Какая блогодать это место, тихое пристанище! – сказал один из путников, черноволосый юноша с болыними серыми глазами, задумчивыми и кроткими, как у девушки. – * Вот бы где постричься!
Эх, Даиило, Данило! Стыдис это говорить! – возразил другой путник, плечистый белокурый молодой чѳловек, вооруженный пистолетом и саблею. – Ты не Юраоко Хмельниченко. Да и тот, еказывают, бежал с Малборгу и чернечий клобук под лавку бросил.
– Говорят, бежал. Ах, я не забуду никогда, как он в сане архимандрита, служил однажды всенощную в Софийском соборе. Это было, ночитай, накануне того дня, как его и митрополита Іосифа Тукальского ляхи в Малборгъ# заточили. Я был тогда еще хлопчиком по двеиадцатому году. Помню и никогда не забуду этой всенощной. У Юрия, говорят, когда он гетмановал поеле отца, была невеста. А когда Юраско и Тетеря были разбиты Ромодановским и Сомком Якимом да Васютою Залотаренком под Переясловом, то по Украиие прошла чутка, что Юраско пал в битве. Чутка еия дошла и до его новесты. Почитая его давно в неживых, опа часто служила папихиды ло душе на брани убиенного Юрия. II вот единожды прплучилось ей быть в Киеве с своею матерыо. Утром опа отнравила панпхиду по убиенном Юрии, а вечером пришла в Софийский собор к всенопщой. На этот самый раз и служил всенощиую архимандрит Юрий-Гедеон. Слышит оная девица знакомый голос, а лица не видить, из алтаря голос слышится. П вдруг он выходит из алтаря с кадилом... «Слава овятей, единосущней»... Она смотрит, узнает его и, аки подрезаішый косою колос, падает без чувств. Своимн очами я видел, как выпосили из храма бедную отроковицу.
Как же она не знала, что Хмельничепко жив остался и в черпецы постригся? – спросил белокурый товарищ говорившего.
Не муДрено, многие ли знали это? Да и ныне, правда ли то, что он бежал из Малбора, или то елух токмо, молва народная?
И то правда. Вон п пыне прошли вести с Занорожья, якобы тамошпяя голота, козаки пропоицы утопили столъника Лодыжпнского, посла его царского величества.
Слышал и я это, – еказал черноволосый путиик. – Горе пашей бедной матери Украине, ежели и его царское величество на нас прогневается. Вон с того боку Днепра шарпают ее татары с Галгою-солтаном да с богооступииком Дорошснком, да и по сей стороие одщі беда. Как я<е тут оставаться на миру при такой шатости людокой? Единое снасение стены монастырские, к примеру, вот хотя сии.
II юпоша указал на стены и башни Густыиского монастыря.
Не дело ты говоришь, брагь Данило, – возразил товарищ, – теперь-то и нужны нашей матери Украйне наши руки и головы, а с помощью его царского величеотва она и ворогов всех своих под пяты потопчет.
Черноволосый не отвечал. Они оба помолчали, прислушиваясь, как кто-то под горою пел:
Ишли ляхи на три шляхи, А козаки на четыре...
А! Да и в горле я^е пересохло, – сказал первый путпик.
– Да вот иедалече Боршпа, там попросим добрых лк> дей, – отвечал второй путиик.
Молочка бы холоднепького, ах! От утробы матерния возлюбнх аз млеко, тоиеко пе так, как ты, брат Данило, – улыбпулся первый, – ты думаешь токмо словесное млеко, а я, брат, возлюбих млеко от крав доенное.
Так пойдем далыне.
– Потецем, брате Даиииле!
Они встали, закинули котомки за плечи и ношли по направлению к Боршне, по временам поглядывая па краеовавшуюся влево, в низипе Удая, уединенную Густынь.
Приближаясь к Боршне, молодые лутники уже издали заметили обгорелые и разрушенные дома и хатки.
ЧВерпо пожсжа была тут, – сказал первый путник, указывая па еледы пожара. – Вон сколько хат выгорело.
Да, это орда попустошила, – заметил его товарищ.
Какая орда?
– г Крьгмская, что прошлою осенью с проклятым Дорошенком приходпла.
Оп остаповплся п огляпулся назад.
Да воп и Мапджосовка пошарпана нми, и Дедовцы, – сказал он,
Н-пу! Да и чешутся же у меня рукп па эту крымскую саранчу! – энергическп проговОрил первый.
Они вошли в село. Кругом, действительно, видны былн следы разрушения и пожара. Многие дома так и оставались полуобгорелые. Другие кое-как пообстроились за зігму да за веспу. Печальное то было время для Украйны, когда враясдовавшие из-за первенства гетманы Дорошенко и Брюховецкий раздирали бедную страну на частн.
Да тут, брат, и воды, чаю, пе добьешьея, пе то, что молока, – сказал первый путник, качая головой.
Пожадуй, что так: придется, значпт, до мопастыря потерпеть.
Увидев, однако, одну обстроенную и чисто выбелепную хатку, путники подошли к окну и постучались. г
Блогословение дому сему и живущим ів нем! – яроговорил яервыи путник.
Кто там? – послышалея из избы слабый старческий голос.
– Богомольцы из Киева, – отвечал все тот же путник. – иустите до хаты.
Коли добрые люди, входите', – был ответ из избы.
Путиики вошли в незапертую калитку, а нотом, черезъ
крылечко, в хатку. Хатка была просторная, чистая. В передпем углу висел стариппый образ Богородицы, ппсапиый па доске и украшеппый шитым полотепцем. Перед образом вместо лампадки висел бумаяшый голубок.
Путники помолились па образок. – С святым дпем, с субботою, – проговорили путники.
Спасибо на добром слове, и вас со святою суббогою, – отвечал тоть ясе старческий голос.
Путшгки осмотрелись. У задией стеиы, на досчатом примосте, покрытом кошмою, лежала ветхая, седая старушка.
Здоровеныш были, бабусю сердце! – приветствовал ее первый путник.
Спасибо! Пошли вам Бог здоровьячко, – елабо проговорила старушка.
Недужаете, бабусю сердце?
Недуя^аю, детки. Садитесь, гости будете.
Путники уселиеь на лавку около стола, застланного скатертью.
Так из Киева, говорите, детки? – осведомилась старушка.
г – Пз Киева, сердце бабусю.
А куда Бог несет, детки?
– В Густынь, сердце бабусю, Богу молиться.
г – Доброе дело, детки.
Только сильно притомились мы, сердце бабусіо, – начал первый путник, крякнув в кулак. – С утра ничего во рту не было, да и в горле от ясары пересохло: кая^ется, если бы молочка глечичек найти у доброй людины, то так бы у печерских угодников на коленях той доброй людине здоровья на сто лет вымолили.
Ах, детки мои, соколята! – жалобно сказала старушка. – Еели бы Бог не обезножил меня, я бы сама слазила в погребицу и иринесла бы вам глечичок молочка; да вот горе, все мои детки в поле е утра, а я вот тут мертвою колодою лежу.
Да мы, бабусю сердце, и самн елазим хоть в пекло за молоком, только дай нам наказ да скаяш, где у вас та погребнца.
А в сенцах, детки, в подполье: туда лесенка ведегь.
Белокурый путник не заставил себя долго просить. Оиъ
встал и иоспешно вышел в сени. Остались в хате только старуха и второй путпик, черноволосый.
Что это, бабусю, ваше село так попалено? – спросил последпий.
Бог наказал нас, орду прошлою осеныо напустил на наш край. А до Киева поганыё не доходили, еынку? '
= – Бог миловал, бабусю,
рВ это (врсмя вопиел в хату первый путннк, торжественно песя в руках глечик с молоком.
Вот оно, бабусенько сердце! – развязно проговорил оп. – А где у вас тут ложки да миса?
А вон там, сынку, у куточку на полочке.
Тот проворно метнулся у куточок, нашел миску и ложки п радостно объявил:
Да тут, бабусю ягодко, и хлебец святой есть.
Да есть же и хлебец святой, сынашу: не все орда побрала.
И расторопный гость начал распоряжаться, как дома. Все поетавил на стол, накроил хлеба, налил нолную мііску молока, перекрестился и уселся за стол.
Ну, отче Даниле прошу до столу.
Тот тоже перекрестился, поклопился старушке и сел.
ІІа здоровьячко, детки, – еказала старушка, любуясь, как молодцы унлетали хлеб и огромными деревянными ложками хлебали молоко.
Ай да млеко! Такого молока н сам пап гетмап, поди, не едал. Ну, уж и щеко! Такого, брат, словесного млека ни в каком писании не найдсшь. Куда паше киевское молоко, вода водой! А это уж и млеко же!
П. Талисман.
ІІаконец, молоко было порешспо дочиста, путпики встали из-за стола, номолились и ноблатодарили добрую хозяйку.
А теперь, бабусю рыбко, разскажито пам, что у вас с погами попрнтчилось? – обратился первый путник к хозяйке.
Да как сказать тебе, еыпку, должно полагать, это мпе наврочепо, – отвечала старушка. – Мочила я это леп в речке, холодиый-таки был день, а на ту беду, смотрю, ндет цыган, да и говорит: вот какая, говорит, старая бабуся, а лен мочит. С того его слова и пачало ломить мне ноги, не встану тебе! Так, видпо, и в домовипу положут безногую.
Так, так, бабусю ясочко, это точно, что цыгаи наурочил, – сказал яервый путник, глубокомыслепно качая гоювой. – А у меня нротив таких уроков слово есть. Я вам, баюцю толубко, помогу с божией ласки.
Коли с божией, то помоги, сыночку, – обрадовалась старушка.
От печорских угодииков то слово, бабцю ягодко, и по молитве угодников оно от всего помогает. За «аше добро, бабцю, я вам добром и отслужу.
Второй путник глядел на него в недоумении, не понимая, в чем дело.
Вот что, брат Данило, – обратился к нему его разбитной товарищ, – ты человек книжный, ппсьмениый, усердно нрепоподобному Пестору книжному, сиречь летоиисцу, молился в пещерах, когда мы в путь собирались, н еам ты до нисьма охоч. Верно я гсворю?
Тот смотрел на него и все-таки ничего не понимал.
Есть у тебя в котомке атрамент, сиречь чернило? – продолжал первый.
Есть, а что?
А трость писательская, сиречь перо, есть?
Есть и перо; да на что тебе?
И иапирцу куеочек есть? – не обращая вннмания па удивление товарища, допрашивал первый, стоя среди избы. – Есть бумага?
И бумага есть, – был ответ..
Так развязывай котомку и подавай мне и атрамент, и перо, и папир.
Товарищ молча повиновался. Первый путник, серьезно перекрестился перед образом, сел за стол, взял неболыпой кусок бумаін и стал что-то писать на нем. Кончив писание, он подал листок товарищу.
Святая, великая истина! – сказал этот посдедний, прочитав иаписаиное.
Аще скажу горе – двигнися, помнишь? – спросил первый. -
Помню; только не нашим устам изрекать слово сие, – отвечал вопрошаемый.
На то есть уста младенцев, – загадочно проговорил первый.Потом, тщательно свернув бумажку, так что она величиною стаіа не более квадратного нолуверніка, он спросил старушку.
А нет-ли, бабцю рьгбко, у вас небольшого мякень кого шкуратка?
Должно быть, есть: вон поищи в той скриньке, что под лавкой, – отвечала старушка. – Мой Оверко недавно шил черевички -для моей внучки Приси, то там, может, и найдутся обрезки.
Разбитпой яутник полез под лавку, вынул оттуда неболыной деревянный сундучок и подпял крышку.
А! Да тут н шкураточки есть, и шило, и дратва, – вокликнул он. – Отпіа тесит!
Он взял неболыной кусок юхты, тщательно обрезал его сапожным ножом и при помощи шила и дратвы сшил мешочек велпчиною в размере овернутой им бумажки с таинственным писанием. Вложив в этот мешочек бумажку, он зашил и последнее отперстие. Затем, иодойдя к образу, ои перекрестился и положпл мешочек на полочку, поддержнвавшую образ. Старушка, глядя на все это, тоже иабожпо крестилась.
А ееть па тебе, бабцю, крест? – спросил загадочиый гость.
Как же, дптятко без креста-то ясить? Я не басурманка, – отвечала старушка.
Так дайте его, голубко, мне: я п его положу к образу Богородицы, пехай святится.
Старушка повииовалась. Крест был подап гостю и поло. жен к образу.
Тѳперь поендим пемиого, пусть оио святится
Посидели, помолчали.
А как же, бабусю, когда приходили сюда татары и погромили вас, как же мопастырь-то, разве они его пе дооыли? – спросил второй путник-скромник, как в уме прозвала его старушка.
– Нет, дитятко, добывать-то опи сго добывали, да Богородица помиловала, – огвечала опа.
Не взяли, значит, силой?
Нс взяли, дитяпсо; да говорили наши, что и Дорошспко,
что с татарами приходил, пе велел трогать святой обіпели.
А вы как же сіпаслись, бабдю? – опросил-первый путиик.
Мы все, сыпку, по камышам попрятались; а которых нашли погаицы, всех в іполои потнали.
Еще помолчали. В оконца хатки заглядывало солнце, которое уже иачало епускаться к закату, и ясар, повндимому, начал спадать.
Ну, телерь оно освятилось, – сказал первый путник, гстав и подходя к образу.
Ои взял оттуда старушкии крест и мешочек е писапием, перекрестился и поцеловал то и другое. Затем оп прикрепил дратвою мешочек к гайтану, на котором висел крест.
Ну, теперь, бабцю голубко, крестись, – сказал он.
Старушка с глубокою набожностью перекрестилась. Гость-
целитель подал ей крест.
Надень же теперь это на шею и носи с мольбою, – сказал он. – Да только помни, бабщо, никогда не мочи водой святой ладонки. Слышишь?
– Слышу, еынку. Помогай тебе, Боже, во всем добром! – с чувством сказала етарушка.
Ну, а теперь пам нора в путь. Опаеибо за хлеб, за соль, за ласку. Счастливо оставаться!
Счасти и вам, Боясе, детки! – со слезами сказала старушка. – Будете возвращаться из моиастыря, не минайте нашего двора.
– Снасибо, бабусю, не пройдем мимо.
Н таииственные нутники вышли из хаты.
III. «И приступль к неглу искуситель»...
Прошло песколько недель.
Тпхий, теплый августовский вечер. Потухающая заря золотит кресты Густыиского монастыря и таииственным полусветом отражается на развесистых вербах, под которыми красиво белеют хатки знакомого уже нам села Боршны, яшвопнспо располояшвшегоея па крутом полугорье, под которымъ
Тени мннувшего.
змейкою извивается Удай в своих зеленых, поросших камышами и осокою берегах.
От монаетыря к Боршне подннмаются знакомые нам путнпки. Как бы приветствуя их возвращение из тихой обители в полный ооблазна и земных радостей мир, навстречу им неслась прелеетная мелодия украинской песни, великолепно исиолняемой стройным хором мужских и жепских голосов. Хор пел:
Ой, не шумп, луже, дпбровою дуже, Не завдавап сердцю жалю, бо я'в чужпм краю.
Слышишь, в Боршне «улица», – сказал первый, белокурый путник, сверкнув живыми голубыми глазами.
Да, забыли, верно, погром, – задумчнво отвечал другой путник, тот, которого старушка прозвала «скромником».
Да на что его помиить? Сказано, не пецытеся об утрии, а то что еще прошлое вспоминать да вперед загадывать! – возразил первый. – Их дело молодое.
Они вошли в самое седо и шли знакомою уже улицею, которая выходила на выгоп. С этого места и иееня неслась. Видны были группы молодежи, нарнн и девушки.
Вон и знакомая хата, – заметил «скромник».
Ба-ба! Да и наша бабуея на призбе еидит! – обрадовался его веселый товарищ. Вот так чудо! Выздоровела бабусенька. Ай да мы!
И старушка их узнала. Опа быстро, точпо молодуха, вскочила с заваленки и тороплиЕо пошла к ним навстречу.
Добрый вечер, деточки! – заговорила она радостпо. – Вот привел ясе Господь опять вас увидать, а я уже и пе чаяла, думала сама итти в монастырь искать вас. А вот Богородица сама вас привела, детки мои, голубчики сизыс! Видите, я опять на иогах: от святых мощей как рукой сняло, и я, стара, подскакую.
Потом, как бы испугавшись порыва радости, она береяшо достала из-за пазухи крест е мЬшочком и пабоясно ноцелоьала и то, и другое.
Идите ясе к иам, деточки! – продоля;ала опа скороговоркою. – Вон и старый мой, дедусь сивеиький, и молодицы, и впучечка моя Прпся. Милости просим до господы, дорогие гостп.
Оии пошли рядом со старушкой. Навстречу им шел высокий старик с огромиьіхми седыми усами, двумя жгутами спадавшимп до самой груди, и с таким же сивым чубом, закипутым за ухо.
Это ж мои спасители, человече! – торопливо говорила ясивая старушка. – Только ж не знаю, как вас звать-велнчать: скажите ж, будь ваша ласка, кто вы и батьки ваши?
Да, да, скажите, будь ваша лаека, – говорил и старик, ласково глядя на молодых людей, – кого нам блогодарить?
Так, так, человече! Проси, ироси их: за кого мы долясиы Богу молиться, в церкви за здравие часточку выннмать, – щебетала старушка.
Меня, бабусю, дразнят Грицьком, а но-уличному Шарпай, – емеясь, отвечал веселый путник.
– Так Гриць, Григорий, а по батюшке как? – допытывалась старупшса.
А батька моего звали Семеном Шарпаем.
Так Григорий Семеиович, – сказал старик, – так и
будем велпчать.
А этого нюню зовут Данилкою Савченком, а по-улич-
ному дразнят Тупутупу, – также со смехом сказал веселый путиик, указывая на овоего товарища, – настоящая красная девушка, скромница нанночка, а по-моему, просто шоня!
«Нюня» тоже разсмеялся.
Ну, идите же, детки, в хату, милости просим! – не умолкала старушка. – А я вам сейчае яешеньку притотовлю. Присю, сердце! Беги сюда! – крикнула она свою внучку.
На зов ея приблизилась молоденькая девушка, почти девочка, лет пятна.дцати-шестнадцати, вся головка которой убрана бша яркими цветамн, а в черной косе вплетены были яркие ленты. Это была загорелая смуглянка с прекрасными черными глазами и немножко вздернутым носиком. От нея, казалось, пылало здоровьем и молодою свежеетью.
Приблизившись к гостям, она низко поклонилась. Молодой повеса Грицько весело сверкиул своими илутовскими глазами, увидав такую красавицу. «Нюня» же стыдливо потупился.
Бет, доию, скорей, возьми в коморе яичек да маслица, да яшвой рукой! – сказала старушка хорошенькой внучке. – А вы, молодички, зараз же состряпайте яечниду, да, чтоб добрая была, хорошая! – обратилась она к своим невесткам.
Все поторопилпсь псполпить ея приказание, а Прися даже с прискоком побежала в комору, так что даже мониста и дукачи на шее зазвеяели.
А теперь жалуйте в хату, гости дорогие, отдохните с дорожки, – суетилась старушка. – А тем часом яечница будег готова.
Все пошли в хату. Величавый старик с богатырскими усами, до того времени молчавший, спросил:
Куда ж вы теперь путь держите, Григорий Семенович, и вы, Дапило Савич?
Теперь мы пдем в Киев, человече добрый, – отвечал Григорий Семенович.
В Киев, далеконько-таки. А можно узнать, за каким делом?
. – Учиться, дедушка, в коллегию.
> – Учнться? Доброе дело. А чему вас там учат?
> – Многому, дедушка: в «фаре» мы учились иисьму и языкам, в «инфиме» обучались синтаксиме, катихизису, риторике, всего не неречтешь.
Так, так! Святому письму, значит, чтоб попами быть?
Кому как, дедушка: пе возбраняется и в Запорожье тягу дать.
В Запорожье! Вот это люблю! – обрадовался старик. – У (меня и поссйчас там два сына сокола, у, какие козарлюги!
Старушка, накрывавшая на стол, при последпих словах тяжело вздохиула.
Ах, сыны мои соколята, сыпы мои! – как бы про себя проговорила она горестио. – Сколько уж лет пе видим их, соколиков.
Орлы сыны мои! – воодушевился старик. – Осеиыо такого чосу задали татарам, что будут помнить Боршпу.
В это врсмя хорошепькая Прися внесла в дзбу шииящую в масле па сковороде яичпицу и поставила на стол.
Ай-да дивчина! – весело сказал неугомонный Грицько. – Пе усиелн мы и котомок снять, а она уж и с яечницей.Должііо быть, на улицу душа загорелась, – ласково заметила старушка.
Загорелась, бабусенько, – вскинув глазами на гостец, иотуиилась девушка.
За это люблю! – засмеялся Грнцько. – А нас, дивчино, зачем пе зовешь на улицу? -і
Девушка вспыхнула, но тотчас же оправилась.
Может вам на пашей улице будет скучпо, – -оказала оиа, яе поднимая глаз.
Отчего ясе скучно, Прися? – не отставал Шарпай.
У нас деревепская улица, а вы городяиские, – отвечала девушка.
Ничего, наМ не будет скучно с такими хорошими дивчшгами. -
Яичница скоро была уничтоясеиа, и гости, встав из-за стола и номолившись, блогодарили своих гостеприимных и хлебосольных хозяев.
Что жь, детки, пойдите на улицу, повееелитесь у нас, –. сказала старушка, – а то вам в Киеве, ноди, и погулять но доведется. -,. '
Какая уж там гульня, бабусю сердце, когда за риторику засадят, – засмеялся Шариай. – А то и лоза по спиие погуляет. Идем, отче Дапииле.
Идй, Грицю,г один, я не пойду, – отозвался молодой ' Тупутупу. у., " '. -; 1.;'
Вот тебе на! Да ты что! – вскнпулся на пего товарищ. – Разве уж постригся в моиахи, что ли, или так дур на еебя напустил? Идем!
Да идите уж и вы, Данило Савич, – уговарнвал его старик хозяин.
Иди, дитятко, – советовала и старуиика, – зови его, Присю, вои он какой несмелый, – сказала она внучке.
ГІойдемте со мною, Данило Савич, – ласково проговорила Прися,
Тупутупу подпял глаза и встретилея с глазами девушки: в них было столько детской невинности и искреипости, что он сразу почувствовал влечение к этой милой девочке, точяо к ✓ родной сестренке.
, – Хорошо, с вами, Прися, я иду, – сказал оп.
«– И давно бы пора, – проговорила старушка.
– И приступль к нему искуситель во образ Приси, – * как бы про себя пробормотал Шарпай, насмешливо глядя на
говарища.
– Идите же, детки, гуляйте, – провожала их старушка.
Все трое вышли из хаты. Внереди хорошенькая Прися,
IV. Украинсная «улица».
На дворе было уже совсем тѳмно, когда наша молодежь выступила на воздух нз душпой хаты. Звезды горели ярко, и только те созвездия, которыя светились на восточной половнне пебеспаго свода, все более и более бледнели по мере того, как пз-за густых старых верб ближайшей левады медленно выплывал золотой шар луны. С выгона неслпсь ге же гармонияныя мелодии украинской песни, которою заливалась молодая «улида». Ос-обенно выдавался один свежий женский голос...
«А я молоденька да не пагулялась».
– Вот так голос! Ну и голосок! – с восторгом заметнл молодой Шарпай, идя рядом с Присею.
Это поет так хорошо Еатря Яструбенкова, – заметпла девушка.
Золотое горло! – продолжал хвалить молодой бурсак.
Онау нас первая, веегда перед ведет, – иояешіла Прпся.
Ну, так она и будет моя дивчігна на пынешшою «улицу», – сказал Шариай весело.
Оно и кстати, – заметила Прися, – теперь у нея иет своего парубка: ея Опанас ушел недавпо на Запорожье, а других парубков она гопит от себя.
А меня пе прогонит? – епросил Шарпай лукавым голосом.
Нет, вы хороший парубок, – серьезно отвечала Прися.
Скоро они подошли к гулявшей молодежи. Их заметили.
А! Смотрите, Прися вышла на «улицу», – = раздались толоса.
Присю! Присю! Ходи сюда скорей! – кричали подружки. – А мы уж думали, что ты сегодпя оовсем не выйдешь.
А! *Да она п новых парубков привела с собой! – Ай да тихоня!
Кто такие? Кто, Присю? – тихо спрашивали подружки.
Паничи из Киева, у нас ночуют, – так же тихо отвечала Прися.
Шарпай сейчас же сам отрекомендовался всей «улице».
Живеньки-здоровеньки, ианове иарубоцьтво и вы, дивчаточка! С «улицею!» С доброю гулянкою, с веселою спеванкою! А я-уГриць, тот Гриць, про которого поют:
Ой, не ходи, Грицю, да на вечерннци, Бо на вечорницах дивки чаривницыі.
А я чаровниц не боюся, а с Катрею чернявою да повеселюся!
Ха-ха-ха! – заволновалась «улица». – Вот так зпачный парубок!
– Уж н Катря ему сподобалас, слышишь, Катре?
– А это у нас черница, красная девица! – указал Гриць па стоявшего в сторопе своего скромного товарища. – На «улицу» идет, «со овятыми упокой поет».
Снова 0'бщий хохот. И все окружнли весельчака.
А где же Катря?.. Подавайте мне Катрю! – не унимался Гриць.
А ось я! – выступила вперед высокая, статиая девушіка, в симнаиичпом голосе которой так хороши были грудныя* ноты.
Гриць, отчаянный бурсак, который ни перед чем не отстуяал, неволыю попятился назад.
у '
Да какая же она красавица! – тихо проговорил он, пораженный неожиданиостью.
Девушка была, действителыю, хороша. Освещенная только что выглянувшею из-за тѳмных верб луною, она казалась и стройнее всех, и краеивее. На миловидном, несколько продолговатом личике более воего выдавались ея глаза: казалось, они были слишком велики для такого личика: но в этом-то ибілла вся нх чарутощая прслесть. Это были чудпые детскіѳ глаза, припадлсжавипие взрослой девушке.
ІІри поеледпем восклицаиии киевского бурсака, смелая девушка певольно потупилась, по Гриць скоро оправился.
ІИе диво, что у тебя такой голос, – еказал он, любуясь красавицей. – Ыо диво, что у тебя и нарубпика, пет: ты настоящая чаровпица, тебя и боятся. А я тебя не испугаюсь, я и киевских ведьм не боюсь.
Ап да казак! – раздалнсь одобрительные голоса.
Казак, только чуб не так! Эх! Ударить бы Иодковками. Хлонцы! – крикнул Гриць. – Есть у вас музыка?
– Есть! Есть! – отвечали и парни, и девушк#.
Так ушкварьте что-нибудь веселснькое, чтоб и вербы заплясали!
В ответ па это, как бы по уговору, разом завизжала скрипка, загудел бубеп, и запищала деревяниая «соиилочка».
ІИе успела опомннться красавица Катря, как отчаянный.бурсак уже вертел ее мощпою рукою и выбивал отчаянные «выкрутасы» не знавшпми устали ногамп.
Вот так иарочка! Ай да Гриць! Ай да Катря. *
Вслед за ними ноиеслиеь и другия пары. Прп лунномъ
свете это было что-то фантастическое.
А отчего вы не тапцуете? – спросила Прися своего кавалера, молодого Тупутупу.
Я не люблю танцовать, Прися, – отвечал этот поеледний.
Так вам у нас скучпо, должпо быть?
ч И девушке почему-то вдруг так стало жаль молодого бурсака, что она готова была заплакать. Ёй представилось, что оп тоскует, что ои на чужбине, далеко от родного Киева, что он такой одинокий. Почему-то ей тут же вспомнился ея отец, тоже на чужбине, далеко-далеко «За Порогами», и такой я:е одинокий. И ей так и захотелось прилыіуть к этому бедненькому паничу. как к родному брату, и сказать ему: «Милый, милый! Не надо скучать»...
Только юпость способпа па такіо чистые порывы, и этот псвиішый порыв хорошепькой девочки разрешился тем, что оиа быстро вынула из своих волос песколько василысов, украшавших ея чериую головку.
– Л бот я вам волоягков дам па бряль, спимите, – чжаг.ала опа, протягивая рзгку к шляпе молодого человека.
Тот повиновался п снял шляпу.
– Вот вам, паиичу, – ласково сказала девушка.
Спасибо, милая Прися.
Утомленпая танцами, остальная молодежь переетала кружиться. Музыка замолкла.
А теперь, Катрусю, заводи, сказал Іриць, тяжело дыша и любуясь своею девушкою.
Якои-жь вам? – спроеила Катря, поправляя цветы на голове.
= – А той, что вы уЖ пели рапыпе:
«Ой, не шумп, луже, дибровою дуже».
^ – Эта песпя как раз для нае с Данилою! «Не завдавай сердцу жалю, бо я в чужом краю»!..
Девушка иачала низкими груднымп нотами. Ее поддержали другие голоса, и женские, и мужские. Пееня все росла и росла; мелодия ея, задушевпая, как плач, как тихое отчаяние, глубоко хватала за сердце.
ж Застепчивый бурсак, что стоял несколько в стороне с молоденькою Присею, любил пение. В хоре киевской коллегии сго голое высоко ценился: это был тенор необыкновенно симпатичпый. П молодой Тупутупу присоедииил овой чудный голос к стройному хору «улицы»: он запел тоже.
Содержание пеони вполне соответствовало прекрасной мелодии, выражавшей его: это была песня казака на чужбине.
Туяутупу пел с таким воодушевлением, молодой, свежий и сильный голос его так хватал за сердце, что стоявшая около него Прися не выдержала и заплакала. Молодой певец заметил это.
Ты о чем это, Прися; дпвчинка? – тихо епросил он, пагибаяеь к.девушке.
Мие тату жаль, – отвечала она, всхлипывая, – оп тоже в чужом краю, за Порогами... И вас мне жаль... вы тояее...Песня, между тем, оборвалась. Да и пора уже была «улице» расходиться. Некоторые из молодежи удалились раныпе, по обычаю, парочками. Стали расходпться и другие, тоже парочками: каждый парубок, в еилу векового обычая, долясен был проводить свою «дивчину», и, непремепно, провести с нею ночь, «спать» с пеіо: это обязательно.
Гриць, не простившись даже с своим приятелем, пошел провожать свою подругу-Катрю.
* у
V. Ночь в клуне.
Молодой Тупутупу остался на выгоне один со своею спутницею. Он знал священные обычаи своей родины, он вырос в них и восииталея. Он знал, что обязан проводпть девушку домой и провеети с нею ночь, как если бы она была подругою его жизни. Он должен был «епать» с этою девушкой. Нарушить обычай, освященный векамн, он не мог. Это значило бы публично оскорбить девушку, опозорить, бросить ее, как отверженную, с которой ни один молодой человек не хочет знаться. Тупутупу это знал и не желал бы ни за что огорчить девушку, родные которой так радушно приняли его и доверили ему свою молоденькую внучку. Он доляген «опать» с нею.
Хорош этот обычай или не хорош, это другой вопрос. Но он всегда существовал на Украине и существует до на стоящаго времени, как в Испании – обычай «Іоз поуіоз»: это то, что на Украине называется «жениханьем». Он или оиа женихаются с такою-то или с таким-то.
Во время «жениханья» они узнают друг друга – ум, характер, привычки, хорошия или дурныя стороны. Потом, узнавши друг друга, они и соедиияются законным браком. Могут и разойтись, и это не портит репутации девушки, потому что об этом знают и родные ея, и знакомые.
Не пойти с девушкою «спать» это все равно, что в порядочном обществе публично пригласил девушку на бале на такую-то кадрнль или на мазурку и отказаться от нея. Это публичная обида.
Тупутупу таким образом должен был пттп «спать» с Присею.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |