Но Молчии хорошо знал привычки и слабыя стороны Державинского питомца.
Миша! – пеожиданно закричал он, – Платошка прншел твой мед есть.
«Платошка» – это был козел, живший у Державина на копюшне, непримиримый враг Мишки. Лишь только они встречалиоь на дворе особенно около конюшен, то постоянно дрались, и коварный козел всегда побеждал простоватаго Мишку своим проворством п неоясиданными иападениями.
Есть целая легенда по поводу названия Державнным своего козла «Платошкою». Но было бы не совсем скромно разоблачать эту леге-нду, так как в таком названии козла таится Ягелание Державина наяести обиду одному довольно видному лицу, к которому за что-то не блоговолил певец «Фелицы».
Платошка, Платошка идет!
Услыхав имя своего врага, Мишук окончательно растерялся. Он торопливо слез с своего председательского кресла и встал на задния лапы, намереваясь дат жестокий отпор своему непримиримому врагу. Но враг не приходил.
– Там Платошка, там, за дверыо, мед ест, – поддразнивал Молчин доверчігваго зверя.
Мишка ношел грозно к выходу. Все канцеляристы, столпившиеся у дверей, быстро разсеялись.
Возьми Платошку! Отними у пего мед, там целая корчага меду.
Обманутый зверь вышел за дверь, которую за ним тотчае же и захлоннули.
Ну, насилу; выпроводили дорогого гоетя, – засмеялся Молчип.
Что ж он теперь будет делать? А если пачпет ломиться в дверь? – спросили его.
Нет, теперь он пойдет искать Платошку, оп теиерь заряжен, и до тех пор не уопокоится, пока козел не даст ему порядочного тумака.
ІІ. За обедом у Державина.
Разсказанное в предыдутцей главе – не наше измышленіс, а исторжчеекий факт: он увековечен самим Державиным в его «Записках».
Во время совершения проделки с медведем Державин находился в Петрозаводске. Известно, что певец «Фелицы» отличался необыкновенною сварливостью и неуяшвчивостью: он постоянно, всю яінзнь, или сердился на кого-либо, или ссорился. Еотда, во время Пугачева, он командирован был па Волгу для наблюдений за действиями самозванца, он такую бурю поднял против саратовокого коменданта Бошняка, что шум от этой бури дошел до слуха Екатерины, и задорному поэту прислан был выеочайший ногоняй. После, в Петербурге, он постоянно ссорился с своими начальниками и сослуживцами – с Князем Вяземским, с Завадовским. Чтобы сбыть с рук безиокойного певца «Фелицы», «Фелица» послала сго в Петрозаводск губернатором; но и там он тотчас же поесорплся с своим начальником, олонецким и архангельским геиерал-губернатором или наместником Тутолминым, н с его двоюродным братом, тоже Тутолминым, председателем олонецкого верхняго земского суда, где и разыгралась июмедия с медведем.
Вот как сам Деряшвин говорит об этом в своих «Записках». Объясняя свои размолвки с Тутолминым якобы придирчивоетью последняго и пристрастием, а не овоей неуживчивостью, оп в подтверясдение говорит, как Тутолмин нрпднрался к нему по одному делу. «Сие было одпо смешное дело о медведе. ЬІадобно его описать основательнее, дабы представнть живее всю глуность и мерзость пристраетия. По отъезде в отнуск паместника (геиерал-поручика Тутолмипа), скоро и брат его двоюродпый, полковиик Николай Тутолмин, бывший председателем в верхпем земском суде, отпущен был в отпуск на 4 месяца. На Ѳомииой недели, того суда заседатель Молчии шел в свое место мимо губернаторского дома поутру; к нему пристал или он из шутки заманил с собою жившего в доме губерпатора (т. е. у Державииа) у ассесора Аверииа медвежепка, который был весьма ручен и за всяким ходил, кто только его приласкивал. Привсдши гго в суд, отворил двери и сказал ирочим своим сочлсиам шутя: «вот вам, братцы, новый заседатель, Михайла Пваиыч Медведевъ> Посмеялис и тотчас выгнали вон без г/сякого последетвия. Молчип, вышедши из присутсгвия в обыкновенный час, зашел к губернатору обедать, пересказал ему за смешпую новость сие глупое происшествие. Губериатор, носмеявшись, сказал, что дурно так шутить в присутственных местах, и что ежели до иего дойдет формою, то ему сильиый сделает напрягай» *).
Впоследствип оказалось, что «напрягай» этот получил пе только шутник Молчин, но и сам губернатор, Гаврило Романович Державин.
Но об этом в своем месте.
Что выходке с медведем Гаврило Романович не был непричастен, это косвенным образом изобличается нижеследующею сценою, бывшею в доме певца «Фелицы» как раз иакапуие дебюта Мишеньки в верхнем земском суде в ролн председателя.
У Державипа обедали самые близкие к нему по службе подчинелные – ассесор губернекого правления Аверин, экзекутор Емин и секретарь Грибовский. На иочетном месте возседала знаменитая теща поэта Матрена Даниловна Бастидонова, знамепитая тем, что она выкормила своим молоком великого князя Павла Петровича, а еще более знаменитая остротами на ея счет Екатерины II, тщательно записанными Храповицким. Так, в одном месге, у него записано: «Сказали мне (т. е. императрица сказала) после доклада Державина, что «он ходит с такими просьбами, какими бабы разжалобили тещу и жену его. Я промолчал» **). В другом і\иесте у него записано: «Говорено мне (тоже императрицею) сще о Державине... что Державин прииимает все прошсния о деньгах – готов принять на миллюн... Это работа его тещи. Она – самая негодпица н доходила до кнута, но так оставлена за то только, что была кормилицей великого князя. – говорено с яіаром» Еще в одном месте отмечеио-: «Разбирая иочту, на просьбу Елмановой велели ей сказать: і'аі
*) Записки Державина, изд. Бартенева,, стр. 555 – 256.
**) Дневник Храповицкого, изд. Барсукова, стр. 389. ***) Тай же, стр. Ш
ип 'зоеиг (ие госіие, и спросить Державина, не знакома ли ему V Теща его всех просительниц знает» *).
Так вот эта-то самая «теща» и возседала во главе за скромным обедом певца «Фелицы». Вся фигура ея действительно напоминала кормилицу «с добрым молоком», хотя она и облечена была не в сарафан и не в кокошник, а в фийймы и роброны во вкусе модниц времен Людовика ХУІ, словно бы она была не в Пегфозаводске, а в Тріаноне. В серых, плутовских глазах ея горел тот огонек, который изобличал в ней действптелыю такую кормилицу, какая, еслиб имела иобольше власти, чем власть губернаторской тещи, могла бы, не задумавшись, скомандовать целому гвардейскому полку: «налево кругом, марш ирямо в Сибирь!», еслиб нолк этот сделал хотя бы малейшую ошибку на смотру. Но и в ея теперешнем положении она чувствовала себя принадлежащею к тем «властителям и судиям», к которым оду она внушила своему зятьку-поэту: у нея под башмаком был не только этот поэт, как поэт, но и как губернатор, да и вся Олонецкая губерния чувствовала над собой подошву властительного башмака «губернаторекой тещи». Глядя на ея седыя, напудренныя по моде космы-гривы, Державпн невольно декламировал в душе:
С белыми Борей власамп
Потрясаи иебесами, Облака сжимал рукоГг, Сыиал инеи пушисты И мятели воздымал, Налагая цепи льдисты, Быстры воды оковал.
Оиа была сущий борей. Кровь в жилах застывала у поэта, когда «теща» была почему-либо недовольна им, и тогда трепетала вся губерпия.
Но теперь опа была милостива к народу: она чувствовала, что, за отсутствием генерал губернатора, она фактически иравит всею губернией и погому улыбалась, глядя, как около нея стояла на задних лапках «Резвила», хорошсиькая болонка,
*) Там же, стр. 395.к
ожидая подачки со стола своей властптелынш.ы и просительио махая хвостом. ч
Рядом с «тещей», по правую руку, сидела ея дочка, Еатишь, я{еиа Державина, молоденькая, яркотлазая, е болыиими синеватыми белками, брюнеточка – тип севильянки, потому что отец ея, сіоп Вазіісіоні, приехавпиий из Голінтинии в качестве камердинера великого князя Петра Ѳедоровича, был родом португалец. Недоставало только черной мантилыі на плечах п голове очарователыіой «Плениры», чтобы воображение тогчас же перенесло вас в Андалузию, в Севилью, прямо па аіатесіа (иеі (іпдие, где по ночам гармонично шуршат чернымп шелковыми платьями и тихо щелкают веерами прелестныя черныя женщины.
Е этой-то «Пленире», когда она была невестою поэта, Державин написал известное послание:
Как по челу власы ты разсыпаешь черны, Румяная заря глядит из темнЫх туч, И понт как голубой нронзает звездный луч, Так сердца глубину провидит взор твой скромный. Как счастлив смертный, кто с тобой проводит время!
Счастливее того, кто нравится тебе:
В блогоиолучін кого сравню себе,
Когда златых оков твоих несть буду бремя!
С нею рядом сидел высокий, стройный юноша, лет девятнадцати, с мягким взором голубых глаз и необыкиовенно нежными, как у женщины, руками. Это был Грибовский, украинец, называвший Державина своим «милостивцем», юиоша очень образованный, прекрасно говоривший по-французски и щеголявший чистотою парижекого «проионса», хотя и не оеиливший «прононса» русска.го, как подобает истому хохлу. Впоследствии, как известно, этот щеголеватый хохлик быстро пошел в гору, попал в статс-секретари и оставил после себя очень интересныя «Залиски», изданныя лет двадцать тому назад.
По левую руку «тещи» сидел уже знакомый нам шутник Молчин, заседатель верхняго земского суда, пепельного цвета господин средпих лет, с веселыми серыми глазами и задорно очерченными губами, с вздернутым носом. Рядом с ним, ассесор Аверин, брюнет, с синим, гладко выбри-тым подбородшм и чернымп глазами. Даиео возседал массивный экзекутор Емин, постное лпцо, типа непыощих прогодьяконов.
В нротивоположной голове стола помещался сам Гаврило Романович, дубоватая наружиооть которого, без сомнепия, хорошо известна каждому читателю.
Но это не вся картина семейного обеда Державипа.
По правую руку поэта стоял, в виде рыпды, его чствсроиогий камер-паж, виновник веселого заседания в верхнем земском суде, Мишенька Медведев. Комичнее его фигуры нельзя было ничего себе нредставить. Он стоял на задних лапах, а в передпих держал огромиую деревяпную крашсную миску. На плече у него висела салфетка, как у настоящаго лакея. Он стоял неподвижно, серьезно, как ни тяжело и ни скучно было для него это стоянье во все время, пока продолжался обед. Но Миша знал, что стоянье щедро вознаградит его за труд и скуку. Подававший и принимавший блюда и тарелки лакей обязан был, -проходя мимо скромного четвероиогаго Лепорелло, сливать и сваливать в его мису все остатки кушаньев, недохлебаниые суны, щи и борщи, обглодаиныя кости, обрезки огурцов, обрезки хлеба, недоедепный салат, корки апельсинов и лимоиов и вообще вее, что обыкновепыо выбрасывается в лохапь. Это и был обед для Миши, такой каваркад, который для косматаго гастронома был, конечно, ириятпее, чем для пресыщеииаго Лукулла ето роскошыые обеды с мурепами, откормленными человеческим мясом, с соловьиными языками и верблюясьими иятками.
Стоя на своем почетпом посту, Миша завистливыми, по добродушпыми глазами соировождал каждый кусок, который пропосили от тарелки ко рту его повелитель и прочіо сотралезующие, и одержапно, по радостно посапывал, когда замечал, что кто-либо не доедал своей порции и оставлял на тарелке. Зато он е видимою досадою и презрением смотрел на «Резвилу», которая, по его медвежьему мнению, не умела даже скрыть своей холуйской подлости и, виляя возмутитслыю хвостом, получала со стола подачки и тотчас же пахалъно их проглатывала. Не будь этой егозы, все это поиадало бы б объемистую мису блоговоопитаиного Мишн; но он должеп был покоряться горькой необходимости.
Что, Миша, завидки берут? – дразнил его несносный Молчин, показывая глазами на то, как противная Резвилка глотала самый лакомый кусочек рябчика, брошенный ей «Пленирою».
Миша только сопел и еще крепче сжимал лапами свою драгоценную мису.
Ничего, Миша, не печалъся, – успокаивал ето Державин, трепля по кооматому плечу, – вот тебе за блогонравио и терпение.
И он бросил ему в мису корку черного хлеба и необглодаппое крылышко рябчика.
А умен поганец Мишка, – заметил Молчин, – вео понимает.
И вправду умен, не глупее Тутолмина, – под нос проворчал Державин.. -
Которого? – ехидно спросила «теща».
Державин не ожидал этого вопроса и не нашелся сразу, что отвечать.
Конечно, его превосходительство разумеет нашего сокола верхнеземского, Николу Тутолмина, – отвечал за него Молчпн.
Разумеется, его, – нодтвердил Державин.
Ну! И тот недалече ушел, – процедила «теща». – А туда еще!
Вероятио, – отвечал на ея замечание Грибовский, ласково скользнув сшоими красивыми глазами по ея мужественпому лику, – вероятно, что Гаврило Романович разумел никого иного, как нашего наместника, когда в одной знаменитой оде воскликнул:
На пышных карточпых престолах Спдят мишурные цари...Точно, братец, ты немножко угадал, – перебил его Державин – тут разумеются вообще наместники, которыо все почти, хотя зависели от мановения нмператрнцы, но чрезвычайно дурачилиеь, представляя ея лицо, сидя великолепно на тронах, когда допускали к себе, при открытии губериий, народпых депутатов п выборных судей *). Такого дурака играл н наш Тутолмнн.
В это время жена ето, которая вмеето того, чтобы кушать, пзволила заниматься под столом ножным электричеством с юным Грпбовским, нежно иридавливая своим маленькнм башмачком лакпрованный сапог молодого человека, сдала лакею свою тарелку с иетроиутым еще рябчиком. Ла> кей быстро пронес тарелку мимо медведя, стараясь скрыть отт него лакомый кус, чтоб самому съесть на кухне; но Миша сам зорко следил за этой добычей и чуть было не выронил из лап всю миску, когда лакей быстро прошел мимо него. Это заметил Молчин.
Что, брат Миша, мимо носа пронесли рябчика? – засмеялся он. – Вот тебе и шиш!
Все засмеялись. Под общий шумок Грибовекий так иридавил своим сапогом ножку соседки, что она невольно вскрикнула и вся вепыхнула.
Ты что, Катишь? – спросил ее муж.
Да вон Адріан Моисеевич чуть не разбил мой любимый стакан, – ловко еолгала она.
А я уж думал, что тебя скорпіон укусил, – улыбпулся певец «Фелицы».
Обед кончнлся, н все встали из-за стола, чтоб иокойнее разсесться на низких турецких диванах, стоявших вдоль внутреиних стен залы. Лакей внес на подносе кофе.
Теперь начипался Мишкин обед. Хорошо выдрессированный Авериным, Миша, не дожидаясь особаго разрешения, сам поставил овою миску на стол и ждаі, чтоб ему подали его кресло и завязали на груди салфепсу, чего он сам нѳ умел делать. Для него имелось особое, старое вольтеровское кресло с широким, низким сиденьем. Лакей приставил к столу это кресло и подвязал своего косматаго барина салфеткой.
ІІо Миша помнил коварство лакея: он не мог простить ему рябчика. Едва Филька обвязал его салфеткой, как Миша так хватил его лапой по слиие, что тот чуть не растянулся.
Ах ты, косолапый чорт! – неволыю вьтругался ои.
Все засмеялись. Но больше всех хохотал Молчин.
*) ((Русский Архив», Картенева. 1808, стр. 419.
Вот тебе, Филя, рябчик! Лбвко дараииул Мишук!
Чтоб он подавилея, чорт этакий! – не вытерпел лакей.
Но Миша ни на кого уже не обращал внимания. Он уеердпо уписывал свой великолеппый обед, придеряшвая миску ланами, и только искоса поглядывал пногда на противную Резвилку, которая подличала теперь перед молодой барыней, етоя на задних лапках и вынрашивая себе кусочск сахару.
Ну, настоящий Николка Тутолмиы, когда оп, сидя на прѳдседательском кресле, журналы подписывает, – пе вытерпел Молчин, глядя, как Миша работал над миской.
Что ж! – улыбнулся Державии. – Посади его на место Тутолмина, так не хуже его будет к журналам лаиу дрикладывать, пе понимая написанного и не читая.
Эта фраза губернатора и подала Молчину мысль устроить па другой день ту шутку, свидетелем которой был вееь верхний земский суд, и за которую ожидал его «сильный напрягай».
III. В бурю на БЬлом морЬ.
А оглянитесь-ка назад, Адріаи Монсеевич.
А что?
– Да разве не видите, что там делается?
Вижу, туча встает, так, кажется, и пухнет, вздымается.
Да, как бы буря не заетигла нас: вндите, как потемнело море.
Да, точно свинцовое стало, и рябь какая-то пошла. Так вполголоса разговаривали между собой Емин и Гри-
бовский. Они сидели в шестивесельной морской лодке, которая в полдень отчалила от Сумского посада, что лежит у Онежской губы Белого моря, и плыла по направлеиию к устью речки Кеми, к маленькому селению этого же имени.
ш
Был конец авгуета 1785 года, время, когда на Белом море и в Ледовитом океане особеино свирепствуют бури. В лодке было шесть гребпов и кормчий, старый помор. Они таіше стали поглядывать на облако, которое поднималось надъ
южным горнзонтом и действительно, как выразился Грнбовский, словно бы раопухало и чернело, как злокачествеігпый серед.
Быть буре!
На дне лодкіг, прнкрывшись плащем, кто-то спал.
– Еак ты думаешь, дедушка, – обратился Грибовский к старому помору, – нас не застигнет буря?
А как знать, родимый, – отвечал старнк, присматригаясь к облаку и цвету моря, – все от Бога.
– Да кж же! Разіве не видно?
Оно точно, барин, по нашему, по человеческому, надо бы быть бурьке, а по-божьему, может, и не будет: дунет Господь, и пронесет.
Но небо и море становились все более и более зловещими. Какие-то птицы, словно иснуганныя грозным видом окружающей природы, быстро неслись на запад, по направлению к земле.
Ишь, умная тварь божья, чует, что дело не ладно, так скорей к берегу, – как бы сам с собою разговарпвал старик, – ну-ну, робятки, наляг-ко на весла, мочи глыбче.
Это к гребцам. Гребцы поналегли, глубоко мочат весла, чуть не ломают.
Вдали что-то глухо грохнуло и прокатилооь. Грибовский, бледпый, испуганно посмотрел на Емипа, на кормщика, на гребцов.
Гром, – тихо прошептали его бледныя губы.
Емин и кормщик иерекрестились.
Заговорил Госиодь, что-то скажет? – пронзпес последний, оглядывая горизонт и небо.
Прогремело еще. Снова грохнуло и прокатилось. Фигура, лежавшая на дне лодки под плащом, привстала и с удивленісм поглядела кругом. Это был Державип.
Что это? Гроза, кажется, собирается? – спросил он.
Гроза, ваше превосходительство, – смущснно отвечал Грибовский.
Дерясавип встал и пачал всматриваться в море и в грозпо надвиташшуюея тучу, которая закрыла ообою солпце. Лицо поэта отражало пе то тревогу, пе то радость и вдохиовеиие.
А давно иачалось? – спросил он.
– Сейчас только...
Но в этот моемнт огненная змейка о неба ринулась в море, казалось, у самой лодки, и моментально загем грянул такой страшный удар, что Емин и Грибовский с криком нспуга притулнсь...
Свят-овят-свят! – прошепталн чьи-то уста.
Начинается, – каким-то странным голосом проговорпл Державин.
И действительно, начиналось. Откуда-то налегел шквал. Ветер, казалось, вырваіся из невидимой пасти неведомого морского чудовища и со свистом стал хлестать в лодку разом побелевшими волнами. Снова огненная змея прорезала тучи, а за нею последовал такой резкий удар, словно удар киута по пебу п по морю.
Еакой кнут!.. Это Он, в пространстве безконечный, стегнул кпутом по вселенной, – с восторженным трепетом проговорнл певец «Бога», забывший в этот торжественный момент о всех «Фелицах» в мире.
С каждым моментом буря грохотала все более и более. К оглушительным ударам грома приеоединился дикий рев волп, которыя какою-то невидимою, словно внутреннею силою поднимались все выше и выше и из волн иревращались в настоящия горы с белыми гребнями, словно бы это были снеговыя горы. Молпия то-и-дело падала в море, и казалось нногда, что море горит и клокочет, разбрасьгвая с белых вершпп гигантских волн фосфорические искры.
Старый помор мужествеино выдерягивал напор бури, твердою рукою нанравляя жалкую лодку то вверх, на отвесную водяпую гору, то вниз с этой волнующейся горы, и в последнем случае находящимся в лодке казалось, что они иадают в пропасть, чтоб навеегда остаться погребенными в холодной пучине.
Грибовский, которого гребцы привязали капатом к еиденыо, чтоб он не вывалился в море, несколько раз падал в обморок, по удар холодной волны в лицо заставлял его приаодить в себя и вспоминат, что он еще жив; но это былс печто среднее между сознаиием и бредом, между действительноетью и Схмутпым представлением, что это уже не ясизнь, а загробпьтя видения...
«0! Какие ужасныя вндения за гробом:..»
Могучий организм Емина также не выдерживаі ударов волн и бросанья лодки с горы в бездну: он стонал, чувствуя, что только нрндерживающий ето нонерек тела каяат удерживает его на поверхности моря и не позволяет ему ринуться в. бупіующую, темную пропасть, освещаемую пиогда молниями.
Держись крепче, ребятунгки! – слышался голос стараго помора, заглушаемый ревам бури и удараші грома. – Отливай воду, а то захлебнемся.
Весло вырвало! Аах!
Дерясавин, нод влиянием первой поэтическсй восторжеппости, сначала чувствовал в себе гордую силу борьбы со стихиями...
Чем ояи выше меня, эти бедпые поморы? – шептал ему восторженный голос торжествующаго духа.
Ему даже хотелось крикяуть кормчему, подобно Цезарю перед битвой при Фарсале:
Ты везешь Державина и его славу!
Но он не крикнул. Вместо величаваго образа Цезаря, ому хогелось бы лучше видеть в этот момент кроткий образ Того, Который по водам ходил.
Господн! Простри руку, утопаю...
И его одолела душевная мука, вид немнпуемой смертп. Он етал смутно догадываться, что это не сознательная борьба духа со стихиями, а какой-то бред воображения, ибо голова его круясилась, и иучина морская, казалось, манила его к сесе...
Упаду, упаду!.. Погружусь на веки, – колотилось в его душе смутное еознание, и он видел образ своей «Плеинры», летающий над бушующим морем.
Я брежу... я с ума схоясу, – молнией проносилось в его уме, и он не чувствовал, как два гребца обвязали его капатом.
Ему слышались голоса в реве бури. и эти могучіс голоса внятно гремели с ударами грома:
0, Ты пространством безконечный, Живый в движепьи вещества, Теченьем времени предвечныйі
0! Разгверзшееся от моллііі небо озарило страшиую картину: лодка неслась прямо на острые серые камни, которые отхлынувшая волна обнаяшла на момент и закрыла другою
волііою...
Он только тут окончательно пришел в себя: он поиял, что сейчас, вот в этот самый момент, лодка разобьется в дребезгн об эти каменные зубья, и вое будет кончено.
0, Господи! – вырвался стон из его груди. – Тебе все возмолшо!
В этот момент громадныя волпы подхватили лодку, как щепку, и перебросили через каменную гряду, торчавшую из воды...
Вынесла Богородушка! – почти простонал старый помор. – Молиеь, робятки!
В заводь иерекинуло, братцы, – раздался радостный голос..
Вывезло! Крестись, ребята! – кричали гребцы.
Лодку тихо покачивало в заводи, а за камеиистой грядой яопрежнему бушевало море. Вб.шзи виднелись очертания берега, темныя ели, мигал где-то огонек.
Шапку унесло, братцы, эх-ма! – слышится чей-то голос.
РІ мою шляпу дедушка водяиой слопал.
Три весла сорвало, ээх!
Державин понял, что они сиасены.
Молись, батюшка барин! – раздался над нпм чей-то голос. – Бог тебя помнловал.
Он оглянулся. Над ним стоял старый помор. Голова его была обпажена, и с еедых волос и бороды струилась морская вода.
–. Где мы? – спросил Державни, приходя в себя.
У берега, батюшка, у острова, заводь тут есть махопька, тихая заводь.
А до Кеми далеко?
– Да мы супротив самой Кеми,.ваша милость,– отвечал кормщик – завтрея утречком, Бог даст, й в Кеми будем.
А теперь ты что думаешь делать?
Тени минувшего. 7
Перепочуем здесятко и переждем пгЬв Боясий.
– Хорошо... Обогреться бы надо.
В это время, пошатываясь точно пъяиый, подошел Емип.
Ну, ваше превосходительство, и не чаялн ясивы быть, – сказал оп, – и кто мог ожидать!
– Да, иравда... А что Адріан?
Еле жвв, бедный... Сомлел, говорят ребята
Так рому ему сейчас на.до дать, возьми там в погребце.
Гребцы отвязали безчувствепиое тело юного секретаря, п Емип ночти насплыю влил ему в рот песколько глотков ясивительпаго снирту.
Юноша нескоро пришел в себя.
– Где мьг? Что с иами? – сиросил он, опомпившись немного.
У берега, Чудом спаслись, – отвечал Емин. – Ну, страсти!
Подошел и Дерясавин. Он весь дрожал.
Дай и мне рому. Я зуб на зуб не попаду.
– На гребки, робятки, – екомандовал кормщнк, – на огонек.
Влево, у берега, мигал огонек, которого не успел за.тить дожд.
– Должно, рыбаки, у их, у огонька, и отогреемея н обсохнем. Валяй, соколики!
На трех-ту веслах не дюже уваляешь.
– А ты, Микитка, языком греби: у тя язык-от дюяие долог, – смеялись гребцы.
Лодка скоро пристала к берегу, в пебольшом углублении, где стояла привязанная к причалу сще одиа такая же иісстивеселка. Выше, на берегу, виднелся шалаш, покрытый древесными листьями и травой; а около него горел косгер, освещая фаптастичсским светом двигавшіося вокруг иего человеческие фигуры п еилуэты.
Эй! Что за люди? – послышалось от костра, и к берегу бросилось несколько человекъ'.
Странпички, хрестьянские, души, – отвечал из лодки кормчий.
! – А хто такие будете?
Ѳедул сумской, – был ответ.
– А! Дед Ѳедул, оемерых надул, – засмеялись с берега, – что, старый, ъ эку бурю по морю толчеииься. Али в Соловки норовишь?
Не в Соловки, а в Еемь, больших господ везу.
Ишь ты, господ! Али в море этой рыбины иаловил у дедушке ВОДЯИЮГО отнял?
А вы, робята, не балуй! – строго возразил старый помор. – Я приве^ самово губерпахтера, царско око.
Ха-ха-ха! Ишь шутник какой! – смеялись на берегу. – Царско око! Вот сказалъ
– Царско око! Ха -ха-ха! Може, и нос царской привез.
Ишь ты... Думал дядя Ѳедул, что и нас надул: как бы не так! Ишь ты, царско око!
– Выколоть ты царско око наровишь, что ли?
Али царско око возят -в таких лодчонках? Царско око, поди, в золотых кораблях возить должно; а то на! В душегубку царско око засадил.
Державин понял, что находившиеся на берегу иикак не хотелп допустить, чтобы губернатор, царско око, мог ездить ио морю н простой рыбачьей лодчоике. Да и сам ои сознавал, что не в такой бы обстановке долясен был являться представптель лица блестящей царицы Сеівера, этой іговон Сѳмирамиды, имя которой гремело во івселенной, пропоснмос по миру такими светилами ума, как Вольтер, Дидро, Д'Аламбер, не в такой ясалкой оправе должеп бы был блеснуть на севере дорогой брилліант нз державной короны могуществепной повелительницы русского народа. Да что было делать! Таково было тогда положение русского Севера: ни путей сообщения, ни почтсвых домов, чпі почтсвых дорог, ничето не было. Отиравляясь открывать июбыіт город. (Державии ехал опгрывать город Еемь), губериатор должеп был колесить сотпи верст то верхом на лошади, то на собаках, да и то гусышл^, с своею свитою и провожатыми, перепра^л«ться через реки и озера в жалких рыбацких лодчонках, вязнуть в болотах и тундрах, как он еам говорит об этом в своих «Заиисках», даже голодать в безлюдной северной пустыне и рисковать утонуть среди разъяренных морских стихий.
Он со стыдом сознавал, что погешавшиеся над дядею
Ѳедулом кемляне правы: разве в таком шалком впде доляшо являться народу «царское око»!
Скоро прнставшие к берегу нутники ири помощи гребцов выбрались из лодки. За ішми несли их промоченный багаяс – сундуки, уклади.
Тут только кемляие увидали, что дядя Ѳедул привез каких-то «господ», н перестали смеяться.
Здравствуйте, добрые люди, – обратился к ним Державин, подходя к кучке мужиков.
После всего, что он перенес на море, он рад был увидеть всякое человечеокое лиио.
Здравия желаем, ваше блогородие, – отвечали кемлянс, снпмая шапки.
Вы здесь для рыбной ловли? – оиросил Державин.
Не, сударь, мы здесь с батюшкой, еенцо убирали.
Державин и его маленькая свнта направились к костру.
У костра сидел старичек с заплетенной косичкой. Державин догадался, что это священник, и, снимая фуражку, подошел к нему с поклоном.
Блогословите, батюшка, – сказал он, – имею честь нредставиться: олонецкий губернатор Деряшвин.
Священник вскочил и остаиювился в немом изумлении. Ои узнал певца «Фелицы», потому что, яшвя раиьше в Петербурге, тоясе священником, еще до своей ссылки в Кемь, оп не раз видывал Державнна и лично, и на портретах, которые выставлены были в окнах книжных магазинов Петербурга.
Ваше превосходительетво! – бормотал он, поспешио сиимая шанку, – Гаврило Романович!
Да разве вы меня знаете, государь мой? – удивился Державин.
Кто же нас на святой Руси не знает, ваше превосходи-
тельство, – оживленно и радостио заговорил священник, – да вся Роееия, полагаю, знает иевца «Фелицы», во вее концы вссленііыя нзыде вещание...
Державин был, видимо, полыцен. В такой глуши, па пеобитаемом острове, точпо среди дикарей Океании, и его нмя знають!
Окружающие их мужики разом обнаяшли головы и смо-
I;
трели тепорь па приехавших, как па свалнвшнхся с пеба парских посланников: иеред ними, судя ио тоиу я обращенііо батюшки, в самом деле стояло «царско око».
Ишь ты, притча... II в сам-дель, дарско око!
Священннк засуетился, забегал.
Ах, Царица Небесиая! Как же мне примать высоких гостей, иослов царицы земной! Ах Господи!..
ЬИе безпокойтесь, батюшка – успокаивал его Державин.
Ах, как же мне не безпокоиться! Да обсушить вас, прнгреть... Ах, Боже мой!.. Да ножалуйте в мой убогий шатер, переоденьтесь... Ах, Царица небесная! Вот не ждал, нн умом, ниже иомышлением, и в такую-то бурю!.. Хляби морские разверзлпся... Да как же так, Господи Боже мой!
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 16 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |