и отстранялся.
Кажется, Олег обиделся. Или подумал, что имевшее место событие на выселках
как-то изменило моё отношение к нему. Во всяком случае Николаич посмурнел
и отстал от прибывшего.
Но ненадолго. Через день он уже опять вовсю тормошил меня, звал покурить
и, приезжая в часть, тут же приходил проведать. Я был ему благодарен за
внимание и товарищескую ласку, которая буквально бесила Завадского. До
такой степени, что пару раз они срывались на кулаки. Лёва и так ходил, как
в воду опущенный, тоскливо следя за мной взглядом, а тут ещё Перов со
своей болтовней и братскими объятиями.
Как только сержант находил нас где-то вдвоём, он начинал свирепеть.
Особенно, если Николаич сидел рядом, по-товарищески приобняв меня за плечи
и склонившись к моему лицу, чтобы поведать что-то конфиденциальное. Лёва
бледнел и исходил колкой желчью. Правда, только в адрес Перова. Меня в
такие моменты он просто не видел, коротко взглядывая сквозь бывшего
ученика и любовника.
О сексе временно не думалось - так на меня подействовала обстановка. Она
напрочь лишила младшего сержанта Кострова всяческих желаний. Да и негде
было.
Всё время кто-то сновал рядом, проходил, спал или шевелился. Ночью по
казарме похаживали дневальные, дежурные, а делать это в кровати Завадский
не решался, так как в любую секунду мог проснуться сосед справа, или
слева, или сверху, или ещё какой-нибудь. Поэтому он сатанел и бесился -
видит око, да зуб неймёт.
Изредка мы оказывались на короткие мгновения одни где-нибудь на КПП, в
хранилище, в умывалке. Он подходил и шептал, горько смотря прямо в глаза,
о том, как ему меня не хватает, как он хочет опять чувствовать мою кожу,
мои руки, мои... Ну, всё остальное. При этом несуразная одежка начинала
топорщиться в положенных местах, румянец густел, а капризные губы
предательски дрожали.
Признаюсь, такие речи и вид Лёвкиного возбуждения трогали и мои тайные
струны, готовые завибрировать под его нетерпеливыми пальцами. Они (эти
проклятые струны) бурно реагировали, и оказывалось, что никакая обстановка
не в силах лишить меня штормовых вихрей в крови. Хотелось тут же рвануть
сержантский ворот так, чтобы полетели пуговицы, опрокинуть его на стол,
вцепиться губами в сосок и властно вытряхнуть парня из штанов, заголяя
смуглую задницу. Но кто-нибудь появлялся, и мы расходились по углам.
В бане мне приходилось чувствовать на себе две пары глаз, буквально
высверливающие дырки в моей мускулисто поджарой фигуре И Перов, и
Завадский, забыв об окружающих, провожали горящими взглядами каждое
телодвижение объекта своих вожделений, хотя Олежка никогда не заговаривал
о повторении пройденного на заимке (правда, он слишком часто одаривал меня
дружескими объятиями и складывал руку на бедро в разговоре). Двум воякам
приходилось прикрывать пах подручным материалом, и я начинал бояться, что
вскоре вся эта трехомудь станет достоянием общественности. Но сделать
ничего было нельзя - оставалось уповать на их скорый дембель.
Впрочем, говоря о переживаниях двух старичков, сходящих с ума по суровому
"младшому", нельзя не упомянуть о собственных этого "младшого" душевных
клокотаниях. Потому что меня вид изнывающих парней, речи Завадского и
такие разные, но одинаково желанные тела, постоянно снующие перед глазами
в минимуме одежды (мы проживали-то вместе: и днём, и ночью), тоже вернули
к жизни.
Я смотрел на Лёву и вспоминал: Изгиб тонкой талии: Раскинутые ноги: Жадные
губы: Поворачивался к Николаичу, такому большому, здоровому, и опять
вспоминал... Угловатое лицо под густым белым дождем: Побелевшие от
напряжения пальцы, вцепившиеся в косяк: Склоненные плечи:
В общем, наваждение было полным и обоюдным. Мы дружно капали слюной и
сочились бесполезными соками. И ко мне вернулся изнурительный сон - моё
проклятье.
Плотный столб света разрезает пугающий сумрак, и в нём рождается силуэт.
Огромный, он заполняет всё вокруг, плывет ко мне, протягивая щупальца и
что-то шепча.
Этот безумный шёпот, вырвавшись из чернеющих сгустков тьмы, становится
слышимым наконец. Он гудит набатным колоколом, давит, рушит барабанные
перепонки, нарастая вместе с приближением силуэта. Что это? Кто это? О чём
спрашивает?
Меня выгибает агонией страха, сумасшедшего желания и боязни узнать в
надвигающемся силуэте кого-то конкретного.
Зыбкое пятно надо мной... Плывущее сквозь поредевший и не такой уже
враждебный туман. Искры гаснут в нём, выхватывая мгновенно ускользающие
черты чьего-то лица. Господи, да кто же это?
Руки. Руки, дотянувшиеся до моего невесомого тела. Они ласкают меня. Бьют
электрическими разрядами обостренной чувственности. Кружат по пляшущим
мышцам, сокращающимся с частотой вылетающего из груди сердца.
Боже, как хорошо! Меня бросает навстречу несмелым пальцам. Выгибает и
выворачивает. Только бы достать! Только бы дотянуться!
Беспокойство растёт. Во мне зреет одно лишь желание, сравнимое по силе с
мучительным выбором жить или не жить: узнать, разгадать, разглядеть.
Тщетно...
Кроме всего прочего, я сильно удивился на следующее после приезда утро,
когда в умывалке увидел ладное тело лейтенанта Мишки, стоящего в одних
трусах плавками. Россыпь родинок на высокой груди резанула глаз.
Я молча оглядывал торс молоденького офицера, перекат кубиков под тонкой
кожей на животе, аппетитный внушительный холм под белой тканью и не мог
понять: что он тут делает в таком виде. Оказалось - в связи с приездом в
часть нового семейного офицера и наличием острой нехватки жилья неженатого
лейтенанта временно поселили в казарме, в угловом кабинете, и он там
прочно обосновался, заодно обеспечивая порядок в роте после отбоя.
Мишка имел ключи от всех казарменных помещений и контролировал обстановку
полностью. Отцов - командиров такое положение вещей устраивало, а
лейтенант не протестовал. Так что я получил возможность регулярно
разглядывать ещё одни приятные мужские телеса.
А время шло. И настал тот день, когда Перов, как привилегированный служака
("самого" возил), в последний раз ставил в отапливаемый ангар
комбатовозку. Мы, его сослуживцы, обставили этот ритуал небывалой
торжественностью, нелегально хватанули спирту и закатили машину с
водителем в гараж, что называется, на руках.
Отпили ещё по глотку и бодро отправились в казарму - время было позднее.
Но Николаич попросил "Костра" остаться, чтобы помочь в чём-то. И как
только последний красноармеец удалился, а ворота были заперты изнутри,
Олег буквально свалился на меня, лихорадочно срывая бушлат.
Раздеться до конца терпежу не хватило. Поэтому, путаясь в многочисленных
слоях формы, он завалил меня на тёплый ещё капот машины прямо в
расхристанной одежке и вцепился губами в высвобожденный член.
Процесс длился считанные минуты. Но, когда Николаич, блаженно улыбаясь и
слизывая вытекшую изо рта сперму, оторвался от инструмента, я грубо рванул
его ремень, спустил штаны и нагнул.
Он попытался остановить "помощника", даже успел бормотнуть: "Не надо,
Серый", - и разогнуться, но я властно вернул его в знакомую позу и
заставил коротко вскрикнуть, когда вломился в анус.
Причём водила не переставал упрашивать меня остановиться и продолжал слабо
сопротивляться, но его ненастойчивые: "Серёга, не надо", "Пожалуйста,
нет!" - его вялое противодействие только разжигали мою кровь.
Я был нарочито груб - казалось, что именно такого ему и надо. Дембель
кряхтел и стонал, раскачивался и скрёб по капоту ногтями. Метался и ухал
на кукане, деловито распахивающем его внутренности, а потом завыл и кончил
на грязный бетон гаражного пола.
Я ещё долго втыкал долото в сжавшееся очко и, почувствовав, что оргазм
близок, развернул парня, поставил на колени, залил белую грудь вязким
соком и вытер опадающий орган об его ускользающие губы.
Перов покорно облизывал солёную головку, чмокал и громко вздыхал. А чуть
позже выгнулся и протяжно прокричал победную песню, когда я, нагнувшись,
насадил своё горло на толстый, пахнувший прело и горько, его отросток -
мне захотелось, чтобы он помнил на гражданке не только сосновый косяк и
зелёный капот комбатовозки.
Вернулись мы, после того, как Олег благодарно слизал с моих губ остатки
собственных соков, довольно поздно. Дежурный уже посылал за нами гонца,
которым вызвался быть разъярённый Завадский. Столкнувшись с пропащими в
дверях, он только сумрачно мазнул взглядом по моему лицу и смачно
выругался.
Зато как он радовался, убедившись, что соперник действительно отбыл домой.
Даже позволил себе вечером коротко прижаться к моему заду, когда мы
остались одни в умывалке. И, напевая, пошёл на боковую, грациозно
покачивая волосатыми бёдрами. Мне оставалось только вздохнуть, глядя на
удалявшуюся спину.
Наше с ним взаимное сумасшествие накапливалось снежной лавиной,
катастрофически быстро набирающей скорость и размеры, что грозило вылиться
в глобальную катастрофу, необратимую особенно для меня, так как мне
оставался ещё почти год службы.
Какие-то мелкие, но, должен признаться, очень вовремя возникающие помехи
не давали грянуть громам и молниям. Например, однажды я, по своему
обыкновению, мылся в умывалке под шлангом, воткнутым в кран, выждав, когда
сослуживцы улягутся и дадут мне поплескаться вволю. Обходиться баней раз в
неделю, а то и в десять дней, я не мог - мешали грязь и пот: ведь работы
на благо родной СА не кончались и велись постоянно. Блаженное мое фыркание
под струей почти горячей воды прервалось с приходом Завадского.
Он стоял в дверях в одних коротких спортивных трусах (ох уж эти трусики -
в памяти мгновенно возникла склонённая фигура, уронившая голову на пульт)
и смотрел на меня. Взгляд его тяжелел и наливался безрассудным зноем. Руки
бессознательно мяли полотенце, а по телу скакали судороги, то напрягавшие
мышцы, то расслабляющие их.
Эта игра, рисующая под смуглой кожей умопомрачительный рельеф, узорчато
пляшущий по поджарой фигуре, лишил меня последних тормозов. Не выручила
даже моя хвалёная выдержка. Я стоял и лупился на сержанта, глядя, как он
медленно подходит, не опуская взора. Ещё бы немного и, ей богу, мы нырнули
бы в туалет и уединились в кабинке, наплевав на снующих за открытой дверью
дежурного с дневальным.
Но тут в подмывочную вошёл Мишка в одних трусах, с полотенцем через плечо,
весело попросил разрешения присоединиться, посетовав на редкую баню,
скинул последнюю свою одежонку и взял из моих ослабевших от возбуждения
рук шланг, который давно поливал мощной струёй подоконник.
Завадский так и застыл на полпути, пламенея красной рожей. Мишка серьёзно
спросил его о планах на вечер, который сержант наверняка собирался
провести не в местах общего пользования. Лёва буркнул неразборчивое,
поплескал себе на лицо для вида, не вытираясь (забыл, что держит утирку в
собственных конечностях), вышел.
Лейтенант сосредоточенно мылился, разнопланово выгибаясь и наклоняясь. Я
ещё раз обратил внимание на его ладные, под стать остальному, ноги: в меру
длинные, в меру накаченные, стройные. Кожа тонкая - тонкая,
просвечивающая. Гла-а-адкая такая! И живший отдельной жизнью пресс,
который, казалось, сам по себе перекатывал кубики при малейшем движении
хозяина, даже при обычном вздохе.
Стряхнув оцепенение, заглядевшийся на чужую стать паренёк с раненной
Завадским психикой (это я) продолжил омовение, но был снова ввергнут в
смущение просьбой офицера потереть спину.
Потёр. При этом я заметил, как Мишкина задница без всякого конфузу
безбоязненно прислонялась к моим бёдрам, когда он наклонялся, подставляя
предмет для отдраивания. Соблазнительница оказалась чрезвычайно гладкой и
упругой. Что не прошло незамеченным и зафиксировалось где-то на задворках
моего сознания. Ну, правильно, конфуз не возникал, потому как лейтенант-то
подставлял себя без всяких задничных мыслей. Ему, пожалуй, и в голову
прийти не могло, что эту часть тела можно использовать по-другому, если,
конечно, он не видел процесс использования моей и Лёвкиной в ту ночь.
А я, в который раз уже, призадумался об изменениях, которые претерпели мои
взгляды на жизнь и на половую принадлежность тех, с кем её следовало
периодически страстно проживать. И не то, чтобы пожалел, но слегка
озаботился.
Правда, ненадолго и неглубоко. Дело в том, что после того, как мой
организм по возвращении из тайги проснулся и возжелал совокуплений, я, не
имея доступа к мальчишкам, наведался в столовку, где хозяйничала тучная
повариха Маня, с незапамятных времен испытывающая жалость к худенькому
(она без одежды меня не видела, нафик) и всеми обижаемому пареньку
Серёженьке. Услугами сердобольной женщины пользовалась вся часть, поэтому
исходящий соками паскудник, "худенький Серёженька", недолго смущался и
перешёл к действиям, настолько активным и продолжительно успешным, что
после схватки на мешках с макаронами Маня посматривала в мою сторону с
лёгким испугом и неверием. Зато я убедился в своей нерастраченной
способности удоволивать мадамков и получать с ними усладу самому.
Это привело к мысли, что, в принципе, я - счастливый человек, ибо мои
рамки ловли оргазма значительно расширились, благодаря Завадскому. Я мог и
так, и этак, и с теми, и с этими. Удовольствия теперь обещали быть
разнообразными и разноплановыми, и это было классно - ведь так мало
вышеозначенных удовольствий в нашей жизни. Так что "младшой" Костёр
недолго мучился осознанием устойчивого своего влечения к мужчинам.
Один из таких мужчин, то бишь сержант Завадский, продолжал преследовать
меня сумрачными и жадными взглядами неотступно. Я тоже носил сперму где-то
у горла, плавясь в похотливом взоре и постоянно наблюдая грациозные
Лёвкины телеса без прикрытия.
Мы неслись на всех парусах к необдуманным, но таким желанным, действиям. И
принеслись.
Завадский дежурил по роте. У нас в части был такой порядок: первые полночи
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |