– Пойдем же и мы домой, – сжазала опа все еще с заплаканными глазами.И они иошли. Молодой бурсак был очепь емущен и молчал. 'Скоро они очутилнсь на дворе знакомого дома. В хате ужс пе было огпя; значит, старики уже снали. Ночь была тихая, луиная и теплая, даже душная.
В сенях теперь душно будет спать, – тихо сказала девушка, – мы пойдем лучше в клуніо,
Тунутупу молчал, остановившись у крылечка, ведущаго в хату.
ч)
Вы подождите здесь, – продолжала тихо Прися, – а я пойду, припесу рядно п подушку.
Сказав это, опа исчезла в сенцах. Туиутупу стоял н ждал. Через мииуту девушка появилась опять на крылечке, деря;а в руках подушку и простыню и еще что-то.
Я и юбку захватила, – пояснила девушка, – если к утру будет холодно, мы юбкою укроемся.
На Украине «юбка» означает совсем не то, что в Велпкой России: это длинное женское верхпее одеяние, вроде кафтана или иальто, непременно суконное и большею частью из белого сукна.
Пойдемте же, – шепнула девушка и весело прибавила: – а дедушка так хропят, что на Запорожье слышно.
Они пошли в глубь двора, где стояла «клуня». Это был новый просторный овин, недавно, после татарекого погрома, покрытый свеясею еоломою. В овин и вошла наша юная парочка.
Ах, как тут хорошо будет спать на свеясем сене, – весело говорила девушка, – тут и мух никогда не бывает.
В клуне было светло, потому что в широкие ворота ея во все глаза глядела полная луна.
Приея с привычною ловкостью взяла несколько охапок свеяіаго душпстаго сена, ровно разложила его ио земле, еще бросила охаптсу, чтсбы былс мягче, выровняла, покрыла простыней и в изголовье положила подушку.
А! Да и ловко же намостила! – весело сказала она, пробуя лечь на импровизированную постель.
Потом вскочила на ноги, бережно сняла с головы повязку о цветами, положила ее к стороне, раза три набожно перекрестилась и легка на постель, оставив на подушке место и для головы своего парубка.
Ах, как ловко! – снова сказала опа, весело потягиваясь. – Вот хорошо будет спать! Ну, а вы, паничу? Можетъ
бы ігривыкли, чтобы вам паймиты тіли иаймнчки чоботы снимали?,
И она весело разомеялась. Невольно разсмеялся и іоный парубок.
Нет! Я-сейчас.
Он снял евою шляпу, тоже отложил ее в сторопу, пере' крестился, прочитал обычную молитву и лег рядом с девушкой.
У! Какой же вы грузный, паничу! – смеялась она. – Я чуть не свалилась с подушки. Ну, так я же буду держаться за вас.
Й она обвнла его шею правою рукой п блігже придвипулась к нему. '
Вам ловко? – епроеила она.
Ловко, мплая, – тихо отвечал он и стал тихо гладить рукою ея чериую грловку.
Она казалась ему младшею сестренкою, совсем ребеяок, хоть н ему самому было всего семнаддать лет.
А у вас мама есть? – спросила девушка и тоже погладила его голову. – А вы добрый, у вас мягкие волосы. Так есть мама?
– Есть, милая.
А тато?
– Батько в Киеве.
А кто он?
Сотник Макаровской сотни, а теперь состопт ктитором Кирилловского монастыря, в Киеве.
А! Так вы большие паны, а мы просто казачьяго роду.
– Да п мы казачьяго.
(– Все-же! Сотники иапы. А чему вас учат в Кісве?
Мпогому, милая ІІрися.
II ои иачал разсказывать о своем учепьи, о жизии в бурсе. Девушка сще ближе придвииулась к пему и ясадяо слушала. Он долго говорил, совсем забыв, кто его слушает.
ІОиый Тупутуну говорил о своем прошлом и о своих мечтах насчет будущаго, о прелестях от])ечсния от мира, для вечпой любви к источнику этой боясествеппой любви... Он все позабыл, забыл даже, где оп, что с пим...
Вдруг он очиулся как от сна! Чья-то рука обвилась
вокруг его шеи, чье-то ровное, тихое дыхапие па его плече, у еамого лица: па его плече еном невинноетн енала девушка; теперь месяц, пробравшись в клуню, молочпым светом обдавал н прелестиое личико спящей * девушки, и ея растрепавшуюся лышную косу, и что-то шепчущия, полураскрытыя розоеыя губки. Она была дивно хороша.
Будущий святитель долго глядел на это кроткое, девственноневинное личико и набожно, трижды, свободною левою рукою. перекрестил прелестную, покоившуюся у него на плече головку.
– Бог да хранит тебя, чистое, пенорочпое дитя, – тихо прошептал он н закрыл глаза, чтобы и самому заенуть.
Когда он, на заре, проснулся, девушки уже пе было около него. Только цветы, е вечера украшавшие ея прелестную головку, все лежали па свободпой половппе подушки.
VI. Отпевание живого мертвеца.
Прошел год.
В Киеве, в главной церкви Кирнлловского монастыря, идет божественная литургия. Служение отправляет сам настоятель, игумен Мелетий, в мире по фамнлии Дзик. Служба очень торжественная, потому что в этот день престольный праздпик монастыря. Все свечи в паникадплах зажжены, и безчисленные их огопьки ярко отражаются на блестящем золоте и ееребре дорогих окладов местных икон.
Несколько казацких полковников правобережиой Украины и сам тогобочный гетмаи Дорошенко лочтили службу своим присутствием.
Дорошепко, задумав утопить еоперпика своего гетмана левобережпой Украииы, Брюховецкого, и оделаться гетмапом обеих стороп Днепра, этою весною, 1668 г., очепь усердно поеещает православпое служение, яселая показать народу, что хотя оп, лравобережный гетман, и етавленник католического короля и католичской Речи Поеиолитой, одиако, все-таки, остается верным сыном православпой церкви.
Стоя вместе с полковииками на почетпом месте, несколько возвышенном н огороженном деревянною, нозолоченою решоткою, гетман задумчиво гладил свой длинный, сильно посеребренный сединою ус, и мысли его, казалось, далеко были от тото, что перед ним совершалось.
А совершалооь нечто, выходившее из ряда обыкновенного церковного служения.
Монастырские колокола звонили каким-то странным, пе веселым звоном. Так звонят только по покойнике. Но кого же хоронят? Где этот невидимый покойник?
Бабусіо, а, бабусю! – шепчет молоденькая девушка, стоящая у левато клироса, рядом с седою старушкою. – Кажется, кого-то отпевать будут.
Не знаю, дитятко, должно быть, отпевать, – тихо отвечает старушка, и обе начинают усердно крестпться.
Но как оне, повидимому, ни усердно молятся, девушка, одпако, кладет на себя. кресты разсеянно, часто, как бы, украдкой, оглядывается, посматривает по еторонам и, видимо, когото пщет или ожидает. Красивая головка ея, перевязанная голубою лентою украшена живыми цветами, а в черную густую косу вплетены яркие разноцветныя «стежки». Оиа, видимо, рада празднику, рада, что видит такую массу народа и нарядиых «панов», и ее все удивляет. Ничего подобного опа прежде не шдела нн у себя в Боршне, ни в церквах Густынскато монастыря, ни даже в своем городе, в Прилуках.
А колокола все звонят, да как-то страшно, в перебой, с каким-то разладом в голосе, точпо с плачем. Да разве п может быть иной звон на похоролах! Это печальный, горький звон.
Но кто же покойник? Где оп? Миюгие, вместе с девушкой в лептах, тоясе начипают оглядываться, тем более, что в погребальный или в «покойницкий» перезвоп разом, волной, ворвались чсловеческие голоса – леиие, да такое глубокопоэтическое и горькое, что, казалось, все вздрогнули и стали прислушиваться. Даясе задумчивый Дорошенко перестал гладить свой посивевший от дум и коварства длинный ус и стал вслушиваться в загадочное пение, которое неслось откуда-то извяе в раскрытыя настежь церковиыя двери и окна.
Скоро можпо было разслышать слова гимна. Превосходиый
< хор левчих Киріглловского монастыря не пел, а буквалыю рыдал п голосом, и словами.
Доропиенко понял, каким святым гнмном отланіается воздух: «яштепское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тнхому прпстанищу твоему притек, вопию ти: возведи от тли живот мой, мпогомилостиве!»
«Тихое пристаипще... да, тихое – неволъно дріалось гетману, – и я когда-то притеку к сему тихому пристанищу, п надо мной будут тоже петь... А где найду это пристанище, в поле-ли, под вражвими ударами, в моековском-лл плепении?»..
Он дрогнул и оглянулся, оглянулись все. Сзади етоявшие как-то колыхнулись: долясно быть, вносят покойника.
А певчие, идя за покойником, казалось, исходили елезами: «яштейское моооре!»...
Тожы молящихся еще раздвинулись. Вот покойник!
У Дорошенка как-то изумленно ідрогиули веки его красивых серых глаз. Девушка в лентах поднялась на цьшочки, и даясе роозвыя тубы ея дрогпули.
Вот покойник! Но что-же это? Нет ни гроба, ни крышки, и покойника не несут, а ведут под руки! Как! Мертвеца ведут? Или это живого ошевают? Зачем же это?
– Мати Божа, як етрашпо! – 'невольно, в ужасе, прошептала девушка в лентах.
А хор певчих, уже в церкви, прорыдал последним рыдапием: «возведи от тли живот мой, миогомилостиве!»
Отпеваемого ведут под руки, и он весь покрыт не белым, а черным саваиом с белыми крестами и белым костяком – шетепіо тогі... Все со страхом разступаются.
За отпеваемым, во главе хора, идет кто-то знакомый. Девушка в лентах узнает его, хоть он теперь и не похож и себя, весь заплаканный, даже глаза раопухли от слез. Это тот вееелый Гриць, тот киевский бурсак, который в Боршне, на улице, танцовал е хорошенькою Катрею и пел в хоре щрубков:
Ой, не шуми, луже, дибровою дуже!
Зачем он тут? Об чем он так плачеть, надрывается?
Ошеваемого подводят к амвону, и вдрут с головы его падает саван, а под ніш другой, белый саван, настоящий, н из савана выглянуло молодое, прекрасное лицо юпоши, хотя в лице этом ни кровинкн!
По церквн волной пронесся тлухой стон изумления и испуга.
Бабусю! – раздался вдруг чей-то крик.
Все оглянулись. Глянул даясе Дорошенко. Глянул и тот, юноша в саване.
Девушка в лентах, это она крикнула с испуга, стояла вся пунцовая с полными слез глазами.
Она узнала этого юношу в саване, ои узнал ее, и бледпое без кровинки лицо ето перекрылось полнами прилившей к щекам п ко всему лицу крови.
Девушка вепомнила ночь в «клуне», вспомнила, как он ласково гладил ея голову, как она уснула у него на илече, и слезы градом полились из ея хорошеньких, за минуту веселых глаз.
Увидев ее плачущую и узпав в ней боршенскую хорошенькую Присю, а рядом е нею ту бабусю, которую оп в прошлом году нечаянно вылечил, веселый товарищ юноши в саване, теперь распухший от слез, вновь залился горькими елезами
VII. Юноша в саванЬ.
Откуда притек еси в обитель сию? – вдруг раздался голос среди гробового молчания.
Дорошенко дрогнул он неожидаиности и глянул туда, откуда раздалея голос. Цред юношей в саване стоял высокий седобородый инок в клобуке и в черпых ризах, как па похоронах. Дорошенко узнал его, это игумен Мелетий.
Откуда притек еси?
Из мира, – тихо, ио внятно отвечал юноша в савапе
– Почто прптек еси? – продолжал игумен дрогнувшимп
от жалости губами.
Хощу приять антельский чип, – прошептали губы из-за оавана, закрывавшего курчавую голову юпоши и часть лица.
Ооо-х! – пронесся по церкви как-бы стои умпрающаго.Кто так страшпо стопет? Это в сторопе, у леваго клпроса, стоит жонщина, уже не молодая, а ее поддержнвает блогообразный старик, с седыми уеами и седым казадким чубом. По лицу его и по усам катятся слезы.
Кто это, пане Василю? – тихо спросил Дорошепко етоявшего около него полковника. ♦
Это отец и мать постригаемого, пане гетмане. – почтительно отвечал полковник.
А что они за люди? Какого стану?
Стану шляхетнато, пане гетмане: он – казацкий сотник Макаровекой сотни, Савва Тупутупу, а здесь он ктитором.
Бедная! – слышатся соболезнования женщин, – Боже! Как убивается!
Еще бы! Такой молоденький: ему всего семнадцать лет.
– Не нужды-ли ради мирские притек еси к нам? – про-
должаются донытыванья у амвона.
Ни, огче.
Не отраха-ли ради?
Ни, отче.
Не корысти-ли ради?
– Ни, отче..
Не принуждением-ли?
– Ни, отче.
– Не отчаяния-ли ради?
Ни-ни, отче!
Вся церковь рыдает, но это рыдание тихое, плач безнадеяшости.
Но теперь начинается жестокий, безжалостный допрос, какого и в суде не бывает.
Отрицаешься-ли отца и матери?
Ей, отче, Господу спослешествующу.
О-о, Владычица! – раздался хриплый удушающий крик. – Отца-матери отрикаеться!
Старяк Савва, с искажеітным ясалостью лицом, с трясущеюся нижнеіо челюстью, дрожащими руками насильно закрывает рот задыхающейся от горя матери.
Отрицаешиея-ли всех сродников твоих?
Ей, отче, Господу опослешеотвующу.
Тени минувшего.
Отрицаешься-ли друзей и зсех знаемых твоих?
Ей, отче, отрицаюсь.
Данило! – глухо прошеитал плачущий Гриць: – А нашѳ побратнмство?
Игумен строго глянул на него из-под нависших серых бровей. По лицу Дорошенки скользнула не уловимая улыбка и спряталась в серьезных глазах.
С амвона сходит монах с поднооом в руках. На подтюсе, прикрытом «воздухами», лежат большия ноясницы. Монах нодходит к игумену и низко-низко кланяется. Отец Мелетий протягивает руку и берет ножницы.
Что-то резко звякнуло о каменный номост церкви. Многие вздротнули, крестятся. Что это? Это ножницы упали на нол.
– Подаждь ми ножницы сии! – строго возглашает отец игумен.
Юноша в саване нагибается, поднимает с полу ножницы н с глубоким поклоном подает их отцу игумѳну.
Ножницы опять звякают об пол. Опять тоть-же возглас:
Подаждь ми ножницы сии!
Юноша в саване опять нагибается и с поклоном подает ножницы.
И этого мало. Ножницы опять брошены на пол.
Подаждь ми ножницы сии!
Как иодкошенный цветок, падает на пол девушка в лснтах. Юноша в саване зашатался и, поднимая в третий раз ножницы, уроиил их. Но он тотчас-ясе поднял их и еще с более глубоким локлопом подал игумену.
Общее движение. Это выносят из церкви упавшую без чувств мать постригаемого и девушку в лентах.
Ну, баня лакибытия! – процедил сквозь усы Дорошенко. – Что твои турецкие я-дра!
' – Омирснию учит, иане гетмане, – лояснил иолковник.
Истинно ангельский чии! ІИе легко он достается.
Слышно, как екриняі ножницы, отрезая прядь волос па
голове юпоши в саване. Постригли! к
VIІі. Пленник Мазепа.
Прошло семь лет. Наступил 1675-й год.
Мы опять б Густыпском мопастыре. Ранним весенним утром к монастырским воротам подъехала неболыпая грушіа всадпиков. По одежде сразу было заметно, что группа всадпиков составляла небольшой запорожский отряд.
У самых ворот всадники осадили лошадей. На встречу км вышел молодой слуяска-привратник и с любопытством осматривал запорожских молодцов в высоких смушковых шапках с красными, спними и зелеными верхами, в широчайших зеленых и синих шароварах, убранных в красные и желтые козловые сапоги с высокими подборами и при полном ноходпом вооружении.
Пугу! Пугу! Пугу! – ирокричал «пугачем»-филниом один из запорожцев.
Пугу! Пугу! – радостно ответил молодой привратник. – Кого Бог посылает?
Козаки с Лугу! – был ответ. – Отворяй пошире ворота! От самого пана кошевого, от Сирка посланцы.
Привратпик растворил обе иоловинки ворот. Отряд въехал в монаетырскую ограду.
Начальник отряда, молодо^ человек, белокурый, с огромными усами, соскочив с лошади, крикнул привратнику:
– Эй, хлопче, выводи хорошенько коня.
Зараз, нане отамане! – отвечал привратник.
А как пройтн в келию отца Димитрия проповедника? – спросил тот, кого назвали атаманом.
Первая дверь направо, пане отамане! Вон та. – Он указал рукою.
Пойдемте, Иван Степанович, – позвалть тот, которого называли атаманом.
Иван Степанович, уже не молодой мужчина, но необыкноновеяно живой, с серыми выразительными глазами, в богатом одеянии, но без оружия. Ласковые глаза его, казалось, проникали насквозь того, с кем он говорил, и вместе с тем как-то подкупали к иему доверие.
Они вошли в показаииую дверь и постучались.
*
С Божиим блогословением вниди, – послышалось из келии.
Они вошли в светлую, просторную келью. У широкого и выоокого аналоя, заваленного книгами, стоял невысокий, но стройный монах и что-то писал. При входе гостей он положил перо и с недоуменіѳм глядел на вошедших.
Не узнаешь? – с улыбкой спросил тот, кого звали атаманом. – Эх, Данило, Данило!.. Эх, ты, Данько.
Краска мгновенно залила бледное, молодое и красивое лино монаха.
Гриць! Гриша... Григорий Сѳменович! – несвязно, но радостно бормотал он. – Ты ли это, друже?
Я, брат Данько! – весело отвечал пришедший.
Я давно уже не Даниил, но Дмитрий, – слабо иротестовал монах.
Для меня ты всегда Данилка, хоть ты будь митрополитом! – не уступал пришедший. – Ну. братуха, поцелуемся!
Монах нерешительно отступил назад, бормоча: «Мне нельзя, брате».
– Да я-жь не баба и не девка! Что ты, брат? – смеялся пришедший. – Ведь, я не Прися, помнишь в Боршне? Да ты и ее ни разу не поцеловал, эх, нюня!
Они, все-таки, поцеловались.
Читатель, конечно, узнал в молодом веселом запорожце бывшего веселого киевского бурсака. Не смотря на свою молодость, Грицько НІарпай был уже на Занорожье заметным лицом, и «товариетво» одного из запорожских куреней давно избрало его своим курепным «отамапом» и очень бьтло довольно его распорядительиостью и беззаветиою храбростью. Его любил и сам кошевой Сирко.
А это – Иван Степанович Мазеиа, бывший генеральный писарь у тогобочиаго гетмана Дорошенько, а теперг» мой полоняник, – представил своему другу Шарпай прибывшего с иим незнакомца.
Отец Димитрий выразил удовольствие, что иринимает у себя дорогого гостя и что рад с ним познакомиться, а Мазѳна ответнл что оп уже имел честь видеть отца Димитря.
Извините, я что-то не помню, – иедоумевающе сказал этот последний.
– Да, вы не можете помнить, святой отец, – любезно заметил Мазена, – вы, я думаю, тогда никого и ничего не зждели: в первый раз я увидел вао в Киеве, когда вас постригали. Этому уже семь лет, если я не ошибаюсь. А потом так много слышал о вашей замечательной элоквенции. Вас почитают за самого красноречиваго оратора и духовного витию во всей Украине обеих сторон Днеяра.
Отец Димитрий скромно потупился и просил гостей садиться.
Я находился тогда в свите пана гетмана, когда вы приннмали ангельский чин, – пояснил Мазепа.
– А! Это тогда, – засмеялся ІПарпай, – когда он отрекался от меня, как от еатаны, а я, как дурак, ревел.
Отец Димитрий скромно улыбнулся, а Мазепа не без лукавства добавил:
Еще тогда одна прекрасная девица, пораженная суровостью обряда пострижения, унала в обморок.
Это хорошенькая Прися-то? Как-же номню, – перебил его Шариай. – только не суровость эта ее поразила, а нечто другое. – И он коварно посмотрел на своего друга.
– Что-же, именно, ежели спросить позволительно? – со скрытым ехидством спросил Мазепа.
Бес Фармагей, а по нашему, ііо бурсацки, Веиусов Амур, – засмеялея Шариай.
Желая переменить разговор, отец Димитрий снросйл Мазепу, – А почему-же мой друг именует вашу милость своим иолоняником?
Да я и воистину нахожусь в плену у пана отамана и у славного войска запорожского низовогб, – отвечал Мазепа. – Сего року, раннею весной, я был отправлен посланцем от своего гетмана'Дорошенко с нисьмами к великому визирю, а также к хану крымскому и его мурзам. Дорршенко посылал со мною также, в подарок великому визирю, хану и мурзам, пятнадцать иолонянок.
Это наших-то дивчат! – перебил его Шарпай. – Ну, не стану мешать, – спохватидся он.
Со мною было около десятка татар для охраны, – продолжал Мазепа. – Но едва мы прибыли к Ингулу, как вдруг наткнулжсь на отряд занорождев с кошовым, паном Иваном Снрком, и куренным, паном Григорием...
Это со мною-то, – пояснмл Шарпай.
– Тут они меня и поймали, – пояснил Мазепа.
А он-было на утек, – продолжал Шарпай: – я за ним, кричу: «Стой! Стрелять буду!» Пан писарь, яко человек блогоразумный, остановился, и я с честью обыскал его и отобрал письма. А там, смотрю, мое товариство уже расправилось с татарами: всех до-ноги порубили! Я к полонянКам, совсем детвора! Девочки: а меж ними уж и не девочка одна. Знаешь, брат Данило, кто? – спросил он лукаво отца Днмитрия.
Не знаю, друже, – был ответ.
Прися! Та хорошенькая боршенская русалочка, которая
так убивалась за тобой и которую ты, нюня человече, даже не поцеловал, хоть и спал с нею в клуяе всю ночь.
Ррияиец смущения разлился по бледным щекам отца Димитрия.
Ах, друже, тебе-бы все смешки! – укоризненно сказал он.
Ей-же Богу! Слово гонору, не смешки! – оправдывался Шарпай.
Пан отаман, отче святый, не шутит, – серьезно сказал Мазепа, – боршенская девица Евфросиния, подлинно, была в числе пятнадцати полонянок, которых Дорошенко посылал в подарок в Крым. Ее нынешней-же веоной взялж около Борисполя татары, когда она с другими «прочанамн» шла в Киев, «на прощу», на богомолье, а Дорошенко купил ее у них. В Запорожье она пашла своего отца, и он вместе с нами привез ее сюда в Боршну.
А теяерь-же, ваша милость, куда путь держите? – слроеил его отец Димитрий.
Теперь пан Григорий везет меня к его яоновельможноети,' к пану гетману Самойловичу, – отвечал интересиый пленжик.
Так вы очень кстати прибыли сюда, – сказал на это отец Димитрий, – мы с част на час ожидасм к се® высоких гостеи.
Кого-же? – разом, не без изумления и тревоги, опросили и Шарнай, и Мазѳпа.
Нашу скромную обитель желают посетить и его ясновельмоясность пан гетман Іоанн Самуйловия и его высоконреосвященство, высоконреосвященный Лазарь Баранович, архиепископ черииговский и новгородский, и монастырь уже приготовился к лринятию таковой высокой четы, – с оффиціаіьным смирением проговорил отец Димитрий.
Шарпай, видимо, обрадовался этому известию, а Мазепа как-будто смутился несколько, но затем скоро оправился.
Ореіше! – сказал первый, – мне далыне, всііісее нё волочиться!
Как раз в это время вошел служка и с низким ноклоном доложил, что «пригнал» вестовой, и что высокие гости сейчас будут.
Надо было итти встречать светского главу Украины и ея богомольца, велеречиваго ритора и адаманта православия, Ла-
заря Барановича, автора знаменитой «Трубы».
IX. Онь узнал ее.
Гетманский поезд состоял из лесколькихь карет. Карета Самойловича была украшена богатым киевеким гербом и гербом войска запорожского низового. Карета была маосивная, вызолоченная, изящиой вевской работы, и под нее запряжѳно было восемь лошадей цугом: от козел шла пара белых, как снег, аргамаков, потом пара вороных, черных, как вороново крыло, затем опять пара белых и, наконец, под форейтором пара вороных выездных.
Гетман сидел в своей карете вместе с Лазарем Барановичем.
По бокам кареты ехали гайдуки в богатом одеянии.
В других каретах и колясках помещалась свита гетмана: генеральный судья, генеральный писарь, полковпикв и ирочая старшина.
У Лазаря Барановича своя свита – приближенное духовенстшо и певчие.
Кухня гетмана и походная дорогая посуда следовали позади обоза под охраною отряда казаков.Торжественный звон всех монастырских колоколов встретил приблнжение к обители высоких гостей. Навстречу им иноки и настоятель вышли в полном облачении и низкими поклонами провожали 'вступление их в главную церковь.
Гетман. видимо, был доволен сделанным ему приемом и, в особенности, подействовал на расположение его духа маленький сюрприз, приготовленный ему монастырем. Выходя, носле молебствия, из церкви, он ноднял глаза и на левой зтене к выходу увидел свой портрет во весь рост. Это ему яольстило. Он остановился и сказал сопровождавшей его свите:
– 0, каким лыцарем меня намалевали!
Однако, ваша ясновельможность, маляр ые скривдил, – заметил Лазарь Горленко, полковник прилуцкий.
; – Нет, нет, – подтвердрл и Дмитрашко-Райча, полковиик переяелавский; – как у око влепил: чуть-чуть не затоворит пан гетман.
А еслиб заговорил, – улыбнулся Самойлович,– то нспременно сказал-бы: «брешешь, брешешь, пане полковнику, бо я тут молодым намалеван, а я вже – старый собака».
Приближенные засмеялись и все вышли из церкви в отличном раоноложении духа [17]).
После неболыного отдыха, гетман принимал заиорожского посланца, куренного Григория Шарпая и его пленника Ивапа Мазепу.
Попался-таки, Иван Степанович, – улыбнулся гетман.
Пану Мазене это не нервинка, – лукаво заметил Дмитрашко.
Правда! – засмеялся Самойлович. – И все с бабами да с дивчатами.
Шутка гетмана всем ноНравнлась, особенно, когда он пояснил: раз нап Мазеиа поиался с панею Фальбовскою, а тѳперь с дивчатами-полонянками. II это Ивану Стсиаповичу на руку, на его колеса вода льется.
Окружающие выразили недоумение.
А как-же, панове, – продолясал гетман свою шутку, – сслиб он не понался тогда с панею Фальбовскою, то, может, и доселе оставался-бы пахолксм при дворе польских королей. А вон, теперь его милость, пан Мазела – генеральный писарь тогобочного гетмана, пана Дорошенко. А ежели он теперь вновь понался с этою, как ее?..
Прнся из Борншы, ваша ясновельможность, – поклонился Григорий Шарпай и сверкнул свонми плутовскими глазами.
Самойлович это заметил и продолжал свою шутку:
Да, Прися из Боршны... Так, вот, попавшись с Приеею из Боршны, отчего его милоети, пану Мазепе, не надеяться вноследствии вместо этой самой Приси схватить гетманскую булаву.
Эта сахмодовольная шутка гетмана-поповича очень поиравилась его свите, и окружавшие Самойловича разсмеялись. Но кто-бы из них, да и сам Самойлович мог подумать в эту минуту. что гетманская шутка окажется пророческою, и что этот самый пленник Мазена в скором времени выхватитт» гетманскую булаву из рук Самойловича и его самого утопит. да не в Удае и не в Днепре, а в Енисее?..
Перейдя, затем, к делу, Самойлович просил Мазепу ближе познакомить его с положением дел в тогобочной Украине. сообщить о действиях и замыслах Дорошенка, о том, подоонел-ли султан с своим войском на выручку Дорошеика, осаяіденного русскими войсками в Чигирине, и скоро-ли могут татары притти кь нему на помошь.
Мазепа несколько нодумал. Он был человек очень сообразительный и по ходу поеледних дел видел, что дело Дорошенка будет проиграно. Он понял, что теперь выгоднее продать Дорошенка и купить Самойловича. Оп так и сделал, Дорошеика продал, а Самойловича купил: он все искренно разсказал гетману.Спасибо, Иван Стеланович, – сказал этот последний, – за это я тебя выручу. Бумаги и письма, которыя ты вез к великому визирюи к хану с пленными дивчатами, ты повезешь тенерь^в Москву, в малороссийский ириказ, да только без дивчат и без Приси (как-бы в скобках ирибавил гетман с улыбкой), и вручишь боярину Матвееву с моею отпискою. Матвееву ты разскажи все чиетоеердечно, как говорил иеперь мне при панах нолковниках. При пих я даю тебе
елово: ты останешься в целости, и все маетности твои останутся за тобою. Я пошлю с тобою надежного и знающаго человека: он тебя и в Москву лроводит, и назад привезет. Голько ты, пане Мазепо, откровенно все разскажи в малороссийском приказе, что нам здееь говорил и о Дорошепковых замыслах, и о хане, и про Сирку, и иное все: никакого дела, хотя и малого, не утаи.
Гетман встал, давая тем понять, что аудиенция кончнлась. Мазепа иизко поклонился.
Помни, ваша милость, – с ульгбкой добавил Самойло-' вич, – ничего не утаи! Даже про Присю из Боршны не забудь сказать.
Мазепа вторично поклонился.
А пан Григорий теперь до коша? – обратплся гетман к ІПарпаю.
До своего куриня, ваша ясиовельможность, – отвечал этот последний. – Токмо отдохну здесь денек-другой у овоего стараго товарища.
У кого? – оиросил Самойлович.
– У отца Димитрия.
А! Кстати: завтра его преосвященстъо намерен иосвятить отца Димитрия в сан иеромона&а. Отец Димитрий евятой жизни ипок и огромной учености, он далеко пойдет, – сказал гетман в заключение.
На другой день, в лрестольный праздник, преосвященным Лазарем Барановичем отец Димитрий был с самою торжественною обстановкою посвящен в иеромонахи. Соборная церковь монастыря была иолпа народа, который пришел на праздник из окрестных местностей, из Прилук, из Мапджосовки, Боршпы, Дедовец.
После посвящения молодой иеромопах говорил проповедь. Это было блестящее ораторское слово, которое когда-либо выливаіось у него из души. Он говорил па текст: «чти отца твоего и матерь». В лице «заплаканной матери» оп изобразил Украину, раздираемую ея сынами в смертельной врвижде между «тогобочною» и сегобочною» ея половинами. Он говорил о том, как нлодородныя пивы ея обагряются братскою, а для нея – «матери» – сывовнею кровью; как эти ея-же сыны уводят в полоя и продают в неволю овоих-же ееетер-девупгек...
Молодой оратор был прекрасен в своем воодушевленін. Бледное, худое лидо его дышало кротостью, но в словах его было столько силы, в голосе столыш убедительности и энергии, что друг его, Григорий ПІарпай, восторженно слушавший его, его, которого он назыавал «нюией», теиерь невольно твердил в душе: «Ах, какая сила потребена в этом черпом саваые! Что это был-бы за кошевой, если-бы только оп постригся не в моиахи, а в запорожцы! Ах, Данько, Данько! За что ты погубнл себя, за что изменил казачеству?»
Глубокое впечатление произвели на слушателей слова, когда молодой иеромонах, говоря образами и иносказаниями, сравнил нашестия на Украину орд со етаями «хищных воронов»; по, – прибавил ои, – «се грядет Лдина, и не весте ни дня, ни часа, в онь-же, шумя могучнмщгкрилами, прилетит орел со полунощи и распудит стаи хижих вранов»...
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |