...Тем временем ночь чуть-чуть поредела. Первые признаки рассвета помогли нашим артиллеристам различить с того берега движение фашистов перед «пятачком». Они скапливались для новой атаки. И, определив, где свои, где враг, артиллеристы открыли по нему огонь залпами. Вдруг, впервые в своей жизни, Тэшабой услышал переносящийся над ним особенный звук: шу, шу, шу, — будто в небе что-то тяжело шуршало по шелку. Над головой пронеслись невиданные им огненные хвосты, низвергающиеся впереди в некоем шахматном порядке. Это действовали наши, доселе засекреченные эрэсы!.. И после полосы плоского клокочущего огня там, где были фашисты, стало все пусто...
А ликующий Тэшабой, увидев, какое непонятное, но страшное оружие пришло ему на помощь, стал внутренне спокойным, но разгоряченно, словно артиллеристы могли слышать его, вскочив во весь рост и размахивая руками, закричал:
— Бей, бей!.. Еще бей!..
Прошуршали еще три залпа. И кто его знает, что уж сталось там с последними, ошалелыми от ужаса гитлеровцами, только после этого из отодвинувшегося, искрошенного леса не донеслось ни одного выстрела, над Тэта боем не просвистел ни один снаряд, вблизи негр не прошла ни одна пуля...
А с правого на левый берег Невы двинулась громада лодок. Впереди шли моторные, за ними, взмахивая веслами, — ялики, баркасы, челны, понтоны... По ним не стрелял никто, они шли спокойною флотилией, как на параде...
На сбереженный Тэшабоем «пятачок» переправлялась бригада морской пехоты. Без единого выстрела краснофлотцы сразу заполнили весь берег.
И рослый полковник спросил встретивших его раненых красноармейцев:
— Кто, какая часть, обороняет? И раненые ответили:
— Один командир... Не знаем — ранен или убит, посмотрите там, наверху, это он столько выстрелов дал!
Полковник не понял, решил, что они бестолковы, послал искать командира столь доблестно оборонявшей «пятачок» воинской части.
Краснофлотцы нашли «правого». Тот их привел к Тэшабою, и вместе они спустились к полковнику.
— Кто командовал здесь? — спросил он черного, грязного, похожего на дьявола Тэшабоя, но, оглушенный ночной пальбою, Тэшабой не расслышал.
Полковник крепко, по-моряцки, выругался.
— Ты что же, боец, не слышишь, что тебя спрашивают! Кто здесь командовал?
Тэшабой понял и, сверкнув белыми зубами, поднял руку к пилотке:
— Командир — боец Тэшабой Адилов!..
Справа и слева наперебой подсказывали свои впечатления раненые красноармейцы. И полковник все понял. И, раскинув руки, захватив в свои объятия Тэшабоя, крепко-накрепко, трижды, по-русски, расцеловал его. И так же поцеловал второго защитника «пятачка». И сказал им:
— Ну, герои! Отдыхайте теперь, потом поговорим!
Краснофлотцы толпой повели обоих в землянку, усадили их, предлагали им водку, но Тэшабой не мог и не хотел пить... Они тащили еду, но Тэшабой не мог и не хотел есть... Балтийцы переглянулись: «У ребят,отнят ветер... Ошвартоваться им пора!» И, заставив стол угощениями, кинув на нары бушлаты свои и шинели, тихонечко вышли один за другим. Под стук топоров комендантского взвода, оборудовавшего КП, Тэшабой и его товарищ забылись часа на полтора, привалившись к груде шинелей.
Проснувшись, «правый» куда-то исчез. А вскоре краснофлотцы принесли его тело — он был убит осколком случайного снаряда, возле того пулемета, из которого стрелял ночью... Фамилия его так и осталась никому не известной...{23}
...То место, где накануне был убит Абдували, стало нейтральной зоной — голый, изрытый пустырь, на котором только воронки, подобные язвам, да куски оружия, да трупы.
Там лежал Абдували, и Тэшабой весь день не знал покоя — он не похоронил друга! Стоило только приподнять голову над краем траншеи, гитлеровцы заводили унылую пулеметную трель. Три раза пробовал Тэшабой выползти, и все три раза на него обрушивался шквал мин. И командир батальона решительно запретил Тэшабою выползать из траншеи. Но когда наступила ночь, Тэшабой упросил командира.
— Иди! — сказал капитан. — Вижу, сердце у тебя разрывается!.. Только смотри, понимаешь?
И Тэшабой пополз по пустырю.
Этой ночью фашисты то и дело прорезали тьму ракетами, стреляли наугад, на всякий случай. Внезапно начинали работать их минометы, и разрывы вспыхивали на пустыре пачками, и укрыться можно было только в воронках, Тэшабой полз от воронки к воронке. Наконец добрался до тела друга, взвалил его на себя и приполз с ним обратно в траншею. Дважды выползал снова, собирал брошенные шинели.
Затем выбрал позади траншеи сухое, приметное место, долго рыл могилу. Положил на дно четыре шинели, па них осторожно опустил тело Абдували. Ждал очередной вспышки ракеты, чтобы в последний раз взглянуть на спокойное лицо мертвеца, а дождавшись, положил свои руки на его руки и сказал тихо и внятно:
— Я за тебя горю, мой Абдували... Я не успокоюсь, пока не убью за тебя сотого фрица!
И помолчал. (Об этой минуте молчания Тэшабой сказал мне дословно так: «Я думал: пусть душа моя напитается моей клятвой».)
Затем бережно накрыл Абдували четырьмя другими шинелями и забросал могилу землею, северной, не предгорной, но все равно землей Родины. Вернулся в траншею строгий и молчаливый. И занял свое место среди бойцов...{24}
За городом, на передовых позициях, смыкаются всё новые и новые действующие части; линия нерушимой обороны определилась, свежим частям нужны кадры хорошо подготовленных сандружинниц. И Вера Лебедева, втайне сама мечтавшая попасть поскорей на передний край обороны, получила долгожданное назначение: она — санинструктор 261-го артиллерийско-пулеметного батальона {25}.
23 сентября она оставила свой отряд, в котором было уже сто двадцать дружинниц, и вместе с пятью лучшими, отобранными ею из отряда дружинницами отправилась в район Красного Бора, где занимает оборону батальон. Эти пять девушек — Клава Королева (в прошлом кондукторша автобуса и шофер), Надя Некрасова, Женя Кожевникова, Валя Алдошина и Оля Здоровец.
Командиры батальона, ожидавшие увидеть неопытных в боевой обстановке девушек, не скрыли своего удивления, когда Вера явилась к ним с группой хорошо дисциплинированных, не поддающихся чувству страха, отлично знающих свое дело дружинниц.
Время отступления кончилось. «Ни шагу назад! Ленинград не будет взят никогда!» — сказали себе сотни тысяч людей.
Артиллерийско-пулеметный батальон занимает рубеж обороны в системе Колпинского укрепрайона. Траншеи 261-го артпульбата дугой огибают окраины Колпина с юго-восточной стороны города. Кроме этого батальона, в системе укрепрайона — много других частей. Сотни древесно-земляных и заключенных в корабельную броню огневых точек, три линии траншей только у Колпина, противотанковый ров{26}, сотни блиндажей, сеть ходов сообщения заполняют пространство между окраиной Колпина, Красным Бором и спешно укрепляемой немцами железнодорожной станцией Ульяновкой.
1 Сентябрь сменился октябрем. Перед позициями 261-го артпульбата другие стрелковые части выходят в наступление на Красный Бор и Ульяновку. Воины наступающих частей хотят расплатиться с гитлеровцами за стыд и боль прошлых месяцев. А 261-й артпульбат, охраняющий укрепрайон, имеет строжайший приказ: стоять на месте, незыблемо, как скала, не отступая ни в каких случаях ни на шаг, но и не принимая участия в наступлении. Даже артиллерия, замаскированная в оборонительном поясе укрепрайона, не должна выдавать своего присутствия, и потому наступающие части поднимаются и идут в атаку почти без артподготовки. Артиллерии сейчас мало!..
Вера Лебедева, о которой еще никто ничего не знает в батальоне, — худощавая, скромная девушка-санинструктор, каких много везде и на каких не все научились смотреть как на подлинных воинов, — находится в этот день на рубеже батальона, у дзотов. Рядом с Верой Клавушка Королева и другие ее дружинницы. Завидуя уходящей вперед пехоте, Вера взволнованно следит в бинокль за бушующим полем боя. Там — небо уже затмилось клочьями дыма, сливающимися в низкую тучу. Здесь, у дзотов, утреннее солнце светит с голубых, прозрачных небес, воздух ясен и чист. Вера видит перед собою ползущего _ окровавленного бойца и сразу же спешит к нему.
— Впереди много раненых! — устало говорит он, когда Вера его перевязывает. — Им не успевают оказывать помощь...
Командиром взвода у Веры лейтенант Василий Андреевич Чапаев — тезка легендарного героя гражданской войны. Вера Лебедева просит командира разрешить ей вместе с другими девушками выйти на поле боя. Чапаев сам по кустарникам выбирается вместе с Верой в разведку... Раненых впереди оказывается все больше. Достигнув зоны пулеметного огня, Вера с подругами, припав к земле, ползет... Вокруг разрываются снаряды, струи пуль секут взрытое поле. В 800 метрах от немцев Вера видит вокруг себя множество раненых. Иные ползут, другие лежат на земле неподвижно. Их стоны заглушаются трескотней и грохотом боя. Издали доносится «ура»... Вера быстро перевязывает ближайших раненых. Возле нее оказываются два санитара.
— Теперь вперед! — молвит Вера, но санитары почитают более благоразумным взять на себя-доставку перевязанных Верою в тыл.
— Хорошо! — ядовито говорит она. — Ну, а я — дальше вперед и буду подтаскивать всех сюда. Ты со мной, Клавушка?
И Клава Королева ползет рядом с Верой в самую гущу сражения. Вот уже перебежками одолевают пространство бойцы, припадают, вскидывают винтовки, стреляют... Группа бойцов обгоняет Веру, крича «ура». Между ними и Верой рвется снаряд, бойцы раскиданы, Веру перевернуло взрывною волной. Вера сразу же возле раненых. Стягивает артерии, кровью смывает землю, накладывает, накручивает плотнее перевязки. «Можете ползти сами?» — «Ничего, можем, сестра!..»
И Вера ползет дальше, ко рву, в котором залег какой-то наступающий взвод. По ту сторону рва только немцы. Они скосили первую цепь наступавших, они готовятся к контратаке, держат пустое поле под сплошным огнем пулеметов и автоматов. Но, выбрав себе среди красноармейцев местечко во рву, Вера видит впереди медленно ползущего большого мужчину в красноармейской шинели. Приподымая голову, он смотрит перед собой, Вера видит его измученное лицо. Сжав зубы, сдерживая стон, он тянет мучительно «м-му», опускает голову, захватывает землю локтями, пальцами, переползает еще на шаг и опять отдыхает, набирается сил, приподымает голову: сколько еще осталось вот до этого рва?
Не рассуждая, Вера выползает на бруствер. Какой-то политрук хватает ее за руку, не пускает. А Вера видит — у того уже нет сил подаваться вперед. Вера молча выдергивает свою руку, выпрыгивает из рва, опрометью бежит к раненому, падает рядом с ним, не слушая пересвиста пуль.
— Беритесь мне за шею!
Раненый, глянув на нее с удивлением и благодарностью, обнял шею Веры своей огромной рукой. Она взвалила этого тяжеловесного мужчину себе на спину, поползла, ^ — кто мог бы сказать, откуда у худощавой, тоненькой девушки в бою берется столько физических сил?.. Ползла, осматриваясь, следя за всем, что происходит вокруг. В воздухе над ее головой ширкнул снаряд, и Вера мгновенно скинула раненого на землю («пусть ему больно!»), перевернулась, закрыла его своим телом. Шрапнель разорвалась, металлический град осколков врезался в землю вокруг. Раненый простонал:
— Брось!.. Все равно... Уходи!..
Вера опять взвалила его на спину, поползла с ним дальше. И снова шрапнель. Вера повторила то, что только что сделала...
Наконец вместе со спасенным Вера достигает рва — = и только теперь осматривает стонущего от нестерпимой боли командира, — пожилой мужчина, он землисто-бледен, голос его дрожит:
— У меня... семь... таких, как ты... дома осталось!
— Ничего, — бормочет Вера, — вернетесь!..
Ей некогда — она обнаружила у него восемь ран, пулевых и осколочных. Перевязывает его, передает подползшим ко рву санитарам. Сама опять выпрыгивает из рва, — ее уже никто не смеет удерживать, только смотрят с беспокойством, с молчаливым уважением, не сводя с нее тревожных глаз, пока она все дальше и дальше уползает вперед...
Так работала Вера весь день, до вечера. Двадцать один человек был вытащен ею с поля боя из-под огня... Так же работала Клавушка, у Клавушки — двадцать.
Десятки других девушек — сандружинницы Колпинского Красного Креста в серых комбинезонах, работницы Ижорского завода, комсомолки городских организаций, медсестры и санитарки всех расположенных поблизости частей, так же как Вера Лебедева, стремились в этот день на поле боя, спасали раненых, уносили их сначала к дзотам и к ближайшей траншее, затем через колпинское кладбище, через речку, по полю, по яростно обстреливаемым дорогам доставляли к воротам Ижорского завода, на Кирпичный завод, в медсанбаты... Многие раненые вместе с доставившими их девушками погибали и здесь — от бомбежек с воздуха и ураганного артобстрела...
...Уже в темноте Вера и Клавушка перетащили своих раненых к дзотам. Здесь беспомощных, обессиленных людей накопилось немало, они лежат, дожидаясь машины, а машины нет... Почему нет машины? Вера выбегает на дорогу, останавливает первый попавшийся грузовик, приводит его к своим дзотам, вместе со всеми быстро укладывает на машину тяжелораненых, едет с ними в Колпино, в ПМП. Ночь рассечена артиллерийским обстрелом, снаряды разрываются на самой дороге, кто-то из раненых кричит: «Всё!.. Теперь конец!..» Но Вера велит шоферу: «Не обращай внимания, гони вперед!», и машина мчится в огне разрывов, и Вера успокаивает раненых, Вера смеется, шутит, будто в самом деле ей весело. Она думает: «Какие бы найти ласковые слова, чтоб им стало спокойно?» Но разве найдешь такие слова? Как шальная, она заводит первую вспомнившуюся песню, — ах, все равно какую, лишь бы петь, вот так, еще звонче, чтоб далеко неслось: она же девушка, — если девушка так поет, неужели мужчины не забудут боль и страх?
Огненные языки разрывов возникают впереди, сзади, по сторонам; стрекочет мотор качающейся машины; будто хмельная, Вера поет, и хмель этой ночи захватывает раненых, и хорошая мужская песня вырывается вдруг из кузова темного грузовика.
Глава десятая.
Дни в Ленинграде
8–12 октября 1941 г.
8 октября
Вернувшись вчера в Ленинград (пешком, затем в автобусе какой-то санчасти и, наконец, трамваем), направился прямиком в ТАСС и сидел в кабинете редактора, пока не написал три статьи. Кабинет этот теперь в подвале, и все вообще «ответственные» дела вершатся в подвале — бомбоубежище, оборудованном под канцелярию и под жилье руководителей ленинградского отделения ТАСС.
Позже был у комиссара 6-го района аэродромного обслуживания Смирнова, хлопотал за Вадима Шефнера, добился обещания, что его приспособят к их газете, если, она будет создана, либо не станут возражать против его отзыва в другую газету. Затем хлопоты о питании близких (с питанием заметно хуже), затем в больнице Эрисмана навестил раненного при бомбежке издательства А. М. Семенова. Лежит с забинтованной головой, с перебитой челюстью, температура 38,1, самочувствие плохое. Был обрадован моим приходом, благодарил, пытался рассказывать о том, как это произошло, но говорить ему больно и трудно, я не дал ему много разговаривать.
Вернулся домой я часов в 8 вечера, совершенно обессиленный, ибо позавчера заболел гриппом и с тех пор хожу перемогаясь. Дома — письмо из Ярославской области от 17 августа. Так ходят теперь все письма, адресованные в Ленинград или из Ленинграда! Несмотря на тревогу и бомбежку, залег спать, но спать не пришлось: бомбежка оказалась весьма сильной, немецкие самолеты летали над нашим домом, зенитки надрывались, тревога продолжалась с 7 часов 20 минут почти до 2 часов ночи. Я лазал на крышу, видел огромный пожар — где-то в направлении порта. Небо сначала было чистое, лунное, потом заволоклось тучами, прожигаемыми разрывами зенитных. И, не дотерпев до конца тревоги, примерно в час ночи, я лег спать и заснул. А под утро снова была тревога, и ночью с напряженностью и большой интенсивностью грохотала тяжелая артиллерия. Утром — сильная головная боль. Глотал кальцексы и антигриппины.
За последние дни в газетах сообщения о конференции представителей СССР, Великобритании и США. Конференция закончилась в Москве 1 октября. Опубликовано коммюнике. Бивербрук и Гарриман выражают восхищение «великолепным отпором фашистскому нападению», оказываемым Советским Союзом. Общий антигитлеровский фронт создан, решены вопросы «о распределении общих ресурсов»...
В «Ленинградской правде» обращение воинов дивизии полковника Бондарева к коллективу Кировского завода:
«...В грохоте мощных танков, построенных на вашем заводе, в пламенном большевистском слове, сказанном кировцами, каждый день, каждый час ощущаем мы неисчерпаемые силы нашей Родины...»
И еще: «...Сейчас мы перешли в наступление и продолжаем теснить врага...»
Кировский завод под непрерывным обстрелом, и бомбят его почти каждый день... А танки с завода идут прямо в бой. И, в частности, идут к Бондареву! Значит, здесь, у села Ивановского, у Невы, в направлении на Мгу, им предстоит переправа!
Ленинградский фронт, несомненно, готовится к серьезным действиям!
9 октября
Вчера, восьмого, в часы тревожной ночи, несмотря на головную боль, сел за работу, написал два больших очерка для Радиоцентра.
Днем решив ехать в Белоостров, стал звонить на Финляндский вокзал, но оказалось, что почти все телефоны Выборгской АТС не работают, станция повреждена. Пришлось, чтобы узнать расписание поездов в сторону Белоострова, вчера днем съездить на вокзал.
Домой добирался в болезненном состоянии. Ночью, просыпаясь, вертелся в ознобе. Тревоги не было, потому что весь вчерашний день был промозглый, туманный. Но уже в 5 утра начались тревога, стрельба, бомбежка.
Обессиленный гриппом, сегодня я никуда не уехал, вынужден лежать в постели. Простудился, видимо, в шлюпке, при ночной переправе под сильным ветром через Неву; перед тем было очень жарко, и я был потным.
Сейчас уже 11 утра. Яркий, солнечный день. Гудят наши самолеты, и... вот как раз опять вой тревоги.
Позавчера я видел разрушенные дома на улице Герцена и на улице Желябова — зрелище неприятное. Раскопками занимается десяток-другой человек, а нужны бы сотни: во многих убежищах под развалинами есть еще живые люди.
21 час 20 минут
Только что опять сладкие звуки фанфар, музыка 1941 года, — отбой воздушной тревоги, не знаю уж которой за нынешний день. Вот прошло пять минут, опять тревога, воют сигналы, протяжно и заунывно — сирены, гудки...
А сейчас 22 часа 20 минут — за этот час мы напились чаю и, позабыв было о тревоге, беседовали за столом. Все то же: гудят самолеты, хлещут зенитки, налет продолжается...
У нас на Ленфронте все больше сообщений об успешных действиях А. Л. Бондарева. Ему присвоено звание генерал-майора, и он награжден орденом Красного Знамени. Такое же звание присвоено защитнику Ханко Н. П. Симоняку.
В Ленинградской области энергичные действия партизан. Бои на Вяземском и Брянском направлениях. Сегодня утром было сообщение: немцами взят Орел. Значит, — обход на Москву, и положение Москвы резко ухудшилось, и оттого настроение тревожное.
Я ничего не знаю о том, что делается на севере — на всем фронте, обороняемом 7-й армией. Что с Петрозаводском? Какова обстановка на восточном берегу Ладоги?
Мой отец — строитель, в прошлом помощник начальника строительства Свирской ГЭС, мрачнеет всякий раз, когда о ней заходит речь. До отца дошли слухи, будто вражеские войска достигли этой великолепной станции, питающей током Ленинград наравне с Волховской ГЭС (ее тоже строил отец). Он не может себе представить, что Свирская ГЭС, которой он отдал столько лет напряженнейшего творческого труда, применяя методы строительства, нигде в мире до того не испробованные, может оказаться разрушенной врагом, превращенной в прах. Сейчас, высказывая такое предположение, отец болезненно морщился.
Оглушительно грохочут зенитки. Завывают где-то над нами самолеты.
Запишу пока то, что помнится из наблюдений этих дней.
...Разрушенный пятиэтажный дом на улице Гоголя. Бомба упала рядом, дом минут восемь держался, затем с угла обвалился, груда мусора внизу, разноцветные прямоугольники обоев на сохранившихся стенах — следы обрушенных комнат, двери, раскрытые в пустоту. Печки, повисшие над пустотой. На одном из прямоугольников висит фотография в рамке. Остальные стены голы, все сметено. Внизу завал огорожен забором. За забор не пускают. Перед ним и на нем десятка полтора любопытствующих. Все молчат. Прохожие остановятся, посмотрят, молча проходят мимо. На завале с десяток людей медленно ковыряют лопатами мусор, лениво швыряют его на телегу.
Разрушенных, подобных этому, домов в Ленинграде уже много.
...В 6 часов вечера воздушная разведка. В 7.30 — бомбежка. Так последнее время у немцев заведено с их механистической педантичностью. К 7.30 ленинградцы спешат доехать до дому, не оказаться в пути. А трамваи с 10 октября будут ходить только до 10 часов вечера, В дневное время, особенно в солнечные дни, население при тревогах все меньше прячется, ходит по улицам. Многим горожанам надоело оберегаться, русские «авось» и от «судьбы не уйдешь» действуют на них тем больше, чем привычнее становятся бомбежки. Загоняя в щели, в убе^ жища резвящихся в скверах и во дворах детей, милиция часто смотрит сквозь пальцы на хождение взрослых людей: должны, мол, соображать сами!.. Во время налетов страха уже не испытываешь, но если не заниматься делом, становится скучно и нудно. А если заниматься делом, окружающего просто не замечаешь.
...Хотел завести патефон. Отец и прочие запротестовали. Отец: «В такое время не могу слушать музыку». Я его понимаю. Но понимаю и тех командиров, которые во время обстрела землянки тяжелыми орудиями запускали патефон, как это было в дивизионе Андрейчука.
...Сегодня, лежа в постели, старался зрительно представить себе немцев во дворцах Пушкина, Петергофа, Павловска и все, что они делают там. Тяжело думать об этом. Так близко! Но странно представить себе и другое: где-нибудь в Ташкенте, в Таджикистане жизнь в эти дни ничем не отличается от обычной, там много еды и фруктов, и нет затемнения, и немецкие войска не засели рядом, и нет воздушных тревог и бомбежек, тепло и мирно. Знаешь, что это так, но представляешь себе это с трудом.
...Пока пишу — завывающий звук пикирования и крутых виражей самолетов повторяется назойливо часто. Отец вспоминает свою молодость — конки, старые анекдоты, что-то еще. Посмеивается. Сидит он в передней, в шинели, в фуражке. В передней потому, что дальше от стекол, и потому, что передняя обведена капитальными стенами. Во всех этих мерах, когда в действительности все зависит только от случая, важна не подлинная безопасность (которой нет ни в одном уголке города), а чувство относительно меньшей опасности, когда человек считает, что какие-то меры предосторожности им приняты. На самом же деле наиболее безопасные места в городе — щели, выкопанные в скверах, но туда идти далеко, там сидеть сыро и неуютно, и хотя множество таких щелей есть как раз против нашего дома, в них никто не идет, особенно по ночам. Днем в них заходят прохожие.
....Вспоминаю: на телеграфе у Финляндского вокзала девушка, приемщица телеграмм, весело говорила своей сослуживице:
— Кто сегодня дежурит? Катя? Ну, значит, бомбежки в нашем районе не будет. Катя у нас счастливая!
И жизнерадостно смеется.
...Там же, против Финляндского вокзала, у закрытого досками и землей памятника Ленину, уже в темноте выстроилась рота красноармейцев. Стояли долго. Подошел трамвай № 14. Пассажирам милиционер предложил выйти — вагон займут красноармейцы! Пассажиры вышли без каких бы то ни было признаков недовольства. А ведь ехали домой, ведь торопились, ведь ждали, что будет бомбежка. Красную Армию население любит в эти дни еще больше, чем всегда. Милиционер никогда не остановит военного, входящего в трамвай с передней площадки или нарушающего какое-либо мелкое правило городского движения. Где бы и какая бы очередь ни была — за папиросами ли, за газетами ли, — военных безоговорочно пропускают без очереди. И если военный, стесняясь, становится в очередь, публика сама предлагает ему пройти вперед. Это — как непреложный закон.
Разговор:
— Если немцев отгонят от Ленинграда, они еще яростней будут бомбить его!
— Пусть бомбят, только бы их отогнали! Это — разговор ленинградцев!
23 часа 40 минут
Тревога все продолжается... Ну что же... Спать!
12 октября
Вчера в полночь, едва заснул, — телефонный звонок. Звонила Наталья Ивановна: за несколько минут перед тем две зажигательные бомбы пробили крышу надстройки, влетели в чердак, одна — над квартирой Решетова, вторая — над квартирой Натальи Ивановны. Бедняга взволнована, спрашивает, можно ли завтра принести свои вещи сюда. Она упаковала их в чемодан.
Начавшийся пожар был потушен дежурными. В доме большой переполох.
Ездил вчера в Союз писателей. Как изменилась обстановка, можно судить по этому посещению! Перед столовой, отпускающей теперь только 130 обедов, стояла огромная очередь, многим обеда не досталось. Какая-то старая переводчица истерически раскричалась, объявив, что «зарежется бритвой на этом самом месте», если ее не прикрепят к столовой. Ее успокоили, но обеда она, кажется, все-таки не получила. А обед состоял из воды с чуточкой мелко накрошенной капусты, двух ложек пшенной каши на постном масле да двух ломтиков хлеба и стакана чаю с одной конфетой.
Пешком вдоль Невы пошел к дому. Нева чудесная, изумительной красоты облака над Петропавловской крепостью, военные корабли, их трубы, мачты и орудия, их зенитки, устремленные в небо... Транспорт «Урал», пришвартованный к барже у Летнего сада (моряки переносят с подъехавшего грузовика буханки хлеба, мешки с крупой и несколько свиных туш)... И тут как раз фашистский самолет высоко над Невой, и три наших «ястребка», погнавшихся за ним, и зенитчики на кораблях, устремившиеся к зениткам. Но немецкий самолет взмыл и, распустив по небу длинный хвост дымовой струи, исчез в облаке.
Корабли на Неве везде. У Военно-медицинской академии — гигантские корпуса двух недостроенных крейсеров. В других местах — транспорты, подводные лодки, недостроенные миноносцы. Подводные лодки, тральщики, «морские охотники», мелкие военные суда притаились среди барж и причалов по всем рукавам Невской дельты. Корабли Балтийского флота очень украшают Неву, но мысль о том, чем вынуждено стояние этих судов здесь, печалит!
Перед сном прочел суровую по своей значительности передовицу «Правды» от 9 октября об опасности, грозящей стране, о жизни и смерти ее, о том, что критический момент войны наступил.
Всю ночь стрельба и бомбежка, тревога. Но я все проспал, ничего не слышал. С утра перетаскивали со двора доски в квартиру, чтобы сделать из них щиты на окна. А потом ездил с Людмилой Федоровной в ее квартиру на Боровую, вернулся с рюкзаком, набитым книгами. В пути, на Жуковской, новые разрушения — разбит верхний этаж одного из домов. Несколько домов на Лиговке разбиты уже давно. Дом на Боровой оказался цел, соседи рассказывают, что рядом, в поликлинику, попало на днях три снаряда и один — в дом напротив. Стекла везде побиты. Забор у поликлиники изрешечен осколками снарядов. Баррикады поперек Боровой уже завалены мешками с песком. Шли мы по Боровой, не думая обо всем этом, — привычно!
В ночь на вчера три бомбы весом в тонну каждая упали на территорию Обуховского завода и не взорвались. Одна из них повисла на деревьях в саду, — немцы спускали их на парашютах. Все три бомбы разряжены, их часовые механизмы исследованы. В городе уже много неразорвавшихся бомб, и все они обезврежены.
Сегодня, проезжая мимо Инженерного замка, видел: золотой шпиль обтягивают для маскировки брезентом и кольцеобразно поверху шнуруют его веревками.
Большинство памятников в городе снято, зарыто в землю. Некоторые обшиты досками, укрыты мешками с землей.
Во вчерашней газете «Красный Балтийский флот» большая статья «Героические дни обороны Гангута» и портрет Б. М. Гранина, командира отряда моряков, защищающих Ханко. Ханковцы захватили у врага несколько островов, сбили 41 самолет, потопили эсминец и несколько других кораблей, перебили около четырех тысяч финнов. Оборона Ханко длится уже более ста дней!
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |