готовился к обороне.
И, наконец, пришёл тот день, когда я почувствовал - меня уважают (даже не
любя), ко мне прислушиваются, относятся с оглядкой и настороженностью,
потому как не знают, чего ожидать. В том числе и многочисленные командиры,
оценив мои умелость и скрупулезность в делах, доверяли многое, не
перепроверяя, зная, что могут положиться на рядового Кострова. Они с
большей охотой, чем сержантов, всё чаще и чаще ставили меня старшим среди
одногодок на какой-то работе. К этому сослуживцы со временем стали
относиться нормально, подчиняясь, иногда с показным ворчанием и
недовольством, но подчиняясь. Молодёжь и однопризывцы просто приняли меня
в новом качестве, как данность, а деды держали наблюдательный нейтралитет,
меняя издевательски снисходительную небрежность в интонациях на осторожную
сдержанность.
Кстати, первый год я был так замордован, что практически не участвовал в
той, единственно возможной, разновидности сексуальных игрищ, которой
отдавались все повально. То есть, почти не дрочил. Не оставалось сил. Да и
желание посещало нечасто, потому как постоянно что-нибудь болело и ныло.
Но мои соплеменники активно (другого выхода-то не было) истязали себя
двуручно. Простыни пестрели характерными пятнами, а поутру стены туалета
истекали тягучей влагой, истраченной напрасно. И везде стоял стойкий
недвусмысленный запах.
У нас даже случаи мужеложества случались. Двое парнишек из моего призыва
не вынесли издевательств и, вконец опустившись, стали добычей всякого
желающего. В основном, насильниками случались азиаты. Но иногда, по пьяной
лавочке, их заваливали и свои, "росичи". Ночами нередко можно было
услышать их стоны, кряхтенье под скрип кровати и захлебывающиеся чавкания.
Жалко было пацанов до одури.
Однажды и меня хотели заставить публично изображать половой акт с одним из
этих бедолаг на потеху разомлевшей от выпитого спирта (часть была
связистская, этого добра хватало даже после офицерства) толпе
старослужащих, но я упёрся и по обыкновению был бит. Мальчишки-сержанты
возжелали было меня после этого, раз имело место неподчинение изыскам их
развитого воображения, но я, изловчившись, намертво вцепился в горло
одного из них. И сжимал его под градом ударов так, что меня еле отцепили,
а того - еле откачали. После этого их сексуальные фантазии в отношении
меня поутихли.
Так мы, молодёжь, прожили этот дивный период в компании голодных и
одуревших от нереализованных желаний самцов-старослужащих, дрочивших чаще,
чем мочившихся.
Часть третья
Среди истязавших меня однополчан присутствовал некто сержант Завадский.
Вернее, он только наблюдал, в основном, за процессом становления молодого
солдата, сам не вмешивался (хотя и не делал попыток остановить или
смягчить "воспитание"). Даже больше - держался ровно и снисходительно,
насколько это было возможным. Например, он не пинал меня, а лишь
покрикивал. Похоже, признавал за мной некоторую образованность, к чему, по
его глубокому убеждению, он и сам был причастен (то есть видел во мне, как
бы, одного поля ягоду, почти равного ему). Или поручал стирать не все х/б,
а только, например, штаны, отдавая куртку другому. При этом интеллигентно
(согласно собственных представлений об интеллигентности) разговаривал о
жизни, о книгах и женщинах, придерживаясь хоть и покровительного, но не
оскорбляющего тона. С известной скидкой этот тон можно было назвать вполне
дружелюбным.
Постепенно я привык относиться к нему не насмешливо, явно видя его потуги
на многознаемость и всестороннюю образованность, а спокойно, без напряга,
получая даже небольшое удовольствие от неторопливых монологов. К слову,
там, в армии, я научился ценить малые радости и любить жизнь за самые
незначительные её проявления, такие как чириканье воробья или солнечный с
утра день, лёгкий прозрачный морозец или первые клейкие листочки на
берёзах... Но вернёмся к Завадскому.
Он вообще был колоритной и любопытной личностью. Среднего роста еврей
(кликали его, кстати, Лев) с изумительной фигурой, которую я и не
разглядел поначалу, так как ему не удавалось выигрышно носить нашу
уродливую форму. Только потом, в бане бросились в глаза стройные, отличной
лепки, слегка волосатые, тонкие ноги, точеный торс, натренированные
многолетними занятиями плаванием плечи и грудь, плоский живот,
расчерченный приятными глазу прямоугольниками, задница, налитая, как
спелое яблоко.
Всё вместе это смотрелось очень неплохо. (Гораздо позже, как-то по телеку
случайно посмотрел программу про неизвестную мне американскую модель
Маркуса то ли Шенкенберга, то ли Шоненберга и поразился сходству с
сержантом.) Крепкий, гибкий, грациозный, обтекаемый парень, начавший уже
наполняться матерой, но сохраняющей изящество, округлостью молодого мужика
в своих формах. К тому же ещё и с очень красивым смуглым лицом, которое не
портил чуть великоватый нос с горбинкой. Большие карие, чуть раскосые очи,
исключительно длинные и густые ресницы, чувственный рисунок вишнёвых губ,
постоянно сохраняющих насмешливо капризный изгиб (от осознания
собственного превосходства над серой массой), ровная кожа со светящимся
изнутри деликатным румянцем, острый подбородок с ямочкой, выбритый до
синевы - это была картинка, а не солдат СА.
По его рассказам выходило, что женщины вешались на крепкую еврейскую шею
гроздьями. В принципе, в этом не возникало сомнений, глядя на броскую
внешность Лёвы, познавшего в сексе всё, или почти всё (он небрежно
упомянул это), и слегка пресытившегося его традиционными формами. Хотелось
чего-то нового, перчёного.
Видимо, чрезмерное внимание дам, его ранняя взрослая жизнь, которую он
начал после 8 класса рубщиком мяса в гастрономе, левые деньги, калейдоскоп
ресторанов и разных тел в постели утомили красавца и придали его манере
поведения оттенок аристократической усталости и непреходящей
насмешливости. Плюс ко всему Завадский считал себя человеком образованным,
знающим и интеллигентным, что, увы, не совсем соответствовало
действительности (самому-то до подобного было далековато, просто вырос в
интеллигентной семье, впитав её атмосферу), поэтому иногда он бывал
немного смешон. Общался с сослуживцами крайне выборочно, только с теми,
кто, по его мнению, был того достоин по внутренним качествам и уровню
эрудированности. Во мне он это углядел, в результате чего я приобщился к
"благодати". В целом Завадский держался независимо и с достоинством
(насколько в армии возможно подобное), был красив, коммуникабелен, не
лишен интересности, умел говорить и слушать.
И ещё об одном человеке стоит упомянуть. Олег Перов ("Николаич"),
одногодок Завадского, водитель комбатовоза. Разбитной парень, балагур и
весельчак, готовый рассмеяться по любому поводу. Чуть выше среднего роста,
крепко сбитый. Русые волосы, серые глаза, которые могли и лучиться
озорством, и грозно сверкать в злобном прищуре, когда его задевали.
Простое симпатичное лицо, слегка угловатое, с ямочкой на подбородке,
широкие плечи и чуть кривоватые ноги. Фигура правильная, без особой
рельефности, но дышащая силой. Гладкое, практически без волос, бледное
тело, за которым Олег ближе к дембелю тщательно ухаживал, как деду и
положено, накачивая его штангой. Оно, это тело, смотрелось не совсем
худощавым, но на деле твердело переплетениями мышц, упрятанных под толстой
кожей. Ходил Перов, чуть вытянув вперёд голову, чтобы "игрушечная" шапка
удерживалась на затылке, и смешно раскачиваясь из стороны в сторону,
подобно морскому волку.
Этот парень, как и Лёва, тоже держал себя независимо и с подчёркнутым
достоинством, но выглядело это совсем по-другому. Он был гораздо проще,
открытее и добродушнее Завадского, а его насмешливость отличалась
отсутствием заносчивой издёвки. Хотя подколоть и он мог при желании. А уж
если его доставали, Олег мгновенно терял весёлость, становясь настороженно
неторопливым, как большая кошка перед атакой. И кулаки водителя могли
сокрушить любого.
Кстати, он, поприглядывавшись с месяцок к моим попыткам сохранить некое
подобие самоуважения и отразить издевательства, стал приходить на подмогу,
пытаясь увещевать разошедшихся дебилов и стараясь остановить баталии,
когда они заходили слишком далеко. К несчастью, Перов частенько
отсутствовал, мотаясь с комбатом по неизвестным адресам, и те случаи,
которые заканчивались больницей для меня, происходили, в основном, без
него.
Не то, чтобы Николаич наседкой опекал молодого страдальца и кидался грудью
на амбразуры, в самое пекло драки, но порой оказывался рядом удивительно
вовремя. За что как-то словил в челюсть от одного из разъярённых
"наставников молодежи". Дивное после этого развернулось побоище,
любо-дорого вспомнить. Еле Олежку остановили.
Нередко он, прислонившись к стене и покуривая, скупыми фразами успокаивал
меня, призывая держаться, просто отвлекал мужским разговором, когда,
хлюпая разбитым носом после полученных нравоучений, я приводил себя в
порядок. И огорчался, встречая недоверчивое и сумрачное молчание в ответ.
И ещё я заметил, что, когда дикари, как-то раз, группой трахали в сушилке
одного из тех двоих (случилось и такое), он, стараясь не показывать виду,
очень жадно наблюдал за процессом, сам в нём не участвуя. (За несчастного
мальчишку не вступился, считая, что они, те парни из группы
"семяприёмников", виноваты сами - "не мужики" по природе и не хотят ими
быть.) А незаметно глазея на то, как трое пьяных в стельку "стариканов"
вручную обильно кончали на лицо помятого и брошенного на пол пацана, сам
или кончил, или был весьма близок к этому. По крайней мере, видок у него
случился ещё тот: красный, распаренный, судорожно облизывающий губы, руки
тряслись, а в штанах бугрилось внушающее уважение размерами "нечто".
Правда, по-моему, никто, кроме меня, этого не заметил. Я просто нёс в этот
момент ночное дежурство и оказался рядом.
Очень странно Олег тогда посмотрел на меня. Очень странно...
* * *
Так, "с шутками - прибаутками", мы и жили, пока не начались события, о
которых мне захотелось поведать.
Наличествовала у нас в части отдалённая "точка", расположенная далеко в
тайге. В принципе, если мерить расстояние мерками Сибири, то заимка,
возможно, находилась "почти рядом", однако добирались туда либо на
вертолётах с помощью ближайших к нам летунов, либо на вездеходе в течении
практически целого дня. В лесу одиноко стояла избёнка о двух комнатах,
нашпигованная аппаратурой слежения и связи, рядом сарай и туалет, который,
в конце концов соединили с домом дощатым коридором, чтобы не рыть
постоянно тоннелей: снегу было полно. Умельцы от безделья и баньку
соорудили в пристрое.
Там, на этой точке, постоянно находилась вахта из двух-трёх вооруженных
солдат - связистов под командованием офицера. Вся сосланная братия
исправно несла дежурство при аппаратуре (не скажу для чего - надо!!!)
примерно месяц - полтора, а затем заменялась на следующую команду. Хавку
подвозили периодически с оказией (летуны выручали) или целенаправленно,
если не подворачивалось таковой, причём в очень неплохой номенклатуре:
сгущёнка, тушёнка, крупы, консервы, полуфабрикаты, обязательно лук и
картошка, чтобы зубы не повыпадали.
Так что в обстановке, ослабленной отдалённостью начальства, там жилось
вовсе неплохо: отжирались и успокаивались. Летом было вообще классно:
тепло, тихо, солнышко, птички, мозги никто сексуально не треплет, а вот
зима немного проигрывала, потому что приходилось постоянно топить и
копать. Вернее, прокапывать. Снег же. Избушку иной раз под крышу
заваливало. А так ничего, очень даже ничего.
Вот в этот райский уголок с началом зимы я и отправился. С Завадским. Но
не всё выходило просто. Дело в том, что наша вахта получалась с нарушением
всех инструкций, ибо пихнули нас туда вдвоём. И на неопределённо долгий
срок. Потому как обстоятельства сложились следующим образом: народ в части
(слава богу, не весь) скосила какая-то брюшная эпидемия. Это раз.
Ожидались очень крупные учения, в которых должно было быть задействовано
максимальное количество личного состава. Это два. Хозяйство дома надо
обслуживать, в том числе готовить к предстоящему испытанию. Это три. А
людей оставалось едва-едва.
Так что, приняв во внимание умелость, дельность, спокойную уверенность и
обстоятельность рядового Кострова, плюс к этому опыт сержанта, тоже не
раздолбая, и, что было очень важным, наше с ним кажущееся расположение
друг к другу (Лёва по моему адресу не испытывал педагогического надрыва, а
мне, вроде бы, не за что было ему мстить: он не глумился над молодым), а,
может, ещё по какой причине, отцы-командиры нашли наш тандем оптимальным.
И со спокойной душой закатали на заимку.
Я оказался там впервые, а Лёва, побывав уже несколько раз, чувствовал себя
единовластным хозяином. Впрочем, даже если бы он тоже был пионером, всё
равно повелительно - распорядительные оклики: "Костров - туда, Костров -
сюда, Костёр - сделай то, Костер - сделай это!" звучали бы с той же
настойчивостью и периодичностью. Ведь он - сержант, старый сержант, и
почти дембель. А я - молодой, пусть не очень зелёный, но других-то не
имелось. Вот и летал электрическим веником, как по сроку службы было
положено.
Сначала Завадский просто бездельничал, организовывая младший призыв, меня
то есть. Не торопясь просыпался, не торопясь принимал пищу, мною
приготовленную и поданную, проверял записи в аппаратном журнале, и, маясь
от скуки, говорил, не переставая. В основном, о жизни своей. Я молча
слушал, с философическим спокойствием выполнял распоряжения, отвечая:
"Есть, товарищ сержант" (правда, скепсис, звучащий в бравой фразе, почти
всегда заставлял "начальника" досадливо морщиться), так же молча
укладывался спать, чтобы просыпаться по несколько раз за ночь в холодном
поту с ноющим от напряжения членом (сон донимал).
Наконец, "старшому" это надоело, да и время шло, а когда днём и ночью
постоянно тусуешься вдвоём, то как-то забывается необходимость соблюдения
этикета. Главное, не перед кем это делать. И Лёва стал потихоньку
включаться в работу, сбиваться на более товарищеское, равное обращение, а
как-то вдруг спросил:
- Слушай, Костров, как тебя зовут?
Это было весьма неожиданно, потому что уже несколько долгих месяцев
подобная ерунда никого не интересовала. Я криво усмехнулся и со своим,
ставшим привычным, отрешённым отчуждением бросил:
- Сергей. А Вам, товарищ сержант, зачем? Будете разговаривать
по-человечески?
Его аж передёрнуло, но никаких резкостей или возмущений не последовало. Я
мысленно пожал плечами и вышел на очередную работу.
Туман совсем серый и плотный. Душно... Зарницы утратили свою
неторопливость, закручиваясь в нереальную и неуловимую спираль. Давит
предощущение...
Нервы просыпаются. Что-то тревожит...
Тревога сладка. Сковывающая и возбуждающая. Соски, под невидимыми
прикосновениями твердеют и посылают импульсы нетерпения. Они начинают
приятно ныть, отзываясь в насторожившемся паху. По телу нарастает рябь
конвульсий, ещё неглубоких, поверхностных, но ранящих и выгибающих
страстной дугой в пелене истомы.
Я не понимаю. Я задыхаюсь под наваливающимся вожделением, требовательным,
ускользающим, беспокоящим.
Шёпот ехидно щекочет промежность. Булькает неразборчивой тревогой...
Пальцы судорожно сгребают пустоту, наполненную туманом с хороводами искр,
превратившимися в сплошную череду огня. Между вздутыми сосками пробежали
первые робкие нити пугающего желания. Одна, другая, третья... Нарастая,
это переплетение шибануло электрической дугой ослепительно острого
"Хочу!". В груди уже больно...
Дни тянулись нудной чередой. Мы тащили службу, о чём ежевечерне докладали
на "большую землю", справлялись с мелкой работой, со снегом, начавшим
потихоньку засыпать наше логово, топили баню и регулярно исхлыстывали друг
друга запасёнными за лето вениками.
И слегка, по чуть-чуть, я начал оттаивать. Завадский всё приставал:
- Чего, Серый, молчишь постоянно? Расскажи что-нибудь, не то свихнёмся
здесь.
И как-то я не выдержал и выплеснул ему в ошарашенное лицо накопленную
злость. А в конце спросил, с какой это стати, он думает, я должен быть
улыбчив и доверять ему, например, рассказывая сокровенности? Лёва ответил,
я тоже, и мы влипли в долгую дискуссию на тему уложений родной и
непобедимой армии.
Со временем наши отношения явно изменились в сторону оттепели, но сержант
по-прежнему считал, и это было заметно, что я должен. В данном случае ему,
потому как он уже отпахал, а у меня впереди "ого-го" ещё сколько. Так что,
обращаясь ко мне почти приятельски, продолжал требовать беспрекословного,
ну почти беспрекословного, подчинения.
Прошло три недели. Мы отоспались, отъелись и заскучали, поэтому в
отдохнувших организмах молодых самцов началось естественное брожение.
Частенько при пробуждении я мог наблюдать, вырвавшийся в переднюю прореху
кальсон Завадского, его весьма толстый, темнокожий, похожий на короткую
дубинку, инструмент. Нисколько не смущаясь, Лёва, тараща спросонья
незрячие глаза, гордо нёс его перед собой по направлению к туалету.
Немалая дубинка рядового тоже радостно выглядывала с утра сквозь
хитроумное бельё наружу, но некоторая неловкость не давала мне спокойно
махать ею перед лицом начальника, который, углядев смущение молодого,
снисходительно над этим посмеялся, убеждая меня в том, что смущаться надо
не стояния, а нестояния (пардоньте за каламбур).
Увидев гордо вознесённый детоделательный аппарат, который у меня "и
статен, и красив", он довольно внимательно его оглядел, высказав
восхищение вышеозначенной статьёй.
Разговоры теперь сержант вёл исключительно о дамах, смакуя позы, способы,
возможности и, главным образом, невозможности. По ночам он так долго
ворочался, вздыхал и елозил, что, привыкнув спать очень чутко в условиях
экстремально казарменных, я долго не мог провалиться в сон и поэтому
хорошо слышал, как "Лёвчик" красивой рукою истово вваривал на струнах
собственного инструмента. А если в этот момент я бывал обращён лицом в
сторону соседской кровати, то мог видеть в призрачном свете датчиков и
шкал аппаратуры, не выключавшейся никогда, смугло отсвечивающее, покрытое
испариной, великолепное тренированное тело, изгибающееся в ритме пассажей,
которые Лёва в этот момент исполнял.
При этом сержант совершенно не старался сдержать себя, полагая, видимо,
что его подельщик почивает, либо просто не вспоминая о соседе за
ненадобностью (чего, собственно, о нем беспокоиться?), поэтому кряхтел и
постанывал, как взаправдашный. Меня подобные звуки тоже не оставляли
равнодушным, наслаиваясь на долгое предшествующее воздержание, по каковой
причине рядовой Костров потихоньку присоединялся к старшему по званию,
тишком, под одеялом.
Однажды мои игрища были прерваны возгласом:
- Костёр, батюшки, я уж думал ты неживой, а оказывается ничто человеческое
и тебе не чуждо!
Сам он вальяжно раскинулся поверх одеяла (мы топили от души, и в помещении
стояла тропическая жара), разбросав чернеющие волосом стройные бёдра, и
медленно массировал торчащий клинок. Второй рукой Завадский елозил в
собственной промежности. Мне не было хорошо видно где именно, но, кажется,
в анусе. Возможно, я ошибался.
Меня окрик вторгнул в оторопь, заставив залиться краской в полутьме и
затаиться под покрывалом, но Лёва, ободрительно хихикнув, предложил:
- Брось, Серёга, не тушуйся, это ж естественно. Давай вместе!
Я не совсем разделял его представления о естественности предлагаемого
варианта, но раз уж всё равно застукали...
Моё одеяло отлетело прочь, явив на свет божий сухощавую, сведённую
подступающим оргазмом фигуру. Жадно глядя друг на друга, мы дружно кончили
в пространство, разделяющее наши лежаки. Наличие визави и некоторая
необычность ситуации обострили кончину, которая ознаменовалась хрипло -
торжественным, звучным салютом. В избёнке, затерянной в бескрайних
просторах тайги, плачуще стонали два мужика, спускающие, глядя друг на
друга. Забавно...
Часть четвёртая
На следующий день упоминаний о событиях предшествующей ночи не
последовало, но Завадский упорно вёл разговор о многообразии сексуальных
отношений и о приятности последних в практически любой их вариации. Я лишь
хмыкал в ответ.
Но как только мы легли, он спокойно предложил подрочить опять вместе. Мне
что-то не захотелось, ибо была в этом какая-то нескладуха. Лёва,
огорченный отказом, засопел сердито, но настаивать не стал, и излился в
одиночку, не скрываясь. Сон не шёл. Мы ворочались, взбудораженные
неизвестно чем. Наконец, сержант попросил, раз уж не спали, сделать ему
массаж.
Ещё в школе я научился этому искусству. Моему отцу он был необходим, а
массажист стоил дорого. За долгие годы ежевечерние процедуры довели меня
до вершин мастерства, и, вкусив совершенно случайно сладости этого действа
в моём исполнении, один из дедов (он попросил размять забившиеся мышцы, а
я, дурак, показал ему, на что способен) восхотел злоупотребить этим, на
что я отреагировал адекватно - не стал делать, и всё тут. Тем более, что
просьба звучала так:
- Эй, дух, иди-ка заебошь мне массажик. Чтой-то я расслабиться хочу!
Как бы не хрен, противный дух из дурного принципа не заебошивал. Пришлось
дедам релаксировать самостоятельно, массажируя морду противного духа,
правда без соблюдения правил. Но слух о том, что я классно расслабляю,
когда захочу, долго гулял по части. Дошёл, видимо, и до Завадского,
который сам, кстати, много лет проведя в спорте, делал массаж изумительно.
Поскольку просьба звучала именно как просьба, а мне было не трудно, я
встал и, как был голый (спали мы теперь без одежды), так и пошёл к Лёве.
Спокойно перевернул его на живот, совершенно без всяких помыслов уселся
ему на ноги и начал процесс.
Я делал дело, я пришёл к нему, чтобы работать, а так как и мысли не
допускал о вполне определённой части в пресловутом "широком" спектре
интимных отношений, о котором Завадский талдычил весь день, то даже не
придал значения тому, что голым уселся на голого же парня, касаясь его
свободно висящим членом, когда массажировал. И постольку поскольку не
видел в этом подтекста, то и не обращал на это внимания, деловито разминая
сержанта.
Он лежал молча, лишь сопел и покряхтывал. Но когда, без задней мысли, был
перевернут мной на спину, представил пред мои очи лаково мерцающий
багровой головкой полностью восставший агрегат, сочившийся соками.
Я обалдел. Сидел и тупо пялился на чудо природы, пульсирующее прямо перед
носом. И сразу же увидел нашу обнаженность в другом свете, моментально
вспомнив звучавшие в течение дня разговоры. От осознания того, что именно
Лёва подумал обо мне, судя по расцветшим над плоским животом "стебельку",
меня мгновенно скрутила лютая злоба. Я аж задохнулся. А он выжидал,
наблюдая за реакцией, сощурившись в явном возбуждении.
Подобное не укладывалось в голове. Я, такой суровый, такой чисто мужской,
и вдруг - нате вам. Предложения, конечно, не прозвучало, но и того, что
сейчас слегка загибалось влево, увитое сплетением сосудов, было
достаточно. Ах, сука!
Молча я слез с него и вернулся на своё ложе. По дороге выразительно
сплюнув на пол. Отвернулся, накрывшись с головой, и затаился, стараясь
унять клокотавшую внутри бурю. Хрен моржовый!!! Падаль старослужащая!!!
Гнус поганый!!! Извращенец зло$бучий, если на то пошло!
Спустя несколько минут осторожно донеслось:
- Костёр, а чё ты вызверился-то?
Я молчал.
- Ну, встал у меня. И что это значит? Бабы ж не было хер знает сколько, а
тут голое тело. И разминаешь ты классно. Вот я и расслабился. А так я ж
ничего, - и через секунду - я ж тебе отсосать не предлагал.
В принципе, я уже и сам пенял на себя, потому как со стороны Лёвы
криминала не наблюдалось, вроде бы. Может напрасно понервничал? Но
последняя фраза опять взбаламутила. Я хмыкнул и буркнул с вызовом:
- Попробуй!
Завадский помолчал и предостерёг с ехидным металлом в голосе:
- Аккуратней, Серёженька.
На том и успокоились.
Душно... Я жду и боюсь. Тело рвёт холод безысходной похоти. Зависая в
судороге тяжёлого вожделения, скручённый невесомостью беспокойства, жду...
Пальцы судорожно сгребают пустоту. Вокруг - утомляющий хоровод огней,
которые бешенными смерчами рвут массу наблюдающего за моими мучениями
тумана. В груди уже больно... Меня выламывает корчами панического страха,
наполненного жгучим, непереносимым, разрывающим желанием. Хрип в лоскуты
разносит глотку, испускающую жадный стон. Боль перетекает с груди в член.
Дробя лобок и высушивая мошонку.
Шёпот заполняет всё вокруг, становясь почти слышимым. Пронзительным
дыханием он пробегает по животу, втянувшемуся испуганно и просяще.
Шёпот...
Туман хохочет, гулко ликуя свистопляской мёртвого огня и трескучих
разрядов, которые впиваются в распухшую головку орудия и жалят. Кусают.
Ранят трескучей дрожью.
Нечем дышать. Не остается сил сопротивляться страху и боли ускользающего и
обрушивающегося обратно, чтобы давить и расплющивать, животного желания.
Кажется, ещё немного и я не выдержу, разлечусь тысячами, жадно вопящими от
ужаса, клочками...
* * *
Назавтра сержант только посматривал с усмешкою. Но не лез к замкнутому в
себе сослуживцу. Поначалу. За обедом он кашлянул и изволил обронить:
- Темень ты, Костёр.
Не дождавшись ответа, продолжил:
- Вскидываешься, как институтка, по пустякам.
Я лишь хмуро кинул на него взгляд. Он хмырился издевательски.
- А позвольте узнать, товарищ сержант, что именно изменило бы Ваше мнение
о моей ничтожной персоне? - яду в моём голосе было выше крыши. - Если бы
я, увидев красоту Вашу, тут же её и обласкал бы? Вы это считаете достойным
неинститутки?
Завадский крякнул, но в бутылку не полез:
- Ну чего ты, ей богу? Чего тебе померещилось?
Помолчал и, глядя в сторону, продолжил:
- Хотя, в общем-то, я уже говорил - высокоорганизованные люди всегда могут
найти выход из тупика. Хочешь знать - какого?
А на мое "ну" изрек:
- Когда сперма через нос прёт, всегда же можно друг друга облегчить, если
баб нет.
Меня опять передёрнуло:
- А это Вы, товарищ сержант, организовывайте в части с Дудко (один из
опущенных пацанов). А потом ему и объясняйте про высокую организованность.
Я в сердцах бросил ложку и ушёл к аппаратуре.
Легли спать молча. Проснулись опять молча и, не общаясь, прослужили день.
Вечером Лёва, пожимая широкими плечами, подошёл и буркнул:
- Ну ладно, Костёр. Давай мировую. Хочешь, я тебе массаж сделаю?
А я тогда сильно спину потянул, разгребая снежные завалы. Поэтому, углядев
в предложении только попытку примирения, изобразил всепрощающую улыбку и
кивнул. Сказано - сделано. Я разделся полностью (Завадский, глядя на
оставленные поначалу кальсоны, подь$бисто оскалился, и я продемонстрировал
свою небоязнь), лёг и расслабился. Он тоже разделся, уселся мне на ноги,
сжал их бёдрами и начал действо.
Массировал сержант исключительно, и всё бы ничего, но ведь прав был
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 42 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |