Армейские будни.
Часть первая
Я с удовольствием втянул носом колючий от мороза, вкусный и густой воздух.
Слегка задержал дыхание, полюбовался на плотный столбик пара при выдохе и
затянулся бодрящей смесью стужи и свежести ещё раз.
Зима... На тысячи километров вокруг. Одна зима... Кругом зима... И ещё
снег. Непривычно белый, чистый, искрящийся. Чего греха таить: симпатичный
в своей первобытной нетронутости. Правда, тупой какой-то. Равнодушно
валится себе с небес, закрывая плотной, гасящей звуки, одеялой всё и вся.
Бывалочи завалит нашу избёнку до крыши, роешь в сплошном сугробе тоннель и
слышишь только собственное дыхание с присвистом, да ещё уханье механизма в
груди. И больше ничего. То есть совсем ничего, кроме ватной, ненормальной
тишины. А пробьёшься на поверхность: тут тебе и скрип таёжных стволов
вокруг, и покрикивания выживающих здесь неведомых мне птиц, и, то
пьяновесёлые, то утробные, стоны ветра.
Соответственно, и воспринимается этот глухоманный антураж то так, то эдак:
по тому настроению, которое с утра просыпается в организме. Или солнечно и
восторженно. Или тоскливо и одуряюще скучно, с плаксивой безысходностью.
Потому как, изменить что-то в собственной жизни сейчас не могу. Я - раб.
Вернее, солдат СА. Вся моя "сучность", вся без остатка, принадлежит кучке
раздолбаев, которых передовицы армейской печати тепло обзывают
"отцами-командирами".
Такое ощущение, что вся пишущая братия - сплошная безотцовщина. Эти самые,
прости господи, отцы вольны заслать меня в "Тьму-таракань", сделать из
меня таёжную мышь или, напротив, возвести в статус почти столичного
жителя. С учётом той малости, что столиц в округе нет на многие километры.
Только небольшой городок N-ск, да и тот чёрт знает где. Поэтому, даже
когда меня слишком уж достает мой напарник, бравый сержант Завадский, я
ничего не могу предпринять. Только, вот как сейчас, выскочить за дверь,
потоптаться на морозе пару минут и юркнуть обратно несолоно хлебамши. С
той же самой сумятицей в котелке, которая не даёт покоя уже давненько,
почти с момента приезда сюда. И конца-края ей не видно. Эх-хе-хех!
А ещё сон этот. С изнурительным, пронизанным сексуальной тоской, белесым
туманом. С предчувствием кого-то. Он не давал спать, изматывал и раньше, а
теперь просто одолевал, тревожа настойчивой загадкой.
Я передернул плечами, плотнее запахнул тулуп и полез за цигаркою. Назад, в
тёплое наше пристанище, идти не хотелось. Потому что там осталось нервное
непонимание разозлённого моей несговорчивостью Завадского. Да, честно
говоря, и моё собственное непонимание той ситуации, в которой мы с ним
оказались.
Я разрывался на части происходящим и неспособностью адекватно реагировать
на такие, казалось бы, очевидные вещи, неспособностью разобраться в
конце-то концов: надо мне всё это или нет. Голова лопалась от постоянных
раздумий. Благо, армейская действительность нагружала только руки-ноги,
оставляя думательный агрегат незадействованным. Вот он, этот агрегат, и
работал натужно, систематизируя то, что на меня свалилось.
Вздохнув тяжело, я затянулся "Примой", сплюнул прилипшую, как положено, к
языку табачинку и начал рекогносцировку. В который уже раз...
* * *
По воле вышестоящих сил я оказался выкинутым из родного Универа на
последнем курсе. Такие вещи случаются редко, выпускников обычно стараются
не трогать, но я попал в такой переплёт и в такой неподходящий момент, что
случилось то, что случилось. Мне задали выходящую траекторию. На излёте
перехватили люди из бдящего военкомата, и я оказался в рядах "несокрушимой
и легендарной" практически сразу же. А там началось...
Служба досталась в войсках связи, в кадрированной, как это называется (то
есть с численно усеченным личным составом), части, у чёрта на куличках.
Где-то в восточной Сибири, ближе к северу, посреди тайги. Километрах в
60-ти от маленького городка N-ска.
Снег и мороз делали самоволки практически неосуществимыми, поэтому все мы
варились в похлёбке из дедовщины и беспредела без перерывов и остановок.
Офицеры, снимающие стресс спиртом и рукоприкладством гораздо чаще, чем
этого требовала их утончённая нервная структура, не утомляли себя излишним
контролем за моральным климатом вверенной им в/части, поэтому зверевшие от
скуки и нерастраченной спермы деды творили, что хотели.
Я лежу. Где - непонятно. На чём-то мягком. Бездумно раскинувшись.
Расслабленно. Вокруг меня - туман, белесый и поначалу лёгкий. Он едва
ощутимо касается моего совершенно обнаженного тела паутинкой успокоения.
Я не вижу, но знаю, что абсолютно гол. Необъяснимая лёгкость в паху...
Свежая и невесомая.
Мне спокойно. Хорошо. По мышцам вяло течёт предощущение ласкового и
пушистого... Чего? Пока не знаю, но мне это нравится.
Я плыву по чутким волнам тумана, покачиваясь и растворяясь в белесых
капельках, изредка искрящихся таинственными сполохами...
И вдруг: туман взрывается нечеловеческим воплем: "Подъём!!!!!!"
Нрав мой всегда был ершистый и непокорный, подкреплённый ещё и неплохо
поставленной едкой речью. Поэтому мне с первых минут доставалось, как
теннисному мячу: со всех сторон и тренированными руками. Это было ужасно.
Я пришёл сюда весёлым, разговорчивым и общительным пареньком. А из меня
слепили молодого волка, всегда взведённого, как пружина, с ярым оскалом.
Что веселило и злило во мне старших товарищей: взрослее остальных,
образованный, практически с дипломом, начитанный и далеко не дурак. Внешне
- мальчик колокольчик с голубыми глазами, яркими губами, светлыми
волосами, не особо сильным телом.
Привязывались по любому поводу и без оного. Получая удовольствие от моей
наивности и непокорности. А потом били. Долго и разнообразно. Заводясь от
неумелых ответных ударов. Поначалу я ещё пытался отшутиться или избежать
конфликта. Тщетно. Это их ещё больше раззадоривало. А потом я начал
кидаться на них бешеным хорьком, не взирая на размеры и возраст очередного
притеснителя. Меня пинали, а я, пока оставалось сознание, пытался хотя бы
разок лягнуть, укусить, схватить за горло и не отпускать, сотрясаясь от
ударов по почкам. Делал всё, что мог с жуткой яростью, с хриплым
бешенством, но не молчал покорно и не сносил пинков в зад. В результате -
два перелома руки, сломанные ребра, нос, переломанная нога.
Одно сменялось другим. Два раза меня буквально восстанавливали по кускам в
госпитале. На синяки и разбитые губы я уж и внимания не обращал. Моих
надсмотрщиков несколько озадачивало то, что избитый, весь в крови, еле
шевелящийся, я всё равно старался ползти, чтобы хватать, кусать, рвать,
даже в полубессознательном состоянии. Меня били, а я огрызался. Пинали, а
я кидался маленькой злобной собачонкой.
Было такое, например. Некий сержант Унитенко, матёрый, здоровый хохол,
развлекался с духами (молодыми красноармейцами) тем, что брал полевой
телефонный аппарат ТАИ-43 (если не ошибаюсь), присоединял к нему два
проводка, заставлял какого-нибудь бедолагу зажимать их зубами и крутил
ручку индуктора, который выдавал при этом, кажется, 80 вольт. Эффект
получался приятный, так как молодой испытывал дивные ощущения, а выпустить
проводки не мог, ибо не дозволяли. Он стоял, трясся, дергаясь всем телом в
такт посылаемых аппаратом разрядов, корчился, исходя слезами и соплями.
Эта картина весьма забавляла творчески подходившего к своему досугу вояку.
Он ржал и крутил. Опять ржал и опять крутил.
Возжелал как-то изобретательный Унитенко провести подобный эксперимент со
мной. Да вот ведь кака нескладуха произошла: мне этого ну никак не
хотелося. Он напирал, стараясь затолкать мне в рот оголённые концы
проводов, орал и приказывал, брызгая слюной. Я лишь затравлено молчал и
отступал, уворачиваясь, а когда упёрся спиной в стену, выхватил телефон и
шарахнул его об голову мучителя. Крепко шарахнул. От души.
Били меня после того, как сержант вышел из комы, тщательно и с
энтузиазмом. А потом бросили в луже крови, без признаков жизни. Коих
признаков командиры сумели от непокорного солдата добиться только в
санчасти, вызвав туда весь пьяно-недовольный контингент врачей и
ветеринаров. Еле-еле живого отправили в городскую больницу, где я и
провалялся с месяц, после чего вернулся для дальнейшего прохождения службы
в родные пенаты.
К большой радости скучающих дедов - они решили примерно наказать глупого
молодого, не понимающего что к чему. Атмосфера явственно сгущалась вокруг.
Я это ощущал, чувствовал незримые токи, ловил краем глаза кривые ухмылки
сослуживцев. Мои одногодки шёпотом, озираясь, убеждали не лезть в бутылку,
промолчать. "Убьют, ведь", - вещали мне сочувствующие.
Я, памятуя о месяце в больнице (кстати, мне повезло - за первый
бесконечный год ливер остался практически целым, то есть необратимым
разрушениям, слава богу, не подвёргся), старался настроить себя на
послушание. Но когда прояснилось, что именно мне уготовано, все благие
намерения улетучились.
Среди настороженной ночи, медленно текущей против обыкновения, без храпа и
стонов, меня скрутили, раздели, заставив мысленно проститься с
девственностью, и поволокли. Больно ударяясь обо все выступы и углы
головой, я настроился на акт опускания и готовился подохнуть, потому как
жить после этого заранее не хотелось.
Моё спеленатое сопротивление так разозлило наставников, что после удара по
кумполу, я просто отключился. И очнулся, лежа голым на холодном полу в
умывалке.
Все роты присутствовали и торжественно ждали моего пробуждения. Места не
хватало, красноармейцы стояли везде: на раковинах, подоконниках, на спинах
тех, кто помоложе. Лица вокруг светились и любопытством, и похотью, и
испугом, и даже сочувствием. Рядом со мной красовалась табуретка с дыркой
под руку посередине сиденья. Я ждал, поднявшись, под единым взглядом
десятков глаз.
Немного порисовавшись, один из дедов пояснил, что сейчас произойдет
событие, которое должно будет положить конец "вы$бону этого $банного
у$быша" и послужить показательным примером остальным, дабы неповадно было.
После чего мне в приказном порядке предложили трахать табуретку аккурат в
вышеозначенную дырку, со стонами, охами и криками "фантастиш". И
обязательно с финальным семяизвержением в сопровождении хрипов оргазма.
Я одиноко стоял перед ними, голый, дрожащий, нахохлившийся, и не двигался.
Приказ повторили, а затем смачная пощёчина подстегнула мои сексуальные
намерения. Представив себя, сношающего стульчик, закатывающего глаза и
кончающего под мерзкие комментарии окружающих, я свихнулся. В голове
разорвался снаряд копившегося бешенства вкупе с тем каждодневным
унижением, что щедро выпадало на мою долю. Я отключился.
Что было потом - не помню, очнулся только в больнице через три дня. Со
сломанной рукой, тремя сломанными же рёбрами, небольшим сотрясением мозга,
пятью швами на скуле, и одним - на плече. Без лица, потому что вместо него
наличествовал сплошной синяк. Нарядный! Да, было ещё три шва на обритой
голове.
Позже мне рассказали, что вслед за пощёчиной, я схватил своего
потенциального сексуального партнёра (табуретку) и разбил его о голову
близстоящего деда. А затем ножкой страдалицы, зажав её наподобие
бейсбольной биты, отхерачил остальных. И херачил бы ещё, но был остановлен
ударом по голове со спины и показательно отпи$джен. До полной отключки.
Наверное, меня бы грохнули тогда, но помешал дежурный по части, видимо по
ошибке проснувшийся и зашедший в расположение. Говорили, что гвалт стоял
страшенный, остановиться никак не могли, дежурному тоже досталось по скуле
в горячках, пока он не выхватил пистолет и не шмальнул в потолок.
Потом ко мне в больницу приходил какой-то чин и уговаривал простить всех
огульно, ибо кандидатов на прощение было слишком много. А заодно поведать
в деталях о происшествии. Но мне тогда было так всё равно, так безразлично
и пусто внутри, что я просто отвернулся к стене и перестал реагировать на
его отеческие наставления.
Почти всё время в больнице я пролежал без движения, отвернувшись к
изученной до мельчайших анатомических подробностей стене. Молча и тихо.
Этим даже психиатр озаботился, но ответив на все его вопросы ровно,
осмысленно и правильно, я выпал из обоймы его интересов.
Лёжка на больничной койке, кстати, сопровождалась для меня некоторым
переосмыслением прожитого, собственных поступков и свершений, которые
оттуда, в свете перенесённых мною мытарств, смотрелись совсем иначе.
Что-то устраивало, за что-то было ужасно стыдно.
В числе прочего из головы упорно не шёл эпизод, случившийся давно и дома.
Внутри вдруг захолодело, когда я вспомнил его, вспомнил и уверовал, что
вся эта катавасия с табуреткой - наказание мне (гниде) за то, давешнее...
Часть вторая
Было мне об ту пору лет 16, и затолкали родители свою кровиночку летом "на
деревню к дедушке". Деревенька крохотная, скука там была смертная, народу
не наблюдалось (не сезон что ли?) кроме, тоже приехавшего из города,
парнишки годков четырнадцати, небольшого росточка, крепенького, не по
годам серьёзного.
Так как других вариантов не просматривалось, мы всё врёмя проводили вдвоём
в ленивых купаниях, загораниях и "мужских базарах". Говорили обо всём на
свете. По большей части, он спрашивал - я, как старший и "гораздо более
опытный", отвечал.
Однажды утром, зайдя за сотоварищем, ещё почивающим, он имел возможность
наблюдать мой мужской потенциал в боевой стойке по поводу утренней
эрекции. Трусики на мне в тот момент случились трикотажные, поэтому дружок
весьма отчётливо прорисовывался во весь свой немалый рост (уже тогда
наличествовали очень приличные размеры).
Дня два после этого мальчонка что-то напряжённо обдумывал, а потом
смущённо задал первый вопрос интимного характера. Очень внимательно
выслушав ответ, тут же задал второй, ну а потом они (все эти "почему?",
"как?" и "куда?") посыпались без остановки, поэтому, естественно, в
разговорах мы вскоре прочно съехали на "баб". Поначалу робко, потом смелее
и смелее мой юный друг расспрашивал и смаковал подробности сочинённых мною
тут же историй о подвигах на интимном фронте. Не замечая времени, я
фантазировал (на самом деле сексуальный опыт у меня имелся, но, мягко
говоря, небогатый) и расписывал в красках свои "деяния", распаляя Юрку
(его так звали) и распаляясь сам.
Юрок был спортивным пацаном с плоским и уже твёрдым животом, с высокой,
без особой рельефности пока, грудью и сильными, гладкими ногами заядлого
футболиста. Свежий и упругий мальчонка, любопытный и наивный. Он верил
всему, что я выдумывал, заливаясь смущённо-возбуждённым ярким румянцем. И
небольшой стручок его вовсю торчал под узкими белыми плавками на
деревенском пляже. Что и говорить, моя дрына тоже сочилась без устали.
Немного стесняясь стоящих орудий, мы вскоре забывали о них и, увлечённые
историями, выставляли напоказ изнывающие богатства. Дошло до того, что, не
желая прерывать содержательных бесед, мы даже ночевать шли ко мне в
сарайчик, одиноко стоящий в огороде. И там продолжали смаковать скабрезные
подробности до глубокой ночи.
В одну из таких ночей мы дошли до ручки в своём возбуждении. И меня, и
пацанёнка колотило, в голове и яйцах звенело от нерастраченной силы. Мы
сидели на кровати, в одних трусах, основательно намокших и топорщившихся
на ноющих от вожделения членах. В паузе, смотря на дрожащего от желания в
тёплом июльском воздухе слушателя, похожего на ангелочка в неровном свете
свечи, я пожаловался:
- Стравить что ли? Не могу, аж яйца болят.
- Как это? - он даже рот открыл от удивления.
- Ну, подрочить, - пояснил старший товарищ.
- Вместе, что ли? - Юрка засмущался и неуверенно как-то повёл плечами.
- А чего ты колдобишься? Как будто никогда не пробовал? - усмехнулся я.
- Ну, пробовал... Так то в одиночку. И нехорошо это! - нашёл выход он.
- Это почему же? - удивился я. - Все дрочат.
- Все? - задохнулся собеседник.
- Естессно, - снисходительно протянул рассказчик и рывком стянул с себя
трусы.
- Вот это да!!! - только и смог выдохнуть Юрик, восхищенно и с испугом
глядя на мой семнадцатисантиметровый инструмент с багровым набалдашником.
Я ждал. Наконец, паренёк оторвался от созерцания и, откашлявшись,
прошептал:
- А у меня совсем маленький.
- Вырастет, не боись, - утешил я его. - Снимай трусы-то.
Мальчонка помялся немного и нерешительно освободился от исподнего. Его
небольшой стручок гордо вскинул аккуратную головку на просторе.
- Вот, - Юрка даже плечами пожал: мол, что выросло, то выросло, не
обессудьте.
Некоторое время мы привыкали к новой для нас картине, а потом я решительно
взял своего долдона в кулак и несколькими рывками прогнал по нему кожу,
всем существом впитывая рванувшуюся из паха ватную истому. Юрок последовал
примеру, ухватив хозяйство бережно и деликатно.
- Давай друг другу, - прохрипел я и по-хозяйски завладел его клиночком.
Робкой рукой с ледяными от волнения пальцами паренёк обхватил мой столб и
начал священнодействовать. Мы моментально покрылись испариной, в голове
зазвенело, слюна внезапно стала тягучей и клейкой, воздуха не хватало. Но
работа шла, сначала неумело, а потом рьяно, всё ускоряясь. Наконец, он
затрясся и, всхлипнув, пустил струю. Через некоторое время и я разразился
могучим потоком липкого сока, который звучно плюхался на разгорячённое
тело мальца, испуганно шарахнувшегося в сторону. Но ладонь задохнувшегося
от так долго ожидаемой разрядки напарника властно сжала его руку на
извергающемся Везувии, не давая отпустить член и заставляя продолжать
ласки.
Когда всё кончилось, мы расцепились и попытались отдышаться. Навалилась
потрясающая расслабуха, хотелось распластаться на скомканной простыне и
затаиться.
Я рухнул навзничь поверх одеяла рядом с приходящим в себя мальчишкой и
смачно потянулся:
- Классно!
Юрка немного брезгливо обтирался подвернувшейся тряпкой, искоса поглядывая
на мой не опавший до конца орган.
Было непонятно, что он испытывал, потому что с его стороны слышалось
только сопение, а лицо скрывала тень. И тут при виде сочного крепкого
мальчишеского тела мне захотелось продолжения, что подтвердилось сразу же
и однозначно: член прыжком вернулся в вертикальное положение.
- Юрк, - проворковал я, поглаживая его бедро, - а может попробуем в зад?
Тот аж задохнулся от возмущения (пацан был с "понятием"):
- Ты чё, $бнулся? Чё я тебе, девчонка, что ли?
- Да брось ты, никто ж не узнает. Сначала я тебя, а потом ты.
Уговаривая его подобным образом, я завалил парнишку на спину, придавил
своим телом и начал ощупывать. Бог мой, что тут началось! Он зашипел,
забился бешено, затвердел полешком, раскрылился сплошными углами локтей и
коленей. Я продолжал агитировать неподдающегося, мимолетно целуя плечо,
пахнущее солнцем, и массируя его кочерыжку (против чего, кстати,
возражений не прослушивалось). Наконец, он расслабился, засопел
возбуждённо, а потом шепнул, задыхаясь:
- Ладно. Только сначала я.
Мы немного поизображали страстные поцелуи, основательно измуслякавшись,
потом я встал на локти и колени, прогнулся и почти сразу почувствовал
короткий тычок, завершившийся погружением.
"Лихо!" - усмешкой пронеслось в голове.
Особых ощущений не было ввиду малых размеров снующего во мне таранчика. А
Юрка, похоже, ловил кайф, потому что пыхтел, с судорожными всхлипами ловил
воздух пересохшим ртом и постанывал. Кончил он скоро, больно вцепившись в
предоставленный ему зад.
Терпеливо переждав оргазмоловление партнёра, я молча встал, загнул пацана
и попытался в него войти. Сначала не получилось, потому что он кряхтел и
елозил подо мной от страха быть покалеченным "такой дубиной". Я устал
тактичничать и, пристроив головку члена потщательней, одним ударом вогнал
инструмент. Юрок заверещал, как кролик на жертвенном камне. Я попытался
удержать его маленькую попку на своём дротике, и некоторое время мне это
удавалось, несмотря на бешенное стремление пацана освободиться. Он почти
рыдал от боли и упрашивал перестать. Но деспот в моём лице, глухой к
уговорам, всё же сумел сладко пройтись разок-другой в тугой мякоти
желанного ущелья. Но, увы. Мальчишка вырвался, гаркнул, шмыгая носом,
"дурак!" и вылетел из сарая, на ходу натягивая трусы.
Ночевал он дома. Пришлось мне опять взяться за "гуж", чтобы опростать
себя. С трудом, ближе к рассвету, я закемарил и всю ночь во сне метелил
сбежавшего искусителя и в хвост, и в гриву.
Разбудил меня далеко за полдень усмешливый голос:
- Ну, ты даёшь! Уже вечер скоро! Хватит дрыхнуть, айда на пруд!
Юрша стоял рядом с кроватью, растянув губы в улыбке и осторожно оглядывал
бугорище на одеяле, сотворённый моим торчащим отростком. Посмотрев с
минуту на мальчишку, свежего, стройного, в одних просторных шортах,
нетерпеливо перебирающего сильными, пацаньими ногами, я схватил его,
перекинул через себя, подмял и рванул трусы.
Не обращая внимания на яростное сопротивление свернувшегося в пружину
загорелого тела, на крики и мольбы. Боролись мы долго, по звериному,
нешутейно.
Совсем потеряв голову, я очнулся только от Юркиного надрывного, отчаянного
вопля сквозь слёзы, когда ворвался в него на всю длину, разломив
закаменевшие враз ноги. Он бился в моих руках раненной пичугой, трепыхаясь
на проткнувшем его вертеле. Скулил, плакал навзрыд, выл, как загнанный в
ловушку зверёк. А я, дорвавшись до "сладкой" плоти, судорожно загонял
долото в извивающееся подо мной тело. Рычал, сжимал Юркины плечи, кусал
соски и сильно ударял вглубь его нутра, распяливая девственную дырочку.
Всхлипывая в унисон с мальчишкой, гнался за щекочущим промежность шквалом,
парализующим ноги и ударяющим по мозгам.
Кончил я быстро. Пронзительно, с причудливыми конвульсиями. С салютом под
черепушкой и дрожью в скрюченных пальцах, цепляющихся за твёрдые
парнишкины бёдра.
Не вынимая члена, лёг на плачущего сотоварища, слизывая его слезы и нежно
гладя. Горько скривившись, он отвернул лицо, продолжая сотрясаться в
рыданиях. Меня, суку, и это не остановило. Разведя его колени, я опять
начал мерные толчки в жаркое логово растерзанного тоннеля, накатывая всем
телом, вдавливая, вминая мальца в постель. Он только стонал в ответ.
Прервавшись, я развернул его, навалился сверху и, втопив клинок между
упругих по-мальчишечьи ягодиц, продолжил сладостные удары.
Сколько это длилось - не скажу. А когда, охнув, я излился и откатился от
своей жертвы, он молча, играя желваками, встал, натянул, морщась, шорты и
ушёл, хрипло кинув на прощанье:
- Гнида!
Больше я его не видел, хотя пытался встретить в опустевшей враз
деревеньке. В город вернулся, наверное:
Этот эпизод, подчиняясь жестокому правилу юности быстро забывать плохое о
себе любимом, довольно торопливо затерялся в закоулках памяти и вернулся
ко мне только теперь, когда я, избитый, валялся в больнице. Клял я
собственную натуру за это самыми страшными словами, грыз и грыз
покладистую совесть долгими ночами без сна. А днём бестолково пялился на
стену и опять ковырялся в саднивших мыслях, не давая себе покоя.
Лишь к концу срока лечения, внезапно вспомнив, что меня ждало в части по
возвращению, я натужно воспрянул, начал жрать всё подряд и делать
изматывающую зарядку. Зато прибыл "домой" почти готовым к бою. Практически
восстановившимся. Найдя, собственно, то же самое, что оставлял, и о чём
совершенно не жалел в больнице, боясь потерять: тычки, придирки, унижения.
Атмосфера, царящая там, вносила свои коррективы в моё поведение. Постоянно
я находился настороже, даже во сне от малейшего шороха вскакивал и
автоматически ставил блоки, а потом уже оценивал обстановку. При этом,
понимая, что надеятся надо только на себя, всегда, когда был здоров, при
любом удобном случае, тягал железки, не давая передышки настрадавшемуся
телу. Сидючи на связи, до одури сжимал эспандер (резиновое кольцо),
доставшийся мне уж и не помню как. Когда отнимали его, тискал, что
попадётся. И жрал всё, что подавали, какая бы гадость не бросалась в
тарелки - нужно было сохранять силы.
Постепенно я матерел. А ближе к концу первого года, ополаскиваясь как-то
ночью в умывалке под холодной водой (всегда был чистюлей), случайно бросил
взгляд в зеркало, остановился, присмотрелся и, в принципе, мне понравилось
то, что там отразилось. Среднего роста, худощавый, поджарый парень. Ни
грамма жира. Хищное, сухое, мускулистое тело. Каменные крутые плечи,
выпуклая грудь, чёткий пресс. Объёмные в предплечьях руки, узкая талия,
сильные длинные бёдра. Гладкие и тренированные. Ёжик волос, сжатые в
скупую линию губы, настороженно оценивающий, хмурый взгляд исподлобья.
Стройный молодой волк (повторюсь), готовый к прыжку, чтобы загрызть.
Я лежу. Где - непонятно. Мне спокойно. Хорошо. По мышцам вяло течёт
предощущение ласкового и пушистого... Я плыву по чутким волнам тумана,
покачиваясь и растворяясь в белесых капельках, изредка искрящихся
таинственными сполохами...
Постепенно туман густеет. Сполохи начинают тяжелеть и еле уловимо
потрескивают искорками непонятной зарождающейся тревоги.
Шёпот. Я не слышу его - чувствую. Он далеко и во мне. Он прикасается к
невесомому телу, вызывая беспокойство.
Туман совсем серый и плотный. Душно... Искры, недавно радующие радужными
переливами, едва заметны. Зато становятся более ощутимыми. Вместе с серыми
нитями мутной густоты вокруг они пробегают по обнаженной коже, поскрипывая
лёгкими поцелуями, спокойно мерцают затухающими бликами и гаснут во мне.
Пощипывают соски, усмехаясь.
Мои нервы просыпаются. На поверхности распластанного тела зарождается
щекочущая чувствительность, пьющая незаметно холодеющее беспокойство
тумана. Что-то тревожит. Где оно? В мозгах, откуда тихо растекается
неторопливой стремительностью.
Сладкая тревога. Сковывающая и возбуждающая. Соски, под невидимыми
прикосновениями твердеют и посылают импульсы нетерпения...
Я практически не разговаривал с окружающими, односложно отвечая, только
когда ко мне обращались. Получалось так, что ответы мои были всегда по
делу и весьма разумны. Тем более, что в силу своего возраста и природной
любознательности знал я гораздо больше большинства окружающих. По-прежнему
я был готов в любой момент отразить чью-то атаку, теперь уже более
квалифицированно и чувствительно. И постепенно, из-за моей сдержанной
дельности, или из-за бешенной, безумной какой-то, сопротивляемости, а
может быть и оттого, что я прослужил уже гораздо больше полугода, меня
оставили в покое. То есть, естественно, старшие так же повелевали, но без
особых издёвок, типа табуреток и телефонов, беспричинных придирок и
показательных наказаний.
Я стал одиночкой, смурным и молчаливым. Со мной робели в общении, даже
старики старались не задевать, хотя тщательно это скрывали. По идее, любой
дед мог отдать мне приказ произвольного содержания, а я обязан был его с
охотой исполнить. Собственно, приказы мною исполнялись, конечно же, правда
только, может быть, без демонстрации энтузиазма. Те повеления, которые не
унижали особенно. А на самые вычурные я только хмуро вскидывал взгляд и
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 34 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |