барабанные перепонки, нарастая вместе с приближением силуэта. Что это? Кто
это? О чём спрашивает? Меня выгибает агонией страха, сумасшедшего желания
и боязни узнать в надвигающемся силуэте кого-то конкретного. Сполох
неуёмной феерии скручивает моё дрожащее тело и накрывает провалом
бездонной пустоты, где нет ничего. Где нет вообще ничего...
Зыбкое пятно надо мной... Плывущее сквозь поредевший и не такой уже
враждебный туман. Искры гаснут в нём, выхватывая мгновенно ускользающие
черты чьего-то лица. Господи, да кто же это?
Через восемнадцать часов меня разбудил грохот. Повернув голову, я увидел
испуганно застывшего сержанта, который пытался отнести гору посуды к
моечному тазу в другой комнате. Сейчас вся эта посуда катилась,
рассыпаясь, с дивным грохотом по полу. А Лёва, застыв, оглядывался,
проверяя мой сон. В изголовье кровати стоял на табуретке давно остывший
завтрак. Батюшки светы! Какая забота! А она мне надо? Лёва должен быть
Лёвой, а не пугливой посудомойкой.
Я выпрыгнул из кровати, намотал на бёдра полотенце (в доме уже было жарко
натоплено) и стал собирать кружки-плошки. Не глядя на Завадского, который,
как побитая собака, ловил мой взгляд. Нет, это мне точно не нравилось.
- Товарищ сержант, ложитесь отдыхайте. Или садитесь за пульт. Богу богово.
Сами знаете. Не изображайте Золушку, будьте добреньки.
Парень дернулся, как от пощёчины. Пожалуй, это было чересчур. Но я - тоже
человек. Поэтому ничего и мне не чуждо. Ступор, который позволил Лёве
втолкнуть в меня х$идло, давно прошёл. Мне было противно всё: сержантский
бегающий взор, его показательная готовность услужить, его чернявые брови
вразлёт, обидчиво изогнутые сочные губы, синева выбритости, - всё.
Я знал, какой он. А эта муть, про которую он думал, что так и есть на
самом деле - это муть. Просто заело аристократа, что кто-то устоял против
снисходительного обращения и стройного тела. (В какой-то момент, постоянно
унижаемый, одинокий, я ведь и впрямь был готов с собачьей благодарностью
лизать любую погладившую меня руку.) Да ещё сперма ему в башку стучит. Вот
и лезет из собственной шкуры. Думает, что проявляет Толстовскую любовь к
людям, а на самом деле похож на барыню, которая вбила в голову
необходимость своею ручкою простирнуть трусы у горничной, из надуманного в
безделье демократического куражу.
- Серёга, ты мне не поверил? - прозвучало тихо и просяще.
- Заткнись, товарищ сержант. Уйди с глаз. Противно, - я намеренно выбирал
выражения. Как удар в солнечное сплетение. Как пинок на вдохе. Сказал и
порадовался смертельной бледности Лёвиных щёк.
Молча грохнула входная дверь. Вот теперь всё в порядке. Я продолжал
убирать грязную посуду...
Удивительно, но Завадский обижался недолго. Да и меня отпустило уже к
вечеру. Ужинали мы, по крайней мере, не напрягаясь, не пряча глаз,
свободно, смешливо перебрасываясь колкими фразами и нахваливая подгоревшую
кашу. После чего я уселся за аппаратуру, а Лёва пошёл подмываться на ночь
и вернулся в одном лишь полотенце на бёдрах.
Честно говоря, я думал, что события новогоднего празднества надолго
отворотили меня от обнажённой мужской натуры и лишили способности
воспринимать её в привлекательном ореоле, как нечто желанное. Но при виде
возвращавшегося после омовения сотоварища понял: ни хрена подобного. Если
оскорбленное самолюбие вкупе с порушенной гордостью и останавливали, то
"ценитель прекрасного", каковым я являлся по сути, пропустить такое
зрелище равнодушно не мог.
Ведь до чего хорош был Лёвчик, подлец, в тот момент! Румянец мерцал во всю
щёку. Чёрные брови вразлёт. Ресницы аж тень на лицо бросали. Острый
трогательный подбородок. Выпуклая грудь, точёный пресс. Повязка на самом
лобке открывала плавно струящийся к паху изгиб живота. Полотенце короткое,
поэтому на крутом бедре расходилось. В разрез видна была вся нога,
худощавая, круглящаяся развитыми мускулами. Эротично покрытая волосом. Так
и просилась в руку. Задница вот только выглядела несколько плосковатой,
но, всё равно, была упруга и соблазнительна!
"Отлично! Уже смотрю на Лёву, как на девиц заглядывался в своё время.
Слюни осталось пустить".
Я с некоторым трудом отвернулся. Похоже, знойный товарищ капитально
пробудил во мне чувственность и любовь к однополым сношениям. Никакие
коллизии не могли унять моей сексуальности, требующей всё новых и новых
жертвоприношений. Мда! Неисповедимы пути твои, господи.
На следующее утро, несмотря на вечёрошние попытки призвать себя к порядку,
я так же жадно наблюдал за напарником, бреющимся, стоя перед зеркалом в
одних коротких спортивных трусах с разрезами (дед же: ему кальсоны
необязательны).
Опять перед глазами наваждением эта нога! Стройная, с широким бедром и
тонким коленом, распирающая бархатную кожу под ягодицей округлой мыщцей.
Контур круто спускался с задницы во впадину под попцом, выныривал, пологой
выпуклой дугой огибал заднюю часть бедра, опять узился к подколенью и
выгибался ещё раз на икре. А спереди - такая же дуга, очерчивающая сильную
выпуклость, но более длинная, обрывающаяся на плоском колене. Лепили эту
ногу весьма тщательно.
"Тьфу ты, чёрт, скоро песни начну петь про страсть и вожделение".
Я ведь даже несмело подошёл, было, к парню, даже руку протянул, чтобы
погладить, но не смог: передо мной стоял спокойный, уверенный в себе,
бреющийся мужчина. Сильный и насмешливый. Не верилось, ну никак не
верилось, что он кричал на моём кукане и ловил ласки выгнутым телом. С
готовностью подставлял рот под струю семени, растеряв независимую
неторопливость.
Ночью я долго ворочался, пытаясь уснуть. В голове носились обрывочные
образы, член цеплялся за матрас судорожным стояком.
Вот ведь напасть-то, похоже, Лёву хочу. Того и гляди кончу, задев за
постель в очередной раз. А искуситель спокойно сопел недалече, ни на что
больше не намекая и ничего не требуя. Как будто говоря: "Вам и карты в
руки, золотой мой. Сам не начну".
* * *
При таком положении вещей прошло ещё три недели. Я, к собственному
удивлению, оттаял окончательно и, как будто не было долгой мучительной
школы выживания, из которой недоучившийся студент вышел скалящимся волком,
начал хохмить, что-то рассказывать в лицах, вспоминать давненько
прочитанное.
Лева лучился доброжелательным вниманием, хохотал с готовностью над моими
приколами и даже выходил (!) чистить снег со мной за компанию. Сам
постоянно шутил и зашёл в этом так далеко, что подшучивал и над собой
тоже. Но никаких намёков на желание секса! Ни полслова!
Похоже, он серьезно побаивался задеть меня невольным напоминанием бурной
новогодней ночи. Его настороженные глаза, казалось, говорили: "Погожу,
уважаемый. Хватит с меня. Теперь Ваша очередь. Пальцем не двину -
просыпайтесь сами." А я уже давно проснулся и, давясь подступающей к горлу
спермой, уговаривал себя решиться. Правда - вопрос: на что именно?
Лёва тоже не вакуумный отсосник. Он, без сомнения, своего не упустит. А
вот смогу ли я дать ему этого? Забыв о гордости и взращенной
мужественности, смогу ли покорно прогнуться и ждать болезненного
проникновения? А потом терпеть раздирающие толчки, подмахивая, как умелая
проститутка? Как говорится: "И хочется, и колется".
Так что, даже решившись и подойдя к ничего не подозревающему парню, даже
протянув руку, почти задохнувшись от собственной смелости, я тут же и
сбегал трусливо. А потом торопливо стравливал в тёмном углу, чтобы не
вырвалось наружу дикое (для меня пока ещё) в своей несуразности желание.
Завадский, видимо, понимал моё состояние и старался почаще дефилировать
вокруг в костюме Адама. Демонстрируя тренированное тело, лаковое, как с
глянцевой обложки журналов для одиноких дам. И, надо сказать, своего почти
добился, доведя-таки меня до точки кипения.
Смешно, но как только он появлялся, покачивая плечами и грациозно шествуя
мимо в смуглом своём великолепии, у меня тут же вставал. Наваждение
какое-то.
Днём ещё куда ни шло - вид деловито работающего за пультом
"красноармейца", в облике которого не наблюдалось и намека на
женственность, сдерживал. А ночью становилось совсем худо, несмотря на то,
что напарник оставался всё тем же: жаркая темнота с теряющим твёрдые
позиции сознанием как-то по-другому окрашивали знакомую фигуру -
таинственно, чувственно. Но даже и днём уж если приходилось сталкиваться,
касаться друг друга, мы оба замирали на мгновение, отлично понимая, почему
сразу наваливались смущение и неловкость. Ну и, естественно, переждав так
секунду, я опять сбегал, стараясь сохранить непринуждённость в облике,
которую явно нарушала некоторая диспропорция в области паха.
Спину товарищу в бане тереть стало тяжелее, чем подниматься на пыточную
дыбу. Хотя, к счастью, я был лишён возможности сравнивать ощущения - на
дыбе не был. Впрочем, однажды, ещё в части, расшалившиеся дедки заставили
всю молодежь, разделившись на две группы, перетягивать меня вместо каната.
Чуть не разодрали, сволочи. Так вот спину Лёве мочалить мне казалось
тяжелее, потому что постылые мучения мои при этом отдавались болью в
висках и яйцах.
Всё это доканало меня в конце концов, и как-то днём (!), бросив лопату, в
обнимку с которой думалось всё о том же, я вбежал в дом и срывающимся
сипом, не глядя, почти приказал сержанту ложиться - я, де, хочу его
промассировать.
Завадский помедлил, откашлялся, недоверчиво сдёрнул форму, рухнул грудью
на кровать, сгробастал подушку, закрыл глаза, приготовился. К счастью,
трясучее нетерпение не дало мне времени раздеться. Как был в одежде,
расстегнув только пояс брюк, я прыгнул на него, вцепился в плечи и вжался
носом в твёрдую спину, вдавливая стояк в налитую задницу.
В голове звенело, но я всё тянул, разглаживая Лёвины мышцы дрожащими
руками. А когда, вдохнув полной грудью, уже не в силах терпеть дольше, я
начал расстёгивать ширинку, холодея перепуганным девственником, во дворе
знакомо заверещал снегоход председателя.
Ома понимающе раздвинул губы в тридцатидвухзубой улыбке, внимательно
оглядывая переполошенных служак. Он задержал привычно восторженный взгляд
на мне, улыбнулся ещё шире и приветливей, обстоятельно сел на корточки на
обычное своё место у печки, молча прислушиваясь к разговору.
Папашка довольно подозрительно присмотрелся к хозяевам (видимо, остался
доволен осмотром) тоже обстоятельно сел и повёл неторопливый базар. В тот
раз своей философической беседой он буквально вынимал душу у собеседников,
думающих явно не о том, о чём напевно повествовал гость. А мне к тому же
крайне мешали неотступные раскосые глаза его сына. Я смущался и нервничал.
После отъезда соседей Завадский с досадой посмотрел вслед убегающему к
своей лопате сослуживцу и лишь коротко вздохнул. Всё вернулось на круги
своя. Но он остался верен философическому ожиданию и не проявил никакой
настойчивости. Пытка продолжалась ещё три дня.
А на четвертый, вечером, плюнув на все свои принципы, устав в каждом
тумблере аппаратуры видеть подобие торчащего фаллоса и гадать, чем могла
обернуться для меня постель с сержантом, я, подойдя к нему со спины,
секундно вжался в эту сильную спину и резко, раздражённый собственной
капитуляцией, толкнул Лёву на кровать.
Он плюхнулся плашкой, расслабленно поёрзал и затих в ожидании. Дрожащими
от (скорей-скорей) нетерпения руками, я помял треугольник податливой
спинищи, погладил затвердевшие ягодицы, облизал наваждением стоящие перед
глазами в течение последних дней бёдра. Волосы также щекотали губы. Лёва
тихо стонал, раздвигая под моими ласками ноги и прогибаясь в талии.
Помедлив самую малость, я перевернул парня, лёг на трепещущее тело,
вздрогнув от прикосновения сосков к горячей плоти, склонился над его лицом
и, как в холодную воду, нырнул в приоткрытый рот.
Целовались мы очень долго, до занемевших губ и огнём горящих от трения
щетиною подбородков. Смачно, запирая дыхание, покусывая распухшие ланиты,
сплетаясь языками и стукаясь зубами. Закрыв глаза и чувствуя только
влажный жар голодных ртов. Приглушенно постанывая от непереносимого
желания, бьющегося внутри болезненным ожиданием.
Я не выдержал первым. Задыхаясь, прошептал:
- Лёва, хочу туда.
Он молча кивнул, задирая истерзанные моими руками конечности. Заранее
запрокидывая лицо и закусывая губу.
Неумело и торопливо я попытался войти в прячущийся в зарослях тоннель. Не
вышло. Я даже матюкнулся с досадой. Лёва просипел:
- Не торопись, Серый, - плюнул на ладонь, смочил неуловимый анус, взял мой
изнывающий агрегат и подставил к отверстию. - Давай!
Сжатый бутон прогнулся под бешенным толчком, неохотно распахнулся, сжимая
сопротивляющимся кольцом сфинктера, и вдруг пропустил в мягкую полость.
Парень вскрикнул, выгнулся и оборвал крик долгим стоном.
Я до конца пропихнул стержень, упёрся лобком в его промежность и даже
успел подумать: "А куда, собственно, поместились все мои восемнадцать
сантиметров? Поди порвалось всё:" Но мысль мелькнула и погасла в безумном
желании пропихнуть себя ещё дальше. Ещё глубже. Завадский кряхтел, ойкал,
стуча руками и заворачивая голову, но упрямо прижимался пахом к моему
животу.
- Трахай! Трахай своим красивым хреном. Достань до горла! - как в бреду
хрипел он и плаксиво кривился в незнакомом мне сумасшествии.
Я и трахал. Уперев руки в заведённые почти за голову ноги страдальца,
втыкая дружка мощными посылами всего тела, плюща, сминая растянутую
промежность сержанта и, не отрываясь, глядя на потное лицо в жуткой
гримасе, ища и не находя присутствующую там обычно снисходительную
насмешку.
Ой, как заводило это лицо, ломающееся под моим натиском! Оно
подхлестывало, молило, торопило и умирало. Я мог делать всё, что хотел.
Вогнать долото до конца и увидеть, как оно конвульсивно исказилось. Вынуть
инструмент и смотреть, как оно освобождёно расслабляется. Тут же вломиться
обратно и ловить бешеным взглядом жалкое подрагивание непослушных
сержантских губ. Я властвовал и торжествовал, чувствуя острое трение
головки хрена, погружённого в мякоть тёмных Лёвиных недр.
Финал нагрянул буквально через пару минут, неожиданно для меня заставив
испустить какой-то утробный клекот, не удержав при этом слюну, брызнувшую
из парализованного рта. Это было сильно. Это было долгожданно. И незнакомо
пронзительно.
Неизведанная и не прочувствованная сполна доселе сладость власти над
покорным мужским телом заставила, не задумываясь, резко выдернуть стоящий
по прежнему хрен (Лёва испуганно охнул), рывком перевернуть партнёра на
четвереньки, нажать на плечи, пригибая, и продолжить судорожный трах.
На сей раз долото вошло без препятствий. Чавкнув в натёртой дыре. Влезая в
распаренный анус, чтобы ломать сопротивление измученной плоти каждым
сантиметром почти деревянного от нахлынувшей в него крови черенка.
Я толкал набалдашник всей дурью, то мерно, то срываясь на рваный ритм.
Зажимая волосатые ягодицы сержанта, мучая его, безмолвного, грубыми
ласками. Он охал, кусал подушку и обморочно бормотал:
- Мама. Ой! $лядь! Ой!
Непонятная ярость рвалась и из моего горла воем зверя, терзающего добычу.
Обходясь всегда до этого без сумасшедших вскриков в процессе совокуплений,
я давился ими, захлёбывался стоном, сипел, роняя надсадные хрипы. Все
сантиметры моего члена неутомимо сновали туда-сюда, растягивая, круша
измятые вторжением внутренности, раз за разом врываясь вглубь.
Пугливые блики включенной аппаратуры бегали по потным мужским фигурам,
кровать раскачивалась в натужном танце, а я, забыв обо всём, мочалил
насмешливого когда-то начальника, за$банного до беззвучного плаксивого
ора. Склонившего голову под градом тяжёлых ударов копья, слишком долго
стоявшего без дела.
Оргазм выпрыгнул из промежности внезапно, раздирая член могучим потоком,
отозвавшись во всех закоулках беснующегося организма. Теперь пришла моя
пора всхлипывать и звать маму. Буквально упав на арку дрожащей подо мной
спины, я судорожно толкал протестующий фаллос в наполненный до краёв кубок
и растворялся в загадочном небытие. Теряя себя и обретая вновь болью
натруженного отростка.
Едва отдышавшись, я снова набросился на терпеливого партнёра с
энтузиазмом, не ослабевшим ни на грамм. Слишком долго собираясь с духом,
слишком долго накапливая желание, я не мог теперь насытиться, не мог
утолить свой голод, пугающий силой вожделения.
Завадский молча подчинялся, послушно подставляя натруженное очко. Кряхтя и
постанывая. Жадно прижимая меня к широкой груди, когда мы оказывались
лицом к лицу. Лихорадочно толкая задницу навстречу, когда я ставил его на
колени. Мотая всклокоченной, мокрой башкой от сладкого бессилия.
Это продолжалось почти всю ночь. С короткими и более продолжительными
перерывами. Я оказывался и сверху, и снизу, и сбоку, и сзади. Между
раскинутых ног, то прижатых к груди, то заброшенных на мои плечи, лёжа
рядом на боку и стоя на полу, около кровати, на которой пластался сержант.
Прижимаясь к потному упругому телу и отстранившись от него. Сгрызая
вспухшие Лёвкины соски и закусывая губу, чтобы остановить бессмысленные
выкрики.
Всё смешалось в провале дурного сознания. Наэлектризованная темнота,
жаркая похоть, влажные простыни, сбившиеся в кучу. Ноги, руки, трясущиеся
губы, беспомощные пальцы, слепые глаза, всклокоченное дыхание:
Мешком, без сил свалившись, наконец, рядом с Лёвой, разогнувшимся устало,
я отстранённо думал о неизбежном продолжении. Правда, меня не торопили.
Тогда неловко поёрзав на растерзанном матрасе, я встал в непривычную позу,
отлячив зад насколько можно, и глупо вопросил:
- Так надо что ли, Лёва?
Он коротко хихикнул, дружески хлопнул по подставленной заднице и обронил:
- Да кончил я уже. Отдыхай. Казнить завтра будем. Зверь ты, Серёженька.
Бешенный. - И свалился рядом, обнимая.
Каюсь: хотелось отстраниться, но не посмел. Мы так и заснули на одной
койке, прижавшись друг к другу.
Часть одиннадцатая
Просыпаться не хотелось. Не то чтобы я не мог глаза продрать и стряхнуть
остатки сна - мне было неловко и немного страшновато, в общем, весьма
неуютно.
А переживал я по поводу того, что после предыдущей ночи Лёва (как мне
казалось) мог начать вести себя иначе, с поцелуйчиками, обниманиями,
сюсюканьем. То есть в русле поведения двух голубков, перешагнувших
определённый рубеж в отношениях и начавших активную половую жизнь. Такого
мне, ну, никак не хотелось. Во-первых, потому что я не был готов к
подобному, а, во-вторых, сержант никоим образом не воспринимался
источающим любовный нектар "котёночком".
Никаких поводов думать так не было, но, находясь в постоянных сомнениях и
в страхе перед неизбежным выступлением в качестве пассивного партнёра, в
страхе перед Лёвушкиным членом точнее, я какие только нелепости в голову
не допускал. Так и валялся с закрытыми глазами, пока Завадский не
скомандовал подъём.
Опасения мучили напрасно: Лёвка оставался тем же насмешливым, вальяжным,
сдержанным парнем. Только, улыбаясь, спросил:
- Ну и как тебе?
Меня вопрос смутил ужасно, краска вихрем ворвалась на чело, возведя там
багровую сумятицу. Аж слезы выступили. Больше всего оттого, наверное, что
глядя сейчас на собеседника, как всегда собранного, неторопливого и
мужественного, я вспоминал то, что было, как будто всё происходило не с
этим Лёвой, а с другим. Очень уж по-разному выглядели эти два человека:
сегодняшний и вчерашний. Кардинально по разному. Поэтому перед сегодняшним
я смущался, девицей красной, как если бы он застал меня с тем, вчерашним,
за нехорошим занятием. Наоборот, конечно, но тем не менее. Хотя, грубо
говоря, вовсе это и не я состоялся вчера девицей-то, красной-то, но всё
равно робость одолевала.
Ну разве можно было представить стоящего сейчас передо мной красавца,
уверенного в себе на 150 процентов, чуть надменного, гордого, покорно
согнувшимся перед чьим-то хреном, визжащим и закатывающим глаза от того,
что его трахают, грубо и безжалостно? Или это холеное, чисто выбритое,
худощавое лицо с ровной, на зависть любой даме упругой кожей? Разве можно,
даже в мыслях, увидеть его заострившимся от страсти и обращённым с жадным
ожиданием на мужчину, который кладёт себе на плечи ноги хозяина этого
лица, собираясь проникнуть в место, святое для любой особи мужеского полу?
У меня при свете дня в черепушке подобное никак не умещалось. Поэтому я,
по привычке быстро взяв себя в руки и ответив на озорную усмешку коротким
хмурым взглядом, промямлил невразумительное и ретировался под ехидное
сержантское: "Ну - ну".
Мы разбрелись по делам: Лёвка - на пульт, я, как обычно, - на двор, где
махал лопатой до остервенения, стараясь выбить из головы мельтешащие там
обрывочные видения прошлой ночи. Наверное никогда ещё наше затерянное в
лесах хозяйство не блистало эдакой чистотой. Подобно тому, как в
"Укрощении строптивого" герой колол дрова по ночам, пытаясь унять вопли
природы в собственном теле и укрепить дух, растревоженный очередной
красавицей, так и несчастный "служивец", сломавший голову в нескончаемых
раздумьях, чуть что - хватался за спасительный агрегат с отполированным
его руками черенком.
Но вряд ли такое средство оказывалось действенным, потому что избавиться
от возбуждающих образов и, как следствие, от стояка в штанах, всё равно не
удавалось. Причём, воспоминания не выстраивались хронологической
последовательностью голых фактов в том порядке, как всё происходило.
Отдельные моменты вспыхивали в подсознании разрозненно - те, которые
сильнее задели во мне самца.
Например, испуганное мутное, нелёвкино какое-то лицо, обращённое ко мне в
тот миг, когда я выдернул конец, чтобы перевернуть партнёра. Настолько
зависимое от выдергиваемого предмета, настолько жалкое, отстранённое, что,
незнамо почему, вид его подстегнул меня капитально, да и на следующий день
заставлял вон сочиться дружка изматывающей влагой. Или ноги. Волосатые
сильные ноги, услужливо разведённые и возложенные на мои плечи. Или
отголоски хриплого стона в тяжёлой, пронизанной отсветами аппаратуры,
атмосфере горячего совокупления. Беспомощного и утробного звука,
призывающего брать и иметь. Да мало ли?
Подобные выплески уставшего сознания, не переставая, вертелись под шапкой
целый день, помешав мне сразу отметить тот факт, что Лёва за пультом не
сидел, а стоял, положив локти на столешницу. Когда до меня это дошло, я
удивленно поинтересовался:
- Лёва, тебе что, табуретку подать?
Сержант нервно как-то крякнул, выпрямился и показал на стульчик,
задвинутый под стол. А в ответ на мою вопросительную морду лица увёл
взгляд в сторону и промямлил:
- Чего - чего! Задница болит.
Для меня признание прозвучало неожиданно, как гром среди пресловутого
ясного неба. Мало того, что рядовой Костров трусил перед приближающимся
моментом засовывания в него посторонних предметов, не видел в ожидаемом
процессе никакого кайфу и собирался напрячь все силы и волю для
удовлетворения вполне закономерных сержантских претензий, так ещё,
оказывается, такая вещь, как ночь, полная любви к его заднице, принесёт
непоправимые физические увечья.
Увидев мою вывеску, поменявшую обычную смурную уверенность на удивленно
растерянную непонятку, Завадский закатился рассыпчатым смехом. Я мрачнел,
а он ржал до слез, хлопая себя по ляжкам.
- Трусите, уважаемый. Господи, как же ты этого боишься! Серёжик, во первЫх
строках своего письма, сообчаю, что мои причиндалы гораздо миниатюрнее
твоих. И потом, существует ведь некоторая подготовка, которая уменьшает
вероятность таких вот последствий. (Как заговорил зараза!) Это твоим
хреном порвать можно, а у меня - щекотун. Только пощекочет приятно.
Насчёт последнего я очень сильно сомневался, но довод относительно
размеров соответствовал "грубой реальности": его дубинка, действительно,
была короткой и не очень толстой, да ещё и с узкой головкой. Но
неуверенность в собственной выносливости оставалась:
- Лёвчик, а если это вот так (взмах рукой в никуда), то зачем это надо? Ты
что, кайф от этого ловишь?
Сержант посерьёзнел и задумчиво пояснил:
- Не то, чтобы я без этого не мог вовсе. Но очень хочется сексу. Это раз.
Ведь когда надеешься получить, $лядь, всегда приходиться давать. И потом,
несмотря ни на что, в анальном сексе, когда анало твоё, есть определённый
цимус. Не сразу, но есть. Объяснить, наверное, не смогу, но поверь - цимус
есть, - и с гнусной улыбочкой, - Скоро сам узнаешь! - И мерзко заржал,
увидев полное неудовольствия моё лицо.
К пущей радости смятенной души испытания не смогли начаться в обещанный
срок. В тот день Лёва, сославшись на общее недомогание, уснул, как убитый,
не дождавшись меня.
Часть двенадцатая
А назавтра опять прибыл лейтенант Мишенька с двумя красноармейцами, один
из которых, к моему большому удовольствию, оказался Перовым. Я,
оказывается, соскучился по его угловатому смешливому лицу. Родному и
близкому.
Дошло до того, что всегда молчаливый и хмурый рядовой заулыбался во все
тридцать два зуба, увидев свою бывшую палочку - выручалочку. На что
Завадский зло прищурился (они с Николаичем недолюбливали друг друга), а
Олег удивленно и жизнерадостно ответно осклабился. Перов прибыл
развеяться, пока его хозяин восстанавливался в отпуске после учений, и
навестить меня.
В торжественной тишине прибывший охфицер сообщил, что наши мытарства в
таёжном заключении скоро закончатся. И ещё. Мне присвоили почётное звание
ефрейтора. Эта новость вызвала положенные шуточки по поводу альтернативы
моей семье с дочерью проституткой или автомобилем "Запорожец". Правда,
развесёлые старички достаточно быстро унялись под тяжёлым (уже почти
позабытым) взором новоиспечённого ефрейтора и единодушно констатировали,
что не за горами следующее увеличение количества заветных полосок на его
погонах. Я оказался неспособным оценить эти радужные прогнозы и остался
равнодушным к грядущим перспективам.
После ужина, как всегда при наездах гостей, я отправился топить баню. За
мной хвостом ходил Олежка, и мы с ним оживлённо болтали, как два старых
друга, долго бывших в разлуке.
Он очень удивлялся произошедшим со мной переменам. И радовался. Между
прочим прозвучало, что я ему всегда нравился, потому что правильно вёл
себя, что никому ещё он так не доверял, и, вообще, он очень соскучился по
человеку, с которым можно было, не таясь, поговорить по душам.
Пока все парились, мы с ним вдвоём разгружали вездеход и говорили,
говорили. Успев обсудить многое из жизни Перова и моей собственной.
Закончив разгрузку, остановились покурить на крылечке и за базаром не
заметили, что время прошло довольно много. Раздражённый Завадский, в одном
полотенце на бёдрах после бани, высунул лицо в приоткрытую дверь и резко
рекомендовал идти мыться, если мы не хотели, чтобы баня напомнила нам
холодильник.
Когда мы вернулись в "избу", первое, что бросилось в глаза - не только
сержант ходил в вышеупомянутом "костюме". Все, разомлев от жары, сидели в
полотенцах. Раньше вид голых парней вряд ли задел бы меня за живое,
заставив рассматривать украдкой выставленные на обозрение телеса. Теперь
же, пока пили чай: помывшиеся - перед отходом ко сну, а мы с Олегом -
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |