Услышав эти слова Ероханова, врач, оторвавшись от своей аптечки, вставляет фразу:
— Он взял на себя инициативу! Когда никого из командиров не стало, он взял на себя командование{28}!..
— А после этого боя, — продолжает Ероханов, — ведь если б считать так: после такой психической атаки могло бы и никакой дисциплинированности не быть! А у нас он всякую неорганизованность ликвидировал! Самое трудное! После этой разрухи он совмещал должность комбата, комиссара и начальника штаба... Для рот, для личного состава, создал благоприятные условия, подготовил к зиме: земляночки, теплые печки у всех, свет, бойницы. Линия обороны — каждый человек может стоять в рост. Во всех подразделениях оборудованы ленинские комнаты, можно и отдохнуть. А по окапыванию наш батальон занял в дивизии первое место! Пехота приходила на экскурсию во вторую роту — смотреть, как окопались!..
Перед серьезной операцией сам лично съездит, обойдет местность, исследует ее сам: где расположены огневые точки, где, куда, кого ставить... А потом лично побеседует с каждым! Я-то знаю — по должности всюду при нем!
Раз — срочное задание: по заявке поддерживаемого подразделения обстрелять фашистов с открытой позиции из миномета. А позиция на «островке», среди болота, — открытое, неподготовленное место, без окопов, простреливается со всех сторон. Задание надо было выполнить срочно. Комбат ночь не спал, беспокоясь. Перед тем дал все конкретные указания, как действовать при любых обстоятельствах. Всю ночь проверял, связь держал, пока все не закончилось благополучно.
14 октября, после атаки у дота, когда люди вернулись усталые, мокрые, он приказал всех помыть в бане, надеть теплое сухое белье, устроил чай с водочкой, товарищескую беседу, расспрашивал, какие недостатки были. А перед боем одел их в самое удобное обмундирование сам, лично. Даже свой автомат отдал, финскими ножами снабдил, за всем пронаблюдал сам.
Очень трудно говорить, когда в комбате нет никаких плохих сторон, а только хорошие. Один недостаток — мало спит! Дать ему, я считаю, после всего этого оценку «отличный командир»!..
Так заключил свой рассказ о комбате Трепалине адъютант, краснофлотец Валентин Ероханов. Он, по-видимому, готов был рассказывать еще много и долго, но смутился, замолк — в блиндаж вошли раскрасневшиеся с мороза две девушки-сандружинницы: Валя Потапова — каштановокудрая, с ясной голубизной глаз, жена Георгия Иониди, к которому я еду в госпиталь, и Аня Дунаева — темноглазая, чернобровая, как южанка. Обе девушки в пехотной форме — в ватных брюках и ватных куртках, здоровые, веселые, простенькие. Они поговорили с врачом, тот велел им дожидаться комбата. Девушки расположились за столом пить чай, предложенный Ерохановым, и стали рассказывать мне эпизоды из своей боевой жизни. Когда я заговорил с Валей Потаповой о Георгии Иониди, она сказала:
— Муж мой! Сейчас я о нем знаю все: как в финском тылу аэродром взрывал, как людей выводил, как уже здесь в атаке был ранен... И кажется, мы с ним много лет женаты! А ведь всего с лета! И полугода нет!.. У меня и солидности, сами видите, не заметишь, какая полагается замужней женщине. Как и подруг моих, все тут меня все равно называют девушкой!,, Только мы поженились — ушел Георгий на фронт. Идем по улице, я — с одной стороны, он — с другой.
«Ты куда?»
«Никуда. А ты?»
«Я тоже никуда!..»
Оказалось, оба шли подавать заявления добровольцами: я — в дружинницы, он — в разведчики. В Териоках это было. И мы потеряли друг друга. Искала его, спрашивала — разве найдешь? А встретились, как в сказке. Восьмого октября сижу с Анкой, обедаем в землянке. Он входит:
«Валентина! Приятного аппетита!»
Мы с Анкой как повисли на нем! Он:
«Если в разведке не погиб, то сейчас погибну — задушите!»
И решили мы с ним больше не расставаться на фронте. Ему удалось уйти из своей части, где он был командиром разведки, теперь здесь командует он разведкой. У него вся семья на фронте. Отец и сестра — врачи, двоюродный брат — командир торпедного катера, сведений о нем нет: по-видимому, погиб. И у меня отец — - боец народного ополчения, ему сорок девять лет, а все же не утерпел, пошел!..
Минометная рота Сафонова
Минометной ротой батальона морской пехоты командует беспартийный воентехник второго ранга — Юрий Петрович Сафонов. Побывал я и в этой роте, да и как не поинтересоваться ею, целые сутки слушая «ласковый говорок» сафоновских минометов! Живут сафоновцы тут же, поблизости, в лесочке. Землянки маленькие, в них чисто. Выходят по заданиям, куда придется. Обстреливают врага с разных точек, по заказам частей, как я уже говорил, обслуживают всю 291-ю стрелковую дивизию. Основная позиция у них устроена в лесу, у железной дороги, неподалеку от товарной станции Белоостров. Отсюда в бою 13 сентября они вели огневую подготовку, здесь и остались — место оказалось удобным — и с тех пор хорошо укрепились. Фашисты, обрушив сюда многие сотни снарядов и мин, решили, что здесь никто уже удержаться не может, а Сафонов обманул врага: с обратного ската высоты, где и полагается устраивать огневую позициюгпере-шел на передний скат, сразу за противотанковый ров и песчаный вал, вырыв здесь глубокий окоп для минометов и расчетов. С тех пор фашисты лупят все по обратному скату, щупают кругом, а по переднему скату ударить им невдомек. Вот и живут себе минометчики, опоясанные разрывами снарядов и мин, спокойно. Ведут огонь каждый день. Все передвижения у них — только по ночам, днем показываться нельзя.
Сафонов — человек высокий, жилистый, узколицый, загорелый, весьма хладнокровный. До войны он работал на Кировском заводе, пошел добровольцем на курсы командного состава КБФ и был там до дня сформирования батальона морской пехоты. Во всей роте в момент сформирования нашлись только три человека, знакомых с минометным делом. Батальон образовался из моряков различных -специальностей — подводников, сержантов морской авиации и прочих. Почти все миномета никогда не видели, сам Сафонов впервые изучал миномет на курсах, причем никогда из него не стрелял. Рассуждает он о своей нынешней специальности, как производственник может рассуждать о работе на каком-нибудь новом, осваиваемом им станке. И отношение у него к своей боевой деятельности прежде всего как к работе. «Рационализируя», изобретая наилучшие методы, вырабатывая систему безопасности, хозяйствуя, он со своей ротой, которая учится воюя и воюет учась, достиг уже очень хороших результатов — и прежде всего, как выражается он, в осваивании техники точной стрельбы, даже без пристрелок. И эту технику противник теперь крепко чувствует. Недавно ночью, после сорока пяти минут работы, Сафонов сорвал врагу строительство переправы через реку Сестру. За месяц «научил» фашистов не ходить в открытую по своим позициям, «убедил» их не подвозить подкрепления на автомашинах, поубавил у них изрядное количество минометов, пехоты, лишил их нескольких наблюдательных пунктов и вообще методическим точным огнем порядком испортил им нервы.
20 сентября, участвуя во взятии Белоострова, поддерживали огнем наступающий полк Краснокутского...
Затем девять суток подряд, сама осыпаемая осколками мин и снарядов, рота вела огонь почти непрерывно, выпустила несколько тысяч мин. После нескольких дней затишья снова обстреливала Александровку и позиции врага за рекою Сестрой... В утро 14 октября, предваряя разведку боем белоостровского дота, за десять минут выпустили 320 мин.
Смеясь даже во время стрельбы, шутя (однажды, например, что ведет огонь не по переднему, а по заднему краю фашистов), наводит свой миномет гармонист, весельчак, балагур Смазнов из расчета «Сомика». А сам «Сомик», или, иначе, командир расчета, комсомолец Александр Игнатьевич Сомов, считается лучшим минометчиком в роте. Он — первый из тех трех людей роты, что знали миномет до дня сформирования батальона, до 1 сентября.
Этот паренек хлебнул горя в первые дни войны, три раза попадал в окружение, блуждал по болотам, голодая, но уж зато крепко озлился на немцев и теперь, попав на здешний участок, мстит врагу за неудачи прошедшего лета. Загорелый, голубоглазый, малорослый крепыш со смешливым выражением круглого лица, он хорошо обстрелян, очень храбр и не растеряется ни при каких обстоятельствах. Его излюбленное занятие — корректировка стрельбы. Он лазит на животе, по болотным кочкам, с винтовкой, телефоном и проводом под самый нос к финнам, устраивается там и начинает указывать, куда класть «огурчики». На днях со своим приятелем Ушаковым и с телефонистом пробрался он так на чердак сарая, расположенного в полутораста метрах от белоостровского дота. Чердак весь в дырах, до финских траншей не больше сорока метров, а Сомик спокойненько установил на чердаке „телефон и рассказывал обо всем, что видит. Фашисты сначала стреляли по сараю разрывными пулями из автоматов, потом ударили почти в упор артиллерией.
— Первый раз как стукнул в стену, мы сидели, думали — перестанет. Второй раз — в крышу, к нам — осколки, мы скатились вниз, в самый сарай, к стенке. Он в третий раз хватанул, а мы уже в углу, в ямке. Тут — к черту телефон, связь порвало. Я начал кричать телефонисту: «Уходи!» Его оглушило, не слышит, а у меня тоже шум в ушах. Я за ногу его схватил, потряс — давай, мол, перископ трофейный (в другом углу там валялся). Сам подполз, взял перископ, и выползли мы из сарая. Отползли метров шестьдесят, он все бьет по сараю снарядами, а мы тут (земляночка нашлась) опять телефон поставили, начали корректировать на том же проводе, до тех пор, пока видим — от наших мин полетели кверху колеса станкового пулемета финского, а сами фашисты, кто уцелел, убежали из траншей в дот. Тут мы выбрались, ушли, ^то уже было вечером, — как встали с полчетвертого, так и не жрали до вечера...
Такая работа у Сомика каждый день; считает он, что это работа спокойная; ползя по болоту, обязательно срывает бруснику и клюкву — хорошая, мол, «с подморозу»!
Так настроены все в сафоновской роте, и потому она отлично известна и командиру дивизии и любому бойцу, все говорят: «Уж сафоновцы не подведут!»
Истребитель «кукушек»
Ночь на 18 октября. Осиновая Роща
К концу дня на побитой минометными осколками «эмочке» комбата я уехал от гостеприимных моряков в тыл — в Осиновую Рощу, чтоб повидаться в полевом передвижном госпитале с Георгием Иониди, Леонидом Захариковым и Сергеем Макаровым.
И вот Левашово, Осиновая Роща, глубочайшая тишина, нарушаемая только ревом моторов с недалекого аэродрома, прекрасное здание госпиталя, пригородный дворец, в прошлом — «бриллиантщика» Фаберже.
Мне предоставлена комната, я принял ванну, чувствую себя как в доме отдыха мирного времени. И уж точно знаю, что сюда не залетят никакой снаряд, никакая мина, — на всей «Малой ленинградской земле», в кольце блокады, не так уж много столь безмятежно спокойных мест! Чистота везде, до слепительного сверкания, до блеска, но отдыхать некогда — здесь тоже много интересного, вечер надо использовать!..
О Леониде Захарикове можно рассказать очень коротко, так, как пишем мы сейчас в газету: уложись в пятьдесят строк — и чтоб было все: и биография человека показана, и боевой путь его, и подвиг, который он совершил, и вывод, какой можно сделать, чтобы передать его опыт другим бойцам. В такой короткой заметке будет сказано, что «даже среди славящихся своим бесстрашием балтийцев особенной храбростью отличается комсомолец, сын уральского железнодорожника, старого коммуниста, главстаршина флота Леонид Яковлевич Захариков, которого в подразделении морской пехоты, обороняющем Ленинград, прозвали «истребителем «кукушек»... И так Далее!
А вот когда я пришел в то отделение госпиталя, где лежал раненый и контуженый Захариков, то как раз нарвался на большой скандал. Медсестры и санитары, гурьбой окружив какого-то буйствующего пациента, старались успокоить его и отвести под руки к койке, с которой он убежал. В белом халате, этот маленький, но очень сильный, с перевязанными головой и плечом, человек поводил кругом растерянными, гневными глазами, задыхался и все еще порывался вывернуться из сдерживающих его рук и кинуться к двери в соседнюю палату, из которой его только что вывели под руки.
Сестры гладили его по голове, говорили ему ласковые слова, а санитары уговаривали не сопротивляться. Маленький человечек сдавался постепенно, он уже не возражал, но все еще тяжело дышал, растерянно оглядывая сестер. Вся палата внимала происходившему — приподнимались на локтях, о чем-то тихо переговаривались.
Наконец Захарикова — это был именно он — удалось водворить в постель. Сестры присели рядом, давая ему успокоительное, старались отвлечь его шуточками... И тут я узнал, в чем дело: в госпиталь только что привезли тяжело раненного' немца, сбитого фашистского летчика. Ему необходимо было срочно сделать переливание крови. Этот один из немногих пока взятых в плен под Ленинградом гитлеровских офицеров мог дать ценные показания, и необходимо было во что бы то ни стало сохранить ему жизнь. Единственная отдельная маленькая палата в госпитале, не занятая никем, находилась здесь, рядом с большой палатой, в которой лежали десятки раненых и среди них — Захариков.
Одна из сестер проговорилась Захарикову, что в соседнюю палату положен пленный офицер-немец. Захариков в порыве мгновенно разъярившей его ненависти крикнул:
— Братцы, немца к нам привезли, мы бьем их, а тут их спасают!
Сорвался с койки, забыв о своих ранах, пробежал в ту палату и кинулся к немцу, чтобы его задушить. Сестры едва успели схватить его за руки... Захариков впал в бешенство, и, чтоб унять его, понадобились немалые усилия.
Появление у койки командира с двумя «шпалами», да еще оказавшегося не врачом, а корреспондентом, помогло Захарикову овладеть собой. Он сказал, что сам был когда-то «маленьким журналистом» и что он вообще человек хоть и нервный, но спокойный, а в этой истории с немцем нечему удивляться — и задушил бы, если б не сестры, и пусть, мол, не кладут фашистскую сволочь вместе с нашими людьми... И тут сквозь стоны, какие вызывала теперь острая боль, Захариков произносит такие сугубо «морские» определения фашистского летчика, что сестры, стесняясь меня, вынуждены отойти от койки...
Пуля попала Захарикову в плечо, хитро опоясала под кожей грудь, остановилась у бедра, и кончик торчал из кожи. Ранен Захариков был в самом начале боя, но, получив удар в плечо сзади, не обратил внимания. А потом — мокро. Думал — вспотел, но почувствовал — затекает в штаны, посмотрел — кровь. Иониди отправил его в тыл. Захариков отошел немного, увидел, что кончик пули торчит из-под кожи, вынул ее и пошел назад в бой, и тогда его контузило. А потом еще и череп задело.
Сегодня, постепенно успокоившись, Захариков стал рассказывать мне историю своей жизни. Рассказал, как постепенно своей специальностью избрал он истребление «кукушек», как, выходя на охоту один, выслеживал их, подкрадывался, убивал с первого выстрела или коротким ударом ножа и как иногда брал их в плен, приводил живьем. На участке, обороняемом двумя нашими пехотными полками и батальоном морской пехоты, Захариков принимал «заявки» от подразделений, прослыв специалистом — истребителем «кукушек». Теперь во всем районе финских снайперов не стало: по примеру Захарикова, разведчики других частей также принялись заниматься такой индивидуальной охотой. Этот опасный, требующий большой смелости, военной хитрости, сообразительности и неутомимости метод борьбы с врагом все шире распространяется к частях, среди лесов и болот Карельского перешейка. Когда я спросил Захарикова, сколько же фашистов всего убил он таким методом, он ответил, что сам не знает, потому что не считал, и если теперь вспоминать все случаи, то собьешься со счета: может быть, два, может быть, три десятка...
Среди разговора Захариков, закрыв глаза, замолчал. Я понял, что он утомлен и что надо его оставить.{29} Рядом с Захариковым лежал исхудалый, с лицом смелого, уверенного в себе человека Георгий Иониди. Он спал. Я не стал тревожить Иониди, направился к начальнику госпиталя.
Разговор с гитлеровцем
Получив от начальника госпиталя разрешение переговорить с немецким офицером, я вернулся в ту самую палату, куда кидался в припадке ненависти Захариков. Перед дверью теперь стоял часовой в белом больничном халате. В самой палате, маленькой, на одну койку, кроме немца, лежавшего на спине и глядевшего в потолок горячечными глазами, не было никого.
Мне было понятно чувство Захарикова, я сам ощутил нечто, будто волною ожегшее меня внутри: вот он, один из тех, кто по ночам бомбит мой родной город! Но я заставил себя быть сдержанным.
Мрачно, по-волчьи, на меня взглянул узколицый, небритый, худощавый юноша. Поверх одеяла — тонкие, нервные пальцы с холеными ногтями. В выражении лица — злоба и наглость. Сразу стало ясно — разговор будет трудным.
Сегодня, блюдя в точности все требования медицины, врачи сделали раненому вливание крови.
После этой процедуры краски в лице фашистского юнца прибавилось, он почувствовал себя значительно лучше, и было ясно, что ему ничуть не огорчительна возможная утрата его пресловутой «арийской чистопородности».
Когда его везли в госпиталь, он в полубреду произнес несколько фраз по-русски. Сейчас от знания русского языка он отказался, но объяснил, что говорит по-английски и по-французски. Я выбрал для разговора французский язык.
— Ваше физическое состояние позволяет вам отвечать на мои вопросы?
— О да, пожалуйста...
Осколком зенитного снаряда, посадившего на землю бомбардировщик, у этого летчика были раздроблены обе ступни. Из первых же ответов моего врага я узнал, что зовут его Курт Обермейер. Он — шеф-лейтенант, командир экипажа бомбардировщика «юнкерс-88». Родился в 1917 году в Клагенфурте, на юге Австрии, около Италии. Его отец был виноторговцем. После смерти отца торговлю вином продолжает мать. Воспитывался в городке Виннер-Нейштадт. Кончил восьмиклассную гимназию, в 1935 году поступил в пехотное военное училище. Жил в холе и неге: «Моя семья презирала бедность — торговля вином давала достаточные доходы». В 1938 году стал лейтенантом австрийской армии, поступил в техническое училище.
— Что именно вас интересовало?
— Меня интересовало быть офицером и больше всего — летчиком. Наступило трудное время, следовало заботиться о своей карьере. Я никогда не думал, что будет война. Потом Англия напала на нас, и надо было защищаться...
«Защищая обожаемого Гитлера», Курт Обермейер в 1940 году отправился бомбить Францию.
— Куда именно?
— Этого я вам не скажу.
Военная, что ли, тайна? О нет! Просто не так уж приятно сознаваться, что бомбил беззащитные, мирные города.
— А в Англию вы летали? — Да.
— Лондон бомбили?.
Подумав, Курт Обермейер утвердительно кивнул головой.
— Куда вы бросали бомбы?
— Я, видите ли, летал ночью и попаданий своих бомб не видел.
— Сколько раз вы бомбили Лондон?
— Несколько раз.
— Пять? Десять? Двадцать? Пятьдесят?
Мнется. Молчит. Наконец с напряжением произносит:
— Это вас не касается. Пишите: несколько раз.
— Вас чем-либо наградили?
С гордостью говорит, что имеет железный крест первой степени за многие успехи.
— Вы член нацистской партии?
Курт Обермейер опускает глаза:
— Я политикой не занимаюсь.
— Но если фашистское командование доверило вам мощный бомбардировщик, значит, оно было уверено в вас?
— Да. Я — офицер... Я защищал свое государство.
— Фашистское?
— Мне все равно... Если оно фашистское...
— От кого же вы «защищали» свое государство?
— От Англии. Она напала на нас.
— Где именно? В Чехословакии? В Греции? В Дании? В Польше?
Фашист начинает нервничать, он просит стакан воды и выпивает его в три глотка.
— А что изволили делать вы в Советском Союзе? Может быть, и Россия напала на вас?
Обермейер бессилен объяснить, почему именно гитлеровские орды, «защищающие Германию», находят себе могилу, например, под... Ленинградом.
— Мы нанесли первый удар, но не мы напали, — повторяет он заученную фразу из геббельсовского пропагандистского арсенала, — мы нанесли удар потому, что вы стягивали дивизии к нашей границе. Когда война началась, то мы знали, что Англия заодно с Россией.
— А Америка?
— Она не воюет и сейчас.
— Но вы знаете, что Рузвельт против вас и помогает нам?
— Ну, он пока не помог.
— Откуда вы знаете, что он нам не помогает? o — Знаю. Он и не станет помогать вам.
— И вы верите, что вам удастся победить Россию?
— Мы уже победили ее! — с апломбом заявляет немец. — И очень жалею, что я лично не могу воевать до конца.
Я спрашиваю его, бомбил ли он Ленинград. Не скрывая злобы, он отвечает:
— Еще нет!..
Не успел! Советские зенитчики точным попаданием продырявили «юнкере» Курта Обермейера, посадили его на берегу Ладоги.
Я чувствую, что ни выдержки моей, ни корректности у меня больше не хватит. Встаю, выхожу из комнаты. И думаю: неужели я не доживу до дня, когда наши войска доберутся до... скажем, до этого Виннер-Нейштадта{30}, чтобы с германских аэродромов никто никогда не мог больше выпускать в воздух таких вот хищников?!
«Звено балтийцев»
Иониди, Захариков и старшина второй статьи авиамеханик Сергей Макаров держатся и здесь, в госпитале, неким дружным «балтийским звеном»: они лежат рядом на койках, у них на тумбочках газеты «Красный Балтийский флот», в ящичках подарки, присланные из батальона, — папиросы «Краснофлотские», шоколад, соевые конфеты. Рядами тянутся в большой палате койки с ранеными, поступившими из других частей, но самый веселый, самый жизнерадостный угол палаты — тот, где лежат моряки; вся палата прислушивается к их шуткам и прибауткам, к их хитроумным доказательствам, излагаемым при каждом приходе врача, — доказательствам, что они, мол, уже здоровы и нечего им валяться в безделье, когда идет война, и пора, мол, «их выписать в часть.
Я беседовал с Георгием Иониди, чьи скромность и отсутствие всякой рисовки придавали строгую деловитость его рассказу. Остаток дня я посвятил изучению работы самого госпиталя № 22–26, душой которого весь персонал признает опытного хирурга, замечательного, энергичного, гуманного и вдохновенно работающего человека — Рафаила Мелдоновича Коридзе.
19 октября
Время до обеда я провел в «балтийском звене» госпитальной палаты, записывая рассказ старшины второй статьи Сергея Макарова, в прошлом механика гидроавиации, а ныне пулеметчика батальона морской пехоты.
14 октября, при наступлении вместе с Иониди на дот, Макаров был ранен первым из группы моряков. Пуля пробила ему ногу. По приказанию Иониди он передал пулемет, запасной диск и гранаты другому бойцу и километра полтора самостоятельно полз до нашей траншеи.
Захариков затеял при мне «серьезный разговор» с Иониди, советуясь о новых методах истребления «кукушек», — эти методы Захариков придумал за дни пребывания в госпитале.
Затем все моряки и лежащие поблизости бойцы стрелкового полка стали живо и деловито обсуждать причины ошибок, из-за которых до сих пор не взят нами в Белоострове дот. И шумная дискуссия с чертежами и схемами, набрасываемыми на клочках бумаги, разыгралась по поводу проектов следующего, на сей раз безошибочно организованного штурма неуязвимого дота и прорыва вражеских укрепленных позиций... Дух грядущего наступления витает здесь, в госпитальной палате, где всем лежащим хочется снова — скорее — в бой!..
19 октября. Вечер.
Ленинград
Мне хотелось уехать из госпиталя обратно на передовые, в батальон морской пехоты, но я вспомнил, что ТАСС ждет меня «дня через три» и что эти дни уже истекли. Мне надлежало написать и сдать в печать несколько корреспонденции, и потому я решил отправиться в батальон через несколько., дней — уже из Ленинграда.
...Я ехал в Ленинград на грузовике с грязным бельем, отвозимым в прачечную. Пришлось примириться с мыслью о том, что моя шинель становится удобной жилплощадью для совсем мне не желательных обитателей...
Глава тринадцатая.
Ленинград в конце октября
19–31 октября 1941 г.
19 октября
По приезде домой я узнал, что два дня назад немецкие самолеты, сбросив полосой зажигательные бомбы на Петроградскую сторону, угодили несколькими десятками бомб и в наш дом и во двор его. Отец, в тот момент находившийся под аркой ворот, пошел в дом. Дойдя до середины двора и увидев падающие вокруг бомбы, отец побежал, добежал до двери, вошел в нее. И в тот же миг одна из бомб упала в одном метре от двери, на то место, где за несколько секунд находился отец. Он, однако, не растерялся, вбежал в квартиру, выхватил из ящика с песком деревянную лопатку и выбежал с нею обратно, стал тушить песком бомбы. Людмила Федоровна потушила во дворе несколько «зажигалок», а затем помчалась на чердак, где разгоралась, грозя пожаром, одна из бомб. Единственная женщина среди прибежавших туда же мужчин потушила и эту бомбу. Домработница Маруся тоже засыпала во дворе несколько бомб, наклоняясь над ними так, словно это были уголья в печке. В общем, все без исключения двадцать шесть бомб, упавших на наш дом, на двор и на дрова, сложенные во дворе, были погашены. Несколько других домов, оказавшихся в полосе бомбежки, загорелись, возникло несколько крупных пожаров, бушевавших долго.
В Ленинграде проводилась перерегистрация продовольственных карточек на октябрь. Это — мера пресечения злоупотреблений. Слышал я, что вражеская агентура подбрасывала в городе поддельные карточки для дезорганизации снабжения ленинградцев.
Все мои исхудали, живут впроголодь, одежду то и дело приходится ушивать.
26 октября
Работаю не покладая рук, написал за эти дни не меньше десятка очерков и статей, многие из них опубликованы в печати, два очерка переданы Радиокомитетом в эфир. Порция каши или макарон за день никак не может меня удовлетворить. Бессонница делает меня раздражительным.
Одолевают горькие думы. Немцы подступают к Москве. Правительство на днях переехало в Куйбышев. Крым, Ростов, Донбасс превратились в поля кровопролитных сражений.
Войска Невской оперативной группы Ленинградского фронта совместно с двинувшимися им навстречу дивизиями 54-й армии (находящимися за кольцом блокады) на днях начали крупное наступление в направлении на Синявино, с целью взять Мгу и соединиться в этом районе, прорвав кольцо блокады. Вот уже с неделю они ведут непрерывные бои, но достичь успеха им не удается: за несколько дней до нашего наступления немцы, опередив нас, начали крупными силами наступать в обход 54-й армии на реку Волхов, в направлении Тихвина. Это угрожает нашим последним дальним коммуникациям с Ладогой, потому, оборотясь там к нажимающему врагу, 54-я армия вынуждена ослабить свои удары на Синявино.
В печати обо всем этом никаких прямых сообщений нет, и гражданское население города ничего определенного не знает об этом. А события — важные. Раз сообщений нет, и я не делюсь ничем, даже с моими близкими.
Каждую ночь и каждый день немцы обстреливают Ленинград из дальнобойных орудии. Вчера, проезжая в темноте через Кировский мост, видел на Васильевском острове череду взблескивающих вспышек — разрывы снарядов. А на южной стороне темное, туманное небо озарялось огромным заревом пожара, и на юго-восточной стороне, на окраине города, полыхало второе зарево.
Всю ночь стекла окон вздрагивали от ожесточенной, почти непрерывной канонады, Что именно происходило там, где нашим войскам надо через торфяные болота пробиться к высотам Синявина и ко Мге, не знаю, но интенсивность стрельбы была слишком уж напряженной и потому тревожащей.
Зато вот уже с, неделю нет воздушных налетов на Ленинград, нет и тревог. Из статьи о противовоздушной обороне Ленинграда мне известно, что начиная с 8 сентября (когда немцы совершили первую массированную бомбежку города) только зенитной артиллерией уничтожено больше 100 вражеских самолетов. Но сейчас причина «воздушного затишья» над городом — и погода, дождливая, промозглая, туманная, мешающая действиям авиации, и, главное, очевидно, немецкие самолеты в массе своей перекинуты на Московский (Западный) фронт. Там сейчас решается судьба ближайшего будущего. Там — центр событий последних дней.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |