Впрочем, несравнимость Санчо сводится к той же пустой фразе, к которой свелась его единственность. Индивиды не должны более измеряться каким-то независимым от них tertium comparationis, а сравнение должно превратиться в их саморазличение, т. е. в свободное развитие их индивидуальности, которое осуществляется тем путем, что они выбрасывают из головы "навязчивые идеи".
Впрочем, Санчо знаком только с тем методом сравнения, которым пользуются писаки и болтуны, - методом, приводящим к тому глубокомысленному выводу, что Санчо не есть Бруно, а Бруно не есть Санчо. Но он, конечно, совершенно не знаком с науками, которые достигли больших успехов лишь благодаря сравнению и установлению различий в сфере сравниваемых объектов и в которых сравнение приобретает общезначимый характер, - с такими науками, как сравнительная анатомия, ботаника, языкознание и т. д.
Великие нации - французы, северо- американцы, англичане - постоянно сравнивают себя друг с другом как практически, так и теоретически, как в конкуренции, так и в науке. Мелкие лавочники и мещане, вроде немцев, которым страшны сравнение и конкуренция, прячутся за щит несравнимости, изготовленный для них их фабрикантом философских ярлыков. Санчо вынужден, не только в их интересах, но и в своих собственных, воспретить себе всякое сравнение.
На стр. 415 Санчо говорит:
"Не существует Никого, равного Мне,
а на стр. 408 общение с "Себе равными" изображается как процесс растворения общества в общении:
"Ребенок предпочитает обществу общение, в какое он вступает с Себе равными".
Однако Санчо употребляет иногда выражения "равный Мне" и "равное вообще" в смысле "тот же самый", - ср., например, цитированное выше место на стр. 183:
"Совершенно равным, тем же самым они не могут ни быть, ни обладать".
И здесь-то он приходит к своему заключительному "новому превращению", которое используется им особенно в "Комментарии ".
Единственность, самобытность, "собственное" развитие индивидов, не имеющие, по мнению Санчо, места во всех, напр., "человеческих работах", хотя никто не станет отрицать, что один печник делает печь не на "тот же самый" лад, что и другой; "единственное" развитие индивидов, которое, по мнению того же самого Санчо, не имеет места в религиозной, политической и т. д. сферах (смотри "Феноменологию"), хотя никто не станет отрицать, что из всех лиц, верующих в ислам, ни один не верует в него на "тот же самый" лад и, значит, в этом отношении каждый из них является "единственным", и что точно так же среди всех граждан ни один не относится к государству на "тот же самый" лад уже хотя бы потому, что дело идет о его отношении, а не об отношении другого, - вся эта хваленая "единственность", которая настолько отличается от "тождества", идентичности личности, что Санчо видит во всех существовавших до сих пор индивидах почти только "экземпляры" одного рода, - вся эта "единственность" сводится здесь, следовательно, к полицейски устанавливаемому тождеству личности с самой собой, к тому, что один какой-нибудь индивид не есть другой индивид. Так, герой, собравшийся штурмовать мир, опускается до роли писаря паспортного бюро.
На стр. 184 "Комментария" он рассказывает с большой торжественностью и великим самонаслаждением, что Он не становится сытым от того, что японский император ест, ибо его желудок и желудок японского императора - "единственные", "несравнимые желудки", т. е. не те же самые желудки. Если Санчо думает, что этим он уничтожил существовавшие до сих пор социальные отношения или хотя бы только законы природы, то его наивность чересчур уж велика, и проистекает она лишь из того, что философы изображали социальные отношения не как взаимоотношения данных, тождественных с собой, индивидов, а законы природы - не как взаимоотношения данных определенных тел.
Широко известно классическое выражение, которое Лейбниц дал этому старому положению (фигурирующему на первой странице любого учебника физики в виде учения о непроницаемости тел):
"Необходимо, однако, чтобы каждая монада отличалась от любой другой, ибо в природе никогда не бывает двух существ, в точности совпадающих друг с другом" ("Принципы философии или тезисы и т.д.").
Единственность Санчо низводится здесь до качества, общего у него с любой вошью и любой песчинкой.
Величайшим саморазоблачением, каким только могла закончиться философия, является то, что она выдает за одно из замечательнейших открытий доступное каждому деревенскому простофиле и полицейскому сержанту убеждение, что Санчо не есть Бруно, и что она считает факт этого различия истинным чудом.
Так "ликующий критический клич" нашего "виртуоза мышления" превратился в некритическое мизерере.
----
После всех этих приключений наш "единственный" оруженосец снова причаливает к своей тихой пристани - к родной хибарке. Тут "с ликованием" бросается ему навстречу "заглавный призрак его Книги". Первый вопрос: как себя чувствует ослик?
- Лучше, чем его господин, - отвечает Санчо.
- Благодарение господу, что он был так милостив ко мне; но расскажи мне теперь, мой друг, что принесла Тебе Твоя должность оруженосца? Какое новое платье привез Ты мне?
- Я не привез ничего из вещей этого рода, - отвечает Санчо, - но зато я привез "творческое Ничто, Ничто, из которого я сам, в качестве творца, создаю все". Это значит, что Ты меня еще увидишь в качестве отца церкви и архиепископа острова, и притом одного из лучших островов.
- Дай бог, мое сокровище, и поскорее бы, ибо мы в этом очень нуждаемся. Но о каком таком острове говоришь ты? Я этого что-то не понимаю.
- Это не твоего ума дело, - отвечает Санчо.- В свое время Ты сама это увидишь, жена. Но уже сейчас могу Тебе сказать, что нет ничего приятнее на свете, как почетная роль искателя приключений, выступающего в качестве согласного с собой эгоиста и оруженосца печального образа. Правда, по большей части в этих приключениях "конечная цель их не достигается" настолько, чтобы "человеческая потребность была удовлетворена" (tan como el hombre querria)217, ибо при девяноста девяти приключениях из ста получается шиворот-навыворот. Я это знаю по опыту, потому что в некоторых случаях меня надували, в других - со мной расправлялись так, что я едва уносил ноги. Но при всем этом это все же превосходная штука, ибо "единственное" требование удовлетворяется каждый раз, когда бродишь этак по всей истории, цитируешь все книги берлинского читального зала, во всех языках устраиваешься на этимологический ночлег, извращаешь во всех странах политические факты, фанфаронски бросаешь вызовы всем драконам, страусам, кобольдам, лешим и призракам, дерешься со всеми отцами церкви и философами и, в конце концов, расплачиваешься за все это только своим собственным горбом (ср. Сервантес, I, гл. 52).
2. АПОЛОГЕТИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
Хотя Санчо некогда, находясь еще в состоянии своего унижения (Сервантес, гл. 26 и 29), питал всяческие "сомнения" насчет того, принять ли ему доходную церковную должность, однако, обдумав изменившиеся обстоятельства и свое прежнее послушническое положение в качестве прислужника религиозного братства (Сервантес, гл. 21), он, наконец, решился "выбить из головы" это сомнение. Он стал архиепископом острова Баратарии и кардиналом и в качестве такового восседает ныне с торжественным видом и подобающим первосвященнику достоинством среди первых лиц нашего собора. Теперь, после длинного эпизода с "Книгой", мы возвращаемся к этому собору.
Мы находим, правда, что "брат Санчо" в своем новом положении очень изменился. Он представляет теперь ecclesia trium-phans218 - в противоположность ecclesia militans219, в которой он находился раньше. Вместо воинственных трубных звуков "Книги" появилась торжественная серьезность, вместо "Я" выступает "Штирнер". Это показывает, насколько справедлива французская поговорка:qu'il n'y a qu'un pas du sublime au ridicule220. С тех пор, как Санчо стал отцом церкви и пишет пастырские послания, он называет себя только "Штирнером". Этому "единственному" способу самонаслаждения он научился у Фейербаха, но, к сожалению, способ этот пристал ему не больше, чем его ослику игра на лютне. Когда он говорит о себе в третьем лице, то каждый видит, что Санчо - "творец" обращается, на манер прусских унтер-офицеров, к своему "творению" - Штирнеру в третьем лице, и что его никак не следует смешивать с Цезарем. Впечатление становится еще комичнее от того, что Санчо поступает так непоследовательно только из желания конкурировать с Фейербахом. "Самонаслаждение" Санчо, доставляемое ему его выступлением в роли великого человека, становится здесь, malgrй lui221, наслаждением для других.
То "особенное", что Санчо делает в своем "Комментарии", - поскольку мы не "использовали" его уже в эпизоде - состоит в том, что он потчует нас рядом новых вариаций на знакомые темы, разыгранные с утомительным однообразием уже в "Книге". Здесь музыка Санчо, которая, подобно музыке индийских жрецов Вишну, знает только одну ноту, разыгрывается несколькими регистрами выше. Но при этом ее снотворное действие остается, конечно, тем же самым. Так, например, здесь снова всячески размазывается противоположность между "эгоистическим" и "святым" - под трактирной вывеской противоположности между "интересным" и "неинтересным", а затем между "интересным" и "абсолютно интересным", - нововведение, которое, впрочем, может быть интересным только для любителей опресноков, vulgo222, мацы. Сердиться на "образованного" берлинского мещанина за беллетристическое превращение заинтересованного в интересное, конечно, не приходится. Все те иллюзии, которые, по излюбленной причуде Санчо, сочиняются "школьными наставниками", появляются здесь "в виде трудностей - сомнений", которые "создал лишь дух" и которые "бедные души, давшие навязать себе эти сомнения", "должны... преодолеть легкомыслием" (пресловутое выбивание из головы) (стр. 162). Затем следует "рассуждение" о том, как надо выбить из головы "сомнения", при помощи ли "мышления" или же "отсутствия мыслей", и критически-моральное adagio, где он изливает свою скорбь в минорных аккордах: "Нельзя заглушать мышление, скажем, ликованием" (стр. 166).
Чтобы успокоить Европу, в особенности угнетенную Old merry and young sorry England223, Санчо, как только он немножко привык к своему епископскому chaise persйe 224, обращается к нам с высоты его со следующим милостивым пастырским посланием:
"Штирнеру совершенно не дорого гражданское общество и он отнюдь не думает расширить это общество настолько, чтобы оно поглотило государство и семью" (стр. 189).
Пусть имеют это в виду г-н Кобден и г-н Дюнуайе.
В качестве архиепископа Санчо немедленно берет на себя функции духовной полиции и на стр. 193 дает Гессу нагоняй за "нарушающее полицейские правила" смешение лиц, тем более непростительное, что наш отец церкви все время силится установить их тождество. Чтобы доказать тому же самому Гессу, что "Штирнер" обладает и "героизмом лжи" - этим правоверным свойством согласного с собой эгоиста, - он на стр. 188 заводит свою песню: "Но Штирнер не говорит вовсе, - вопреки утверждению Гесса, - будто вся ошибка прежних эгоистов заключалась лишь в том, что они совершенно не сознавали своего эгоизма". Ср. "Феноменологию" и всю "Книгу". - Другое свойство согласного с собой эгоиста - легковерие - он обнаруживает на стр. 182, где он "не оспаривает" мнения Фейербаха, что "индивид как таковой есть коммунист". -Дальнейшее проявление его полицейской власти мы находим на стр. 154, где он делает выговор всем своим рецензентам за то, что они не занялись "подробнее эгоизмом, как его понимает Штирнер". Все они, конечно, впали в ошибку, полагая, будто речь идет о действительном эгоизме, между тем как речь шла только о "штирнеровском" понимании его.
Способность Санчо играть роль отца церкви подтверждается в "Апологетическом комментарии" еще тем, что начинается этот комментарий с лицемерного заявления:
"Может быть, краткое возражение окажется не бесполезным, если не для названных рецензентов, то хотя бы для некоторых других читателей книги" (стр. 147).
Санчо прикидывается здесь самоотверженным и утверждает, что готов пожертвовать своим драгоценным временем ради "пользы" публики, хотя он повсюду уверяет нас, что имеет всегда в виду лишь свою собственную пользу, и хотя в данном случае наш отец церкви стремится спасти только свою шкуру.
На этом можно было бы покончить с "особенностью" "Комментария". Но "Единственное", которое, впрочем, встречается уже и в "Книге", стр. 491, мы держали про запас до настоящего момента не столько для "пользы" "некоторых других читателей", сколько для собственной пользы "Штирнера". Рука руку моет, откуда неоспоримо следует, что "индивид есть коммунист".
Для философов одна из наиболее трудных задач - спуститься из мира мысли в действительный мир. Язык есть непосредственная действительность мысли. Так же, как философы обособили мышление в самостоятельную силу, так должны были они обособить и язык в некое самостоятельное, особое царство. В этом тайна философского языка, в котором мысли, в форме слов, обладают своим собственным содержанием. Задача спуститься из мира мыслей в действительный мир превращается в задачу спуститься с высот языка к жизни.
Мы уже показали, что обособление мыслей и идей в качестве самостоятельных сил есть следствие обособления личных отношений и связей между индивидами. Мы показали, что исключительное систематическое занятие этими мыслями, практикуемое идеологами и философами, а значит и систематизирование этих мыслей есть следствие разделения труда и что в частности немецкая философия есть следствие немецких мелкобуржуазных отношений. Философам достаточно было бы свести свой язык к обыкновенному языку, от которого он абстрагирован, чтобы узнать в нем извращенный язык действительного мира и понять, что ни мысли, ни язык не образуют сами по себе особого царства, что они - только проявления действительной жизни.
Санчо, следующий по всем путям и перепутьям за философами, неизбежно вынужден искать философский камень, квадратуру круга и жизненный эликсир, вынужден искать "Слово", которое как таковое обладало бы чудодейственной силой, способной вывести из царства языка и мысли в действительную жизнь. От долголетнего общения с Дон Кихотом Санчо так набрался его духа, что не замечает, что эта его "задача", это его "призвание" представляет собой не что иное, как результат его веры в увесистые философские рыцарские романы.
Санчо начинает с того, что опять рисует перед нами господство Святого и идей в мире - на этот раз в новом виде господства языка или фразы. Язык, лишь только он обособляется в самостоятельную силу, тотчас же, конечно, становится фразой.
На стр. 151 Санчо называет современный мир "миром фразы, миром, в начале которого было слово". Он подробно излагает мотивы своей погони за волшебным словом:
"Философская спекуляция стремилась отыскать предикат, который был бы настолько всеобщ, что заключал бы в себе каждого... Для того, чтобы предикат заключал в себе каждого, каждый должен являться в нем в качестве субъекта, т. е. не просто в качестве того, чтo он есть, но как тот, кто он есть" (стр. 152).
Так как спекуляция "искала" таких предикатов, которые Санчо называл раньше призванием, назначением, задачей, родом и т. д., то и действительные люди "искали" себя до сих пор "в слове, логосе, предикате" (стр. 153). До сих пор пользовались именем, чтобы в рамках языка отличать одного индивида - просто как тождественное лицо - от другого. Но Санчо не успокаивается на обыкновенных именах; так как философская спекуляция поставила перед ним задачу отыскать столь всеобщий предикат, чтобы он содержал в себе каждого в качестве субъекта, то Санчо ищет философское, абстрактное имя, ищет "Имя", которое превыше всех имен, - имя всех имен, имя как категорию, которое, например, отличало бы Санчо от Бруно, а их обоих - от Фейербаха, с такой же точностью, с какой их отличают друг от друга их собственные имена, и которое в то же время было бы применимо ко всем трем так же, как и ко всем другим людям и живым существам, - нововведение, способное внести величайшую путаницу во все вексельные отношения, брачные контракты и т. д. и одним ударом стереть с лица земли все нотариальные конторы и бюро записей гражданского состояния. Это чудотворное имя, это волшебное слово, которое в языке есть смерть языка, этот ослиный мост, ведущий к жизни, эта высшая ступень китайской небесной лестницы есть - Единственный. Чудодейственные свойства этого слова воспеваются в следующих строфах:
"Единственный - это лишь последнее, умирающее высказывание о Тебе и обо Мне, это высказывание, которое превращается в мнение:
"высказывание, которое уже не есть более высказывание,
"немеющее, немое высказывание" (стр. 153).
"В нем" (Единственном) "неизреченное есть самое главное" (стр. 149).
Он "лишен определения" (там же).
"Он указывает на свое содержание, лежащее вне или по ту сторону понятия" (там же).
Он - "лишенное определения понятие, и никакие иные понятия не могут сделать его более определенным" (стр. 150).
Он - философское "крещение" мирских имен (стр. 150).
"Единственный - это лишенное мысли слово.
"Он не имеет никакого мысленного содержания".
"Он выражает собою Того", "кто не может существовать вторично, а следовательно не может быть и выражен;
"Ибо если бы он мог быть выражен действительно и вполне, то он существовал бы вторично, воплотившись в выражении" (стр. 151).
Воспев, таким образом, свойства этого слова, он чествует результаты, полученные благодаря открытию его чудотворной силы, в следующих антистрофах:
"Вместе с Единственным завершено царство абсолютных мыслей" (стр. 150).
"Он - камень, замыкающий свод нашего мира фраз" (стр. 151).
"Он - логика, которая, в качестве фразы, приходит к концу" (стр. 153).
"В Единственном наука может раствориться в жизни,
"ибо ее Это превращается в Того-то и Того-то,
"Который не ищет уже себя больше в слове, в логосе, в предикате" (стр. 153).
Правда, Санчо на опыте своих рецензентов убедился, к своему огорчению, что и Единственный может быть "фиксирован в виде понятия" и что "так именно поступают противники" (стр. 149), - эти противники Санчо настолько злостны, что они вовсе не ощущают ожидаемого магического действия волшебного слова, а распевают, как в опере: Се n'est pas cа, се n'est pas cа!225 С особенным ожесточением и торжественной серьезностью выступает Санчо против своего Дон Кихота - Шелиги, у которого недоразумение ведет к открытому "бунту" и полному непониманию им своего положения как "творения":
"Если бы Шелига понял, что Единственный, будучи совершенно бессодержательной фразой или категорией, тем самым уже не есть категория, то он, может быть, признал бы в Единственном имя того, что для него еще лишено имени" (стр. 179).
Таким образом, Санчо прямо признает здесь, что он и его Дон Кихот устремляются к одной и той же цели, с той лишь разницей, что Санчо воображает, будто он действительно открыл уже утреннюю звезду, между тем как Дон Кихот все еще во мраке
Над заклятым мертвым морем
Мира бренного парит.
Фейербах говорил в "Философии будущего", стр. 49:
"Бытие, основанное только на невыразимом, есть уже и само нечто невыразимое. Да, невыразимое. Там, где прекращаются слова, лишь там начинается жизнь, лишь там раскрывается тайна бытия".
Санчо нашел переход от выразимого к невыразимому, он нашел слово, которое есть нечто большее, чем слово, и одновременно нечто меньшее, чем слово.
Мы видели, что вся задача перехода от мышления к действительности и, значит, от языка к жизни существует только в философской иллюзии, т. е. правомерна лишь с точки зрения философского сознания, которому неизбежно остаются неясными характер и происхождение его мнимого отрешения от жизни. Эта великая проблема, поскольку она вообще мелькала в головах наших идеологов, должна была, конечно, в конце концов заставить одного из этих странствующих рыцарей отправиться в путь в поисках слова, которое в качестве слова образует искомый переход, в качестве слова перестает быть просто словом и указывает таинственным сверхъязыковым образом выход из языка к действительному объекту, им обозначаемому, которое, короче говоря, играет среди слов ту же роль, какую в христианской фантазии играет среди людей искупитель-бого-человек. Самая пустая и скудоумная голова среди философов должна была "прикончить" философию, провозгласив, что отсутствие у нее самой каких бы то ни было мыслей означает конец философии, а следовательно - и торжественное вступление в "телесную" жизнь. Его философическое безмыслие было уже само по себе концом философии, как и его неизрекаемая речь была концом всякой речи. Своим торжеством Санчо обязан еще тому, что из всех философов он меньше всего знаком с действительными отношениями и что поэтому у него философские категории потеряли последний остаток связи с действительностью, а значит и последний остаток смысла.
Так иди же, смиренный и верный слуга - Санчо, иди или, вернее, скачи на своем ослике, спеши самонасладиться своим Единственным, "используй" своего "Единственного" до последней буквы, - его, чьи чудотворные титул, силу и храбрость воспел уже Кальдерон в следующих словах:
Единственный -
El valiente Campeon,
El generoso Adalid,
El gallardo Caballero,
El ilustre Paladin,
El siempre fiel Cristiano,
El Almirante feliz
De Africa, el Rey soberano
De Alexandria, el Cadй
De Berberia, de Egipto el Cid,
Morabito, у Gran Senor
De Jerusalen226.
"В заключение было бы уместно напомнить" Санчо, великому государю Иерусалима, о сервантесовской "критике" Санчо, "Дон Кихот", гл. 20, стр. 171 брюссельского издания, 1617. (Ср. Комментарий, стр. 194.)
ЗАКРЫТИЕ ЛЕЙПЦИГСКОГО СОБОРА
Прогнав с собора всех своих оппонентов, святой Бруно и святой Санчо, именуемый также Максом, заключают вечный союз и затягивают следующий трогательный дуэт, дружелюбно кивая при этом друг другу головами, как два мандарина.
Святой Санчо.
"Критик есть истинный вождь массы... Он - ее государь и полководец в освободительной войне против эгоизма" ("Книга", стр. 187).
Святой Бруно.
"Макс Штирнер - вождь и полководец крестоносцев" (против Критики). "В то же время он самый доблестный и мужественный из всех борцов" (Виганд, стр. 124)
Святой Санчо.
"Теперь мы переходим к тому, чтобы отдать политический и социальный либерализм на суд гуманного или критического либерализма" (т е. критической критики) ("Книга", стр. 163).
Святой Бруно.
"Перед Единственным и его собственностью падает политический либерал, желающий сломить своеволие, и социальный либерал, желающим разрешить собственность. Они падают под критическим" (т. е. украденным у Критики) "ножом Единственного" (Виганд, стр. 124).
Святой Санчо.
"От Критики не ограждена ни одна мысль, потому что Критика есть сам мыслящий дух... Критика или, вернее, Он" (т. е. святой Бруно) ("Книга", стр. 195, 199).
Святой Бруно (перебивает его, с реверансами).
"Только критический либерал... не падает перед Критикой, потому что Он сам - критик" (Виганд, стр. 124).
Святой Санчо.
"Критика, и только Критика, стоит на высоте эпохи... Среди социальных теорий Критика, бесспорно, является наисовершеннейшей... В ней достигает своего чистейшего выражения христианский принцип любви, истинный социальный принцип, в ней делается последний возможный эксперимент, чтобы освободить людей от исключительности, от взаимоотталкивания: это - борьба против эгоизма в ее наипростейшей и поэтому самой жесткой форме" ("Книга", стр. 177).
Святой Бруно.
"Это Я есть... завершение и кульминационный пункт минувшей исторической эпохи. Единственный, это - последнее убежище в старом мире, последний уголок, из которого старый мир может производить свои нападения" на критическую Критику... "Это Я есть возведенный в высшую степень, самый властный и могучий эгоизм старого мира" (т.е. христианства)... "Это Я есть субстанция в ее самой жесткой жесткости" (Виганд, стр. 124).
После этого задушевного диалога оба великих отца церкви закрывают собор. Затем они молча пожимают друг другу руки. Единственный "забывает самого себя в сладостном самозабвении", без того, однако, чтобы "растаять окончательно". Критик же трижды "улыбается", а затем, "уверенный в победе, неудержимо и победоносно идет своим путем".
ТОМ II
КРИТИКА НЕМЕЦКОГО СОЦИАЛИЗМА В ЛИЦЕ ЕГО РАЗЛИЧНЫХ ПРОРОКОВ
"ИСТИННЫЙ СОЦИАЛИЗМ"
То же самое отношение, которое мы проследили в первом томе (ср. "Святой Макс", "Политический либерализм") между существовавшим до сих пор немецким либерализмом и французским и английским буржуазным движением, имеет место и между немецким социализмом и пролетарским движением Франции и Англии. Наряду с немецкими коммунистами появился ряд писателей, которые восприняли некоторые французские и английские коммунистические идеи и перемешали их со своими немецко-философскими предпосылками. Эти "социалисты" - или "истинные социалисты", как они себя называют, - видят в зарубежной коммунистической литературе не выражение и продукт определенного действительного движения, а чисто теоретические сочинения, которые - совершенно так же, как они представляют себе возникновение немецких философских систем, - возникли из "чистой мысли". Они не задумываются над тем, что в основе этих сочинений, даже когда они выступают с проповедью систем, лежат практические потребности, лежит совокупность условий жизни определенного класса в определенных странах. Они принимают на веру иллюзию некоторых из этих литературных представителей партии, будто у них речь идет о "разумнейшем" общественном строе, а не о потребностях определенного класса и определенной эпохи. Немецкая идеология, у которой находятся в плену эти "истинные социалисты", не позволяет им разглядеть действительное отношение. Их деятельность по отношению к "ненаучным" французам и англичанам сводится к тому, чтобы прежде всего вызвать у немецкой публики надлежащее презрение к поверхностности или "грубому" эмпиризму этих иностранцев, воспеть "немецкую науку" и приписать ей миссию - явить, наконец, миру истину коммунизма и социализма, явить абсолютный, "истинный социализм". И они немедленно принимаются за работу, чтобы в качестве представителей "немецкой науки" выполнить эту миссию, хотя в большинстве случаев эта "немецкая наука" осталась им почти столь же чуждой, как и произведения французов и англичан в оригинале, - произведения, которые они знают только по компиляциям Штейна, Элькерса и т. п. В чем же заключается та "истина", которой они наделяют социализм и коммунизм? С помощью немецкой, в особенности гегелевской и фейербаховской, идеологии они пытаются выяснить идеи социалистической и коммунистической литературы, совершенно неизъяснимые для них - отчасти вследствие незнания ими даже чисто литературной связи этих идей, а отчасти вследствие упомянутого ложного понимания ими этой литературы. Они отрывают коммунистические системы, как и коммунистические сочинения, посвященные критике и полемике, от реального движения, простым выражением которого те являются, и затем приводят их в совершенно произвольную связь с немецкой философией. Они отрывают сознание определенных, исторически обусловленных областей жизни от самих этих областей и прикладывают к нему мерку истинного, абсолютного, т. е. немецко- философского сознания. Они вполне последовательно превращают отношения данных определенных индивидов в отношения "Человека", они толкуют мысли этих определенных индивидов об их собственных отношениях в том смысле, будто они являются мыслями о "Человеке". Тем самым они сходят с реальной исторической почвы на почву идеологии, а так как действительной связи они не знают, то им не трудно - с помощью "абсолютного" или иного идеологического метода - конструировать фантастическую связь. Этот перевод французских идей на язык немецких идеологов и эта произвольно сфабрикованная связь между коммунизмом и немецкой идеологией, - вот что образует так называемый "истинный социализм", который громогласно объявляется "гордостью нации и предметом зависти всех соседних народов",- как говорят тори по поводу английской конституции.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |