Кажется, ещё немного и я не выдержу, разлечусь тысячами, жадно вопящими от
ужаса, клочками...
Страх облипает мокрой простынёй пронизывающей пустоты, наполненной шёпотом
и похотью.
Туман внезапно редеет толчками опустошающего облегчения...
Плотный столб света разрезает пугающий сумрак и в нём рождается силуэт.
Огромный, он заполняет всё вокруг, плывёт ко мне, протягивая щупальца и
что-то шепча. Этот безумный шёпот, вырвавшись из чернеющих сгустков тьмы,
становится слышимым наконец. Он гудит набатным колоколом, давит, рушит
барабанные перепонки, нарастая вместе с приближением силуэта. Что это? Кто
это? О чём спрашивает?
Меня выгибает агонией страха, сумасшедшего желания и боязни узнать в
надвигающемся силуэте кого-то конкретного. Сполох неуёмной феерии
скручивает моё дрожащее тело и накрывает провалом бездонной пустоты, где
нет ничего. Где нет вообще ничего...
Наутро, после той памятной ночи, я с удивлением вспоминал предшествующие
события. Меня поражало, что это именно я, я и никто другой, целовал
сержанта, мысленно восхищался его кожей и статью, облизывал ноги и с
удовольствием трахал. Хотя, справедливости ради, признавал, что минет,
изображённый Лёвой, был неповторим и незабываем. Что-то с чем-то. Но
заставить себя подойти к нему, обнять или, того пуще, поцеловать... При
свете следующего дня эта мысль казалась чем-то из области фантастики. Не
понимая себя вчерашнего, я мучился сознанием того, что всё же оно было и
доставляло неоспоримое блаженство.
Завадский с утра ходил мутный, молчаливый, и исподтишка пытливо меня
оглядывал. Выжидательно, настороженно. Ничего не дождавшись, парень
замкнулся.
Молча мы смазали друг друга мазью, молча позавтракали и молча разошлись:
он - к аппаратуре, я - к снегу и другим хозяйственным заботам. Так же, не
разговаривая, встретились за ужином и улеглись спать. Чувствовалось - Лёва
считал себя оскорблённым моей толстокожестью, неспособностью оценить его
доверчивость и искренность. Его некоторую незащищённость, ибо после того,
как он свершил всё сделанное им той ночью, парень оказался целиком
обнажённым как бы. И в одиночестве. Без встречного понимания, без каких
либо гарантий с моей стороны. Если он и обижался, то, скорее всего,
справедливо.
Нашу берлогу опять навестил председатель-целитель и остался доволен
результатами осмотра. Чего нельзя было сказать о сыне, который, жадно
вглядевшись в нас, казался несколько разочарованным быстротой заживления
или некоторой немасштабностью нанесённых увечий. Видимо, в синяках мы
восхитили его больше. Тем, что, при бросающейся в глаза тогдашней
"красоте", могли ещё и передвигаться.
Я, наконец, поинтересовался парнишкиным именем. Впервые открыв рот, малец
поразил слух невероятно нежным и сочным баритоном, звучавшим с
изумительной музыкальностью. Воспроизвести его имечко я так и не смог,
поэтому стал называть по одному из оставшихся в памяти слогов: "Ома".
Покладистый туземец не возражал, радуясь всем своим азиатским лицом и
отменными зубами. Он, действительно, оказался озорным и страшно
доброжелательным пареньком, любопытным до одури.
Пока мы с ним шушукались, Лёвка ревниво взглядывал в нашу сторону, что-то
объясняя отцу-председателю. Кажется, начальничек был недоволен, на что,
впрочем, я и не собирался реагировать.
Потом нагрянул лейтенант Мишка с командою, поднимая вокруг шумную суету.
Они, очень кстати, напомнили нам, что Новый Год - через неделю, о чём мы с
Лёвой позабыли совершенно. Хотя в нашей глухомани, что есть он, праздник,
что нет - всё едино.
Прибывшие с Мишей служивые, дождавшись момента, когда командир заснул,
добросовестно перевели меня в черпаки. Пряжкой, как и положено, по
заднице. Правда, память о диком нраве "переводимого" придала ударам чисто
символический характер.
Интересный нюанс: наши, уже проходившие, но достаточно ещё заметные увечья
произвели неизгладимые впечатления на прибывших. Мишка промолчал. Что
касается солдат, то моя-то раскрашенная морда не была для них в новинку,
но вот последствия рукопашной на сержанте, явленная на всеобщее обозрение
при отходе ко сну, заставила их напряженно замолчать и переглянуться.
Молчание зависло весьма ощутимо, похоже, солидарные старички обдумывали
необходимость революционного вмешательства в дело моего воспитания для
придания мне надлежащей дополнительной раскраски и восстановления
исторической справедливости. Но увидев в дополнение к фасадному благолепию
моё ещё и телесное многоцветье, успокоились: результат их порадовал и
обнадежил - Лёва не подкачал.
Всё это время мы с сержантом практически не общались. В его глазах, плюс
ко всему, появился ещё и мрачный, тоскливый отсвет. Он срывался в дело и
не в дело, нервничал, а на мои вполне невинные обращения по необходимости,
достаточно робкие, ибо чувствовал я себя с ним не совсем уверенно, рычал и
кривился. Зато на меня вынужденная передышка в тесных и не совсем обычных
взаимоотношениях с Завадским произвела благотворный эффект - шок
потихоньку проходил, произошедшее виделось не страшным, а, скорее,
пикантным приключением. Единственное не радовало: вот останемся опять одни
- и что? Поэтому и маялся я головной болью: "Надо - не надо".
Достаточно шумно и многолюдно (со своими), досрочно справили праздник с
дозволения и при участии Мишки. Причём, опять кстати, явился председатель
с сыном (похоже папашка решил, что если оставит без внимания нас с Лёвой
на долгий срок, то уже не застанет живыми). Глаза Омы неестественно
округлились, найдя себе столько объектов для познания, а улыбка стала ещё
шире. Отец его немного поупирался, и они с удовольствием присоединились.
К слову, первый раз Ома вылез из бесформенных мехов и оказался экзотически
красивым, с азиатскими (так мне виделось) чертами крупноглазого смуглого
лица, очень стройным, широкоплечим пареньком. Тонким и гибким. На его фоне
Завадский, который даже позеленел, увидемши, что мальчишка садится рядом
со мной, выглядел настоящим бугаем, несмотря на наличие собственной гибкой
грациозности и исключительной пропорциональности собственных же форм с
тонкой талией и узким задом. Но Ома был трогательно хрупок, как
тростиночка. Однако, когда захмелевшие большевики затеяли шуточную
потасовку, эта самая тростиночка показала неплохие результаты, ловко
справляясь с тяжеловесными противниками.
Вообще, вечер получился неплохим. Весёлым, раскованным, смешливым. Я, по
обыкновению, держался замкнуто и настороженно, а Завадский, изредка
стреляя сумрачным взором в нашу с Омом сторону, разговорился, изъясняясь
как обычно насмешливо и всезнающе. Даже похвалил своего подчинённого, меня
то есть, пару раз, за смекалку, умелость и сообразительность, чем вызвал
снисходительно одобрительные улыбки в адрес рядового Кострова у
заслуженных "стариканов". А лейтенант Мишка неожиданно произнёс:
- А кто, собственно, сомневался в Костровских способностях? - чем вызвал
некоторую заминку в рядах солидарных друг с другом старослужащих.
Последние, впрочем, остались верны себе. Во время вышеозначенной шутливой
борьбы во дворе, в которую меня втянули против желания, поскольку я
отлично отдавал себе отчёт о возможном развитии событий, молодёжь в моём
лице оказалась в единственном числе против четырёх "заслуженных". Ко мне
присоединился только Ома, удивленно сияя восторженной улыбкой. Как кошка,
метался он среди нападавших, успевая и не успевая, отражая натиск и
получая тычки. Вдвоём с ним мы довольно неплохо держались, рассекая ночь
выверенными скупыми движениями. Ощетинившийся волк и только начинающий
скалить зубы волчонок. Папашка-председатель удовлетворенно цокал языком и
одобрительно хлопал себя по ляжкам.
Как я и предполагал, старики, не сумев замесить нас сразу же, стали
выходить из себя. У меня уже знакомо заныла скула, а подбородок Омы
окрасился красным ручейком из угла разбитого рта, не растерявшего, однако,
улыбки, теперь уже бесшабашно злой.
Дело окончательно скатывалось к банальному и привычному мордобою, я уже
стал слегка заслонять плечом мальчишку, получающего жизнеутверждающие
оплеухи только лишь за компанию со мной, но ввязался Мишка. Он, скинув
бушлат, встал рядом с нами, тут же получил от разыгравшегося деда
страшенный удар в грудак, ошеломлённо крякнул, но не отступил, а с
удовольствием ответил унесшим игруна в сугроб, точным апперкотом. Втроём
мы быстро утоптали противника и, разгорячённые, пошли усмирять оставшейся
водкой обозлённых неудачников.
Через некоторое время мир восстановился, и "Серёга" (!) удостоился скупой
похвалы и возможности выпить с парнями "на кулачок" (вариант солдатского
брудершафта, завершающегося не поцелуем, а сложносоставным рукопожатием).
Далеко за полночь я курил перед сном на крыльце в одиночестве, убрав со
стола. Все давно уже спали, было так классно: легко и покойно. Немного,
правда, побаливала задетая скула и растревоженные старые раны. Но я умел
не обращать внимания на такие мелочи.
Скрипнула дверь, послышались шаги. Мысли опять заметались в черепушке,
потому что я знал, кто там приближается и в каком состоянии. "Предчувствия
её не обманули!" Завадский сграбастал меня и полез целоваться.
- Товарищ сержант, Лёва, ну не надо, - попытки остановить сексуально
маньячившего парня не увенчались успехом, и он поволок добычу в баньку.
Разгорячённый алкоголем, имея за плечами несколько дней передышки, я
сопротивлялся не совсем так, как раньше - ожесточённо, непримиримо, - но
сопротивлялся. Потому как, только глянув в обезображенное вожделением лицо
партнёра, увидел там тоже самое: уверенного в себе мужчину.
Сержант окончательно разозлился. Он ослабил натиск в полутьме парной и зло
зашипел:
- Ну, что тебе ещё надо? Уж я и отсосал, и зад подставил. Ну, чего ты
боишься? Давай оторвёмся! Мне нужно тело, как ты не поймёшь!
Я лишь отрицательно мотнул головой.
Завадский отстранился, подумал и скомандовал шёпотом:
- Отвернись. Закрой глаза. Расслабься.
Было исполнено. Лёва невесомо обнял меня и начал ласкать, без напора,
мягко, нежно. Постепенно я забыл, чьи руки расстёгивают и снимают мою
куртку, пробегают по испугавшемуся животу, поглаживают ощетинившиеся
мурашками ноги. Когда горячий язык коснулся ягодиц, а пальцы завладели
бёдрами, сзади, под попцом, мне пришлось опереться на стену и забыть
вообще всё, потерявши себя в каскаде непереносимо приятных ощущений
(похоже Лёва обратил внимание на мою фишку). Я повернулся:
Сминавшее волю блаженство, острое, как грузинский соус, уносило в никуда,
где нет времени, где нет сомнений в правильности происходящего. Сильные
руки бережно уложили, отняли последние остатки здравого смысла щекочущими
прикосновениями к члену, которые совсем потерялись в пространстве, когда
трясущийся от нетерпения Лёвчик сел на мой, отнюдь не осиновый, кол.
Изгибаясь грациозной волной на утонувшем в нём фаллосе, закрыв глаза и
запрокинув голову, он утолял свой, непонятный мне, голод, одновременно
мастурбируя. Я не видел его, опустив тяжёлые веки. Я его слышал:
обостренной чувствительностью кожи, сладкой немочью рук, несокрушимой
твёрдостью снующего в горячем захвате поршня. Слышал его упругость,
возбуждение, мощную поступательность телодвижений.
Я кончил быстрее и, обретя себя снова после мучительно долгих и невозможно
скоротечных секунд оргазма, глядя на скорбно дрочащего парня, неожиданно
для себя захотел Лёву ответно ублажить.
Оторвав его руки от его же хозяйства, повалил парня на спину и остановился
в нерешительности: "А, была - не была!" - мелькнуло заполошно, и снова мой
язык и ладони вспомнили бархат, укрывающий послушно перекатывающие мускулы
тренированного тела. И снова мои губы коснулись купола торчащего орудия,
чтобы замереть и... не двинуться дальше. Поначалу.
Проклиная себя, заранее смертельно себя ненавидя, я разомкнул зубы, я
накрыл этот купол плотным обхватом, я задохнулся запертым горлом. И
медленно выпустил показавшийся нескончаемым ствол. Проглотил его снова и
опять отпустил. Всё моё естество бунтовало, горло сводила рвотная одурь,
голова шла кругом, но я упрямо продолжал действо.
Надо отдать должное Лёве. Он не кончил в боязливого напарника, а облил
свой живот. Я же в это время чуть ли не со слезливой благодарностью за
проявленную бережность вылизывал его мошонку, погружая нос в щекотное
буйство пряных волос и по какому-то наитию засунув два пальца в его анус.
Судя по всему, он остался доволен. А я вообще свихнулся, потому что
склонился к его лицу и глубоким поцелуем вогнал искусителя в оторопь.
Покорные, жёсткие губы. И где-то вдалеке за ними ошарашенные глаза,
медленно запахнувшиеся, чтобы скрыть торжество и накатившееся смятение...
Обернувшись уже при выходе из парной, словно от толчка, я утонул в
поражённой черноте взгляда Омы, теперь не улыбающегося. Его лицо было
практически неразличимо в темноте, и не мудрено, что в страстях мы не
углядели невольного свидетеля. Я же сам и отправил это дитя природы
ночевать в баню, потому что в комнатах места не осталось. Умирать было
поздно, но мне даже дурно стало от осознания того, что всё творилось пред
очами третьего. Практически неживой я стоял и не мог оторвать глаз от
смутно белеющего овала с двумя черными провалами, пока они не отвернулись.
Решая, когда мне, опозоренному и заклеймённому, лучше повеситься: сейчас
или после отъезда гостей, я провалился в сон. Значит, после отъезда...
Часть девятая
Догоревшая дотла сигарета обожгла пальцы. Я, всё ещё живой, матюкнулся и
полез за другой. Повеситься не получилось, потому что наутро после ночной
гульбы и безумного секса в сутолоке провожаний, я отошёл немного от
панического страха разоблачения, наблюдая всё ту же доброжелательную
улыбку Омы и всё тот же ясный взор, без всяческих многозначительных
прищуров.
Мы с Лёвой помахали на прощанье ручкой и опять остались вдвоём. Бочком,
бочком я постарался прошмыгнуть мимо Завадского - не удалось. Он накинулся
на меня, как пришибленный. Подозреваю, что хрен у него с вечера и не
ложился. Сержант, закрыв глаза, искал мои губы и сминал непослушными
руками, но я опять, я снова не мог решиться вот так взять и приласкать
умирающего от желания парня.
Было ужасно стыдно за вчерашнее. Моё лицо в волосатой промежности этого
беснующегося мужика! Мне хотелось выть от унижения. Чего уж тут говорить о
том, чтобы хотя бы не вырываться из плотного кольца горячих объятий. Я и
вырвался. Грубо и сильно отпихнув сослуживца, непонимающе распахнувшего
очи, в которых плескалось потрясённое неверие в происходящее.
- А сейчас-то чего? - только и выдохнул он.
- Всё то же, - даже смотреть на него было неприятно.
Он стоял потерянно жалкий. Растерявшийся, статный красавец.
Дверь за спиной не успела захлопнуться. Резкий рывок развернул меня на 180
градусов, изломанные злобой губы плясали перед глазами:
- Я ведь стелюсь перед тобой! Понимаешь, гнида! Сам насаживаюсь и
растопыриваюсь! Какого $уя тебе не хватает? Ты чего меня топчешь?
Усталость, навалившаяся как-то враз, смела ярость, поднявшуюся, было, во
мне, и не дала отмахнуться от действительно страдающего парня:
- Чего не хватает, Лёва? - тихо пробубнил я в искривленный рот. - Пары
титек и глубокой пи$ды между твоих ног, Лёва.
Сержант отшатнулся, резко отвернулся, тут же повернулся обратно и, с
горькой насмешкой, процедил:
- Ты ж целовал меня вчера, гадость.
И замолчал на три дня.
И вот теперь я маялся, стоя на крыльце и не испытывая никакого желания
возвращаться в дом, где нервно и обездоленно сопел Завадский. И где, глядя
на него, я начинал опять изводить себя бесконечными вопросами и видеть
сны.
В горле уже саднило вокзальным сортиром от выкуренного, да и работа была -
я развернулся, вздохнул и поволокся в неуютное тепло.
* * *
С последним ударом курантов из потрескивающих динамиков мы, даже не
пытаясь улыбнуться друг другу, стукнулись стаканами. И залпом опрокинули
обжигающий спирт в глотки. Горячая волна докатилась до низов и свернулась
там тёплым клубочком, а затем пошла обратно, отогревая и успокаивая.
После второй всё показалось не таким уж и ужасным. Я смотрел на Лёву,
молча уплетающего мои кулинарные изыски, и потихоньку наполнялся каким-то
умиротворением.
Измаялся совсем парень. Вон как расстраивается. Неплохой ведь мужик. Я
смотрел и удивлялся тому, что не замечал раньше, как изящно преломляются
угольно чёрные стрелки его бровей над заводью глаз, окружённой пышными
ресницами. Какие у него чувственные губы, и рисунок их вовсе не капризный,
а трагический.
Неожиданно вспомнилась их послушная нежность. Их ответная трепетность.
Завадский открыл рот, чтобы положить в него очередной кусок, а я вдруг
представил вместо котлеты проникающий туда... Чёрт! Свихнулся. Это спирт
виноват, а на самом деле вовсе мне этого и не хотелось. Мысленно я
признал, что последнее прозвучало несколько неубедительно.
Тряхнув головой, чтобы прогнать наваждение, я натолкнулся на мрачный огонь
тяжелеющего Лёвиного взора. Там явно что-то зрело. Если бы не
предшествующий год, закаливший в баталиях рядового Кострова, наверное меня
испугал бы такой взгляд. Теперь же я просто постарался не сталкиваться с
ним глазами, продолжая сочувствовать "бедному Лёве" и подумывая о том,
какие формы утешения были бы приемлемы для нас обоих. Воображение
услужливо рисовало: вот подхожу, приобнимаю, склоняюсь к аркам бровей,
поникшим, как у обиженного мальчика...
Хриплый приказ заставил вздрогнуть:
- Встань к стене!
Я непонимающе посмотрел на скомандовавшего. Заострённое, холодное лицо.
Чужое.
- Не понял, товарищ сержант.
- Встань к стене, падаль. $уесос е$аный! Слышишь, что тебе дед говорит?
Внутри ухнуло, замораживая, отметая напрочь всяческие надежды на
примирение. Это было, как удар в спину. Я, скривив губы (до глубины души
был поражён несоответствием услышанного с моим настроем: ведь почти
близким человеком начал восприниматься сержант Завадский), встал, ожидая
продолжения.
- Раздевайся. Медленно:
Словно во сне, припомнив подобные нотки, неоднократно звучавшие раньше,
там, в казарме после отбоя, из какого-то непонятного мне самому упрямства
и самоуничижения, я начал снимать одежду.
Неторопливо похолодевшими пальцами расстегнул пуговицы, стянул куртку с
одного плеча, взглянул, не видя, в направлении праздничного стола, стянул
её с другого. Потом нижнюю рубаху, по сантиметру, прочь. К ногам упал
ремень. Смежив веки, провёл ладонью по животу под пояс брюк к дремлющей
штуковине. Чувствуя собственную напряжённость, вспомнил хищную поджарость
своей фигуры, крутанул угловатыми плечами, свёл грудные мышцы, поиграл
кубиками пресса. "Ты ведь этого хотел, сержант? Тебе ведь такого надо?"
Подал вперёд зажатый в руку (в штанах) член, изогнулся, опираясь об стену
шеей. Несколько раз пустил по телу волну. Медленно, скользя по безволосой
коже, вынул руку, расстегнул пояс, потом одну пуговку ширинки, потом
другую. Учитывая, что под брюками у меня ничего не было, не стал
торопиться. Сначала освободил лобок, темнеющий ворсом, потом бедро и,
наконец, дал штанам свободно упасть, поочередно вынув из них ноги.
Я стоял голый, безразлично привалившись к стене, в каком-то злорадном
отупении. Сталь, прозвеневшая в приказе Завадского, полные презрения
интонации "дедушки" напрочь сломали что-то внутри меня. Было тоскливо и
гадко.
Не открывая глаз, я услышал приближающее сопение. Сильные руки развернули
и согнули, отчего я встал раком, послушно выставив очко навстречу
сержантскому тарану. Но Лёва не торопился. Он отошёл и, видимо, упивался
картиной доступного, раскрытого зада.
Я ждал, заранее готовясь к оглушительной боли, к поруганию, к насилию. И,
что удивительно, думал об этом как-то отстранённо, в ступоре. Похоже,
очень меня задела непривычная манера презрительно повелевать (непривычная
у Завадского), проявившаяся как раз тогда, когда я уже был почти готов
видеть в нём желанного (?) партнёра, ласкового и нежного. Своим же окриком
начальничек что-то скорежил в зарождающемся влечении, и оно растворилось,
оставив после себя омертвевшую пустоту.
Много позже, вспоминая эту ночь, я так и не смог понять своей тогдашней
покорности. Всегда такой поперечный, себялюбивый, я будто мстил за что-то
себе же самому, позволяя растаптывать собственное достоинство, проделывать
с собой вещи, вызывающие обычно лишь ответную ненависть и бешенное
сопротивление.
Хозяйский шлепок ладонью по смиренной заднице хлестко взорвал тишину,
напомнив звук бича, рассекающего воздух, перед тем, как опуститься на
спину раба. Грубая рука больно сжала ягодицу.
- Что, сопляк, нравится? Так лучше? И не дёргайся, тварь - убью, -
слышался скрежет ненависти, упоения собственной властью. Куда подевался
задыхающийся страстный шёпот Лёвушки?
Он, не торопясь, не сводя взгляда с моего зада, приспускал штаны. Куртка
осталась на месте нетронутой - всё говорило о желании сержанта унизить
меня как можно больше, произвести трах грязно и непотребно, "не снимая
сапог", по Наполеоновски. Демонстрируя полнейшее пренебрежение к жертве.
Завадский сплюнул в ладонь, растёр слюну по головке, плотоядно сощурился и
приставил стержень к дыре. Моей дыре! Помедлил и вогнал его одним толчком.
Я воткнул лицо в стену, чтобы на потеху мужику не заорать по-бабьи,
подвывая. Не дождёшься, гнида!
- Нравится, Сережёнька?, - торжество, но и некоторая озлобленность моей
полнейшей безучастностью. - Сопротивляйся, Костёр. Я ж тебя имею!
Молчание в ответ. Боль от остающегося неподвижным чужого члена слега
притуплялась. Неожиданно Завадский выдернул дрын из моей задницы и влепил
по ней пинка. Так, что я свалился. Глядя сверху остекленевшими глазами,
сержант шипел:
- Ты чё, Костёр, подох что ли? Шевелись, вонь!
Не дождавшись результата, он раздраженно сорвал с себя штаны, мешавшие
двигаться, схватил меня за отросшие в последнее время волосы и, сдирая
скальп, поволок к кровати. Закинул тело, ставшее чужим для хозяина, на
кровать, перевернул на спину, отбросил и куртку свою за ненадобностью, сел
между моих ног, разодрал их повелительно и рывком подтянул меня к
торчащему фаллосу, намереваясь повторно его воткнуть.
Я смотрел отстранённым пустым взглядом на собственные ноги, которые
покорно лежали на удерживающих их сгибах рук повелителя, на красную морду
невменяемого самца, на покрытую багровыми пятнами его грудь. Но, почему то
именно мои конечности, лежащие так, чтобы насильнику было удобно, поразили
больше всего. Я заторможено, неторопливо поднял ноги повыше (Лёвчик не
мешал, считая, наверное, что я собрался устроить их на плечах) и
захлестнул перекрестным захватом ненавистную шею. Этому приёмчику меня
научили давно, ещё в школе, на занятиях классической борьбой. Правда,
классики подобных вещей не делают, показали его ребята, которые
тренировались какому-то новомодному виду единоборств с нами в одном зале.
Причём показали только мне почему-то и тщательно со мной его отработали. Я
помнил, что освободиться из этого захвата, если он проведён правильно,
практически невозможно, какими бы сильными не были руки удушаемого.
С безразличным интересом и спокойствием умалишённого я наблюдал, как
менялось Лёвино лицо. Оно налилось багровым окрасом, а потом начало
приятно синеть. Сержантские пальцы, скрюченные в тщетном стремлении
развязать смертоносный узел, слабели. Глаза непонимающе пучились, а
перекрытое горло издало забавный писк. Кто когда-нибудь видел
новорожденных щенков, слышал подобный звук.
Я разжал хватку и пинком отбросил безвольное тело. Встал, пристально
понаблюдал, как Завадский разевает рот, словно вытащенная на берег рыба,
пнул его и, как был голышом, сел за стол спиной к блюющему командиру,
налил стакан спирта и залпом выпил.
Всё-таки Лёва был здоровым парнем, быстро восстанавливающимся. Потому как,
чем ещё объяснить тот факт, что в следующий момент на мою голову
обрушилось нечто, расколовшее мозг ватной чернотой...
Я пришёл в себя, лежа на кровати. Голова гудела, на лбу сгрудился холод.
Не открывая глаз, прислушался к ощущениям, пытаясь сообразить: трахнул
меня Лёвчик, воспользовавшись бессознательным состоянием, или нет. Вроде
бы задница не болела.
Я растопырил веки. Завадский сидел в ногах, обхватив колени и положив на
них свой острый подбородок. Холод, давящий на лоб, оказался полотенцем, в
который натолкали снега. Лёва смотрел на меня и молча хмурился, изображая
муки совести. Это меня покоробило. Тварь двуликая! Веки опять опустились,
не давая видеть хамелеоновской морды.
- Прости, Серёга, - голос ровен и безжизненно пуст. - Не знаю, что на меня
нашло. Просто, кажется... Это самое... Ну, нравишься ты мне. Сначала я
хотел только поиметь красивое тело. Трахать его, спускать на него, щупать.
Я уже с трудом выносил суходрочку. А потом... Я готов был просто целовать
тебя. Просто целовать. Чтобы ты стонал. Чтобы ты сам хотел моего $уя,
потому что ты сильный. Чтобы он был тебе нужен. А ты, вместо этого... Меня
заело. Ты мне нужен, а я тебе нет. Я тебя хочу, а ты - нет. А ведь обычно
все тащились от меня. Моего общества домогались. Веришь? Меня хотели все.
А ты - нет. Меня любили все, а ты - нет. Я думал: я такой красивый. Ведь я
красивый, правда? Мне всегда это говорили. А ты кто? Зашуганный,
за$банный. Должен ценить, что я тебя не пи$жу. Хотя, нет. Ты не
зашуганный. Извини. Ты какой-то не наш. Непонятный. И тело у тебя, как у
гимнаста. И хрен красивый. Я не подъ$бываю, ты не думай. Такой прямой.
Веришь, я тащился, когда сосал его. И ещё хочу. А ты простишь меня?
Хочешь, трахни меня. Хочешь, я тебе массаж сделаю? Я ведь не гомик.
Знаешь, как я баб чехвостил? Без всяких дополнительных... Этих... Ну, в
общем, хрен сам всегда вскакивал. Без всяких. Но я могу трахать и мужика.
Именно мужика, а не крашенную куклу. А ты классный. Ты - мужик. Правда,
непонятный. И подъ$бываешь. Даже когда подчиняешься. Тебя поэтому и
пи$дили. И удивлялись, что ты после этого опять не гнёшься. Я хочу тебя
трахать. Ты простишь меня, Серёга?
В гудящей голове пронеслось скептическое: "Ах, ты, боже ж ты мой! Прямо
мылодрамма кака-то. Ну-ну!" Естественно, ни в какие "чувствия" его я не
поверил: просто застоялась сперма в горле у мужика, суходрочка уже не
спасала, поэтому и обратилась вся накопленная дурь на единственную
движущуюся рядом мишень, приобретя такие вот вычурные формы. (Хотя сейчас,
пожалуй, могу признать, что жизнь порой выкидывает коленца, которые
похлеще любых надуманных сериалов будут.)
Я уже с трудом разбирал его слова. Новогодняя ночь прошла. Классная
новогодняя ночь. Наверное, она никогда не забудется. Ночь, которая меня
сломала. Которая чего-то меня лишила и что-то дала. Няхай!
Под непрекращающееся бормотание Завадского, я проваливался в глубокий
сон...
Часть десятая
Плотный столб света разрезает пугающий сумрак, и в нём рождается силуэт.
Огромный, он заполняет всё вокруг, плывёт ко мне, протягивая щупальца и
что-то шепча. Этот безумный шёпот, вырвавшись из чернеющих сгустков тьмы,
становится слышимым наконец. Он гудит набатным колоколом, давит, рушит
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |