зараза. Оказывается, жажда секса во мне только пряталась весь
предшествующий год, когда сил не хватало, чтобы элементарно подмыться, а
на самом деле стоило меня только коснуться, и в голове вдруг поплыло.
Каждое нажатие воспринималось, как электрический разряд, бьющий в пах.
Ощущая ягодицами прикосновение его живота, а ляжками - волосатой
промежности и ног, вкупе с грубо ласкающими спину умелыми руками, я поймал
себя на том, что ещё чуть - чуть и кончу. Мама дорогая! Но не вскакивать
же, чтобы услышать очередные подначки.
Я продолжал стойко переносить все тяготы и лишения, наполняясь горячей
истомой. Завадский закончил со спиной и перешёл на задницу. Тут меня
проняло окончательно (очень уж она у рядового Кострова чувствительная).
Поэтому я приподнялся, намереваясь остановить массажиста. Но Лёва толкнул
меня обратно и прошептал:
- Лежи уж. Получай удовольствие.
С некоторыми сомнениями пришлось всё же повиноваться. Покорность прошла в
тот момент, когда его быстрые пальцы коснулись ануса. Сил не было
прекратить манипуляции, доставляющие обалденный кайф, но собравшись, я
резко скинул сержанта, рывком сел, поджав к груди колени, и хриплым
голосом потребовал отчёта. Завадский, член которого тоже торчал памятником
космонавтам, просипел:
- Серёга, не могу больше. Ну, сексу хочу. И, главное, больше же никого. Ну
давай! - и потянулся к моему отростку.
Всей душой мне хотелось оттолкнуть эту жадную руку, обхватившую ствол
истосковавшегося агрегата. Отпихнуть горячее, гладкое тело, упруго
прижавшееся к судорожно сжатым коленям. Но вот воли на такое вдруг не
нашлось.
Я, с трудом справляясь с закатывающимися от острого, невозможного
возбуждения глазами, продолжал сидеть, покачиваясь в такт движений Лёвиной
ладони, гонявшей кожу по проклятому памятнику, позорно растопырив ноги,
как последняя шлюха. И эта оторопь почти сразу взорвалась сгустками белого
сока, облившего настырного парня. Он сузившимися глазами смотрел на
истекающую штуковину и тёрся о моё бедро своей требовательной твердью,
тоже начав освобождаться. А потом (!!!) наклонился и смачно поцеловал
обмякшего сотоварища в полуоткрытый рот.
Не надо было этого делать. Как объяснить чувство, которое взорвалось
внутри, принося то ли отвращение, то ли неверие, то ли невозможность
принять происходящее? Завадский, симпатичный парень (парень ведь!),
касается до синевы выбритым подбородком моего лица, раскрывает насмешливые
всегда губы и нежно (!) засасывает мои губы, предназначенные природой
вовсе не ему, а встреченным уже мною и неведомым ещё дамам. Как описать
касание плоти, не мягкой и округлой с двумя спелыми дынями грудей, а
твёрдой и сильной, мужской. Брр, наваждение какое-то.
Я рывком отстранился и тычком в натренированную грудь отпихнул сержанта. А
потом, стараясь стереть ладонью мокрый поцелуй, поинтересовался:
- Ты гомик, что ли, Лёва?
Тот хихикнул, гибко, мощно потягиваясь бесстыдно красивым, грешным телом:
- Ты сам-то в это веришь, дитя моё?
- А для чего тогда всё это? - я жестом указал на капли спермы,
растекающиеся по Лёвкиному смуглому животу, на свой, так и не опустившийся
до конца, конец, на его перепачканные семенем руки. - Зачем? Ты получил от
этого удовольствие?
- Да ладно придуриваться, Костёр. Я - не гей, ты - не гей, но, кажись, ты
постанывал не от угрызений совести, когда кончал. А чё, ты от этого
перестал быть мужиком? Чего изменилось? А что касаемо удовольствий, то
пока не особо много я их получил, но думал, что получу. Когда нет женского
тела, сойдёт и мужское, тем более такое, как у тебя.
Я даже не стал выяснять, какое это "такое" у меня тело. Просто махнул
рукой и пошёл смывать следы "необузданной страсти", пытаясь прийти в норму
и всё ещё ощущая зубы "начальничка" на своих губах.
Часть пятая
За завтраком Завадский, лениво ковыряя вилкой тушёнку, вскинул свои
выразительные очи, полуприкрыл их мохнатыми ресницами и обронил:
- Костёр, ты о бисексуалах слышал что-нибудь?
Не получил ответа, нахмурился и прибавил напруги в голосе:
- Муха оглохла, что ли?
Я был краток:
- Слышал.
- Люди на 40% бисексуальны. И при этом не комплексуют, а получают
удовольствия. Разнообразные, заметь. С любым партнёром на все сто.
- Что Вы хотите от меня, товарищ сержант? - вилка в моей руке со свистом
саданула по тарелке.
- Ну-ну, Серёжик, спокойнее. Я тебя хочу. Понял?
- Господи, да почему? Тощего урода?
Лёва плотоядно ухмыльнулся:
- Ты на себя в зеркало-то смотрел? Если нет, то полюбопытствуй на досуге.
Во-первых, ты - красив, - настороженно присмотревшись к соседу, издавшему
невнятный звук, продолжил: - Классное, накаченное, не толстое тело.
(Казалось, он сейчас причмокнет от удовольствия.) Гладкое. Гибкое, такое.
В общем, классное. Во-вторых, ты чистоплотен. Трёшь себя каждый вечер. От
тебя хорошо пахнет. В-третьих, ты не болтун, что важно. В-четвёртых, ты
умный, а значит можешь фантазировать в сексе...
- А в-пятых, я мужик, товарищ сержант, если Вы не заметили.
- Ну? - Завадский вылупился выжидательно.
- Чего ну? - как-то не укладывалось в голове, что именно ему нужно
объяснять.
- Моя фигура тебе нравится? А если так, то почему ею нельзя
воспользоваться?
Я начал раздражаться:
- Лёва, ты хочешь, чтобы я тебя трахнул?
- $б твою мать, Костёр, для бестолковых повторяю: радиостанция на танке! Я
не хочу, чтобы ты меня только трахнул, я хочу красивого секса с тобой!
Чего не поймёшь-то? Не шорохать тебя раком над очком, как Дудко, а
совокупляться со взаимным удовольствием! Это делают миллионы мужиков.
Отчего-то стало смешно:
- Наверное, товарищ сержант, я не из этого миллиона.
Мне во след полетела вилка, со звоном отлетевшая от стены.
Вечером Лёва с показной небрежностью кинул в мою сторону:
- Массаж не хочешь?
Я внутренне рассмеялся, но лишь коротко кивнул: а почему не получить
профессионального разминания?
Разделся, лёг, покайфовал под умелыми руками, но как только Завадский
прилёг (!) на меня сверху, обняв и легко поцеловав в плечо, я осторожно
высвободился и отошёл. Однако, поймав злой взгляд сержанта, вернулся и
предложил:
- Помять?
Начальник вскинул голову, как дикий жеребец, разве только не всхрапнул и
не уронил пену с губ:
- Только помять?
На утвердительный кивок матюкнулся, упал на живот и отвернулся.
Я неторопливо массировал рехнувшегося вконец сержанта, стараясь делать это
получше, чтобы хоть как-то успокоить его, но, когда перевернул на спину,
увидел то же, что и в прошлый раз: член, торчащий в кудрявой поросли,
которая, внезапно обрываясь выше лобка, тонкой змейкой перечерчивала
плоский живот, ныряя в пупок. Увидел, но не отреагировал, продолжая
действо. Просто не касался клинка и всё. Но глаза непроизвольно
возвращались к нему, разглядывая и запоминая. Чуть искривленный влево,
обрезанный, толще у основания, чем в головке, слегка конусообразный,
немаленький.
Когда я перешёл на бёдра, Завадский вдруг коротко простонал, схватил мои
ладони и прижал их к точащему приапу, сжимая пальцы и посылая тазом своё
долото в импровизированный семяприёмник.
Не сразу, но я вырвался, продолжая помнить ощущение того, как под тонкой,
неестественно нежной, кожей двигается нечто: твёрдое, сокрушительное. А
Лёва, изогнувшись и волнообразно подмахивая самому себе, выплеснул
бурлящий поток на растерявшегося сотоварища, уплывающим взглядом следя за
полётом и, главное, приземлением пахучего дождя.
Я не стал дожидаться окончания. Выругался и опять поплёлся в баню
обмываться, отметив про себя, что картина закатывающего глаза и хрипящего
Лёвы, который, содрогаясь в экстазе, походил на лежачую статую греческого
бога, вполне возбуждающа, судя по вознесшемуся у наблюдателя (у меня, то
есть) древку.
Этот самый бог нагнал меня на полпути, шваркнул спиной об стену, прижал
точёным торсом и вцепился губами в сосок, который ершистым разрядом
ответил куда-то вглубь моего организма, под вздох. Бёдрами обхватил мои
бёдра, а руками приник к орудию, принадлежащему вовсе не ему.
Я сделал попытку вырваться, но, как в прошлый раз, ватная слабость
обрушилась и сковала. Дрожь поднялась, щекоча колени и пах, зажигая те
участки кожи, которых касался Завадский, по температуре, кажется,
приблизившейся к утюгу. Он ошпаривал, лишал сил, бил словно током.
Пока я таким образом растекался по стене, "Лёвушка", чёрт его дери, присел
и прижался щекой к готовому лопнуть члену. А потом и прошёл по нему
мокрыми губами, чуть задержавшись на головке. Ну, такого я уже вынести не
смог! Резко сел, сгруппировался, прижал колени к груди, ощетинился углами,
ощерился по-волчьи, и вдруг начал кончать себе на грудь и живот.
Унизительно! Сжался в комок и вздрагивал от внутренних толчков победившего
организма, чувствуя тёплую мокрость и тягучий запах.
Тут Завадский не ко времени возобновил свои обжимания, не учитывая
состояния некоторого прозрения и раскаяния, которое охватывает кончившего
не совсем так, как хотелось бы, человека. Мой толчок получился злым и
сильным, внезапным и сокрушительным. Ощерившись снова и вскочив, я хрипло
задышал и вперился в отлетевшего сержанта остро и ожидающе, пригнувшись и
напружинившись. Лёва был силен и ловок, но и я уже давно перестал наивно
интеллигентничать, стараясь избежать конфликта.
Пожалуй, сложившаяся ситуация не смогла бы определённо ответить на вопрос:
на кого делать ставки. Моё сухощавое, с неплохой мускульной броней тело,
автоматически принявшее защитную стойку, было в состоянии дать жестокий
отпор сержанту, "отразить атаку и добить противника". Но тот тряхнул
головой, устало сплюнул и предостерёг:
- Расслабься! Аккуратней, Костёр. Думай, на кого тянешь. Задавлю!
И ушёл спать, а я ещё долго надрывно тёр себя мочалкой в холодной бане,
слагая в свой адрес вовсе не хвалебные оды за ту унизительную слабость,
что предательски навалилась и спеленала "мужчину" (!), оказавшегося в
требовательно изощрённых руках Завадского.
Душно... Я жду и боюсь. Пальцы судорожно сгребают пустоту. В груди уже
больно... Меня выламывает корчами панического страха, наполненного жгучим,
непереносимым, разрывающим желанием.
Шёпот заполняет всё вокруг, становясь почти слышимым. Шёпот...
Он непонятен, но осязаем. Кто это? Просит ли чего? Я пытаюсь разобрать
тугую нить неслышимых слов. Тщетно. Несущее тревогу, рождающуюся везде и
нигде, вьётся вокруг, приближаясь и ускользая.
Нечем дышать. Не остается сил сопротивляться страху и боли ускользающего и
обрушивающегося обратно, чтобы давить и расплющивать, животного желания.
Кажется, ещё немного и я не выдержу, разлечусь тысячами, жадно вопящими от
ужаса, клочками...
Страх облипает мокрой простыней пронизывающей пустоты, наполненной шёпотом
и похотью.
Туман внезапно редеет толчками опустошающего облегчения...
* * *
Проснулся я под утро, рывком и сразу, распадаясь на куски от уже
слабеющего оргазма. Лёва, черт бы его побрал, сидел между моих раскинутых
по постели ног, выжимая ладонью последние порции спермы из устремившегося
ввысь агрегата проспавшего всё на свете идиота. Он внимательно следил за
напрягшимся было и тут же расслабившимся подчинённым (чего было
вскидываться - дело сделано), забрызганным собственными соками. А потом
склонился и размазал мутные лужицы по покорному телу.
- Отстанешь ты, Лёва, $б твою мать? - хрипло выдавил я, отлично сознавая,
что ответ очевиден.
Завадский обтёр руки о простынь, грациозно, кошачьим движением, соскочил с
лежанки и победно провозгласил:
- Хотел показать, что и в моём исполнении это может быть классно. Было
классно? Было?
Я отвернулся к стене, обречёно понимая: было. Пусть независимо от меня,
пусть сознание моё в процессе и не участвовало, но тем неприятнее и яснее:
было классно.
- Так что не упирайся больше, лапа, а, как в том анекдоте, расслабься и
получай удовольствие.
- Отволокись, шалава, - безразличие отнимало всяческое желание спорить.
Со злостью я констатировал - мне хорошо... Но тут же эта злость и
сработала: хрен тебе, а не сексу, начальничек. Правда, вслух я этого не
сказал.
* * *
Назавтра с большой земли передали, чтобы ждали гостей. К вечеру они
приехали: офицерик Миша, молоденький ладный лейтенантик, только что из
училища (глаз всегда радовался на него глядючи - уж очень выигрышно он
смотрелся в форме: высокий, гибкий, стройный) с водителем. Привезли хавку,
свежее бельё, кучу распоряжений, новости, и тайком от командира водила
сунул Завадскому литр спирта. Помылись в бане, пожрали, осмотрели всё,
остались довольны, обрадовали тем, что нас менять пока не собираются, и
завалились спать.
Утром Мишук, старательно хмурясь, как положено суровому командиру,
повторил инструкции, прыгнул в вездеход, и мы опять остались одни. Кстати,
Мишку солдаты в части любили. Как он ни старался хмурить брови, его
мягкость и доброжелательность лезла наружу. Всегда ровен, спокоен, не
до$бист. Выслушает и объяснит, поправит, если нужно. Не криком с
упоминанием всевозможных матерей рода человеческого, а толково и так,
чтобы поняли. Хороший мальчишечка.
Плотоядно глядя на банку с горючим, сержант объявил, что нынче праздник. К
вечеру мы ещё разок подтопили баньку и пошли париться. Поплескались,
постучали друг друга запаренным веничком и начали одеваться.
Тут Лёва опять и проявился. Он тихо подошёл (я стоял боком к нему), присел
и нежно провёл подрагивающими ладонями, обнимая перстами, по моей ноге от
вершины до колена. Я дернулся, но он ласково удержал ерепенистого рядового
и провёл по бедру ещё раз. Каюсь, было приятно. А он оглаживал и
приговаривал:
- Какая гладкая, сильная, чёткая нога!
И вдруг впился в неё засосом, одновременно скользнув пальцами в ложбину
между моими сжавшимися ягодицами. Клянусь, я никогда так не напрягался,
чтобы заставить себя прекратить что-то. Откровенно: было клёво, но как же
допустить мысль, которая ясно восклицала - рука, дарящая ласку, мужская!
Если не дёргаться, то что дальше? Меня поставят раком, разорвут очко
хреном, а потом ещё и разнесут по всем ушам: а казачок-то порченный! И я
буду выстраиваться, покорно выгибаясь, перед каждой поганой ху$длой,
немытой и дурно воняющей? Не надо этого мне!!!
Решительно вырвавшись из жадных рук, я молча отошёл и продолжил
собираться. Завадский, тупо уставился на свой член, одиноко таранящий
воздух красной головкой, и обронил в пространство:
- Ну хоть помассируй его, что ли. Что тебе - трудно?
Не ответив, я пошёл собирать на стол.
Ужин, действительно, получился праздничным. Поджаренная с луком гречневая
каша с тушёнкой и салат из обжаренных крохотных хлебцев, сдобренных луком,
зеленым горошком и майонезом.
Последние материализовались у нас от появляющегося иногда на снегоходе
председателя ближнего то ли колхоза, то ли какого-то охотничьего
хозяйства. Он заезжал с сыном, семнадцатилетним, укутанным в просторные
меха и поблескивающим из них раскосыми большими глазами неведомой северной
народности, чтобы немного разжиться солярой или какой-нибудь ненужной
железкой из кучи, сваленной в углу сарая неизвестно кем. Сына разглядеть
под дохой не получалось, но складывалось впечатление о его любопытстве и
озорстве. Он постоянно скалил в улыбке ровные белые зубы, молча сидя в
углу на корточках, и щурил непоседливые карие очи на смуглом тонком
азиато-подобном лице.
От этих посетителей мы и получали иногда деликатесы в обмен на что-то,
нашедшееся у нас. Все вышеперечисленные яства ладком ложились на
обжигающий спирт, в результате чего из-за стола выбрались порядком
накачавшиеся защитники Отечества, махнувшие рукой на треск и чужие голоса,
доносившиеся из динамиков аппаратуры.
Я с наслаждением вытянулся на твёрдом ложе, устраиваясь поудобнее, но
вездесущий Завадский моментально оказался рядом, накрыв собой и горячечно
вцепившись в меня торопливыми ладонями. Ответить отказом на столь
неожиданное посещение не получилось, потому что он жадно залепил рот
глубоким поцелуем. И волнообразно закачался на мне, потираясь напряжённым
членом.
Пришлось собраться и выкинуть его "в сад", мощно выгнувшись аркой на
заскрипевшей постели. С шумом обрушившись на дощатый пол, Лёва вскочил и
тут же получил толчок в грудь, который послал его на собственную кровать.
Он, зверея, выбрался оттуда, но натолкнулся на готового к прыжку
недовольного хмельного подчиненного, остановился, хмыкнул и рухнул
обратно.
Часть шестая
В этот раз я проснулся вовремя. Сержант деловито привязывал мою вторую
руку к изголовью, покончив уже с первой. Руку-то я вырвал, но вторая,
вернее, первая, не поддавалась. Зарычав, Лёвчик накинулся на меня,
имевшего в своём арсенале только одну верхнюю и две нижние конечности для
обороны. Завадский был здоров, да ещё капитально заведён к тому же. Мы
яростно барахтались, не обращая внимание на тяжёлые удары, достававшиеся
обоим.
В какой-то момент, отключившись на секунду от приличной оплеухи, я
почувствовал, что гнусный черенок насильника практически воткнулся в мой
анус, откликнувшийся острой болью. Боже, как взорвалась внутри у меня
забытая уже почти злость, как вызверился задремавший было на тихой дачке
молодой волк! Лёва слетел, брякнулся об пол, вскочил и тут же получил
ногой, пошатнулся и был отхерачен ногой ещё раз, да крепко и в лицо.
Брызнула кровь из разбитого носа. Сержант ошалело проследил за падающими
красными каплями, но получил пяткой ещё, уже в расслабленный живот, и ещё,
в грудь. Он отлетел, хватая ртом воздух в задохнувшемся оре, загнулся и
затих на мгновение.
Я только начал, было, развязывать руку, как он по-кошачьи прыгнул, саданул
в челюсть и отпрянул за изголовье, где я никак не мог его достать. При
этом он блокировал мою свободную конечность, не давая высвободиться.
На секунду мы застыли, переводя дух, а потом эта сволочь начал оттуда, из
зоны недосягаемости, наглаживать меня там, где доставал. Прикосновения не
были неприятными, раздражал лишь факт их насильственности.
Я решил не дергаться пока, сберегая силы, но злость на козла, поднявшего
на меня свою $уидлу, шевелилась внутри, нарастая и поджидая своего часа.
Чуткие пальцы Завадского теребили мои соски, гладили грудь, пробегали по
животу и вновь возвращались к соскам. Дважды уже предавшее меня тело, не
слушая яростных сигналов из головы, начало поддаваться отупляющей истоме,
позволяя ей захватывать истосковавшиеся по нежностям члены. Во мне
судорожно боролись разноликие ощущения, заставляя то страстно прогибаться
навстречу ласкающим перстам, то яростно пытаться сбросить эти ненавистную
руку.
Наконец, она сама оставила меня. Из-за головы послышались шумные вздохи,
оборвавшиеся глухим стоном, и на моё лицо тяжело плюхнулась первая струя.
Я ошалел. Ну, гнида! Он спускал, кряхтя и дёргаясь, скрепя зубами и
закатывая глаза. Сперма густо шлёпалась, заставляя дергаться фактически
изнасилованного, бравого рядового Кострова, заливая рот, стекая по шее,
капая на подушку.
Кровь шибанула мне в голову, тело напряглось, готовое к броску. Улучив
момент, когда его рука, держащая мою, не привязанную, ослабила хватку в
сексуальных переживаниях, я вырвал конечность, схватил Завадского, рывком
притянул и, изогнувшись, встречно саданул ногой под рёбра. Эффект меня
порадовал: Лёвчик, падаль, отлетел к стене, с глухим треском влепился в
неё головушкой и осел на пол, раскинув стройные ноги. Вырубился.
Бешенство душило меня, когда трясущейся рукой я освобождался от пут. Чужая
сперма залепляла глаза, стыла на губах, и это добавляло жуткой ярости. В
голове стучало: "Ах, тебе секса захотелось, товарищ сержант. Сейчас ты его
получишь, гнида. Сейчас."
Одним мощным броском перекинул тяжёлое, безвольное тело насильника на
кровать, завёл его предплечья за голову и, отработанным когда-то с
пастухами в степях Средней Азии движением скрутил и зафиксировал их там,
перехлестнув заодно и шею. "Секса тебе хотелось, Лёвушка, на-ка, получи!"
Волосатые ноги щекотали мои плечи, каменеющие в дикой злобе, но вряд ли я
замечал это, когда, смочив член слюной, пару раз драчнул его, приставил к
вялому анусу сержанта и нажал, всаживаясь по самое некуда.
Завадский забился в агонии, заметался подо мной, силясь освободить руки
или скинуть напавшего. Он скрежетал зубами, охал, при слишком глубоких
погружениях детолепильного аппарата, хрипел, пытаясь укусить, пробовал
выгибаться или заваливаться набок.
Неа! Я крепко, со всей дури, держал захват, рвал его задницу на части
своим хозяйством, раздалбливая чавкающее нутро, ставил засосы куда
попадется, кусал соски и забивал, забивал долото грубыми, резкими
толчками. Сержант страшно кривил залитое кровью лицо и выл, захлебываясь
собственной беспомощностью, бросая голову по подушке.
Минут через десять (я никак не мог кончить) он обмяк и лишь безучастно
раскачивался всем телом, повинуясь моим толчкам.
Наконец, пришёл финал. Поруганный сосуд был до краёв наполнен живительным
соком, я последний раз прикусил Лёвкин сосок и слез с него. Помедлил,
глядя на полуобморочное лицо искателя сексуального разнообразия, и
осторожно развязал его руки.
Как не был я наготове, но всё же пропустил страшенный удар и, если бы не
затекшая за время плена рука Завадского, наверное случилось бы
непоправимое. Даже от такого смазанного, хлесткого тычка меня швырнуло к
стене и шмякнуло об неё достаточно сильно. Раненной, молчаливой,
смертельной тенью сержант кинулся на меня.
Дрались мы долго и безжалостно. Сбивая в кровь кулаки, круша рёбра и
челюсти. Громко сопя и утробно ухая. Стараясь сломать, уничтожить,
сравнять с землёй. Выручил апперкот, пропущенный Завадским. Командир
рухнул мешком, нелепо взмахнув кулаками, и затих, а подчинённый, не
удержавшись на слабеющих ногах, брякнулся рядом, разбивая локти.
Лёва зашевелился первым, тряхнул головой, охнул и попытался отползти в
сторону. Собирая в комок разбитое тело, я тяжёлым взглядом следил за
оживающим противником. Тот смачно выплюнул выбитый зуб, с трудом
матюкнулся, еле ворочая кровоточащими лепёхами губ, и зафиксировал зрачки
на мне.
Боюсь, что я ожидал вопроса "ты кто?", но услышал:
- Чегой-то у меня жопа болит, не знаешь?
Смеяться было больно, но мы тряслись в истерическом надрыве, глотая слезы
и кровь. Сплевывая густеющие сгустки и страдальчески морщась. Слава богу,
оба остались живы в ту ночь...
* * *
Наутро весь личный состав отдалённой точки чинно восседал за столом,
тщетно пытаясь открыть рот, чтобы положить туда кусочек чего-нибудь.
Зрелище было устрашающее: синяки, заплывшие глаза, ссадины, глубокие
запекшиеся царапины. У стороннего наблюдателя наверняка появилась бы мысль
о двух поворковавших голубках, любителях нестандартного секса, которые
провели слишком бурную ночь, сталкиваясь с предметами обстановки в
процессе любовных игрищ. Но приехавший в тот день, очень кстати, сосед,
председатель неведомого хозяйства, не испытал никакого умиления.
Он молча открыл рот, пытаясь достойно прореагировать на впечатляющую
картину, всплеснул руками и, обойдя застывшего с восхищенной улыбкой сына,
удалился, чтобы вернуться с банкой оленьего (что ли?) молока и каким-то
вонючим снадобьем. Молоко он велел пить, а мазь мазать.
Что бы мы делали без него, не знаю. Кроме густого молока мы ничего больше
протолкнуть в "хлеборезки" не могли, а под снадобьем раны затягивались
удивительно быстро.
Но нет худа без добра - у меня появилось время всё обдумать и, скажу
честно, я ужасно раскаивался. Не стоило сильничать сержанта, хоть он сам и
был виноват. Для мужика подобное - край, несмотря на то: пробовал он
такого раньше или нет. Если и пробовал, то явно по согласию, и это его
дело, а тут силой.
Мы добросовестно промолчали дня три, чтобы не тревожить измочаленные губы.
Завадский лишь внимательно и изучающе взглядывал в мою сторону
периодически. Что касаемо меня, то, к собственному стыду, я постоянно со
смесью страха и возбуждения вспоминал щекотное "чувствование" чужих
оволосённых ног на плечах, бархатистость Лёвкиной кожи, его животный вой,
вырывавшийся из перекошенного жаркого рта, упругость, сжавшуюся в стальной
комок.
А когда Лёва, наконец, открыл "хлеборезку", то вместо предполагаемого мата
и угроз я услышал самодовольную констатацию того факта, что Костёр
всё-таки попробовал: и чужого семени, и чужой плоти. И в ответ на
обалделый взгляд добавил:
- Мне, естесно, не понравилось вся эта ересь. И жопа болела нехило. Да
ладно - сам нарвался. Только, если что, смотри, грохну!
Мрачный кипень взгляда не оставлял простору для сомнений - грохнет. Он
кашлянул:
- А тебе как?
Вырвалось само:
- $лядь, да не знаю я! - и, боюсь, ответ меня выдал с потрохами.
От неглупого сержанта это, конечно, не укрылось. Хитренькая такая
ухмылочка пробежала по его губам и тут же скрылась.
Реакция ждать себя не заставила. Вечером, когда я намазывал мазью ссадины
на широкой Лёвкиной спине, контур которой красивой волной изгибался от
крутых плеч к тоненькой талии, он протянул руку и довольно осторожно
положил её на бедро упрямого подчинённого.
Не дождавшись признаков жизни с моей стороны (сомнения душили: истома,
истекающая из ласковой ладони, смешивалась с общим неприятием ситуации),
искуситель повёл её к внутренней стороне ноги, ближе к паху, игриво
побарахтался там и спустился к колену, сжимая его чуть сильнее, поднялся
обратно и коснулся начавшего свой стремительный подъём дружка. Переждал
секунду и завладел им полностью.
Пальцы легко порхали по напряжённому стволу, лаская, изучая его, сдвигали
кожу, обнимали и массировали головку, пробегали по всей длине, возвращаясь
к повлажневшему пику. Я, с трудом проглотив комок, в который сбились так и
не обнародованные вопли протеста, опёрся о кровать - ноги отказывались
держать, мгновенно растеряв упругость и силу в ватной расслабленности.
А когда явно умелая ладонь (!) переместилась на мошонку и поиграла с ней,
я окончательно понял - если рука на твоём члене чужая, то те же самые
операции, что достаточно регулярно производятся мужчиной самостоятельно
при вынужденной любви с Кулаковой, приобретают совершенно другой окрас.
Они слышатся по-другому, они завораживают и изощрённо вызывают животные
инстинкты. Сам по себе данный факт был не нов, но вот принадлежность
ласкающей руки партнёру одного со мной полу и даримые ею ощущения,
особенно восприятие последних, явились для меня некоторым откровением.
Смертельно не хотелось прекращать сладостные телодвижения, я уже был готов
излиться на мускулистое бедро напарника, чернеющее мягким волосом (оно ещё
к тому же трепетно и жарко прижималось к моим ногам, периодически
напрягающимся короткими судорогами в ритме близившегося окончания), но
предощущение последующих душевных мытарств, неизбежного горького
разочарования, сожаления и стыда за свою слабость, заставили прервать
изнуряющие ласки. На что Завадский только вздохнул.
Бравый рядовой Костров никак не мог прийти в себя после оборванного на
подступах оргазма: отвлекал дискомфорт в паху и в мыслях. Пришлось взяться
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |