Ночью, просыпаясь, несколько раз слышал голос Трепалина — разговоры по телефону.
В 7.20 будят начальника штаба, спящего рядом со мною: комбат зовет. Я встаю тоже.
За столом комбат, телефонистка, начальник связи; против стола двое раненых. Один — в белом маскхалате, испачканном грязью и кровью, с перевязанной левой рукой. Второй — шинель внакидку, тоже перевязанная левая рука. Рассказывают: Мехов часа в четыре утра убит. Командир взвода Москалец — тяжело ранен. Там, куда ходил в первый раз Мехов (дошел до реки), фашистов не оказалось. Но часть их автоматчиков затаилась где-то в углу, и, когда Мехов пошел прочесывать второй раз, наткнулся на них...
Раненые большей ясности в обстановку внести не могут, поэтому комбат посылает туда комиссара и начштаба на санитарной машине (подъехавшей к нашему блиндажу), вместе с ранеными доедут до Дибунов, а оттуда — на санях.
Все выходят сразу же. Трепалин и я умываемся под деревьями. Медленно рассветает, еще сумеречно. Резко щелкают выстрелы наших орудий, и снаряды, свистя, пролетают над головой. Слышны частые пулеметные очереди.
Комбат печален: Мехов убит и — потери ранеными. Ждем донесений. Комбат не спал почти всю ночь.
С комиссаром и начштабом уехал и старшина Дегтярев. Пришел Иониди. Адъютант режет хлеб, наливает суп. Комбат вскрывает пакеты, принесенные связным. В помещении тихо. В мыслях о происходящем все разговаривают вполголоса.,
Трепалин в трубку приказывает как можно лучше обеспечить раненых и по возможности вынести всех убитых. Тех раненых, что были здесь и уехали с начштабом и комиссаром, он подробно не расспрашивал именно потому, что они — раненые, и нужно было скорее отправить их в медсанбат. Трепалин воспользовался только минутами, пока шофер возился с машиной.
Доносится гул разрывов. Опять пищит телефон, и комбат отвечает:
— «Аврора» слушает!.. Товарищ Елинский, у вас там двое раненых было... Вы их отправили?
Затем, не отрываясь от аппарата, следит за всеми изменениями обстановки, проверяет работу своих подчиненных, распоряжается, дает приказания — и все это устало, но очень спокойно, не повышая ровного голоса.
10 часов утра
Только что, вместе с Иониди, осматривал пожарище — рядом с нашим блиндажом и над ним. Почва еще дымится, хотя и присыпана свежим снегом. Здесь, и разбросаны кругом, — покореженные, выплавившиеся ручные гранаты, металлические части противогазов, изуродованные гильзы взорвавшихся патронов и прочий горелый хлам. Плохо было бы нам, если б гранаты вчера взорвались! Нашел обгорелую каску, внес ее в землянку — ее можно исправить, у моряков не хватает их.
Комбат лег спать, наговорившись по телефону с начальником штаба. Бой продолжается. Орудийные выстрелы наши редки, но методичны. Слышатся пулеметная трескотня, взрывы мин. Командир взвода Москалец, оказывается, ранен в лопатку осколком мины. А политрук ранен на днях. Ротой сегодня командует замполитрука Педиков Александр Сергеевич.
Ероханов, поглядывая на спящего комбата, приводит в порядок «буфет». Потом, разбирая заготовленную для отправки в роту почту:
— Мехову письмо есть... от жены, наверно!.. Разбирает дальше:
— Москалец... Вот он приедет, ему надо будет отдать.
Я спрашиваю Ероханова: — А он не отправлен еще?
— Нет, он там лежит — впереди...
Входит сапожник — снять мерку с ноги Иониди. Тот снял сапог, — нога забинтована. Ероханов меняет ему бинт. С левой стороны ступни — опухоль, свежезаживающее пулевое входное отверстие, выход в пятке. Иониди был ранен в момент, когда боком перепрыгивал через придорожную канаву.
Узнаю о Мехове: зовут его... нет, — звали его — Николай Иванович. Кандидат партии. Главстаршина флота, 1908 года рождения. Командиром роты стал в октябре. Москалец — Андрей Антонович, кандидат ВКП(б), 1918 года рождения, краснофлотец, командир взвода, назначен на этих днях.
Приносят «лично командиру» координаты минометных батарей. Будим комбата.
Ероханов говорит мне:
— Цыбенко настоял на своем все-таки — его в разведвзвод зачислили!
И рассказывает подробности о том, как Цыбенко пел веселые украинские песни, когда везли ящики с боеприпасами.
— Мы ему: «Ложись!..» Осколки так и жужжали! А он поет: «Нет, не забуду!» — и крутит вожжами во весь рост... А когда под Белоостровом его ранило, его хотят выводить, а он: «Еще эти два дома не взяты!» — и пошел вперед. Только когда взяли два дома, побрел в санчасть.
Едва Трепалин заснул, с бронепоезда спрашивают координаты минометных батарей. Ероханов выразительно махнул рукой:
— Опять будить? Но все-таки будит!
А Иониди рассказывает мне, как помогают разведчикам, передавая опыт, газетные статьи. Приводит примеры использования такого опыта:
1. Как сбивать корректировщиков огня «добавочной» стрельбой — об этом записано мною выше.
2. Как отвлекать внимание. Когда зимою снимаешь провод — он звенит. Надо, чтобы второй разведчик зашел с фланга левее или правее, окопался и, улегшись там, лупил палкой по проволоке, отвлекая огонь на себя. А первый в это время перерезает провод в другом месте.
3. Как захватывать «язык», срезав провод и засев у конца его, чтоб подстеречь вышедшего для исправления линии врага.
4. Разведчик должен уметь корректировать огонь своих и должен уметь пользоваться любым оружием врага, — а то, бывает, захватят, например, миномет, а пользоваться им не умеют, и приходится подрывать оружие врага.
Я слушаю рассказы об особенностях работы разведки, о значении подрывного дела, связи, о приемах защиты и нападения, об определении вида оружия по звукам выстрелов и разрывов, об обращении уловок врага против него же, о знании саперного дела — умении минировать и разминировать, умении пользоваться миноуловителями, об изучении опыта соседних подразделений и связи с их разведкой, об умении экипироваться. — Я диски навешиваю, — говорит Иониди, — в специальных карманах на груди. Все остальное вооружение перегоняю с боков назад. Считаю, что маскировочные халаты вещь никуда не годная — цепляются, волочатся,, смерзаются! Смерзается, стоит кожухом — попробуй продраться в кустах! Необходимо надевать рубашку и штаны... Вот шапка-ушанка тоже! В разведке закрывать уши нельзя, а они быстро обмораживаются. Нужно — бархатные наушники на двух кусках пружинки, ну хоть от простейшего часового механизма, а сверху, на макушке, эти два куска скобочкой схвачены, чтоб сдвигались и раздвигались. Такие раздвижные наушники в любом положении будут держаться... А вообще-то при обмораживании новый способ отогревания я испытал: погружать отмороженное место в холодную воду, затем постепенно разогревать ее до температуры тела, и потом уже — растирание...
15 часов 45 минут
Комбата недавно вызвали в штаб 1025-го полка, на совещание командования. Комиссар и начштаба все еще не вернулись и остаются обедать у Сафонова. Я сегодня должен бы уезжать в Ленинград, но надо подождать до конца боевых действий на здешнем участке, чтобы обработать весь материал для ТАСС. В нашем расположении сейчас тихо. На левом фланге бой, видимо, разгорится до крупных масштабов. В нем, возможно, примут участие танки и самолеты. Если действительно так, то останусь до завтра.
Только что несколько гитлеровских «фоккеров» кружились над нами, ушли.
Фашистов, перешедших Сестру, оказывается — батальон. Но он окружен нами, а тыл мы отсекаем огнем. Точных сведений обо всем в нашем блиндаже пока нет. Начсвязи рассуждает о Фарадее и о Максвелле. Лейтенант Воронков — об атомном ядре. Иониди уходил — вот только что вернулся. Приехавший из Ленинграда краснофлотец рассказывает, что ночью бомбили Ленинград, попало в Финляндский вокзал, в Военно-медицинскую академию. Перебита линия железной дороги, поезда в Дибуны не ходили до утра. Радио передавало, что Америка предъявила ультиматум Финляндии о заключении мира с СССР.
Вот бы!.. Обсуждаем все это...
В пулеметном гнезде
5 ноября. 20 часов
Когда Иониди ушел, сказав, что «надо поработать с разведчиками», в командной половине блиндажа я, в сущности, остался один, потому что замещающий комбата Волков непрерывно висел на трубке, слушая и пытаясь разобраться в обстановке. Мне показалось ненужным сидеть здесь, когда весь центр событий, относящихся к батальону, переместился туда, на левый фланг его, в 1-ю роту, ведущую бой. В три часа дня оттуда пришел Ероханов за биноклем и какими-то бумагами Трепалина, я спросил его:
— Вы сейчас опять в роту?
— Ага, туда, комбат там, — ответил он.
— Проведете меня туда? — спросил я. И он ответил:
— А чего ж?.. Пойдемте. Тут недалеко. Только... — Он оглянулся на опоясывающие меня ремни: — У вас, товарищ командир, оружия нету?
Пистолета у меня действительно не было: в середине августа, уезжая по вызову Политуправления из Петрозаводска, я должен был сдать выданный мне в Ухте пистолет — там оружия не хватало. С тех пор получить личное оружие мне было негде. Иногда я брал с собой только две ручные гранаты.
— А у меня вот гранаты есть! — кивнул я на сумку с двумя гранатами, висевшую на стене.
При этом я подумал, что, по сути дела, мне вовсе не обязательно идти туда, где они могут понадобиться. Но такие нечаянно возникающие мысли я уже давно привык подавлять в себе, а потому, быстро надев шинель, опоясавшись поверх нее ремнями, я вышел с адъютантом из блиндажа. Мы сразу же вступили в глубокий ров, присыпанный свежим снежком, и по мерзлым комьям земли пошли быстрым шагом.
Ров проходил по лесу, от него ответвлялись ходы сообщения. Мы миновали несколько землянок и блиндажей, перед которыми стояли в укрытиях часовые. Они наклонялись ко мне, и я, не сбавляя шага, вполголоса произносил сообщенный мне адъютантом пропуск.
— Теперь вправо, сюда! — сказал мне Ероханов, из вежливости к старшему командиру шедший сзади. — Теперь поглядывать надо!..
Направо был ход сообщения, глубиной мне примерно но пояс. Лес поредел, — это была опушка, за которой вперед простирался тоненький молоднячок вперемежку с кустарником. Вся местность тут была изрыта ходами сообщения и траншеями, в которых не было никого, и я шел в их лабиринте, поворачивая по указаниям моего спутника то влево, то вправо. Ожесточенные шквалы разрывов теперь слышались громко и — казалось мне — всюду вокруг. Но впереди, левее, там, откуда доносилась частая чечетка пулеметных очередей, мины рвались с особенной густотой, как будто лопающиеся волны какого-то металлического прибоя. Только по ним и можно было определить направление, — ходы сообщения в кустарнике так перепутались, что найти здесь нужный мог только человек, излазивший их все и давно изучивший их.
— Можно бы идти левей, по опушке, — сказал Ероханов, — да там больно далеко!.. Ничего, болото теперь замерзло!
Небо, сумрачно-серое, уже набухающее вечерней тьмой, озарялось здесь и там всполохами: со свистом, волнуя воздух, казалось, шурша в нем, над головою проносились снаряды наших дальнобойных орудий.
— Бронепоезд Андреева старается! — заметил мой спутник, когда мы пересекли насыпь железной дороги. — Вон оттуда, из-под Дибунов! А это — корнетовский.
Свист снарядов Корнетова был гораздо хлеще и тоньше, и я начинал разбираться во всей этой музыке. Дальше мы шли молча. Я разглядывал разбросанные невдалеке разбитые и прогорелые здания Белоострова, а потом, споткнувшись, следил, чтоб нога моя не подвернулась на беспорядочно нагроможденных комьях земли. Мы вышли в траншею, в которой каждые три — пять метров были по брустверу нарыты ячейки, — в них, с винтовками, обращенными в сторону врага, лежа пи бойцы в шинелях, но не стреляли. Какой-то притулившийся на ящике командир хотел остановить нас, но, узнав адъютанта комбата, только сказал:
— Ходишь, ходишь, нет того, чтоб бутылочку занести!
— А вы к нам приходите, найдется! — весело ответил Ероханов, и мы прошли дальше, мимо низких землянок, в которые можно было забираться только ползком.
Сразу за землянками оказалось открытое место, и тут я почувствовал близкий, шелестящий свист пуль.
— Да вы пригнитесь, пригнитесь, товарищ командир! — торопливо крикнул сзади Ероханов. — Это же нас заметили!
Я сразу пригнулся, глянул вперед — далеко ли еще тянется открытое место? До кустарников было не меньше ста метров. Оглянулся на адъютанта — он присел на корточки. И в тот же миг, не свистя, а надсадисто воя, позади и чуть в стороне, рванула, разрываясь, мина, сразу за ней вторая, третья... Мы оба распростерлись плашмя. Комья мерзлой земли застучали вокруг вслед за взвизгнувшими осколками.
— Не зацепило, товарищ командир? — услышал я голос.
— Нет, проехало... А вы как?
— Ничего... Теперь даст он жару... Позагорать тут придется...
Еще три мины разорвались недолетом, и я подумал, что в ход сообщения ему не попасть, потому что — узкий, а земля и осколки перелетают поверху. И только подумал — две из трех следующих мин взрыли самый ход сообщения, там, впереди, вместе с брызнувшими веточками кустов. Ероханов крепко выругался и добавил:
— Пожалуй, лучше было леском идти! Я сказал:
— Ничего, два раза в наш ход ему не попасть!
И в душе выругал Ероханова: какого, в самом деле, черта он не повел меня по лесу?
Еще три или четыре залпа грохнули вокруг нас, потом все вблизи замолкло, а когда услышали новый шквал, но уже рухнувший метрах в двухстах позади, по опушке, поняли, что враг перенес огонь, и ползком поспешили вперед, к кустам, впригибку перескочив через две свежие воронки. Тут в кустах со стороны врага нас трудно было заметить. Ход вывел нас в глубокий окоп, с низкими норами, населенными бойцами морской пехоты.
— Комбат здесь? — живо спросил Ероханов, сунув голову в низенькую дверцу дзота, откуда пахнуло теплом и табачным дымом.
— Ушли они. К минометчикам! — отозвался кто-то. — С комиссаром вместе! Скоро воротятся, сказали!
Кругом в мрачноватом предсумеречье перекатывался треск винтовок и автоматов. Я, отряхнувшись, пролез на четвереньках в дверь дзота. Ероханов влез за мной, оглядел скорчившихся под низким накатом, сидящих на нарах бойцов, нюхнул махорочный дух, сказал: «А ну, у кого есть бумажка?» — и, приняв на ладонь горсть сунутой ему махорки, торопливо свернул цигарку. Затянулся два-три раза, отдал недокуренную цигарку тому, кто его угостил, и, кивнув мне: «Вы тут, товарищ командир, посидите, а я сейчас...» — выбрался из дзота. Я понял, что он уходит искать комбата.
Я провел часа полтора в этом дзоте со станковым, глядящим в щель амбразуры пулеметом, за которым, не отрываясь от всего, что было в поле зрения, полулежал пулеметчик Васильев. Такой же усталый, как и все, с лицом землистым, небритым, но очень спокойным и даже, я бы сказал, равнодушным.
А в поле зрения было следующее...
Окоп, как и все, зигзагообразный, в котором я находился, был правым флангом расположения роты. Самой роты, за исключением пулеметных заслонов, нескольких мелкокалиберных минометов и небольшого количества людей, здесь не было. Она находилась впереди, на занесенном снегом кочковатом болоте с торчащими кое-где кустами да пнями старой порубки. Болото простиралось до хорошо видной отсюда реки Сестры, отделенной от нас только чуть выдающейся дорогой. Залегшая за дорогой у минного поля рота находилась, надо сказать, в положении очень тяжелом, даже критическом. Бойцы лежали за пнями, за кочками и в воронках, не смея подняться: во всякого, кто приподнимал голову, сыпались пули. Фашистские автоматчики простреливали продольным огнем все поле. В свежевырытых ячейках они залегли впереди, вдоль самого берега, в углу, образованном излукой реки (на участке у погранзнака № 16), — там их скрывал кустарник. Между передовыми моряками и фашистами было не больше двадцати — тридцати метров, поэтому наша артиллерия по фашистам бить не могла, рискуя накрыть своих. Враг сыпал из-за реки минами и снарядами, которые разрывались здесь, вокруг блиндажей роты, а также впереди и позади нас. Я видел впереди себя убитых и видел раненых, которые не могли выползти назад, потому что мгновенно попали бы под автоматную очередь. Некоторые все-таки ползли, обрушивая на себя огонь автоматов и минометов. Все пространство передо мной было в черных пятнах от разрывов, и эти пятна после новых минометных шквалов на наших глазах умножались.
Фашистские автоматчики сами находились в положении безнадежном. Уйти за реку они не могли потому, что моряки не давали им шевельнуться и наши пулеметы только и дожидались, чтоб кто-либо из фашистов высунулся. Минометы Сафонова, посылавшие мины через наши головы, вздымали землю в тылу автоматчиков по самым берегам реки.
Обе стороны, понеся большие потери и уже осознав бессмысленность попыток атаковать противника, ждали в непрерывной перестрелке наступления тьмы. Фашисты надеялись в темноте либо получить из-за Сестры подкрепления и, сбив нашу первую роту, ворваться сюда, либо поодиночке отступить за реку. Моряки также рассчитывали в темноте либо сразу сбросить фашистов в реку, либо отползти сначала в свои окопы, а затем, перегруппировавшись и получив подкрепление от стрелкового полка, вновь подобраться с флангов к фашистам, навалиться и уничтожить их. Где-то впереди, среди залегших балтийцев, находился и их командир — Педиков, заменивший Мехова и политрука роты. Комбат Трепалин с комиссаром, побывавшие здесь, сейчас находились в стрелковом подразделении, организуя к ночи взаимодействие и подмогу.
Все здесь было наполнено трескотней и весьма противным свистом, воем и раздирающим воздух хлопаньем разрывов. Комья земли и осколки время от времени тарабанили по дзоту. Бойцы в нем находились в настроении тоскливого ожидания, были невеселы, молчаливы и прислушивались к доносившимся порой до нас стонам раненых.
Не отрываясь от пулемета, не поворачивая головы в низко надвинутой на лоб каске, изредка давая короткие очереди, Васильев объяснил мне, что вся эта «петрушка» получилась, мол, потому, что ночью, когда Мехов второй раз повел роту на проческу, думая, что фашисты уже убрались за реку, то был внезапно обстрелян фланговым кинжальным огнем. Никто не знал, что фашисты засели здесь в углу, у излучины реки, а они подпустили наших вплотную, не обнаруживая себя. Назад Мехову отходить было поздно — все оказались бы перестреляны, перебегая обратно дорогу. Мехов поднял бойцов в атаку, но был убит пулей в голову, пробившей каску навылет. Все кинулись дальше, продолжая атаку уже под командой замполитрука Педикова, но вынуждены были залечь.
— Так вот и ждем до вечера... Ночь-то — она все покажет!
Васильев указал мне кусты, где сидели фашисты, и я минут двадцать провел за пулеметом в ожидании, что покажется какая-либо цель. И, заметив в кустах шевеленье каких-то пятен, дал несколько очередей. Не знаю, уложил ли я кого-нибудь там, но чувство удовлетворения испытал полное...
Позже на КП выяснилось (а здесь я даю примечание сразу), что роты противника, уничтожив во тьме наше боевое охранение, скрытно перешли вдоль р. Сестры от пограничного знака № 15, ближе к Белоострову — к погранзнаку № 16, и затаились там в углу, образованном излучиной реки. Подразделение капитана Полещука (1025-й сп), заблудившись во тьме, в болоте, не поддержало моряков потому, что в тот час не оказалось на назначенном месте. В действительности после первой «прочески» Мехов был обстрелян не «по ошибке подразделением 1025-го полка», а противником, засевшим именно там, где предполагалось местонахождение Полещука. Получив от 1025-го полка неправильную информацию о местонахождении Полещука (там находился противник), Мехов не выслал разведки и при вторичной атаке, уже перейдя линию железной дороги и шоссе, был убит фланговым огнем противника. Оба взвода его роты у минного поля были вынуждены залечь и, ведя перестрелку, лежать здесь до ночи. Подразделение 1025-го полка все это время, заняв позицию правее, ближе к Белоострову (дабы оборонять его с юга), также до ночи не могло бы подняться в атаку...
...Быстро темнело. Не дождавшись Трепалина, я перешел в землянку связистов и решил возвратиться в Каменку с первым же знающим дорогу попутчиком. Таким попутчиком оказался раненый связист стрелкового полка. Он был ранен в тот момент, когда его товарищ, боец Торощенко, разведывая с ним минное поле за насыпью железной дороги, первым вступил на него и погиб, взорвавшись на мине. Два осколка зацепили связисту плечо и руку у локтя. Прежде чем пойти в санбат, он взялся привести сюда от штаба полка саперов с миноуловителями.
По ходам сообщения, пригибаясь и припадая к земле, потому что с темнотой фашисты усилили минометный огонь, мы двинулись — в тьме кромешной и непроглядной. И вот без всяких на сей раз приключений я оказался здесь, в блиндаже Трепалина, на прежнем месте, полный впечатлений. Пью чай, отдыхаю. Трепалин только что звонил, сказал, что «дела налаживаются», но что сам он задерживается, ибо сейчас пойдет в расположение первой роты, где и будет «до победного конца».
Каким уютным, спокойным и безопасным показался мне этот блиндаж, когда я пришел сюда, скинул с себя полушубок, погрел руки у печки-времянки, раскаленной, как всегда, докрасна. И вот сейчас, сидючи за столом, размышляю о том, как все чувства и мысли людей поглотило в наши дни одно только трудное, жестокое, но необходимое для спасения мира дело — война, которую мы ведем!
В канун праздника
6 ноября. 11 часов утра
В 6 часов утра мина разорвалась у самого блиндажа, осыпав его весь. От разрыва мы все проснулись.
Вырвало крюк из запасной двери, у которой я спал на кровати начальника штаба. Другие мины легли поблизости от блиндажа. Разбило наш умывальник. Часовой успел прыгнуть в щель и остался невредим. Обстреливали нас снарядами и минами во все остальное время изредка, но залпами. Вся Каменка снова в воронках, разметанный снег, черные пятна.
В «кают-компании» спали я, Иониди, Волков, замещающий комбата, и дежурил телефонист. Посидев с час, поговорив, выйдя наружу и осмотревшись, все снова легли спать.
А вчера до двух ночи сидели, рассказывая разные истории и анекдоты, слушая разрывы мин и снарядов, ожидая сведений с поля боя. Я написал две корреспонденции в ТАСС, которые надеюсь отправить сегодня с бойцом хозчасти, командируемым в Ленинград. Моряки — народ исполнительный, не сомневаюсь, что материалы будут доставлены.
Сегодня в 8 утра — подъем, после предупреждения по телефону командиру караула: быть бдительным и в полной готовности. Все гранаты, розданные вчера, израсходованы.
Утром прошло мимо еще два танка.
Только что, в 11 часов, пришел комиссар. Сказал, что операция в целом не выполнена. Неуспех объясняется плохой подготовкой и неумением некоторых командиров ориентироваться в ночной темноте. Фашисты за реку Сестру не выбиты. Выбить их помешало второе минное поле, обнаруженное за дорогой. Частные задачи, возложенные на моряков, выполнены, некоторые из них — например, работа минометчиков — блестяще. Наши хорошо укрепились за дорогой, окопались, зорко охраняют рубеж и корректируют огонь минометов. Комбат организовал и посылает сейчас разведку — с саперами и связистами — лучших людей, под командой командира пулеметного расчета Федотова и политрука Аристова. Идут пять моряков, четыре сапера и два связиста...
День
Измученный, черный от бессонницы, забот и усталости пришел сюда, в блиндаж, на свой КП, комбат Трепалин, сразу лег спать, но выспаться ему не пришлось. Его разбудили, потому что в батальон явилась группа бойцов пополнения и Трепалин должен был произвести опрос каждого из этой группы. В ней несколько человек, осужденных за различные преступления и добровольно изъявивших желание искупить свою вину на передовых позициях.
Их вводят по одному. Трепалин опрашивает каждого и затем включает в личные списки. Я интересуюсь: кто они, эти люди?
Артист Центрального ансамбля Военно-Морского Флота, Толыпин Евгений Сергеевич, певец. Осужден на пять лет за злоупотребление продовольственной карточкой. Он беспартийный, ему сорок два года.
— Я даю вам слово, перед всем командованием, что я исправлюсь! — не совсем толково, но горячо и взволнованно говорит он.
Второй — старшина Галкин, осужденный на десять лет. Был ранен. Служил в роте ПВО. «Я — истребитель!» Кадровый. Осужден за самовольную отлучку из батальона выздоравливающих.
— За что именно?
— За прощание с женой...
Третий — краснофлотец Швырев. В прошлую войну служил в лыжном батальоне, в Койвисто. Теперь на тральщике. Знает все виды оружия. Осужден на десять лет за подлог и самовольную отлучку на двадцать шесть часов. Когда комбат стал расспрашивать, в чем именно состояло это преступление, выяснилось: тральщик, на котором служил Швырев, стоял в порту и не принимал участия в боевых действиях; желая попасть на фронт, Швырев несколько раз подавал заявления; ему отказывали; тогда на случайно попавшем к нему и утаенном бланке Швырев написал себе «направление в боевую часть» и ушел на передовые позиции.
Трепалин ругает его:
— Дурак ты! Неужели не мог попасть к нам без преступления?
— А иначе б и не попал! Ничего! — смеется белозубый, веселый «преступник». — Это я искуплю! А уж зато фашистов злее бить буду! А то сиди там, на тральщике, все воюют, а ты даром советский хлеб ешь!..
И общие симпатии в блиндаже сразу на стороне Швырева!
После этой группы комбат и комиссар принимают «батальонную самодеятельность» — джаз под руководством Глазунова, состоящий из тринадцати человек. Сей Глазунов — краснофлотец, отличный стрелок и отличный саксофонист, а кроме того, еще и исполнитель «Яблочка». Все люди джаза собраны из взводов, занимающих оборону на самой передовой. Подготовлялись к праздничному концерту в боевой обстановке, подготовили и сольные номера. В концерте будут участвовать и девушки, санитарки, Валя Потапова — петь соло и дуэтом, с начхимом батальона, исполнит «Парень кудрявый...».
Мы прослушали джаз и сольные номера, мне пришлось быть консультантом, а потом, когда программа была всеми одобрена, а музыканты и певцы ушли, явился краснофлотец Сметании — редактор «Боевого листка № 1» со своей ярко раскрашенной и тщательно выписанной чернилами стенною газетой.
В общем, подготовка к 7 ноября идет полным ходом. В батальон приезжают делегаты от ленинградских рабочих, будут выступать во всех подразделениях и распределять подарки лучшим бойцам. С ответом выступят отличившиеся в боях краснофлотцы…
А вот только что приехал Захариков, он уже облазил весь передний край, подобрал отличную гравированную «финку». Пришел мокрый, усталый — сказывается слабость после ранения. Рассказал обо всем, что видел и вызнал, и сразу же, несмотря на уговоры никуда больше не ходить, а оставаться здесь на положении выздоравливающего и отдыхать, ушел снова.
Иониди, бродивший сегодня где-то на лыжах, сейчас отправился в первую роту сменить начштаба, который, несмотря на ангину, руководил там боевой операцией. Цыбенко тоже находится в первой роте.
Словом, раненых, выздоравливающих, больных в батальоне не сыщешь: все хотят воевать — и воюют...
В середине дня становится ясным, что хотя вражеские автоматчики за реку Сестру еще не выбиты, но осталось их очень мало, опасность прорыва фашистов миновала, не сегодня, так завтра последние автоматчики будут уничтожены. Позиции наши крепки, и попытка врага испортить нам праздник не удалась.
Собираюсь наконец в Песочное и оттуда — в Ленинград. Кстати, комбата и комиссара вызывает в Песочное командир дивизии, на разбор операции. Вот и поедем вместе на грузовике.
На обратном пути
7 ноября. 18 часов.
Песочное
Землянка редакции дивизионной газеты «В бой за Родину» состоит из двух больших подземных комнат. В соседней красноармеец-верстальщик тихо разговаривает с женой. Она приехала к нему на праздник из соседнего поселка, где роет окопы. Не видались с начала войны. А эта бревенчатая подземная комната, освещенная тусклым светом, пуста, я в ней один.
За время войны я, кажется, впервые один в помещении — будь то в городе или на фронте. И в этом есть особая прелесть. Подстелив под себя газеты и шинель, лежу, отдыхаю, вот уже с час. Да и отдыхать так, лежать без дела, приходится как будто впервые за время войны. Хотел уехать в Ленинград сегодня в 3 часа дня, но не успел на поезд. Вечерним ехать неохота, так как пришлось бы, конечно, тащиться через город пешком, что называется с «полною выкладкой». Поеду завтра в 6.45 утра.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |