Пошли дальше, прошли с полкилометра. Снаряды поблизости больше не рвались, рвались далеко. Попалась в кустах кухня. Бойцы тут остались, торопливо наливая суп в ведра. Я пошел дальше, один. Меня нагнала кухня. Боец предложил подвезти. Доехал на грохочущей — уже по дороге — кухне, увидел коновода с двумя лошадьми. Соскочил с двуколки кухни, отправил ее дальше, сам остался. Коновод сказал, что командир полка уехал, а Корнетов сюда не приходил.
Я пошел обратно, к переднему краю. Опять рядом три снаряда... Дошел до гаубицы, закаченной под укрытие. Здесь два часовых и больше никого — расчет недавно отправился назад, на свою батарею. Тут телефон, без телефониста. Я соединился — сам, разыскал по телефону Корнетова, он оказался где-то между мной и передним краем, в какой-то, землянке. Я сказал, что подойду к нему, он велел не ходить, подождать его. И вот сижу, жду. Узкая щель с накатом. Снаряд ширкнул, упал рядом и не разорвался. Часовой стоит тут же...
15 часов
Патефон: «Неаполитанские ночи», вальс. Сижу с Корнетовым и комиссаром дивизиона на огневой позиции 4-й батареи, в блиндаже. Шли сюда втроем по лесу, по дороге, не найдя своих лошадей.. Корнетов и комиссар были мрачными из-за потерянных сегодня людей. Говорили о Гуревиче. Буховец, уже уехавший на автомобиле, перед тем тоже попал под обстрел, один, в лесу, и Корнетов рассуждал, что подвергаться такой опасности Буховцу не следовало и что следующий раз никакого начальства не пустит к себе.
Маленький блиндаж, хорошо замаскированный. Корнетов велел узнать, есть ли обед. Ждем, пока телефонист разыскивает наших лошадей, звоня по всем точкам. Лошади, видимо, где-то сзади. Комиссар выбирает пластинки. Корнетов заводит патефон и ест кусок хлеба, найденный на столе...
Лошади оказались на «Новой Земле» — их требуют сюда.
«Мой костер» поем втроем хором, подтягивая патефону.
«О солло мио» — на итальянском языке. Принесли обед — рыбу...
15 часов 40 минут
Рыба оказалась мясом, очень твердым. Съели его я и Корнетов. Комиссар отказался. Пора ехать, но капитан увлекся патефоном:
— Давайте «Мой костер» сыграем еще на дорогу!
В блиндаже темно. Вот «Мой костер»!..
17 часов
Блиндаж артдивизиона. В 15 часов 45 минут выехали верхами назад, на сей раз без Зеленкова. Лошадь его без всадника, на поводу. Сначала — карьером, затем, всю дорогу, шагом. С нами ехали три красноармейца. В 16 часов 40 минут приехали в штаб дивизиона. Сидим в блиндаже. Сразу разговор о гробах для убитых; о раненом Зеленкове, — где он? (он уехал, вероятно, в ППМ, ранен легко); о том, как все было; о минах. Результаты стрельбы признаны удачными. Разгромлен штаб финской части, церковь и колокольня уже не пригодятся финнам для устройства наблюдательного пункта.
Интересно бы знать, что сегодня делается во внешнем мире? Что еще нового в Ленинграде? Что — под Москвой? Когда я выезжал сюда из города, положение под Москвой было очень серьезным. Как защищаются москвичи?
Сейчас пойду в батальон морской пехоты — надо использовать вторую половину дня..,
Глава двенадцатая.
В батальоне морской пехоты
Каменка. 291-я сд, отдельный батальон морской пехоты
16–19 октября 1941 г.
В кают-компании подземного корабля. — Разведка боем. — Адъютант Ероханов. — Минометная рота Сафонова. — Истребитель «кукушек». — Разговор с гитлеровцем. — «Звено балтийцев»
Роль балтийской морской пехоты в обороне Ленинграда, особенно осенью 1941 года, по справедливости признана исключительной. Когда на всем трехсоткилометровом фронте вдоль Лужской оборонительной линии врага могли встретить только три стрелковые дивизии и одна стрелковая бригада (и не заполненные нашими войсками разрывы между ними составляли двадцать — двадцать пять километров), когда брошенные на подмогу им из Ленинграда спешно сформированные, плохо вооруженные и совсем необученные дивизии народного ополчения были опрокинуты и разбиты, а частично окружены, с кораблей Балтфлота было снято больше ста тысяч моряков. Сформированные из них бригады морской пехоты закрыли собой огромные бреши в разорванной бронированными полчищами врага линии нашего фронта на ближних подступах к Ленинграду, от Финского залива до Пулкова, Колпина, среднего течения Невы, Шлиссельбурга, а позже и до Волховстроя и даже Тихвина. Другие части морской пехоты заполнили пустующие пространства на Карельском перешейке. Никогда не воевавшие на суше люди с яростью, с непревзойденной храбростью, с поразительным презрением к смерти встретили и первыми остановили уже было торжествовавшего победу врага, который по приказу Гитлера готов был смести с лица земли Ленинград и полностью варварски уничтожить все его население.
Отдельный особый батальон морской пехоты, занимавший позиции под Белоостровом, был придан 291-й стрелковой дивизии.
В кают-компании подземного корабля
16 октября. 17 часов 30 минут
И вот я в «отдельном особом батальоне морской пехоты». Блиндаж командного пункта батальона расположен впереди Каменки, на краю лесной опушки. Перед ним простирается гладь открытого пространства, поросшего мелкими кустиками, затянутого первым снегом болота. Вражеские позиции отсюда хорошо видны простым глазом.
Этот блиндаж — просторный подземный дом, от которого зигзагами расходятся глубокие ходы сообщения. Вчера днем, когда я впервые вступил в блиндаж, краснофлотцы, переодетые в красноармейцев, четко встали со своих нар. Я прошел между двумя шеренгами, как по узкому коридору.
В глубине встретил меня старшина. Здесь, за поворотом налево под прямым углом, оказались еще два помещения.
Старшина проводил меня в последнее — просторную кают-компанию батальона, устроенную под сводом накатов, подпертых столбами. В одном углу этого помещения я увидел коммутатор узла связи, в другом — койки комбата, начальника штаба и адъютанта. Перед койкой комбата вбиты в землю ножки длинного стола. Букеты бумажных цветов, поистине военно-морские чистота и опрятность сразу определили для меня вкусы и привычки хозяина. На бревенчатых стенах я увидел полочки, аккуратно застланные газетами, а подальше — амуницию и оружие, висящие в строгом порядке на больших гвоздях.
От стола поднялся комбат — старший политрук Алексей Игнатьевич Трепалин...
Вот и сейчас он сидит за столом, я разглядываю его, занося в тетрадь эти строки. Волосы у Трепалина — светло-коричневые, зачесанные назад. Аккуратная, хорошо поставленная голова, лицо правильное, почти красивое, но очень утомленное, — спать ему приходится мало, работает он исключительно много. Брови у Трепалина как-то не к лицу — черные, но ничего от брюнета в нем нет. Роста он небольшого, худощав, его движения, жесты, голос — спокойны, уравновешенны... Разговаривает он с усмешечками, и это у него получается тепло и естественно.
И он и его моряки приняли меня, как старого знакомого, с искренним и отменным радушием. Еще вчера я почувствовал себя здесь словно на корабле: балтийский здоровый дух сказывался во всем — ив живости разговоров, и в ясности смелых глаз, в веселье, каком-то особенно жизнерадостном, в пронизывающем отношения чувстве товарищества. Мне стало ясно, что с этим батальоном познакомиться нужно будет подробнее, что с людьми его захочется подружиться...
Отдельный особый батальон морской пехоты входит сейчас в состав 291-й стрелковой дивизии и обороняет здесь — в районе Белоострова и Александровки — участок, примыкающий к позициям полка Краснокутского. Состоящая в батальоне минометная рота Сафонова выполняет заказы всей дивизии, а потому посылает свои мины и с флангов и из центра фронта дивизии.
Вот как отзывается о действиях минометной роты Сафонова сам противник. Мне дали переписать письмо финского солдата. Это письмо, кстати, прекрасно характеризует настроения тех, кто здесь действует против нас. Вот оно...
«За старой государственной границей 18 сентября 1941 года
Дорогой брат!
Пишу тебе с передовой линии в момент, когда русские ведут минометный огонь. Только что вернулся с места расположения командира взвода, где узнал, что мы должны провести проволочное заграждение около железной дороги, в 50–75 метрах от русских. Это — ужасный приказ. Здесь приказы отдаются безумными офицерами-нацистами, и за невыполнение таковых мы подвергаемся жестоким расправам — или будешь расстрелян.
Да, это настоящее проклятие. Кроме того, мы находимся в клинообразном положении, и русские ведут минометный огонь с двух сторон. Если бы я мог передать тебе всю картину моего положения!
Когда эта адская война, куда мы брошены против своей воли, кончится — никогда не забуду своей ненависти к своим офицерам. И в настоящий момент они лежат у себя в дотах и подают подобные приказания через своих посыльных.
Это у них получается легко и хорошо.
Самые тяжелые задания несут на себе младшие офицеры и рядовые солдаты...
19 сентября. Вчера я не мог закончить этого письма, так как русские вели сильный минометный огонь и ночная темнота приближалась. Ночь прошла довольно спокойно, не считая русского пулеметного огня, который беспокоил нас. Утром ходил за керосином...»
К письму сделано примечание:
«Указанное незаконченное письмо найдено 28 сентября 1941 года, в бывших окопах противника, в районе вост. жел. дор. моста Белоострова. Перевел переводчик Репокен...»
Какая все-таки поразительная, неизмеримая разница в отношении к войне у наших красноармейцев и у солдат врага! Вот что значит — мы воюем за правое дело, а они — как рабы, за дело своих господ. Уже в этом одном — наша победа!
Моряки не просто обороняются, их оборона — активная, почти каждые сутки они предпринимают мелкие наступательные операции, нападая на вражеские передовые части, участвуют во всех попытках взять белоостровский дот, подстерегают и уничтожают «кукушек»...
Наше позавчерашнее наступление на дот, о котором я сделал записи в артдивизионе, не привело к успеху, хотя, по единодушному суждению, и моряки и группа, направленная стрелковой частью, атаковавшие дот, и поддерживавшие их артиллеристы и минометчики действовали смело и хорошо. Но, видимо, вся операция была недостаточно подготовленной.
Как действуют морские пехотинцы, в чем именно активность их обороны, каковы боевые качества этих людей, в чем они ошибаются, чему учатся и чему научились в войне? Все это нужно узнать!..
17 октября
Утро началось обильным завтраком — овсяная каша на масле, чай. Меня все наперебой угощают. Кстати, у Корнетова своим сахаром меня решился угостить только сухой и строгий комиссар дивизиона, старший политрук Путинцев.
Утром Трепалин обзванивает всех своих, узнавая, как прошла ночь, все ли благополучно. Кое с кем нет связи — прервана минами.
«Госпожа мина» работает беспрерывно, круглые сутки ложится то здесь, то там, и каждый выходящий из блиндажа чутко прислушивается, в любую секунду готовый лечь. Мины ложатся залпами, по три-пять штук, с интервалами примерно в полсекунды. На днях старик кок успел при разрыве мины забраться в такую яму, в какую при обычных условиях ему бы не влезть. Не тронули его и две следующие мины. Недавно мина попала в девяностокилограммовую бочку с салом, пробила ее, разбила девять литров водки, облила водкой печенье и папиросы. Краснофлотец Матросов, стоявший возле на вахте, успев сделать шаг в землянку, с испугу крикнул: «Дайте сто грамм!» А начальник саперного взвода Темномеров, техник-интендант второго ранга, после разрыва этой мины поел печенья и опьянел.
Наши минометы всю ночь работали тоже, работают и сейчас, — это минрота балтийцев. Она помогала Краснокутскому в Белоострове — двумя кочующими минометами обстреливала Александровку. Минометы эти — эстонские, Трепалин узнает их по звуку.
С позавчерашнего дня я наблюдаю дружную жизнь балтийцев и сравниваю кают-компанию батальона, например, со штабом артдивизиона Корнетова. Там взаимоотношения далеко не столь искренне сердечны, дисциплинированность иной раз сухая, внешняя, а не внутренняя. Здесь, напротив, — шуточки, балагурство, но за ними — большое чувство ответственности.
В балтийцах неистребимы морские традиции. Пехотную форму надевали они крайне неохотно, сейчас каждый хоть чем-нибудь в своей внешности хочет показать, что он моряк. То ремень с якорем на бляхе наденет, то ворот так расстегнет, чтоб видно было тельняшку, то — хоть звездочку краснофлотскую выделяет на своей шапке-ушанке. Выше ватных штанов у спящего, прикрытого шинелью, нет-нет да и блеснет золотой галун морского кителя... На стенах «подземного дома» — плакаты подобраны из балтийских: вот два краснофлотца закладывают снаряд в орудие линкора, и подпись: «Приказы Родины балтийцы выполняют, своим геройством восхищая всю страну», вот два других краснофлотца, в морской форме, но в касках, опоясанные пулеметными лентами, ощетинили штыки, и подпись: «Прочь от Ленинграда!..» О кухне здесь говорят по-прежнему «камбуз». Позывные подразделений — «линкор», «якорь» и т. п. Большая обида и даже скандал был, когда однажды батальону дали сверху позывной «таракан» — надо ж такое головотяпство!.. Папиросы и то обязательно требуют «Краснофлотские»!
«Корабельность» штаба сказывается и так: в углу — телефон узла связи с постоянно работающими там телефонистами, а ровно на два метра дальше, над изголовьем койки Трепалина, второй телефонный аппарат, специально для него, для комбата, чтоб не нужно было тянуться. На тумбочке у комбата — затейливая ваза с искусственными цветами. В штабе — кошка, ласковая, которую гладят все.
Отношения между людьми всегда можно определить по каким-либо мелким штрихам. Приведу два-три примера.
В артдивизионе Корнетова каждый командир свой дополнительный паек — масло, сахар и пр. — ест в одиночку, из своей газетины, в своем уголке. Здесь все вываливается на стол: ешь, пользуйся, сегодня я — твое, завтра ты — мое. Вчера один старший краснофлотец, и он же музыкант, Гутенберг, широколицый, веселый здоровяк, привез из Ленинграда полученный в порту ящик соевых конфет. Привез, поставил на стол, взялся ими угощать всех. И первое слово Трепалина: «В каждую роту бойцам послать!..» Сегодня утром выяснилось, что к обеду дадут красное вино. Трепалин, справляясь по телефону о происшествиях за ночь, сообщал всем: «Скажи там ребятам, красненькое будут давать!»
Вчера к ночи из Песочного верхами явились два связных кавалериста с пакетом. Трепалин сунул им в руки до горсти конфет. Как непохоже это, например, на Корнетова. Тот играл с Зеленковым в шахматы. Явился связной с перевязанным лицом, сквозь перевязку проступала кровь. Связной упал с лошади, расшиб себе нос. Корнетов, взяв пакет, не распечатывал его, доигрывая партию, а связной, которому, конечно, было больно и который, конечно, хотел как можно скорее освободиться, стоял и ждал, не решаясь напомнить о себе. Я не вытерпел тогда этой бестактности и тихонько напомнил Корнетову о связном.
Русский человек любит справедливость и остро воспринимает даже мельчайшее проявление несправедливости. Совсем не нужно, чтоб командир, особенно на фронте, был слишком чувствительным, но тактичность и чуткость в отношении к подчиненному — качество необходимое, без него нет и чувства собственного достоинства ни в начальнике, ни в подчиненном. А наш советский воин тем и силен, что в нем развито чувство собственного достоинства.
После стрельбы по вражескому НП в Александровке я не придал никакого значения ни тому, что Корнетов «забыл» меня на ПНП и ушел сам, не справившись обо мне, ни тому, что никто толком не распорядился навести справку: куда же, в точности, делся пусть легко, но все-таки раненный лейтенант Зеленков?..
Сейчас, в свете того духа товарищества, какой вижу здесь, я склонен думать, что в батальоне морской пехоты таких мелких, но,, по сути дела, неблагоприятно характеризующих командира части штрихов нельзя было бы подметить.
Достигается этот дух товарищества, конечно, вдумчивой воспитательной работой командиров и особенно комиссаров. А им самим следует быть пристрастно, до щепетильности, придирчивыми к себе.
Каков командир, таковы обычно и его подчиненные. Не слышу я у этих балтийцев ни «приказательных окриков», ни раздраженного тона, — интонации у всех спокойные, ничто во взаимоотношениях обостряющее нервы не вмешивается в их быт.
А между тем батальон всего месяц назад пережил трагедию, которая при других взаимоотношениях могла привести его людей к полному упадку духа и вследствие этого к потере боеспособности. Семь дней мучительно приводили остатки батальона в порядок и пополнялись, снова Цвели бои.
Из чувства такта я не стал расспрашивать в подробностях о трагическом дне 13 сентября, люди хмурятся, вспоминая об этом дне, им не хочется говорить о нем. Придет желание — заговорят сами!
Но и без всяких подробностей я хорошо знаю: такое событие обычно наносит тяжелую травму всем, кто остался в живых. Здесь, однако, этого не случилось. Я сегодня говорил уже со многими командирами и краснофлотцами. Судя по их чистосердечным рассказам, могу утверждать: Трепалин, 13 сентября назначенный командиром и комиссаром батальона, сумел не только поднять дух бойцов, сплотить их, но и организовать боевую деятельность батальона по-новому. Он научил людей окапываться, маскироваться, создал группы разведчиков, наладил отличную связь, а главное — сумел развить в людях те качества, которые на военном языке называются чувством взаимовыручки и взаимоподдержки... Очень трудно рассказать, как именно Трепалин, совмещающий теперь две должности — командира и комиссара, превратил батальон в крепко спаянный, слаженный организм, дружный коллектив храбрецов.
За месяц непрерывного участия в боевых операциях — с 15 сентября по 15 октября — батальон потерял только одного убитым и троих ранеными. Из подразделений, действующих на левом фланге Карельского перешейка, батальон считается сейчас самым дружным и боеспособным, и настроение в нем превосходное. Даже в землянках на первой линии всегда слышны смех и песни. Трепалин добыл для бойцов музыкальные инструменты, и в каждом взводе сразу же объявились баянисты, гитаристы и балалаечники... Тон разговоров в любой земляночке батальона веселый, дружеский, с усмешками и подшучиванием, — я слышу этот тон и в разговорах по телефону, и в словах любого приходящего на КП бойца.
Этот тон прежде всех задает сам Трепалин. Когда комбат смеется, глаза его сощуриваются, почти зажмуриваются, лицо становится юношески шаловливым, бесхитростным, — тогда он самый что ни на есть простецкий парень. Когда он серьезен, ум и воля чувствуются в выражении вдумчивых, ясных глаз, обрамленных длинными ресницами.
В его ровном, с тонкими чертами, с большим, открытым лбом лице, в смелом взоре видны прямодушие и искренность. Он говорит так, как думает. Негромкий голос, спокойный тон — свойства человека, убежденного в своей правоте, уверенного в себе. Трепалин держится просто и человечно, дела решает так же спокойно, просто, глубоко продумывая их...
Кто такой Трепалин? До войны работал начальником цеха одного из ленинградских заводов. В начале Отечественной войны был назначен политруком стрелковой роты. Затем ему предложили перейти на флот. Он согласился, месяц — весь август — учился в Кронштадте в военно-политическом училище, а с 1 сентября был назначен политруком минометной роты сформированного в этот день батальона морской пехоты и в бой пошел впервые в жизни 13 сентября, при обстоятельствах, о которых я расскажу дальше, — в самый критический момент боя, когда выбыли почти все командиры, взял командование батальоном на себя. Вывел уцелевших людей из-под огня, сам остался невредим случайно.
Весь день кипит работа в кают-компании. Пищат и позванивают телефоны, трудится над картой, разложенной на втором огромном, освещенном электрической лампочкой столе, начштаба лейтенант Николай Никитич Карпеев; входят и уходят десятки людей — из боевых рот, из хозяйственного, саперного и прочих взводов; Трепалин выслушивает всех, разбирается в насущных делах, дает приказания, то пишет, то тянется к аппарату.
Из кают-компании есть запасной выход непосредственно на поверхность земли. Но эта дверь наглухо закрыта, и к ней приставлена кровать, на которой сегодня спал я. Другая — напротив — дверь сообщает кают-компанию с расположенной за бревенчатым отсеком «командирской каютой». Она проходная, за ней огромный кубрик — казарма комендантского взвода.
Бойцы этого взвода меняются, в нем чередуются люди, приходящие как бы на отдых с первой линии, — простуженные, усталые, отдыхающие после боев. Вступая сюда с поверхности земли по узкому и глубокому, как штрек, срезу, проходишь тамбур — две двери, вступаешь в коридор этой казармы, образованный между рядами нар, сделанных в два этажа. На опорных столбах этих нар — в безупречном порядке — оружие и амуниция бойцов. Коридор упирается в стену, перед которой образовано некое «клубное пространство» — с печкой и со столом. На столе газеты и брошюры, и над ним стенная газета батальона; статьи и заметки в ней выписаны аккуратным почерком, иллюстрированы цветными рисунками, карикатурами...
Разведка боем
Три дня назад, 14 октября, под белоостровским дотом были ранены младший лейтенант Георгий Иониди, «истребитель «кукушек» Леонид Захариков — оба уже известных мне разведчика — и пулеметчик Сергей Макаров.
В дивизионном тылу — в Осиновой Роще — расположен полевой передвижной госпиталь. Все трое сейчас находятся там. К ним вчера отсюда ездили — навестить. Трепалин распорядился прикармливать их от батальонного камбуза, полагая, что в госпитале кормят хуже. А вот сейчас пришел краснофлотец, принес карманные и ручные часы — он привез их от раненых из госпиталя на сохранение. Развернул несколько тряпочек, сдал часы комбату, обратился к батальонному врачу:
— Теперь к вам... Макаров поправляется, температура тридцать семь и одна. Он раньше был водолазом, нырял все под воду с температурой тридцать семь, говорят, что это у него нормальная. Хочет выписаться...
О храбрости Иониди и Захарикова, мне давно известной, все здесь говорят в один голос. Гордятся и Макаровым. И едва я выразил желание навестить их в госпитале, Трепалин, как и другие, оживился:
— Обрадуются!.. Да и материал будет вам интересный! Привирать о себе не станут, но, вероятно, многое будут умалчивать о своей личной храбрости... Не те люди, чтоб подвирать! А уж головы верно отчаянные!..
Комбат Трепалин, начальник штаба лейтенант Карпеев и младший сержант Душок во всех подробностях рассказали мне о том, что произошло 14 октября. Они даже нарисовали схему. А вкратце история такова: по инициативе командира стрелкового полка Краснокутского была создана сводная группа для разведки боем системы обороны этого пресловутого дота. В состав группы входили 30 пехотинцев Краснокутского и 11 моряков, названных ударною группой. Огневая подготовка была возложена на минометную роту батальона морской пехоты.
— Когда узнали, — рассказывает круглощекий, веселый, ясноглазый, как девушка, но полный задора комсомолец Сережа Душок, — подобрались добровольно люди. Комбат, — вот он, товарищ старший политрук, — говорит нам: «Девяносто шансов из ста — погибнуть. Думайте!.. Хотишь, говорит, идти — иди, но чтоб сам себя не подвел и других. Одно слово — не струсить!» У младшего лейтенанта Иониди разговор был такой: «Скажи прямо: сам на себя надеешься или нет?..» Ну, мы... Четыре человека по-честному признались: «Сами на себя не надеемся, трусить не струсим, а только в сметке своей, да и в извертливости не гарантируем...» А десять человек взялись. Ну, комбат нас и направил десятерых с товарищем Иониди, меня — первым его заместителем.
Вышли мы в полковую разведку накануне, с ними были весь день, уговаривались, брились, стриглись. В канун вечером вышли вместе с красноармейцами в район обороны полка Краснокутского к первой линии обороны. Там нас остановили: «Расположитесь здесь». Ночь мы — в землянке. Беседовали, как действовать, чтоб* не расходиться, чтоб называть не по званию, а по фамилии или по имени...
В пять утра 14-го вышли на исходные позиции. В 6.00 минометчики открыли огонь по окопам, окружающим дот, чтоб заставить врагов укрыться. В 6.10 дан.был сигнал атаки. Группа под командой лейтенанта Воронкова (из полка Краснокутского) пошла в атаку: выскочили из-за укрытия, выбежали на шоссейную дорогу, бежали вперед под сильным пулеметным и автоматным огнем. Моряки, возглавленные Иониди, опередив всех, напоролись на множество за маскированных огневых точек противника перед дотом. Тут был ранен пулеметчик Макаров, за ним — Иониди, но он продолжал командовать... Подбежав на тридцать метров к доту и забросав противника гранатами, группа вынуждена была залечь в канаву, а потом отползти назад... Моряки отходили последними, прикрывая пехотинцев, ведя на совершенно открытом месте, под перекрестным пулеметным огнем, стрельбу из своих четырех автоматов и семи полуавтоматов. Когда Захариков лежал, стреляя, ему пулей задело спину, затем контузило при разрыве снаряда, а потом еще осколком другого снаряда поранило голову. Он, однако, выбрался из-под обстрела сам. Убит из моряков был только один — когда бежали в атаку в рост, с криком «ура».
Иониди и Куракин отползали к траншее последними...
—...Отсюда, — продолжает Душок, — были отправлены раненые, наши и пехотинцы, кроме Иониди, — он остался убедиться, все ли бойцы вышли из боя... Когда все отошли, наши морячки Верцов, Васильев и Жвиков забрали оружие — пулемет Макарова, диски и прочее, а Куракин и я взяли Иониди на руки и принесли его на товарную станцию Белоостров, посадили здесь на подводу, привезли в санчасть.
Если бы этой сводной группе удалось занять вражеские окопы, вслед двинулись бы на штурм дота приготовленные подкрепления, а так — дело и кончилось разведкой, которая, впрочем, принесла пользу, так как вскрыла систему пулеметных и минометных точек противника...
Адъютант Ероханов
Краснофлотца Валентина Петровича Ероханова в батальоне никто не зовет по фамилии, все зовут его «адъютантом». Ероханов — связной комбата Трепалина. Ростом он невысок, лицом неприметен: простое русское лицо с выражением доброты и застенчивости в чистых, немного грустных глазах. Он очень энергичен, сноровист, в движениях быстр, готов от всей души выполнить любые просьбы и приказания. Человек он, видно, скромный, точный и исполнительный. К командиру своему он просто неравнодушен, он любит его; про Ероханова говорят, что он без комбата и жить не может, — когда тот куда-нибудь уйдет один, Ероханов места себе не находит.
Сейчас комбат куда-то ушел, оставив Ероханова здесь, и тот, подсев к уголку стола, сам заговаривает со мной о своем комбате. Внимательно следя за моей записью, он рассказывает о том, что в батальоне не найти человека, который мог бы обидеться на Трепалина, — очень, мол, справедлив. Даже тот, кто виноват, не обижается на него и перед ним никогда не оправдывается, комбату все говорят только правду.
— Лишнего слова не скажет, все толком выяснит. Другого, сукина сына, расстрелять надо, а комбат поговорит с ним, расспросит, что, почему, как получилось, — и не крикнет! И у того чуть не слезы на глазах: «Я же преступник — и обо мне заботятся!» И становится образцовым... Ведь у нас все — русские люди, советские. А поначалу-то у кого не бывает ошибок или, допустим, растерянности... А под общим духом и худого человека возьмет самолюбие!..
И еще вам скажу: когда нас сформировали, при переходе через болото из Сестрорецка, фашисты стали нас угощать минами. Знаете, какой был обстрел? Полковник (которого позже сняли) куда-то исчез, некоторые командиры рот засуетились под обстрелом, а комбат взял все на себя, приказал всем залечь, сам — от одного к другому, всех успокоил и все наладил... Военфельдшер Маков лег в канаву и накрылся веткой. А комбат — рядом, и мы все тоже. Когда обстрел кончился, комбат нам: «Ну как, живы?» — «Все живы!» — «Ну, значит, доктору работы нет! Вставай! А ты, Маков, что от мух веткой прикрылся?..» Умело вывел нас, ни одного человека Мы в этом обстреле не потеряли!
Он воспитывает весь личный состав батальона в храбрости, мужественности, выносливости. И притом: «Никогда не подставлять голову под дурную пулю или под дурную мину! Пусть пролетит, ляг! А вот уж если в атаку — тут проявляй храбрость!»
Тринадцатого, когда погромили нас, — продолжает рассказ Ероханов, — вместе мы лазали, собирали бойцов, разбрелись они на кучки по пятнадцать человек, по двадцать. Он — всюду был, а как жив остался — я даже не знаю.
Когда батальон наш пошел в наступление, комбат был сначала политруком минометной роты. Вели мы огонь до последней минуты, уже связь пропала, а минрота все шла с товарищами, непосредственно поддерживая...
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |