Я, матушка государыия, – отвечала вошедшая, сверкая сершш, лукавыми глазами, которым оиа старалась придать выраясение простоты.
Что так рано вскочила? – улыбнулась императрица.
А сама, матушка, ни свет, ни заря, кажись, раныне трубочнстов, – отшутилась пришедшая.
Еак же быть-то, Савишиа, надо так...
– И то правда, государыня: ты царица, мать всем, а мать поневоле рано встанет, чтоб подумать, чем накормить своих деток!.. А у тебя, матушка, вон их сколько, деток то! Сколько мильонов! – разсуждала Савишиа.
Да, детками Бог не обидел, – енова улыбнулась императрнца.
И точно, матушка... Где тут с этакой оравой епать! Вон сам-от Гоеподь Бог, и вовсе не спит; все за своим творением смотрит.
Императрице, видимо, иоиравилось это сравнение; но она возразпла:
Что ты, Савишна, к Господу Бог^ меня приравниваешь?
А как-же, государыня! – в свою очередь возразила Марья Савишна: – Он, Батюшка, Бог на небеси; а ты Бог на земли: оттого и говорят – Царь небесный...
Правда, правда... А кажется, сегодня лютый мороз, – леременила разговор Екатерина.
Лютенек, матушка... А вечор я позамешкалась у себя, да и не поспела на ночь проститься с тобой, государыня.
Нпчего, Савишна,. я занята была.
іі меня, признаюсь, матушка, стихотворец тот задержал.
– Деряіавин? – спросила Екатерина.
Он, государыня.
А без тещеньки был? – улыбнулась государыня.
Без тещеньки, матуигка... Об Ооловецком монастыре разсказывал, как его там бурею на море носило, – такие страсти.
Это кого же иосило, мопастырь?
– Нету, государыня, ево, Гаврилу Романыча.
А про медведя ничего не говорил? – лукаво спросила государыня.
Говорил и про медведя... кается, сердечный: и на глаза, говорит, матушке всемилостивейшей государыне показаться стыдно... Да не он, матушка, это сделал...
Знаю, знаіо.
Марья Савишна добродушно засмеялась.
Это ты пад медведем? – слросила Екатерина.
Нету, матушка, сама над собой, – продолжала смеяться любимая ея камер-юнгфера.
Что так?
Да что, матушка! Вы теперь не знаете, как п зовут мспя.
Это почему?
Да иотому, матушка, что до сей поры я была Марья Сашиипа Перекусихииа, государыпи камер-юнгфра, а поне мие другой чин пожаловали.
Кто-ж это тебя пожаловал? – иптересовалась тасударыня.
Боги, матушка, сами боги, – с таииствснпой и комической важпостью нродолжала старая Савишна.
– -Вот как! Самті богн, – ульгбыу.тась ымысратрыца. – В каком жо ты теыерь чине?
Я, матушка, теперь Снисталка, бот кто я!
– Какая Овисталка? – удивилась Екатерина.
А как ясе, матушка! Встарину нон, елышь, были такие девки, что в храме своей богини огонь поддерживали, и девок этих называли свисталками.
В свою очередь, пришлось смеяться нмнератрице.
Ты, верно, хочешь еказать – Весталками, а не «Овисталками».
Точно-точно, матушка, Свисталками.
Кто-ж это тебя в Весталки пожаловал?– спросила Екатерииа с какою-то загадочною улыбкой.
А вее он же, матушка, Гашрила Романыч.
По какому же случаю?
А оду мне принес... Ах, какой он чудной, – снова разсмеялась Марья Савишна, – тебя, матупгка, он разясаловал в киргизскую цареину, Филицу что-ли...
Фелица, – поправила Екатерина.
Ну, все равно, матушка, Филица, киргизская, слышь, царевна, когда ты даъно царица., а меня ножаловал в девки Свисталки, когда я скоро бабушкой буду... Вот чудак!
Так оду, говоришь, иосвятил тебе? – опросила императрица.
Оду, матушка государыня.
А почему ои иазвал тебя Вееталкой?
Потому, говорит, что я будто-бы поддеряшваю в храме евоей богини – Весною, кажись, называется...
Вестою, должно быть, – снова поправила Екатерина.
-Точно Вестою, матушка... Так будто я, девка Свп-
сталка, поддерживаю в твоем храме,.матушка, неугасаемый огонь, огонь твоего священного спокойствия п здравия... У него это там так хорошо, так хорошо об тебе, государыня, сказапо, что я не вытерпела, разрюмилась от радоети... И точно: ты моя богиня, это Гашрило Романыч верно написал.
Императрица, казалось, задумалась о чем-то, а Марья Савишиа продолжала хъалить оду:
Уж так-то хорошо все это у пего наиисано, что я и сказать не могу: и как-то ты, великая богиня, весь свет собою счастливишь, и как-то иобеды иад нехристжуии и над атарянами совершаешь, и как тебя все иодданные блатословляют... Он-то читает, матушка, тлазищи такие страшные сделал, а я-то, дура, слезами залиіваюсь, радуючись, что сподобил меня Господь служить тебе, быть твоею верною собакою... Уж и наплакалась же я!
Императрпца задумчиво прошлаюь по комнате и остановидась у стола.
Что-ж, он остаипл у тебя эту оду? – спросила оиа.
Оставил, ма^шка, а я ее, помолясь, за образа положила, там тде лежит у меня «Оон Ботороднцы»... И паренек очепь хвалил оду.
Ето? Александр Петровнч?
Он, государыня, паренек.
А он был у тебя?
Был, матушка: после Державина с Алексапдр Васильевичем заходили иосидеть.
С Храповицким?
С Храповицким, матушка.
Они хорошо делают, что навещают тебя: худу не научишь, – сказала императрица [2]).
Оіии ©сегда, матушка, ко мне заходят, – отвечала Савишна. – Так я им иоказывала оду, очень, очепь хвалили... И о Державине говорили, и о медведе: говорят, что тут болыие всего Тутолмин намутил, завидует, что Державина, слышь, государыия отличает.
Я всех отличаю, кто того заслуживает, – серьезио сказала государыия.
То-то и я, матушка, то ясе товорила, – подтвердила Савишпа; – за Богом молитва, а за пашею государынею слуясба не пронадает.
Правда; по и глупость пе остается непаказаппою, – улыбнулась императрица.
На что памекала императрица, Марыі Савишпа не знала, и иотому взор ея выразил педоумение.
; – Глупость я паграждаю, – пояснила Екатерипа, – но только ©место чинов и орденов дурацкими колпаками.
И по делам, матушка, – еогласилась Марья Савпшпа.
Я и Тутолмииа наградила, – продолжала нмператрица.
Чем, матушка?
А дурацким колпаком... Он вздумал там, у себя на наместничестве, свои законы сочинять, помимо моих. Державин возьми да и не послушайся его указов, говорит: я повинуюсь только законам, утвержденным верховною властию. Дурак н взбеленись, с жалобой на Державина в сенат! Сенат мне докладывает. Вижу, новый Солон в Петрозаводске проявился.
Какой, матушка, Салон? – опросила Марья Савишна, пзображая на своем плутовском лице самую неівинную мину, как будто-бы она ничего не понимает и никогда не слыхала о Солоне, а может статься, и в самом деле не слыхала.
Солон, а не Салон, – поправила ее императрица с снисходителыюй улыбкой, – а еще Свисталка, а Солона не знает.
Не знаю, матушка государыня, п слыхать не слыхала.
– А законоідатель такой был в древности, – «сказала Екатерина, перекладывая на письменном столе на другое место руконись, на которой крупно, рукою Храповицкого, было напиеано: «Обманщик». – Так вот Тутолмин этот и нозавидовал лаврам Солона, стал издавать ® Петрозаводске свои закоиы. Вот я этому Солону вместо лавроваго венка и надела дурацкий колпак.
То-то я видала, матушка государыня, как он от тебя памедни выходил из кабииета краоный, словно вареный рак.
Да, порядочно таки попотел он тогда, н на коленях стоял, прося прощения, н плакал как баба... Ну, я и простила, пропев ему из комедии:
Мы не виноваты,
Что были глуповаты... [3])Точно, точно, государыня, нмонпо пе виноваты: вить глупость – дар Божий.
Дар-то, дар, да и дарші-то этим злоупотреблять, Сашишна, не приходится.
Опо так, матушка, іда что поделаешь с нею, с глупостью-то! Бот п я этим даром взачастую злоупотребляю.
Как?
– По глуиости, государыня: глупешенька я, матушка, – скорчив простоватую рожу, вздохпула продувная. Савишна.
Ну, Савишна, не ври! – ноірозила ей пальцем Екатерина. – Ты баба умная, ох, умна! Хоть и необразованная.
Какое, матушка, наше образование! ЬІа медныя деньги училась и ныне в писаном слотыкаюсь, точно по кочкам хожу.
Ничего! Хоть и на медныя училась, а за иояс заткнешь тех, что и на золото учены.
В это время за дверною портьерой послышался кашель.
А! Знать, пора одеваться, – заметпла императрица, – Захар кашляет.
Ну уж! Ехида! – махиула рукой Савишна.
За что ты его? – улыбнулась Екатерина.
Знаю я его! Преехидный...
Что ты?
ч
Да что! Ревнует старый воркун.
– Кого? – спросила Екатерина.
Да нае, матушка... Уж я его знаю! Как только мы останемся видвоем с вами, так уж он и ревнует, и кашляет, что пора-де тебе, матушка, итти к волосочесанию.
И то пора, Савишна, а то Захар Констаптипович совсем разсердится и намылит мне голову.
Ну уяс! – махнула рукой Савишна, – пойду девок покличу.
Поетой, Савишна: я и забыла.
Что прикажешь, государыия?
Принеси мне свою оду, к Свисталке...
Слушаю-с, государьгпя.
IX. Державинь на аудиенции. – Ну, баньна!
В кабинет итиератрицы, которая сидела за рабочим столом и иисала, шошел иа-цыпочках Храповицкий. Полное, красное лнцо его лоспилось, и он осторояшо прикладывал красиый фуляр к высокому лбу, от которого зачесаиы были назад волнистые, с буклями за висками и заилетениые сзади в косу, волосы. Он был по обыкновению с портфелем.
Что, все потеешь? – ответила императрица вопросом па иизкий поклон своего личного секретаря и переписчпка.
Потею, ваше величество, – отвечал Храповицкий, еще пиясе клапяясь, видя в вопросе государыни расиолоясение ея к себе.
Действительно, Екатерина, когда была в духе, всегда при встрече с Храповицким спрашивала, потеет ли он, и всегда получала утвердителыіый ответ.
И в декабре погеешь?
И в декабре погеіо, ваше велпчество.
– Иу это все я виновата, – вскидывая глаза от письма, заметила государыня, – все тебя гоняю.
Я рад служить вашему величеству.
Знаю, знаю, ты усерден... А принес «Ѳеодула с детьми»? [4])
ІТринес, гоеударыия.
– Перенисал?
Переписал, государыпя.
И Храповицкий, вынув из портфеля тетрадь, подал Екатернне. Оиа стала ее перелистывать.
Спасибо... Чистенько переиисал.
Храповицкий поклонился.
– Ах, да! – заговорила императрица, останавливаясь на одной странице. – Мне этот куплет не нравится:
Собралися красны девки Вечериночку сидеть,
Меж собой иметь издевки,. Молодцов там иоглядеть, Как сошлись оие все вместе, Тут совет стали держать, Чтоб им песен петь довольно II не мало бы плясать...
Нет, нехорошо... Надо-бы переделать. Только теперь яекогда, дела мяого.
И императрица, положив «Ѳеодула с детьми» рядом с г «Обмалщиком», придвинула к еебе другия бумаги.
А в приемной есть ояспдающие моей аудиенции? – снро,сила она.
Есть, ваше величество, – отвечал Храновицкий.
Ето такие?
Олонецкий губернатор Дерясавин и Дмитриев-Мамонов.
Мамонову разве назначена аудиенция?
Нет, ваше величество: он явился Собственно узнать о здоровье князя Григория Александровича Потемкина, яе получено-ли пиоем из Ерыма.
Л знаю, этот мальчик очень любит князя, п это делает ему честь: хороший паренек, умненький.
И российскую словесность, ваше величеств.о, очень любит; преизрядные стихи сочиняет.
Да? Я этого не знала.
Преизрядные, государыня, он мне читал.
Очень рада за него, хороший паренек.
Она несколько задумалась, машинально перебрала несколько бумаг и встала.
Пусть войдет Державип, – сказала опа, подходя к окпу и глядя, как зимнее солпце сверкало на спежной поверхности ІИевы.
Храяювицкий вышел и вскоре воротился в сопровоясдении Державина. ГІоэт вошел робко, смущенно и низко кланяясь.
Здравствуй, Гаврило Романович, – лаеково еказала имиоратрпца, – я с удовольствием прочла донесение об открытии тобою города Кеми в столь отдаленных страпах гииерборсйских.
Державип поклонился.
Я доволыіа и твооіо службою в Олонецкой губернии, – продолжала императрица, – довольна, не смотря на твои пререкания с генерал-губернатором...
Я только тщплся оберегать от посягательств священные законы вашего императорского величества...
Знаю, знаю п блогодарю.
Императрица. протянула руку. Державин нодониел и стал на одно колено, чтоб поцеловать одну из могущественнейших во вселепной женских ручек. Екатерина продолжала:
В знак моего блатоволения я даю тебе другую губернию, лучшую...
Державин наклонил голову и ждал. Императрица с улыбкой взглянула на Храповицкого. Тот понял эту улыбку...
Державнн с жаром поцеловал царственпые пальцы... Но в этот момент он услыхал:
В которой нет медведей...
Гаврнло Романович покраснел до корней волос н всгал, не смея поднять глазъ
Аудиенция кончилась... «Ыу, банька!»...
А что сталось с веселым Молчпным? Что сделал с ним страшпый Шешковский?
Первый раз в жизни добрейший Стенан Иванович не выдержал своей роли.
Ну, что этот медведятиик? – спросил его князь Вяземский носле ідопроса Молчина.
Да что, ваше сиятельство, – угрюмо отвечал Стелан Ивановнч, – иустое дело, не стоило рук марать.
Как пустое? – удивился генерал-прокурор, тоже первый раз в жизни слыша, чтобы добрейший Степан Иванович без номощи кнута н Сибири обошелся.
Пустое-с, – еще более угрюмо отвечал Степан Иванович: – я вон, говорят, волкодав, так я волков и давлю... А мышей я не трогаю.
<В голосе его звучала обида: за сго ясе усердие да иад иим же смеются...
– Ну брат Степанушка, маху ты дал, маху, – покачал голснвою Вяземский.
Стѳнанушка только рукой махнул...
Молчнна в Тайной экспедиции пальцем пе тронули. Но он воротился в Петрозаводск совсем седой... Поиграли с огнем!
Зато Мишу посадили на цепь: он уже начал не только задирать собак, но давить телят п коров, а евоего недруга Платошку растерзал в его собственных владениях, в конюшне.
Авернн продолжал пграть на гитаре и петь:
Высоко звезда восходила...
Но песни своей никогда не кончал.ожу у.у іп Тхі' нг;
у*
□ Н ИДЕТ!
I. Дурныя вести.
Сто лет назад, во время прнсоедннения Ерыма к России, на том месте, где теперь паходится Севастополь, у одной нз всликолепных бухт его стояла неболыпая татарская деревенька, называвніаяея Ахтеяром.
По господствовавшей тогда слабости ко всему классическому, великая Семирамида Севера, как называли панигеристы нмператриду Екатерину П, ириказала переимеповать Ахтеяр в Севастополь, предполагая, вследствие плохих иознаний в клаесической археологии п истории, что древний эллинский Севастополь паход]ілся именно на этом месте, тогда как на самом деле он был в Еолхиде.
В мае 1787 года, как извеетно, Екатернна совершила свое знамешітое путешествие в иовопріобретенную Тавриду и посетила Севастополь. Это было удивительное нутешествие! Русскую имнератрицу соировождали австрийский император Іое.иф П под имепем графа Фалькепштейна, граф Сепор, французский поеол, прииц де-Лнпь и громадная евита высших саповпиков. В поезде было около пятнадцати одпех придвориых карет п до полутораста других экипаясей. Под этот кортеж на всех стаициях требовались целые табуны лошадей.
В дснь въезда этого баснословного кортежа в Севастопол и начииается наш разсказ.Это было 22 мая 1787 года.
^Прелеотное весенпее утро. Солнде, выкатнвниееся нз-за горных зеленых высот, образующих великолепную Байдарскую долину, позолотпло-базальтовыя ребра мыоа Фіолента, леясащаго на несколько верст к югу от Севастополя, и брызнуло золотыми лучами на мачты и разноцветные флаги стоящих в севастопольской бухте кораблей.
У самого мыса Фіолеита, на том меете, где теперь Георгісвский монастырь, утреннее оолнце позолотило и неболыиой шаяаш, жилище стараго садовниКа и его молодого работиика, когорые с шірками в руках возились с ранняго утра в находящемся тут огороде и неболыпом виноградном саду, принадлежащем одному греческому виноторговцу в Севастополе.
Это же утреннее оолнце обдавало своими теплыми лучами и стройную фигуру молодой девушки, тороиливыми шагами приблнжавшейся к саду со стороны Севастополя. Одета она была в простое креотьянское платье, но очень чисто и изящно. ПІпрокіо рукава ея белой миткалевой сорочки и ворот были вышиты красными и синими узорами. Голубая ситцевая юбка подпоясана широким красным поясом, длинные концы которого очень красиво падаяи вдоль ея стройиаго стана. Искрасна рьккие, как червонное золото, волосы ея были заплетены в две косы, тяжслыми жгутами спуекавшияся далеко ниже пояса.
Дедушка! Родпенький! – закричала оиа издали, увидав старика.
От быстрой ходьбы она вся раскрасиелась и запыхалась. Чериые большие глаза под такими же черными бровями горели не то испугом, не то лихорадочным возбуждением.
Дедушка!
Старик, весь седой, но бодрый, опершись на кирку и защитив одиою рукою глаза от солнца, с недоумеиием глядел на молодую девушку.
Дедупіка! Родиеиький! Где Пстра? – торопливо спрашпвала пришедшая.
т – Что ты, девка? И не здороваешься с дедом? – в свою очерсдь, сиросил старик.
Здравствуй, родной, где Петра?
Вот наладила сорока нро Якова! Что ои тебе?
– Да падо! Ох, ГосподиІ
Да что попритчилось тебе?
В это время из-за берегового уступа, от моря, показался молодой пареиь в одеяиии крымского татарина н в мерлущатой сивой шапке на черных, как вороново крыло, курчавых волосах.
– Ах, Петруша! – бросилась к нему девушка.
– Здравствуй, Дуня! – радостно поторопился к пей навстречу иарень. – Что так рано?
Ах, Петрушенька!
Девушка так и повисла на шее у того, кого она называла Петрушенькой. Слезы градом хлынули из ея хорошеньких глазок.
Что с тобой, Дуня! – испугался тот.
Ах! Скорей хоронись! Беги, бегн, мой суженый!
Все лицо молодого парня перекрылос бледностью. Он нежно отстраннл от своей груди девушку и с боязныо взгляпул ей в лицо.
Душошка! Что случилось?
Ах, хоронись! Хоронись! Сейчас ириедут, я обогнала их...
II. Захват рекрута.
Как раз в это время к саду, обнесениому невысокой камениой оградой без цсмента, нодъехала телега. На ней, кроме ямщика и двух солдат с ружьями, -сидел какой-то гладко выбритый человечек, повидимому, старый подъячий из зомского суда, с форменной седой косичкой на затылке, в форменном кафтане п трехуголке.
Солдаты соскочили с телеги и, звеня железными кандалами, Еделанныміі в деревянную тяжелую колодку, которую они с трудом тащили, быстро вошли в сад и направились к тому месту, где, словно окаменелые, стояли парень и молодая девушка. К ним торопливо приближался н испуганный старикъсадовннк.
– По указу ея~ имиераторского величества, куйте его! – издали закричал иодъячий, вынимая из-за обшлага бумагу.
Тени мипувшего.
Парень бросился было бежать вниз к морю, к крутому обрыву.
Стой! Стрелять буду! – крикнул однн из солдат.
Парень оглянулся. Солдат, действительно, делился в него.
Матушки! Петра! – вырвался отчаянный крик из грудц девушки, и она схватилась рукой за ствол.ружья.
Прочь, девка!^ – отбнвался от нея еолдат. – Ые трошь! Устрелю.
– Стреляй! Стреляй меня, – молила девушка.
Но парень в одно мгновенье очутнлся около нея и иротяпул руки.
Вот я... Еуйте меня!
Али он разбойник, братцы? – взмолился старик садовшік. – За что его?
Велено, служба, – был ответ.
Подошел и пѳдъячий.
По указу ея императорского величества, – повторил оп заучениую фразу, – забейте его в колодку.
Девушка 'бросилась к подъячему п повалилась ему в ноги.
Еормилец! Родной!.. За что ево?
В некрута велено взять милая, – смягчнлся тот при виде отчаяпия молодой девушкн.
Девушка продолжала валяться у него в ногах.
Встань, красавица! – силился приподнять ее старый подъячий.
За что-ж ковать? – молнла девушка.
Закон, закон таков, голубка.
Да он не разбойппк!
Закоп, воля ея императорского величества... А вы легче, рсбята! – обратилея подъячий к солдатам, которые набивали колодку на ноги безмолвно стоящаго повобранца.
Девушка поднялась с земли и бросилась к своему возлюблсниому.
Петрушенька! Ох! На кого ты меня...
Что она, сестра ему будет? – обратился нодъячий к старпку садовиику.
Нет, ваша милость, – отвечал тот упавншм голосом. – Оіии помолвлеиы у меня.
– Жених и невеста?Кубыть так... заручились. А вон поди-ж ты!
Да он тебе кто?
Чужак, сирота, в наймах, стало быть.
А девка?
Миучка, стало быть, моя будет.
Жаль, жадь, – участливо покачал головой старый подъячий. – А пельзя, ничего не поделаешь, старииа: бумага такая иршпла, неукоспителыіо-де сдать в некрута. Он, слышь, Петръто Лобода, бежал от помещпка, а помещик и проведал о месте его укрывательетва, ну, и велит зачесть его в некрута пеукосннтелыіо.
Малого между тем заковали и повели к телеге, поддержнвая тяжелую колодку. Он казался еовершеішо убитым.
Скоро телега двинулась к городу. За телегой шла девушка и неутешио плакала.
III. Думы Фелицы. – Захар сердится.
В то время, когда у мыса Фіолента происходила оппсаниая выше ецена, в Севастополе, во времеішом дворце, в котором тімела ночлег императрица, только что иачали просыпаться ближайшие к ией царедворцы и придворная прислуга.
Сама императрица встала раньше нсех и, паскоро пакннув на себя широкий легкий капот, без помощи прислуги сама приготовила себе на епирту небольшую чашку черного кофе и вошла с нею в соседнюю комнату, в рабочий кабинет, выходивший окиами на бухту и на море. На столе лежалн в иорядке бумаги и на отдельном листе начало какого-то етихотворения.
Имнератрица иодошла к етолу и взяла тот лист.
Хвала тебе, достойный князь Тавриды!
Россия оценить тебя доллгна...
Она не кончила, полоясила лист на стол и в задумчивостя нодошла к окиу. Перед нею открылась величествеиная панорама. моря, бухты и северных обрывистых берегов. В бухте величаво красовались новые корабли. Тихий утренний ветерок яолоскал в воздухе русские и австрийско-римские флаги.
Но Екатерина, казалось, не видела ничеіо этого. На лиде ея поконлась торясественная задумчпвость.
И неудивительно! Она сама сознавала в себе теперь Семирамиду не только Севера, но и Юга.
Что сказал бы теперь старик Вольтер? – невольно шепчут ея губы. – «Севи: тоі ^иі ваиие 1а Огапсие 8ешігатіз (1и №огсІ еі сии Мі(1і...» ОЬ, топ рЫІозорІие!.. «Ьа геіпе Еаиевегісе аііа са^оиег Аіёхапсіге 1е Сггап<1, таіз АІёхапсІге зегаіі; уепи л7оиз іаіге 1а соиг [5])»... Да, да, Алекеандру Великому льстила царица Фалестрнса, а мне льстят цари, императоры, этот Іосиф Второй, император римский и германский, преемннк Цезарей, и этот Станислав Понятовский, король иольский, преемник Стефана Батория, Іоанна Собесского, та сгёаииге... Он так растерялся, нрощаясь со мной после свидания под Каневым, что забыл свою шляпу, и когда я напомпила ему об этом, он отвечал: «я не забыл, ваше величество, что когда-то вы подарили мне шляпу дороже этой» это корону Польши и Литвы; но одну уже отняла я у него.
С тою же задумчивостью имиератрица прошлась несколько раз по кабинету и подошла к другнм окнам, выходившим на восток. Вдали, из туманной дымки выступал массив Чатырдага.
Царь-гора... Таких я сроду не видывала, истинио царьгора... II вот я пришла к ней, как Могомет когда-то иодходил к той горе, что не слушалась его... А Чатырдаг нослушался меня: ои перешел в мое подданство, и я пришла к нему, как к моему поддаиному. А когда-то, говорят, видел он іі Одиссея, прибитаго морем к берегу лестригонов, и злополучную дочь Агамемпона, царя царей, йфигению, и ея несчастпаго брата Ореста, преследуемого фуриями-немезидами... Царсгво Митридата! Оно стало теиерь моей губернией... 0! встали бы вы теперь из гробов, Августы, Цезари, Адріаиы и Траяны и иосмотрели бы на м о е царство!
Опа гордо нодпяла голову и улыбнулась.Да, да, нрав был Мардефельд... ГІомшо, когда я была сщс вслпкою кпяяшою и не смела мсчтать о русской короне, онь на одном придворном бале тихо шеннул мие: «л-оиз ге^пегея, ои ]"е пе зиіз ^и'ип вое» [6]), а я на это тихоиько отвечала: «^'ассерие Гаиртге»... [7]). Да, и вот я царствую уже двадцатьнять лет... Еак быстро время прошло! Еак быстро проходит жизиь и всего быстрее для царей: время, вот кто владыка иад царями, и оно безжалостно, оно не милостивее царей... Цари милуют, а оно никогда! Но и оно меня милует: оно пе вплело в мою вдовыо косу ни одного седого волоска...
Вдонью! – она горько улыбнулась.
Мысль моментально перенесла ее в далекий, маленький Штетин, где родилась она, где маленькими ножками бегала по мрачным залам отцовского дома... Она была только дочь губернатора Пруеской Померании... Жалкая родина! Жалкое море!-А вот бирюзовое море, не чета жалкому Финскому заливу... «0, царь и первый русский император Петр Алексеевпч! Еак бы ты позавидовал мне, е(ли б увидал мои корабли вот в этой бухте, в этом море, откуда рукой подать до Еонстантинополя...».
Она подошла к столу, но видимо не могла заниматься делами. Одна мысль гнала другую; в душе ея видения прошлого и настоящаго менялись как в калейдоскопе.
– «Оставим мудрецам доказывать, что земля вертится вокруг солица... Наше солнце вкруг нас ходит и греет, и освещает нае...» 0, льстивый, умный попик! Надо его приноднять поближе к солицу
Она опять задумалась.
Сколько пережито! Еакие териии перейдены на пути, и в корону вплетены одни лавры, только лавры!.. Степан Черногорский, Пугачев, Тараканова, все мои враги, где вы теперь? Где прах ваш? Один Бениовский, говорят, стал королем Мадагаскара... Безумец! Он хотел померяться со мной... Что-ж! Еороль Мадагаскара и Фелица!
За дверыо послышалось чье-то сердитое ворчаиье.
Ну, достанется мне, – улыбнулась императрица. – Захар опять за что-то на меня разгневался.
Она отворила дверь. По еередине оночивальни, с полотенцем на плече, стоял знаменитый камердинер Екатерины, известиый всему придворному миру Захар, а для искателей у имиератрицы, у всех сановников, «милостивец Захар Еонстантинович» Зотов: в нем заискивали вельможи, фрейлииы, статс-дамы, министры, посланники, забывая, что он просто камердинер. Захар стоял мрачный, как туча, и даже не повериул головы, когда имиератрица иоказалась в дверях опочивальни.
Здравствуйте, Захар Еонстантинович! С добрым утром! – ласково, даже заискивающе заговорила Екатернна, силясь скрыть предательскую улыбку.
– Здравия желаем, матушка государыня, – угрюмо отвечал Захар.
Ты, кажется, чем-то разстроен? – с прптворной участлнвостью спросила императрица.
Захар Еонстантинович еделался еще мрачнее.
– Увольте меня, государыня, ежелн я вам не угоден, – с комической горечью сказал он.
Уволить! – удивилась императрица. – За что же?
Я вам пе угоден стал, – был сухой ответ.
Да чем же, Захарушка? Чем я провииилась перед тобой? – спраииивала Екатерипа.
Захар молчал, укоризненно глядя на ночной столик имиератрицы, на котором стоял кофейник, спиртовая ламиочка, и все принадлежнссти для приготовления кофе.
Чем же? – повторила императрица.
А это что? – указал он на прибор.
Это я, Захарушка, кофе себе варила, для скорости, – онравдывалась государыня.
А разве у русской царицы слуг нет? – мрачно н торжественно спросил обиженный камердинер.
Да я, Захарушка, не хогЬла никого безпокоить, – продолжала оправдываться императрица, – думаю, все с дороги устали.
Устали! А русская царица и устали не долясна знать?
Не должиа, Захарушка.
Ну, так увольте меня!
Помилуй, голубчик Захар Константинович! На кого ж ты меня яокинешь?Найдутся подлипалы... Ишь что выдумала! Допреясь сего пикто, кроме Захара Еоистантиновича, пе смел варить ей кофе, а теперь, на поди! С-ама! Не люб, верно, етал Захар Еопетантинович! Другого нашла...
Императрица не вытерпела и расхохоталась.
Да, вам смешно, – несколько смягченпым голосом заговорнл обиясеннын, – а мне не до смеху... А это еще что? – он трагически указал на осколки дорогой фарфоровой чашки, валявшиеся на полу у постели.
Вииовата, Захарушка, прости! Это я нечаянно, ночью: прпшел мне в голову один стишок в иохвалу Ерыму и князю Григорию Александровичу, я и хотела записать, да как потянулась за овечей и задела чашечку... Иу, прости великодушно! – смиренно винилась императрица.
Эх! – махнул рукой суровый камердинер. – На тебя не напаеешься посуды... Вон в Ееиве разбила, в Херсони разбила...
Екатерине нравилось такое обращение с нею прислуги. Она любила, когда с нею говорили на «ты»: «матушка», «государыня», «ты» и то, и это... Требовалось это невольно, по чувству самовластия, как бы в противовес той приторной, пересолеіь ной лести, не всегда, конечно, уместной н всегда не искренией, которая неразлучна с придворным рутинщ,ім этикетом...
Ба-ба-ба! Еаясется, голову мылят всемилосшвейшей государыне... Ай да Захар Еонстантинович! Так ее! Пушн! Пушп!
В дверях стоял неисправимый «шпынь», Левушка, оберъшталмейстер Лев Александрович Нарышкин, вериый слуга п испытанный друг Екатерины.
IV. Екатерина II, Левушка м хохол-граф.
Императрица пошла па встречу Иарышкииу и ласково с пим поздоровалась. За то Захар, который пачал было уже смягчаться, опять ирииял недовольную мину, когда Лев Александрович обратился к нему с улыбкой.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |