Под этим страшным впечатлением Людмила Федоровна едва добрела домой.
Вчера, выйдя во время воздушной тревоги из Союза писателей, чтоб направиться в ТАСС, я остановился против Кирочной почитать газеты. Едва отошел метров на двести дальше — услышал свист бомбы, оглушительный удар и взрыв; еще свист и еще взрыв. Сзади, заполнив собою всю ширину проспекта Володарского, на меня двигалась туча строительной пыли. Я, как и все другие прохожие, оглянувшись, спокойно пошел дальше, будто ничуть не удивленный и совсем не взволнованный. Я весь был запорошен этой красной пылью. Рвущиеся снаряды и бомбы, разрушающие до основания дома, столь прочно вошли в наш быт, что ни в ком не вызывают не только страха, но даже и любопытства.
Трамваи во время тревоги не ходят, а в прочее время ходят столь редко, медленно, маршруты их так перепутаны, вагоны так переполнены и обвешаны пассажирами, что пользоваться трамваем, особенно в часы «пик», почти невозможно.
Во многих квартирах теперь нет спасения и от холода. В квартире Натальи Ивановны на канале Грибоедова от близкого разрыва снаряда вылетели все стекла...
Только что плотно поужинал в столовой. Впервые за полтора месяца съел добрый кусок баранины, съел макароны, масло, сухарь, впервые за время войны пил чай с клюквенным экстрактом. Все это потому, что нахожусь в летной части, где кормят значительно лучше, чем всюду. Вчера в штабе района аэродромного обслуживания (РАО) старший батальонный комиссар Н. А. Королев, приветливый, высокий, красивый мужчина, знакомый мне еще с прошлой войны, когда однажды я с ним вдвоем ночь напролет сочинял листовки-обращения к финским солдатам, встретил меня по-товарищески и рекомендовал поехать в ту летную часть, которая для меня, писателя, хорошо знающего Среднюю Азию, может быть особенно интересной: полк, в котором я сейчас нахожусь, только что прилетел сюда, под Ленинград, из Средней Азии.
Н. А. Королев рассказал мне, что наутро уходят грузовые машины с эвакуированными семьями командиров, — пересекут по льду залив Ладожского озера, повернут на Новую Ладогу и в обход Тихвина, находящегося у немцев, пройдут по новой достраивающейся автомобильной дороге к Бабаеву, точнее — к маленькой железнодорожной станции Заборье.
Строительство этой дороги, предназначенной для снабжения Ленинграда, ведется стремительными темпами, так как положение с продовольствием в Ленинграде предельно критическое. За рекой Пашей дорогу прокладывают в малонаселенных лесах и в болотах, в труднейших условиях. Протяжение ее, считая только от западного берега Ладоги, — больше 300 километров, а всего — около 400. Дорога еще не закончена, но пока колонна будет находиться в пути, движение и на последнем участке откроется {40}.
Колонна идет под охраною самолетов, с задачей на обратном пути в Ленинград взять грузы. Путь сравнительно безопасен, простреливается только на первых пятнадцати километрах. Я спросил, нельзя ли отправить так мою семью. Королев обещал включить ее в список для отправки со следующей партией, после того, как машины вернутся (а вернутся они, по его расчетам, числа 9-го), и после того, как дорога эта будет изведана, проверена и обезопасена.
До закрытия навигации продовольствие в Ленинград доставлялось от станции Волхов — по реке Волхов до Новой Ладоги, оттуда — по озеру, до нового порта Оси-новец, и далее, до Ленинграда, — по железной дороге. Перегрузка производилась четыре раза: из вагонов в речные баржи, затем в озерные баржи, из них — в вагоны узкоколейки и, наконец, в ширококолейные вагоны Ириновской железной дороги. Работа была кропотливой, тяжелой, опасной и могла обеспечить только малую долю потребностей города. {41}
Страдая бессонницей, не сплю с пяти часов утра. Умылся, сижу сейчас за. столом, вместе с командиром бао майором Филиппенковым.
— Товарищ Гайдук! Назначьте пятнадцать человек, хороших людей, которые могли бы подтащить бомбы. И хорошего командира, расторопного... Там сейчас будет окраска самолетов, — смотри! Надо приложить все силы, обеспечить немедленно для вылета все, что им нужно. Теснее свяжись с инженером!
И, положив телефонную трубку, крепыш, здоровяк Лука Ефимович Филиппенков с облегчением произносит:
— Так!.. С одним освободилось!..
И обращается к вошедшему в комнату комиссару Б. 3. Ратницкому, краснощекому, экспансивному, энергичному:
— Товарищ комиссар! Бомб завезено на два вылета. Хоть ты меня и ругаешь: зачем, мол, столько завез?..
— Нет, — отвечает комиссар, присаживаясь к столу, — меня интересует другое. Надо выяснить все, что с бензином.
Комиссар и Филиппенков уславливаются о распорядке сегодняшней работы — о машинах, о работе светомаскировщиков — и, рассуждая о строжайшей экономии, о жестких лимитах, рассчитывают количество необходимого бензина.
Полк бомбардировочной авиации явился сюда неожиданно. До сих пор бао обслуживал только маленькие самолеты — истребительный, давно стоящий здесь полк. А эти бомбардировщики — громадины, жрут бензина много, попробуй их напитать!.. И Филиппенков наконец восклицает:
— У них размахи такие!
И чешет голову. А Ратницкий и сам в горести:
— Нужно! Все нужно!.. Знаешь, с ними в тюрьму сядешь! Лимиты! Я Дмитриева вызову, вообще у меня будет крупный разговор!.. «Нет у нас бензина!» — надо прямо сказать им, и все! Пусть ходят и жалуются!
Сидят молча, курят, обдумывают. Ратницкий:
— Теперь с сухарями! Покормить несколько дней сухарями! Машины в город за хлебом не гонять, чтобы не расходовать бензина!..
Баовцы — люди земные, они беспокойны и хлопотливы. Люди воздуха, напротив, неторопливы и хладнокровны. Комиссар бомбардировочного полка, батальонный комиссар Александр Тарасович Цибульский, весел, здоров, красив. Загорелое лицо его гладко, черная бородка тщательно подстрижена. Он только что, склонившись над столиком, писал, приговаривая вполголоса:
— «Погода слоисто-кучевая... высота — триста — четыреста метров, восемь баллов, видимость — четыре — шесть километров, временами снегопад...»
Встает, щупает свои карманы, сам себя спрашивает:
— Лишних бумажек нет?
Затем натягивает на себя пимы, меховую робу — ему лететь. На аэродром — километра два — придется идти пешком, а потом лететь потным. Каждая капля расходуемого бензина на счету, весь бензин — только для боевых вылетов.
Одевается и старший политрук Вальдман — начальник штаба полка. Капитан Парабузов говорит кому-то по телефону:
— По времени пойдем... Но погода!.. Артель «Напрасный труд»!..
Цибульский сует Вальдману какую-то бумажку:
— Это надо сжечь...
Застегивает, затягивает меховую робу. Его лицо с черной полукруглой бородой теперь выделено плотным шерстистым воротником. В прищуре лучистых глаз легкая жизнерадостность. Вальдман, деловито глянув в окно, говорит:
— Проясняется?.. Полной безоблачности не нужно бы!
— Нет, лучше! — возражает Цибульский. — Повыше можно забраться. А то тут метров триста — четыреста, винтовка достает, пулемет достает, все достает!.. А где же у меня шлем?
Находит шлем, затянулся, надел шапку-ушанку. Над крышей проносится самолет.
— Авиация какая-то! — произносит Цибульский и, надев планшет, прохаживается по комнате в пимах...
13 часов.
На аэродроме
Греюсь в землянке после двух с половиной часов пребывания на морозе. От столовой мы вместе — командир полка майор Парфемюк, Цибульский, Вальдман, пять рабочих (из них три женщины) и я — выехали на случайно подвернувшемся грузовике к аэродрому. Едва отъехали — ударила такая вьюга, что всех сразу залепило снегом; ныряли между сугробами в белой несущейся туче. На аэродроме все заметено.
Стоят красавцы СБ — скоростные бомбардировщики, — охватываемые снежным бураном. Вылет в такую погоду, конечно, невозможен. У самолетов работают экипажи. Знакомлюсь с полковым инженером, военинженером третьего ранга Николаем Александровичем Векличем, сбившим на днях «мессершмитт».
Техсостава на аэродроме мало, всю работу летчики делают сами.
Веклич ругает младшего лейтенанта из маскировщиков, который «гоняет лодыря, болтает и до сих пор ничего толком не сделал». Тот:
— Я подчиняюсь командиру бао!
— Вы потрудитесь мне сделать все, что нужно, а потом жалуйтесь хоть... графу Бобринскому, если найдете его!
Лейтенант, однако, никак не может отказаться от определения круга своих обязанностей.
Цибульский слушал-слушал его растяпистые разговоры, потом резко:
— Я из вас выбью это «подчинение»! Работать надо, а не разговаривать! Приступайте к работе. Налево кругом!..
И, не рискнув доказывать, что такой команды «налево кругом» у нас в уставе не существует, младший лейтенант повернулся с предельной четкостью и пошел.
Автостартер подъезжает к машинам — нужно опробовать моторы. Они замерзли. Экипажи сами снаряжают «ведра» — осколочными бомбами, и я занялся этим тоже. У машины комиссара на морозе, на ветру холодно. Снимаем с самолета две стокилограммовые бомбы, вместо них подвешиваем «ведра» с осколочными. Остальные стокилограммовые оставляем. Лезу на машину. Цибульский показывает мне приборы управления, объясняет, как ими пользоваться.
Вылет из-за погоды откладывается с часу на час. И вот мы в землянке.
— Разве можно бросать бомбу со ста метров? — рассуждает Вальдман. — Этими же осколками тебя и убьет. С задерживателем — можно!
Глядит на часы:
— Где же Карпович? Говорят, сел где-то около Сосновки?..
Входит комиссар:
— Знаете что, Шайдуллин? Давайте осколочные бомбы уберем, а то их занесет снегом. Доплевывай — и пошли!
Шайдуллин, широкоскулый татарин, стрелок экипажа Цибульского, плюет на окурок своей цигарки, выходит вместе с комиссаром.
— Что, комиссар полка летит? — спрашивает вслед один из летчиков и добавляет: — Вот и я с ним...
— У него мотор не запустился.
— Запустится!.. Стартером помогать немного, дать смесь, и все! У вас моторы новые, хорошо запускаются! — Да! — иронически замечает летчик. — Мотор меня подвел!
— Чего, его весь размонтировали? — спрашивает работник бао.
— Да, я один работаю, представляете себе? Поддержать некому!
— А ты сегодня работал?
— Сейчас пойду! Полдня не прошло еще!
— В четыре часа темнота наступает... Сейчас пойдем да каркас снимем. Радиатор стащить бы, да людей нету!
Л в другом углу землянки рассуждают:
— Когда к Мешхеду летали, горы внизу узкие, аккуратные такие, синие и голубые в полоску!..
А кто-то еще рассказывает:
— Вчера он самолет посадил! Вошел в крен, и тут руль направления у него перебило. И сектор газа... Загорелся он, начал падать уже, до земли не дошел метров сто, тут он сумел — один мотор почти выключил, другим забрал, вывел, довел ее над самыми немецкими танками, километра полтора, уже на нашей территории сел. И как сел! Легко ли? На полном газу, сектор газа у него перебит был! Машина горит, а на полном газе на брюхо сел!.. Вышел сам обгорелый, да еще ранен перед тем был... И людей спас!.. Тут морская пехота наша: «Руссиш?.. Ну, слезай...» Бегают, пуль не боятся, всех спасли! А у второго голова пулей задета...
...Сижу в землянке теперь вдвоем с Вальдманом. Все вышли, Валентин Николаевич Вальдман читает газету:
— «...с 13 по 18 ноября у Волхова происходили ожесточенные бои. Части товарища Федюнинского преградили врагу путь на Волхов... совершили несколько смелых контратак, вернули ряд населенных пунктов... С 21 ноября немцы вновь начали активные наступательные действия... стремятся во что бы то ни стало пробиться к Волхову, подтягивают сюда новые силы...»
Комиссар передает Вальдману печать полка. Входит Шайдуллин, и Вальдман напоминает Шайдуллину, чтобы Тот сдал ему комсомольский билет.
— А зачем?
— А вдруг садиться придется не там, где нужно?! Шайдуллин, отдавая билет:
— Ничего! Я бы вынес его!
— Кто-то летел с орденом Ленина, сел в немецком тылу. А вынес все-таки орден, — мне рассказали, как шел он...
...А у самолета мы работали без рабочих. Подтаскивали и меняли бомбы втроем: комиссар Цибульский, штурман и я. Рабочих нет. Завели на машину подъемный мост, спускали бомбу на тросе, подхватывали ее, укладывали осторожно, как в люльку, в ящик, откатывали по снегу в сторонку. А затем так же подтаскивали «ведра», по 110 килограммов весом, с осколочными бомбами, маленькими и побольше. Тащили осторожно, так как легкий удар и — «больше никогда не пришлось бы таскать!..». Борода Цибульского обледенела, лицо раскраснелось, — приятно глядеть на среднеазиатский загар его здорового, гладкого лица!
А сейчас у меня аппетит огромный, но именно аппетит проголодавшегося от хорошей работы на морозе человека, а не тоскливое чувство голода, вызывающего слабость и головную боль.
Сейчас 2 часа 10 минут дня. Опять иду к самолетам.
5 декабря. 10 часов утра.
В штабе БАО
Филиппенков:
— Сегодня после обеда снять решительно весь народ, кроме дневальных, и с кирками, лопатами пойти к самолетам. Будет расчистка для больших птиц. Всё!..
Вчера вылет не состоялся. Стремительный ветер взвивал языки снежной пыли! Люди, работая на аэродроме, ежились, запорошенные снегом. Самолеты, камуфлированные еще под цвет азиатских пустынь и гор — серые крылья, зеленые с рыжим полосы фюзеляжа, четко выделялись на слепящем под лучами солнца снегу. Сегодня их пытались перекрасить в белый цвет, но ветер был так силен, что срывал накладываемую краску, и это дело пришлось отложить до следующего дня.
Для мощных СБ аэродром не подготовлен. Укрытий для них еще нет. Требуется большое напряжение сил, чтоб при недостатке рабочих рук, при отчаянно жестких нормах, грозных лимитах, страхе попасть под суд за каждый неправильно израсходованный литр бензина — в кратчайший срок оборудовать аэродром для СБ.
Сегодня Цибульский, Филиппенков и другие, вместе с приехавшим из Ленинграда подполковником — начальником Шестого района бао, выбирали места для отрытая котлованов. Земля уже мерзлая, надо прорубать участки леса, корчевать пни, делать подходы и укрытия, и все это нужно сделать как можно быстрее — ни одного лишнего часа оставлять машины открытыми нельзя. Всей этой работой с завтрашнего дня займется бао.
С аэродрома «домой» — в городок — я вернулся пешком, зашел прямиком в столовую, пообедал. Питание здесь делится на четыре категории: 1) летное, 2) инженерно-техническое, 3) основное и красноармейское — по нормам второго эшелона и 4) для вольнослужащих — по городским нормам. Я зачислен на питание по второй норме, она несколько выше обычной первой группы, принятой для стрелковых частей. Вкусный суп, кусок баранины с макаронами, сто граммов хлеба, кусок масла — граммов пятнадцать — и сахар к чаю, подкрашенному сгущенным молоком. Сиречь обед по нынешним временам отличный, а для меня, уже истощенного, — спасительный.
После обеда пошел к летчикам СБ, провел несколько часов с капитаном Парабузовым и капитаном Алексеем Каменевым. Парабузов прожил в Средней Азии двадцать восемь лет, Каменев — тоже много лет. И вот, сидя втроем в их комнате, мы вспоминаем Памир и Среднюю Азию.
34-й полк СБ вылетел из Средней Азии 7 октября, затем был в резерве на Западном фронте, в Калуге и в других местах. Сюда прилетел на днях и сразу начал боевые действия.
Этот полк участвовал в иранских событиях. Кое-кто из летчиков побывал в Мешхеде.
13 часов 30 минут
Вот я опять в штабе бао. Только что вернулся с аэродрома, ходил пешком туда и назад, изрядно промерз.
Погода в нашем районе сегодня относительно летная, но там, куда ходят бомбить, — туман и низкая облачность, поэтому вылеты разрешены только отдельными звеньями, но и то первый вылет откладывается с часу на час. На аэродроме у летчиков СБ кипит работа: проверяют, подготовляют, снаряжают машины. Вчера стрелок из экипажа Цибульского, Шайдуллин, готовя самолет, вынимал из ящика взрыватели для осколочных бомб и вкручивал их на морозе голыми руками; говорит — удобнее работать, чем в мокрых перчатках. А летные меховые рукавицы на земле вообще неудобны; неудобно пользоваться ими и при стрельбе из пулемета, Шайдуллин снимает их в этих случаях и остается в перчатках.
Николай Александрович Веклич не просто инженер полка. Веклич — «рабочая совесть» летчиков: никому не дает передышки и сам работает за десятерых. Он небольшого роста, очень живой, быстр в движениях, язвителен, когда что-либо не по нем. Но его любят все, потому что его надзор за самолетами неусыпен, потому что, кажется, нет такого повреждения, какое Веклич не мог бы надежно исправить в самый короткий срок.
Сейчас, сидя на ящике с бомбой, Веклич ругает баовцев:
— Людей миллион, а котлованы не вырыты, самолеты не окрашены, и все так. Я не умею работать по «концертной программе» — одно за другим, — а люблю, чтоб все делалось одновременно... А они думают, что немцы станут ждать, пока мы все потихонечку да полегонечку сделаем, с занавесом и перестановкою декораций после каждого сольного номера!
И, встав, походив по снегу и вновь садясь — на бомбу верхом, Веклич заявляет командиру полка:
— Я мог бы быть председателем Женевской конференции! Скажите, товарищ майор, кто был председателем Женевской конференции?
Майор Парфенюк усмехается:
— Газеты надо читать!
— Я малограмотный, — отвечает Веклич, — вот не знаю... В члена Женевской конференции я уже превратился, а председателем могу быть!
Я осматриваю один самолет, отлично отремонтированный Векличем. 30 ноября, при боевом вылете, в него попал снаряд зенитки — разорвался внутри фюзеляжа, в кабине, непосредственно за спиною стрелка. Стрелок умер через час, еще в самолете, получив семнадцать ран. Веклич, сидевший чуть впереди, остался невредимым, хотя вся его кожанка изрешечена осколками. Мне показали кожух убитого стрелка — в нем около девяноста дырок на спине, из них две большие. Остальные члены экипажа не пострадали. Это самолет Мамонтова. После разрыва снаряда самолет шел до аэродрома еще час десять минут,
благополучно сел, хотя минут за пятнадцать перед тем у него был еще пробит радиатор и почти вся вода вытекла.
На аэродроме мне рассказали, как полк летел из Средней Азии, как на линии Актюбинск — Энгельс погода была исключительно скверной, видимости — никакой. И еще о том, как Цибульский у Череповца делал посадку в полной тьме и без капли бензина. После прилета полка на аэродром Цибульский был послан на другой, полевой аэродром. Пока летел, смеркалось, на полевом аэродроме ничего не знали, найти его сразу не удалось, а горючего оставалось так мало, что искать посадочную площадку было нельзя. Цибульский повернул назад. Подходя к своему аэродрому уже в полной тьме, увидел, что во всех четырех баках отметка «ноль», и, не став ждать, пока выложат световые сигналы, сел, ориентируясь на черный бугорок, замеченный еще днем. Сел хорошо, произведя фурор на аэродроме. И еще рассказали мне, как летели в кромешном снегопаде несколько часов подряд, видимость исчезла совсем, даже крупные города на бреющем полете видны не были...
А командующий не прилетел пока — время уже обеденное.
Утром, завтракая со мной, командир полка, майор Парфенюк, и инженер Веклич не доели макарон, ушли, оставив на тарелках и хлеб, и масло, и по куску сахара. Штрих мелкий, но любопытный, — в Ленинграде нет, пожалуй, человека, который ушел бы, оставив на тарелке хоть крошку съедобного. Уж во всяком случае приберег бы ее. Кстати: хлеб сегодня — черная, клейкая масса суррогата. Получают — из Ленинграда.
«Домой» с аэродрома я возвращался вдвоем с майором Парфенкжом. Он рассказывал мне о своих делах, о том, что ночью ходить на бомбежку безопаснее, но менее эффективно. Ведущий поджигает цель зажигательными бомбами, а ведомые сбрасывают бомбы уже при свете пожара. Моральный эффект больше, потому что можно кружиться над целью хоть час и сбрасывать зараз по две бомбы в каждом заходе, вместо того чтоб сбросить все сразу, как делают днем. Противник испытывает страх гораздо больший, не зная, где именно над ним самолет, куда упадет следующая бомба и долго ли будет продол-жаться бомбежка. Летчику, обстреливаемому зенитками, тоже страшнее ночью, хотя и безопаснее: вспышка разрыва всегда, кажется, — у самого самолета, даже когда она в действительности — в двухстах, трехстах метрах!
Вечер
Беседовал с летчиками командира эскадрильи СБ майора Ивана Хрисанфовича Кобеца. Эта эскадрилья не входит в состав полка Парфенкжа, а действует на Ленинградском фронте с начала войны. Комиссар эскадрильи, батальонный комиссар Виктор Павлович Сясин, рассказал мне много интересного об эскадрилье и о самом Кобеце, об удачных бомбежках, о стрелке Вайгачеве, сбившем вражеский самолет... Недавно самолет Кобеца был подожжен истребителями противника, и одновременно был подожжен второй самолет — лейтенанта Тюрина. Оба сумели посадить свои горящие самолеты, спасли экипажи и себя, хотя обгорели сами, а Тюрин сломал ногу. Летчик Гончар из этой же эскадрильи дважды был сбит и оба раза выбрасывался из горящего самолета, а потом пробирался «с нейтральной полосы» несколько часов под обстрелом...
Как все-таки тесен мир! Эскадрилья Кобеца в начале войны обслуживала 23-ю армию. Сясин, оказывается, знает разведчика Георгия Иониди, о котором так много записано у меня в дни пребывания в батальоне морской пехоты. И вот что Сясин рассказал мне о том случае, когда Иониди, оставшись в тылу врага, должен был уничтожить оставленный нами аэродром.
— Я уходил последним с аэродрома, когда финны подошли к станции и начался на наших глазах обстрел из пулеметов. Мы шли пешком. Только выходим с аэродрома — нам встречается Иониди со своими двумя людьми. Говорит, что остается для уничтожения объектов, просит показать те объекты, которые нужно сжечь и подорвать. Это было часов в десять вечера, уже в темноте. Мы пошли осматривать объекты. Переходим от одного к другому, а люди его уже взялись за работу. Вдруг подскочил один из них: «Убегайте скорее, склад подожжен, сейчас взрыв будет!» Мы побежали, далеко убежать не удалось. Взрыв был внушительной силы, но нас не задело.
Могу высказать вам мое впечатление от Иониди. Показывая объекты, я говорю ему, что мы хотим сами поджечь, пока нас тут много, а он стал просить нас не делать этого: уходите, мол, вы не должны рисковать, вас обнаружат, вам летать еще надо, а тут это дело поручено мне, я его и сделаю! И попросил нас: если не вернется, то передать командованию, что все уничтожит во всяком случае. Когда мы прошли километров пять, позади нас образовалось зарево, которое освещало нам дорогу, и я позже, пока шли, долго интересовался им. Мы шли по Приморской дороге, через Териоки, на Куоккалу, к Черной речке — всего сорок пять километров.
У меня впечатление об Иониди осталось как об исключительно смелом человеке — прекрасное впечатление!
6 декабря.
На аэродроме
Спешу на аэродром. Пока иду — вижу: четыре СБ летят высоко, под серыми тучами, возвращаются с бомбежки с убранными шасси. Делают большие круги над лесом, заходят к аэродрому, снижаясь и выпуская колеса.
Цибульский стоит около севшего самолета, моторы его работают, в стекло кабины видно лицо Каменева в шлеме. А Цибульский сосредоточенно вглядывается во второй заходящий на посадку самолет. Еще несколько кругов двух последних СБ, и они садятся в отдалении от нас. Л второй севший почему-то выключил при посадке моторы.
— У-2 пошел! — восклицает Цибульский, заметив в небе маленькую машину. — Не знаю, круг сделает или нет? Почта, значит. Сейчас читать будем!
Затем подходит к самолету Каменева, тот выключает моторы. Сразу видно — у самолета покорежен стабилизатор. Флагштурман А. П. Логвинов соскакивает на снег.
— Доложите результаты! — говорит Цибульский.
И Логвинов, приложив руку к шлему, докладывает:
— Бомбы сброшены точно на цель — в лесок.
— Разрывы видели?
— Видел два, на вираже.
Рассказывает: когда бросал бомбы, идя головным, немецкие зенитки били весьма сильно.
Подходят и Каменев и радист — лица веселые, будничные, обычные, покрасневшие от мороза (сегодня 14 градусов). Осматривают самолет. Повреждения — в двух местах: на закрылке хвоста уголок торчит ободранным металлом, зенитный снаряд разорвался, слегка коснувшись стабилизатора, на металле рыжее пятно копоти. Кроме того, крупнокалиберная пуля угодила в середину правого колеса (убранного в полете), застряла там, осколками пробит в нескольких местах капот. Еще немного — и пуля попала бы в бензиновый бак.
Идет инженер Веклич. Каменев весело кричит ему:
— Работа для тебя есть!
Осматривают. Повреждения пустячные, но колесо, пожалуй, придется сменить.
Разговоры о красных трассирующих пулях, о разрывах зенитных снарядов над самолетом — все как бы между прочим, просто.
Вместе с командиром полка, майором Парфенюком, идем осматривать другие самолеты. Повреждений никаких. Только в плоскости самолета Синицына — дырочка от пули. Но тут — крупный разговор: летнаб Синицына из восьми бомб сбросил только три, остальные привез на аэродром...
Летнаб получает взбучку, хотя и «предварительную», но крепкую. И со всеми формальностями: «Разрешите идти?» — и круто повернувшись кругом — отходит. А Парфенюк, встречая экипаж третьей вернувшейся из полета машины (на которой обычно летает сам), спрашивает:
— А мою здорово покорябало? Ему докладывают. Он сердито:
— Не дам больше своей машины. На чем летать буду? Летайте с Парабузовым!.. Ну, как видимость? Бомбить можно?..
Подходят маскировщики, с кистями и ведрами краски.
— Ну, художники! — говорит Парфенюк. — Давай шуровать любую!
— А кто чехлы снимать будет?
— Пушкин!..
И маскировщики, решив не дожидаться Александра Сергеевича Пушкина, лезут сами снимать чехлы...
— Токмачев! Организуйте после Алексеенко покраску своей машины!
Командный пункт, землянка. Летчики сидят в унтах, греются. Тут же расположились два шофера, курят. Им велят уйти в другую землянку: здесь — КП. Они уходят, жалуясь, что их отовсюду гоняют. Летчики перебрасываются короткими фразами: —
— Сволочи! Стреляют!
— Пять пробоин в моей машине!
— Каких? Пулевых?
— Пулевых!
— У немцев, между прочим, автоматы меньше, чем у финнов, — у тех крупнее!
— Автоматов у гансов мало!..
Два других летчика о чем-то беседуют шепотком, и я слышу:
— Причем рвется. Как поблизости разорвется, так слышно: пух!..
И еще один баском заключает свои рассуждения:
— Пе-2 на посадке? У нее тормоза очень крепкие. Пробег очень маленький. Вот разбег на взлете — бежит, бежит, черт бы ее драл!
Входит незнакомый мне командир:
— Товарищи! Летный состав! Комиссар просит на политинформацию в большую землянку!
Встают, уходят... В землянке, кроме меня, остаются майор Парфенюк, парторг и два летчика из 117-й эскадрильи. Иной раз можно подумать, что вместе с должностью командира части человеку даются для представительности и крупный рост, и широкий развал плеч, и массивность здорового, внушительного лица. Именно таков Павел Андреевич Парфенюк — на земле неповоротливый, неторопливый и только, как я слышал, подвижный, стремительно действующий в воздухе. Он говорит греющемуся у печки парторгу:
— Сейчас еще пошлем парочку. Придут — еще парочку. Так — шесть.
— Они без прикрытия шли, товарищ майор?
— Без!.. Погода такая паршивая! Мура! — Парфенюк умолкает, сидит большой, грузный, задумавшись. И вдруг ударяет по столу тяжелым своим кулаком. — Все-таки немец бежит с фронта! Преследуют до Таганрога... И наши прорвали фронт на Волоколамском... На Тульском направлении — сильный бой за Тулу... А тут нам надо прорвать линию, Тихвин освободить, Волховскую дорогу, Мгу освободить!.. — Парфенюк опять молчит и потом очень тихо: — Тяжело сейчас Ленинграду... рабочим... Нам-то еще хорошо!..
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |