В «Известиях» за последние дни — сообщения об отчаянном натиске немцев и об их крупных потерях: 12 октября они потеряли 90 танков и 12000 человек, на следующий день — еще 6000 человек и 64 танка, 14 октября — 13000 солдат и офицеров. Бои идут грандиозные. Но Информбюро сообщило, что с ночи на 15 октября «положение на Западном направлении ухудшилось», на следующий день — что «немецко-фашистские войска продолжали вводить в бой новые части» и что «обе стороны несут тяжелые потери», а с 20 октября Москва объявлена на осадном положении: немцы в сотне километров от столицы и рвутся к ней на Можайском и Малоярославском направлениях.
Что еще знаю я о Москве? Знаю, что как два месяца назад — Ленинград, так теперь, «стальной щетиною сверкая», на врага встала вся Москва. На фронт выходят дивизии народного ополчения, рабочие батальоны, сотни тысяч людей создают у самой Москвы рубежи. Огромная сила рабочих московских заводов вооружается, преисполненная решимости отстоять родную столицу, дышит ненавистью к врагу.
Знаю также, что среди обывателей в последние дни была растерянность и потоки эвакуирующихся (многие — в явной панике) хлынули из Москвы по всем направлениям. Знаю, что теперь эта растерянность уже улеглась, но что наступление немцев на Москву продолжается и наши войска пока не в силах его задержать.
Возьмут ли Москву немцы?.. Не какие-либо логические доводы, а скорее всего интуиция, подсознательное ощущение ближайшего будущего, говорит мне, что гитлеровские армии Москвы не возьмут: подкатившись к ней еще ближе, может быть вплотную, закиснут на ее рубежах, перейдут к обороне, окопаются, застынут на зиму в окрестностях и в окопах...
Вот, думается, все произойдет так!
Но уже без всяких «думается», не дав ни разу, никогда омрачить себя даже мимолетной тенью сомнения, а безусловно, как непреложную, ясную истину, предвижу исход войны: полное крушение Германии, уничтожение ее панически бегущих из России армий, крах всей чудовищной авантюры, затеянной на полях моей Родины Гитлером. Так будет. Я знаю это наверняка. Я убежден в этом предельной доступной мыслящему существу убежденностью. И мне хочется посмотреть на это, дожить до этого дня... Я живу в Ленинграде и, если понадобится, выполню мой долг до конца. Но, конечно, погибнуть, не увидев, как наши войска вступают в Берлин, как они диктуют свою волю разбитым врагам, — обидно... И все же, когда умирают миллионы здоровых, полнокровных людей, за то же священное дело будь готов умереть и ты. Всякое иное рассуждение — удел шкурников, предателей ч трусов.
Нельзя жалеть своей жизни в тот прекрасный момент, когда сознаешь, что отдаешь ее не напрасно, что, умирая, становишься одним из атомов общей победы.
29 октября
9 вечера. Вот и воздушные тревоги! Сегодня она продолжалась примерно час и недавно окончилась. Нетрудно было ее ожидать: день был солнечный, а вечер лунный. Бросали бомбы, дом вздрагивал, грохали зенитки.
Другое дело — вчера. Вчерашней тревоги никто не ждал. В половине седьмого вечера я вышел из Союза писателей после заседания Правления, одного из немногих за время войны. Я не член Правления, но сейчас не до формальностей, если меня приглашают, если могу быть полезным.
Вышел с М. Л. Лозинским, нам было по пути. Шли по набережной пешком; была вьюга, настоящая блоковская вьюга — снегом захлестывало лицо; Нева — черно-водная, грозная — моментами открывала свой темный зев, задернутый мятущейся пеленой снега. Я сказал: — Хорошая погода, сегодня налета не будет! А ровно через четверть часа, едва мы дошли до Кировского моста, чтобы сесть в трамвай, завыли сирены и гудки, заорали громкоговорители, люди повысыпали из остановившихся темных трамваев и заспешили в ближайшие убежища. Если б я был один, я продолжал бы идти пешком к дому. Но надо было не покидать Лозинского, не имеющего права хождения пешком во время тревоги. Предложил ему щель на Марсовом поле, но он не захотел. Зашли в убежище Мраморного дворца — через двор, в подвал. Убежище устроено под огромным стеклянным залом, а во дворе скопление автомобилей-бензоцистерн. Только головотяп мог придумать приткнуть бензобаки вплотную ко входу в убежище! У набережной — военный корабль «Марти», Кировский мост — в зенитках, Марсово поле — в зенитках, — словом, место для пережидания воздушного налета малоудачное.
Налет продолжался час. Я сидел с М. Л. Лозинским в убежище, просторном, но переполненном: людей было несколько сот, главным образом красноармейцы. Видимо, во дворце — пункт выздоравливающих или госпиталь.
Провели этот час в беседах на разные темы. В другие времена, пятнадцать — семнадцать лет назад, здесь, в этом доме, на втором этаже, в квартире ассириолога и египтолога В. К. Шилейко, я постоянно, изо дня в день, бывал у еще молодой тогда А. А. Ахматовой. Не раз встречался у нее и с М. Л. Лозинским.
Под надсадистый рев и гул воздушного налета в этот час мы с Лозинским делились воспоминаниями. Говорили и о Пушкине и о Данте. Как хорошо, когда два человека могут отвлечься в беседе от тяжкого быта! Лозинский, человек высокой и тонкой культуры, давний друг Анны Ахматовой и других ценимых мною поэтов начала XX века, — интереснейший собеседник. На какую бы тему ни заговорили тогда — при тех встречах — А. Ахматова, ее муж В. К. Шилейко, М. Л. Лозинский (а темы их разговоров всегда были высокими!), чувство слова и тонкое остроумие, свойственное им всем, превращали разговор в веселый и блистательный поединок!..
После отбоя мы вдвоем с М. Лозинским двинулись пешком, через Кировский мост. Сесть в трамвай удалось только у улицы Скороходова. На южной стороне пылало огромное зарево. Пурга уже прекратилась. Пейзаж зимы и черной, строгой, грозной Невы был жестким. Ветер свистел, ноги скользили на растоптанном, схваченном морозцем снегу. Во мраке далей виднелись смутные контуры военных кораблей. Но идти пешком мне было приятно, зимний воздух свежил лицо, в грозности пейзажа я ощутил нечто величественное, почти таинственное.
Вчерашний налет — первый после почти двухнедельного перерыва. Все как-то отвыкли уже, и надо привыкать снова!
...Сегодня заходил к Наталье Ивановне. Ее племянница Майка с неделю назад обокрадена в магазине, украли продовольственные карточки Майки и ее матери. Наталья Ивановна отдала им свою карточку и до конца месяца опять голодает, не имея ни грамма хлеба и питаясь в столовой только голым супом, ибо для получения всего иного нужно предъявлять карточки: из них вырезают талоны. Я бранил Наталью Ивановну: нельзя же все отдавать другим! Она на меня рассердилась, заявив, что ведь не просит же заботиться о ней и что, если сама поголодает несколько дней, от этого ничего не случится, а вот голодающего ребенка она видеть не может!
И, заговорив о том, как выглядит истощенная Майка, Наталья Ивановна расплакалась:
— Одно дело — когда голодает взрослый человек, это не должно никого касаться, но когда голодает ребенок...
11 часов вечера
Опять воздушная тревога. Гудки, сирены, хлопанье дверьми по лестницам. Налет!
30 октября
Во вчерашней «Ленинградской правде» — список награжденных Военным советом Ленфронта. В их числе — родная сестра Г. С. Иониди, военврач 3-го ранга Валентина Семеновна Иониди. Награждена орденом Красного Знамени. Статья о дважды Герое Советского Союза полковнике Романенко и его учениках — летчиках, защищающих Ханко... Ханко держится, слава об этом гранитном полуострове, дерзко противостоящем окружающим его фашистам, обошла весь мир.
Балтийцы и на воде воюют дерзко и смело. За последние три недели в водах Балтики уничтожено до полусотни вражеских боевых кораблей, более ста пятидесяти транспортов, танкеров и всяких других судов. Потоплен немецкий крейсер типа «Кёльн», пошел ко дну финский броненосец... А самолетов врага за это время уничтожено три с половиной сотни...
На суше у нас обстановка сложная. Уже две недели немцы ведут крупное наступление вдоль реки Волхов и на Тихвин. Там идут жестокие бои. Надо сделать все, чтоб не допустить к Ладоге врага, стремящегося создать второе кольцо окружения Ленинграда, которое лишило бы наш город возможности получать снабжение по озеру: в этом снабжении, пусть трудном и недостаточном, — жизнь миллионов ленинградцев.
Неделю назад мы оставили Большую Вишеру, Будогощь, а 54-я армия (которой теперь командует генерал Федюнинский) испытывает сильнейшее давление вдоль линии железной дороги, ведущей от Мги на Кириши. К Ладоге немцы рвутся и здесь. Этот немецкий удар усложняет обстановку и на Ленинградском фронте, потому что часть сил, брошенных нами в наступление на Синявино, отвлечена от первоначальной задачи. Но в южном секторе нашего фронта положение крепкое и надежное — наши войска провели в общем удачную операцию в районе Урицка и на днях отстояли Пулковские высоты, которые немцы вновь попытались было захватить штурмом.
Ленинград, несмотря ни на что, живет своей жизнью. В филармонии Каменским исполнялся Фортепьянный концерт Чайковского, артисты, писатели, композиторы выступают по радио, заводы увеличивают свою нужную фронту продукцию.
Сегодня в «Ленинградской правде» — передовая о зверствах гитлеровцев: массовых убийствах мирных жителей, расстрелах детей, издевательствах над ранеными. Передовая призывает всех советских людей к истреблению гитлеровских негодяев, упоминает имена пулеметчика А. Заходского, перебившего 150 фашистов, и лейтенанта Понеделина, убившего 73 немца.
В Ленинграде поймано и допрошено много фашистских ракетчиков — засланных в наш город шпионов.
Очень упорно действуют наши части на Невском «пятачке»: было уже много переправ на участке от Арбузова до 8-й ГЭС, плацдарм на левом берегу, здесь, в районе Московской Дубровки, расширен, и наступательные бои за Синявино продолжаются с прежним ожесточением...
А под Москвой, все еще напирая на нее, немцы, кажется, начинают выдыхаться, за три недели они потеряли больше 300 тысяч солдат и офицеров. Активность гитлеровцев ослабевает. Все еще подбрасывая резервы, они, однако, готовятся к решительному сражению. Но теперь уже ясно: им Москвы не видать!
Бои идут по всему гигантскому фронту: на Харьковском, на Таганрогском направлениях, в Донбассе, на, подступах к Крыму. Как жадный, разъевшийся, разбухший осьминог, Гитлер протягивает свои щупальца к жизненным центрам нашей страны, но везде мы постепенно врубаемся в эти проклятые щупальца, и везде мы обрубим их. Близится русская зима, блицкриг уже не удался, а самый великий наш союзник — время — за нас!
Интересно знать, как будут немцы обеспечивать свои безмерно растянувшиеся коммуникации предстоящей зимой? Ведь и партизаны наши везде не дремлют, и самолетов у нас прибавляется с каждым днем. Эвакуированные в глубокий тыл, наши заводы уже работают! На Урале, в Средней Азии, в Сибири, на Дальнем Востоке мы по ночам даже не нуждаемся в затемнении!
Из всего, что читаю и знаю я, ясно: немцы к зимним боям не подготовлены. А резервы нашей страны поистине неисчерпаемы. Дух наших войск, дух народа нашего немцам сломить не удалось, — а это главное. В нем — наша Победа!
31 октября. 10 часов вечера
За последние дни я написал еще несколько очерков и статей. Три очерка, вопреки учрежденческой ревности ленинградского отделения ТАСС, дал в «Правду». Два из них уже переданы по телефону в Москву. Вчера в 9.30 вечера — мое «выступление у микрофона» (передавали записанный на пленку рассказ «На корректировочном пункте»). Как раз между двумя налетами!
Только что звонил в наше представительство ц. о. «Правды» Ганичеву. Подошла к телефону женщина — курьер: «Их никого нет. Они в убежище. Наш район сейчас обстреливают».
Да. Город обстреливают. Утром отец, идя на службу, переходя по мосту через Фонтанку, едва не попал под разрыв снаряда. Утром же Наталья Ивановна, входя во двор госпиталя, услышала свист, снаряд разорвался во дворе, возле котельной, осколок пролетел мимо головы Натальи Ивановны. Позавчера снаряд попал в переполненный пассажирами троллейбус возле Исаакия. На днях — в трамвай № 34 на Васильевском острове. Там их вообще разрывается много. Два снаряда разорвались на улице, у площади Труда.
Но откуда стреляют сейчас, если снаряды ложатся в район «Правды», то есть Александро-Невской лавры?
Воздушных налетов сегодня и вчера не было. Сегодня падает густой снег.
Вчера официальное сообщение: сдан Харьков. Идут упорные бои за Калинин.
Завтра утром еду на фронт. «Мой» участок — 23-я армия. К годовщине нашего Октября фашисты, конечно, постараются сделать все от них зависящее, чтоб испортить нам праздник. Ну, а мы, естественно, дадим им отпор. Хочу это время провести в батальоне морской пехоты.
Сейчас будем пить чай, а потом соберусь в дорогу т-отец смастерил крошечную лампочку. Зима!..
Глава четырнадцатая.
Снова в морской пехоте
1–7 ноября 1941 г.
Песочное. — Они явились домой... — В час, когда начинается бой... — Что же получилось под Александровкой? — Белоостров и Каменка под угрозой. — Концерт вопреки обстановке... — Что происходит на левом фланге? — В пулеметном гнезде. — В канун праздника. — На обратном пути. — Песочное
1 ноября
Утром чуть не стукнуло снарядом, когда, перейдя Литейный мост, я приближался к Финляндскому вокзалу. Разорвались сразу три. Не задело, понял: падает рядом, успел лечь. От второго летели кирпичи над головой. Третий ударил дальше.
Поезд. Пассажирки беседуют о рытье окопов, о пулеметах, бомбежках, об убитых детях, и все это как о будничном, обычном.
Песочное. Редакция дивизионной газеты (комната в маленькой даче). Встречают меня тепло, уважительно. Видимо, потому, что собираю свои материалы не у них и не в штабе фронта, армии или даже дивизии, а непосредственно в самых передовых частях. Угощают, просят помочь им — написать об орудийном расчете Жаркова, ибо материалом я, оказывается, богаче их. Поэтому задерживаюсь до вечера, пишу им статью.
Обед и ужин в столовой начсостава, по записке комиссара штаба. В 8 вечера в клубе дивизии (бывшей церкви) — большой вечер самодеятельности. Полный зал. Электричество. Лозунг: «Мужественные защитники Ленинграда! Еще крепче удар по врагу!» Справа плакат: раненый боец, лежа, привстав, бросает гранату: «За
город Ленина!» Бойцы на скамьях — в шинелях, с винтовками. В рядах бойцов и командиров несколько женщин в меховых шубах, другие в шинелях.
Струнный оркестр. Пляски, гопак, мазурка. Скрипка, аккордеон, ксилофон. Хор. Джаз. Циркач-гиревик. Стихи Маяковского, дуэты. Рассказчица — «Как кума покалякала с Гитлером». Артисты в обмотках, гимнастерках, шинелях. Но исполнение большей части программы вполне профессиональное, так как в дивизии много мобилизованных работников искусства и спорта.
Не оставшись на танцы, ушел ночевать в редакцию. Комната редакции на ночь превращается в спальню, — спал на полу, на тюфяке. Легли поздно.
2 ноября
С утра пишу корреспонденции для дивизионной газеты, для армейской газеты, для ТАСС. Потом был в дивизионной разведке, но у них ничего интересного. Разведчики, конечно, ходили выполнять задание, но неудачно, что-то там такое прошляпили.
После обеда прямиком, не найдя попутного транспорта, иду пешком в Каменку, километров пять-шесть сквозь снежный, залитый солнечным светом лес. По дороге мелкими группами и в одиночку бредут красноармейцы. Прихожу на передовую линию, в отдельный батальон морской пехоты, в тот же блиндаж. Дружеские рукопожатия, расспросы о Ленинграде. Здесь все как в прошлый мой приезд, никаких изменений, только в батальоне появился комиссар, а Трепалин утвержден как комбат.
Комиссар — В. Сидоров — был секретарем Териокского горкома партии, потом секретарем партбюро объединенного Териокского истребительного батальона, которым командовал Побивайло.
Сегодня во второй роте получился казус: при раздаче обеда не хватило каши двадцати четырем бойцам. При мне Трепалин по этому поводу устроил следствие. Вызвал командира и старшину роты, начснаба, кока, раздающего и других. Все они собрались в блиндаже. С исключительным спокойствием, выдержкой и тактом Трепалин выяснил все, вспоминая и прежние случаи непорядков в этой роте. В других ротах таких фактов не бывает.
Однажды из сорока одной четвертинки водки по дороге было разбито семь, и вместо того, чтобы выдать каждому не по сто граммов, а по восемьдесят, дабы никто не остался без водки, старшина одним роздал норму полностью, а другим не дал ничего. Другой раз пропали четыре буханки хлеба. Все эти случаи комбат анализировал, успокаивал волнующихся, пресекая споры, добиваясь ясности и причин, расспрашивая сначала младших, постепенно их удаляя из помещения и переходя к старшим. Виноват явно старшина, есть даже подозрение, что он по дороге меняет в соседних подразделениях продукты на водку. Это, однако, только подозрение, и потому комбат пока принял другие объяснения.
По сути дела, разбор сегодняшнего факта можно было бы передать и в трибунал, но это верных пять лет для старшины. Комбат предупредил старшину, что в следующий раз так и сделает, а на этот раз: 1) взыскание в приказе, 2) командировка старшине на два дня в минроту, чтоб посмотрел, как распределение еды поставлено там, и поучился у них, 3) приказание командиру роты лично подежурить в ближайший день у кухни — как исключение из обычного распорядка работы командира роты, 4) приказание хозяйственникам самим понаблюдать за раздачей в камбузе, хотя поверка перевешиванием выданного, произведенная после выраженных бойцами сомнений, показала, что кок выдает и сахар и хлеб с предельной точностью.
Все разошлись удовлетворенные, даже получивший взыскание старшина.
Они явились домой...
3 ноября. Утро.
Каменка
Ночь была тревожной и напряженной. Передали, что группа фашистов ворвалась в окопы стрелкового полка, которым командует Шутов, перебила взвод пехотинцев. Трепалин мгновенно привел свои роты в боевую готовность. По запросу Шутова послал один взвод вперед. Выяснения обстановки, распоряжения заняли у Трепалина чуть не всю ночь. Я все слышал сквозь сон. Утром выяснилось, что пехота напутала, никакой взвод не уничтожен, а в одной из рот Шутова, в боевом охранении, двое заснули, фашисты подкрались и зарезали их, перебили несколько оказавших сопротивление бойцов, а потом попытались лезть дальше, но были встречены огнем и после перестрелки откатились. Минометная рота Сафонова осыпала их минами, но там, кажется, уже никого не было. А в неразберихе пехота чуть не перестреляла нашу же разведку. В общем, все окончилось благополучно.
А теперь готовятся к празднику, 6-го предстоит встреча с делегатами из Ленинграда, начнется делегатское совещание, приедет докладчик, выдадут подарки, будет концерт...
Шутов, оказывается, тот самый, Иван Иванович, которого я хорошо знаю с сентября месяца, только теперь он уже не старший лейтенант и не комбат 461-го сп, а майор и командир 1025-го стрелкового полка, занимающего оборону под Александровкой. Этот полк сейчас — сосед морской пехоты, КП его находится здесь же, в Каменке. Надо будет навестить Шутова!..
Входят девушки — Аня Дунаева и Валя Потапова; едут в Осиновую Рощу за выписываемыми из госпиталя Захариковым и Иониди. Только собрались уехать — те являются сами. Бритые, веселые.
— Ну как?
— Все в порядке, — смеется Захариков, — черепушка немного... мозги там где-то показались, ну, заткнули их назад... А пулю сам в бою вытащил!
Комбат отправляет Захарикова к врачу, чтобы тот установил ему нужный режим.
Простреленная нога Иониди еще не зажила. Чтобы явиться сюда из госпиталя, Иониди, оказывается, схитрил. Ссылаясь на то, что ему очень хочется повидать жену, он упросил госпитальных врачей выписать его из госпиталя в отпуск, на побывку к жене до полного излечения. Врачи посоветовались, пожалели младшего лейтенанта; мечтающего после ранения хоть недолго побыть с женой, подумали: уж в домашней-то обстановке жена сама последит за муженьком, не позволит ему до выздоровления «рыпаться», — и дали Иониди отпускной билет. На прощание спросили:
— А в какой обстановке живет ваша жена?
— В прекрасной обстановке! — ответил Иониди. — - По нашим временам лучшей и пожелать нельзя!..
Иониди не обманул врачей, явившись на побывку к жене... сюда, на передовую, Валя Потапова усмехается: «Что с ним поделаешь!»
Сапог на ноге Иониди разрезан и обмотан бечевкою. Комбат приказывает выдать ему новые сапоги, но нужного, сорок третьего, номера здесь не оказывается, и комбат велит Иониди сейчас же отправиться на попутной машине в Песочное, где находится тыловой склад батальона.
Едва Иониди с Захариковым, сопровождаемые Валей и Аней, ушли, в блиндаж явился высокий, коренастый, мужественный, черный как цыган, с черной русской окладистой бородой главстаршина, командир отделения, кандидат партии Николай Антонович Цыбенко. Держится он осанисто. В черной своей шинели, отлично сшитой, похож скорее на адмирала, чем на главстаршину.
По тому, как его встретили, как дружески и уважительно с ним заговорили, я сразу увидел, что он пользуется и любовью и авторитетом среди товарищей.
— Ну как, Цыбенко, дела? Садись, рассказывай!
— Всё ничего, но, думаю, в случае чего стрелять не из чего! Но, думаю, в случае чего, я себе оружие достану!
— Не беда! Гостю не полагается!
— Ну, какой я гость!
И я узнаю, что, явившись вчера из госпиталя, Николай Антонович Цыбенко привез подарки бойцам и уже хозяйственно — именно хозяйственно — облазил весь передний край: все ли везде в порядке, как устроены огневые точки, кто как окопался, кто по каким ходам сообщения и по каким кочкам куда лазает, как маскируется и прочее и прочее, — и все это не по обязанности, а просто так, чтобы знать, как, где и что в батальоне делается. Украинец, он обладает грубоватым, но хорошим юмором, донбассовский шахтер-коногон (работал в шахтах «Артем» и «Алчевское»), он положителен и в делах и в речах. Здоровенный, кряжистый, он покручивает черный ус, поблескивает черными веселыми глазами, очень спокойными, проницательными. Он молод еще — ему тридцать один год от роду. Его тщательно пригнанная морская форма, три узкие золотые полоски на рукаве черной шинели и на рукаве кителя вызывают тайную зависть давно уже принявших пехотное обличье товарищей, они внимательно выслушивают все, что говорит он, усмехаются его задору и неторопливо высказываемым шуточкам.
После ранения 13 сентября восемью пулями, когда уничтожил в атаке вражеское пулеметное гнездо, Цыбенко лежал в Ленинграде, в госпитале Военно-морской медицинской академии на улице Газа, врачи не хотели его выписывать, он всеми правдами и неправдами добился «отпуска на десять дней» и, получив его, сразу же явился «домой» — сюда, на передовую. Через десять суток он должен вернуться в госпиталь.
— Черт, неохота ехать туда уже! Чего там и делать? И, подумав, добавляет:
— Ну, правда, дело-то и там... Только кто-нибудь другой это, а не мне там!..
В госпитале при бомбежке возник пожар. Цыбенко, вместо того чтобы покориться санитарам, уносившим тяжелораненых вниз, сорвался с койки и в одних подштанниках, забыв о восьми своих ранах, побежал на крышу тушить пожар. Сейчас ему напоминают об этом, смеются, потом расспрашивают,» что же он сегодня делал на переднем крае.
— Ну, все, все место узнал — болото, и где шли, когда меня хватануло, где вылезли из лесочка по-над этим рвом. Сейчас там позаложено, накат сделали, ну, а тогда не было ничего...
И, вспоминая, как был ранен, повторяет полюбившуюся ему фразу:
— Ну, просто он от всей души дал мне, не пожалел!
В час, когда начинается бой...
3 ноября. 12 часов 30 минут
Пока разговариваем, в одной из рот опять начинается горячка, лезут фашисты, слышим частую пулеметную стрельбу, рев минометов. Трепалин не отрывается от телефона, спрашивает, дает приказания, потом посылает своего адъютанта вдвоем с краснофлотцем лично доставить мины туда, где в них сейчас обнаруживается острая нехватка. Цыбенко просится сопровождать их, как «молодых и неопытных». Комбат не разрешает: Цыбенко еще нездоров. Адъютант и боец отправляются, мы слушаем гул.
Откуда-то звонит адъютант. Комбат, только что получивший от полка новую заявку для минометчиков, разговаривает с ним «кодовым языком»: куда сколько мин — к дороге — вынести, как охранять, где грузить на машину.
Кладет трубку и говорит мне:
— В общем, сверху еще ничего не сказано, а я уже знаю — начинаем наступление на Александровку. Противник хочет к празднику нам «подарок» сделать — захватить Каменку, но мы не лыком шиты, сейчас сами им по зубам дадим!
Затем рассматривает позиции на карте, распределяет силы для предстоящей сегодня операции, в перерывах между телефонными разговорами решает хозяйственные дела, подписывает бумаги.
Возвращается от врача Захариков. У него шум в ушах, уже привычный, тыльная часть головы не имеет чувствительности, был момент слепоты. Комбат направляет его в Ленинград, на консультацию к профессору. Захариков упирается, но получает категорическое приказание. Потом в «кают-компанию» входит Иониди с бойцом; я замечаю, что один сапог Иониди — все тот же, разрезанный. Иониди садится на скамью, бочком продвигается к углу стола, внимательно слушает телефонные разговоры комбата. Боец греется у печки, колет штыком-кинжалом лучину. А Цыбенко в «кают-компании» уже нет, — я и не заметил, как он исчез.
Комбата приглашают в штаб соседнего стрелкового полка, сообщив по телефону о предстоящей операции. Комбат кладет трубку, говорит: «Спохватились!» — и уходит. Вскоре приходит младший командир, докладывает комиссару:
— Товарищ комиссар! Велели передать, что вся музыка будет в четырнадцать ноль-ноль.
Сейчас — 13.00. Комиссар куда-то уезжает.
13 часов 15 минут
Пришел комбат. Через сорок пять минут несколько рот полка Шутова начнут наступать на Александровку. Приказано эту деревню взять. Батальон морской пехоты участвует в деле только своей минометной ротой. Трепалин, развернув карту, вызывает по телефону «Орел»:
— Куракин? Мехов? Как ваше здоровье, «доктор»? Сафонов, значит, от вас уже выехал? Кто у вас старший? Куракин? Вот его к телефону... Кто это говорит? Шамарин?
И если снять маскирующие выражения с иносказательного кодового языка Трепалина, то слова его звучат так:
— Кто это вам приказал всю роту сюда?.. Куракин? Подготовься к ведению огня в четырнадцать ноль-ноль, по этому самому злополучному месту, куда ты ходил с орлами нашими четырнадцатого октября... Потом, правее, погранзнак номер двадцать пять — запиши, — и вперед, туда, немножко за речушку, вот тут у нас изгиб идет от реки Сестры. Туда... Третий район — знак номер двадцать три, левее дота, на реке стоит, влево и вперед... И последний — это железнодорожный мост. Вы по нему уже били сотню раз... Четырнадцать ноль-ноль... У тебя что, часов нет? Сейчас — двадцать минут... Нет? Найти нужно... Огурцов сколько у тебя? Триста? Вот, рыбьи дети, богатые, значит! Много не сыпь, не горячись, может быть, на половину рассчитай... Как у вас, наблюдателя не успели туда послать? Сомика нету?.. В общем, там соседи, будет драка у Александровки. Фашисты, возможно, попытаются поддержать Александровку с фланга, тогда вы должны подготовиться, чтоб помочь в этом случае Сафонову, а он будет участвовать в драке. Вот так!..
Кладет трубку. Врач, терпеливо дожидавшийся, докладывает:
— Товарищ комбат! Значит, баня завтра утром будет готова.
— Хорошо. Дрова есть?
— Есть. Всех к празднику выкупаем!
Козыряет дожидавшийся, вошедший после кивка комбата, боец:
— Шомпола надо бы достать, товарищ комбат! Винтовки получены.
- — Так эти же винтовки нужно доставить сюда!.. Скляров! — обращается Трепалин к командиру, сидящему за столом. — Позаботьтесь лошадь приспособить, чтоб доставить сюда винтовки, все шестнадцать... — И к бойцу: — Значит, так, принимайте меры!
— Без шомполов? — говорит боец. — И штыков нет!
— Без шомполов — это черт с ним! Без штыков — это вот плохо. Давайте поскорее, у нас люди только дожидаются этого оружия, уже распределены по ротам...
Советуются, как быть со штыками. Речь идет о семнадцати новичках — прибывшем пополнении.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |