Чуня уверенно держался за руль.

– Я сирота, – сказал он Шуре, когда машина ехала через лес. – Мамы нет уже, и отца. И это… Растеряева слушали, Игоря?

– Нет.

– Как же так? Он земляк ваш, питерский вроде.

– Я, в основном, из Москвы.

– Одна малина. Так вот, мне Ильич ставил, хорошие песни. Там как раз про моих друзей сказано – тех, что с гармонью и мандолиной. Где «вместо Васи и Ромы – лишь васильки да ромашки…» Василь и Рамиль – из соседней, татарской, деревни. А пили, как русские. И звали мы их, как русских, – Вася и Рома.

Шура смотрела в окно.

– Красиво? – Чуня кивнул с гордостью. Придержал машину и мягко вырулил на обочину. Открыл Шуре дверцу, помог спуститься на землю. – А на ощупь ещё красивей. Потрогайте траву. – Он погладил травяную поросль, как котёнка. – И подышите. Ну? Подышите всем телом.

Девушка осторожно прошла вперёд, оглянулась. Лес как лес. Горы как горы. Насыщенного, хорошего марсианского цвета.

Чуня смотрел на неё.

Она стояла посреди свежей ликующей зелени – прямая, тонкая, необыкновенно высокая в своём узком, лаконичном, пламенеющем платье – как сказочная королева. Сверхчеловеческого какого-нибудь, лесного народа. У Чуни даже дыхание спёрло.

– Кроссовки лишние, – сказала Шура, сняла их и осталась стоять на косогоре босой. Ногти на ногах, оказывается, тоже покрасила в маковый цвет. Ничего прекраснее Чуня не видел.

И его осенило вдруг: «Это игра. Маленькие девочки рисуют себя то в виде принцесс, то ещё кем. Она же не на бумаге рисует, а в жизни. Я-то, идиот, ещё злился из-за этих нарядов». Его прошибло раскаяньем и умилением – горячим, до слёз.

Слёзы щекотали в носу, саднили в груди. Из-за них красная фигурка смазалась, задрожала, как огонёк. Хотелось плакать навзрыд – долго, счастливо, облегчённо – по-детски.

– Александр Палы-ыч! Александр Па-алыч! – закричали ему. От машины резво бежала группка людей в пиджаках.

– Александер Палыч, – подобострастно и укоризненно просипел самый проворный. Пот промочил ему рубаху, залил волосы и лицо. Чуня подумал: «Как хорошо, как свежо там, на косогоре, в невесомом сетчатом платье». – Александер Палыч, обижаете… И… – человек задохнулся. Было видно, что дышать после бега и мысленно переводить с башкирского на русский ему не под силу. Он смог просипеть только: – Обед. С утра ждёт.

Столы живописным полукругом встали в низине, прямо в траве. Неподалёку горели костры, над ними что-то кипело в котлах. Рядом присел с открытым кузовом «Соболь», из которого сноровисто носили тарелки, судки и бутылки маленькие загорелые женщины в светлых платках. Встречаясь с гостями взглядом, женщины исправно расцветали улыбками.

– Нас всерьёз решили проверить, – шепнула Шура, кивнув на сплошь заставленный блюдами стол.

– Что?

– Проверить, люди мы или… – Шура зыркнула красным глазом в iPad. – Шурале.

Чуня усмехнулся:

– Обычное дело. Как только пронюхали, что я мимо еду?

– А кто это?

– Местное начальство районное. Они так – за столом – свои дела решают на полгода вперёд.

Хозяин в потной рубашке сел рядом, повелительно махнул одной из женщин у «Соболя», самой молодой и красивой. Та подбежала, играя ямочками на щеках, разлила по стопочкам водку. Люди в пиджаках, тихо переговариваясь и сконфуженно косясь то на Чуню, то на его странную спутницу, расселись напротив.

– Ну, дорогой Александер Палыч, за встречу!

Чуня поднял ладони:

– Я за рулём.

– Как?! – потный взмахнул руками так, что немного водки плеснуло на землю. – Сам? Прошу, уважаемый, возьмите у нас любого водителя! – Он царским жестом указал на пиджачную группку. Там с готовностью заулыбались, поставив на стол поднятые было стопки. – Сколько надо, повезёт. Куда надо.

– Нет, – Чуня откусил кусок беляша, запил соком, мгновенно налитым стоящей рядом красавицей. – Мы торопимся. Давайте без церемоний, что у вас там?

– Бишбармак, – начал перечислять хозяин, показав на котлы, – казы... – Широким жестом обвёл рукой стол: – Рыба – хариус, щука, карп… Гусь.

Чуня поморщился:

– Бумаги какие?

Перед ним тут же появились бумаги, хозяин пригнулся к гостю, объясняюще залопотал. Красавица деликатно отступила в траву.

Люди в пиджаках, уже не таясь, уставились Шуре в рот. Она взяла в руки вилку – пиджачные подались, как дети перед иллюзионистом, вперёд. Девушка осмотрела стол, прикоснулась вилкой к угольным пластам вяленого мяса, вздохнула, подцепила кусок огурца. Положила обратно. Пиджачные не ели, продолжали смотреть. Женщины у «Соболя», выстроившись в шеренгу, терпеливо излучали гостеприимство.

– Кушайте, пожалуйста, – сказал Шуре один из пиджачных, в тёмно-синей рубашке. Он, как завороженный, не сводил глаз с рыжего парика.

Ветер кинул на стол густой мясной дух из котлов, Шура скривилась, сняла парик, встряхнула его. Пиджачные ахнули.

– Едем! – Чуня решительно встал.

Хозяин забегал, захлопотал, залопотал, путая род, падежи и склонения.

– Баня! Баня горячий… – только и можно было понять.

– Хотите в деревенскую баню? – спросил недоверчиво Чуня у девушки, бесстрастной – только гарнитура мигает на ухе.

Та, заледенев ещё больше, дёрнула невидимой бровью.

Люди в пиджаках дружно хлопнули себя по коленям, что означало, видимо, наивысшую степень смятения.

Шура чуть улыбнулась – самым уголком безупречно маковой линии рта:

– Очевидно, теперь я окончательно перешла в разряд шурале? – Снова раскрыла планшетник, накарябала что-то прямо ногтем на белом экране. – Забавно, – показала Чуне экран, – мой мейл, обратите внимание.

Чуня прочитал английские буквы:

– «Shura_Le». Что это значит?

– Shura, – терпеливо пояснила девушка, – это я. – А Le – Лёлик.

У Чуни внезапно испортилось настроение.

– Коллега? Муж? Или как там… возлюбленный? – спросил он бестактно.

А Шура, улыбнувшись уже в полный рот, подтвердила радостно:

– Да.

Между тем на стороне принимающих нарастало волнение. Пиджачные тревожно смотрели на «Соболь», в нетерпении становясь на носки. Хозяин обежал несколько раз возле гостей, словно пытаясь разогнаться для взлёта.

– Просьба! – сказал наконец и приложил умоляюще руки к промокшей рубашке. – Очень прошу. Покорно.

– Что ещё? – настроение у Чуни портилось окончательно.

– Писатель! – не выдержав, загалдели пиджачные.

– Писатель, – подтвердил скорбно хозяин.

Как выяснилось, утром проезжали мимо члены местного союза писателей, их приняли, как положено, а они забыли одного из своих и поехали дальше. Район вроде бы удостоился чести приютить современного классика, но в то же время не знал, что с ним делать. Возник вопрос, по общему мнению, политический.

– Давно уехали? – спросил мрачно Чуня. И, выслушав нестройный ответ, подытожил: – Догоним. Грузите.

Хозяева радостно вскинулись, на мгновение почтительно замерли возле Porsche – только что не склонились в поклоне – и, лопоча, завозились у «Соболя».

Минут через пять из чрева микроавтобуса показались маленькие, худые, голые ноги. Часть пиджачных подхватила их аккуратно снаружи, остальные осторожно подавали обладателя ног из машины.

– Давай-давай-давай! – по-русски командовал главный. – Права! Лева! Держи её крепче!

Тело классика торжественно проплыло над поляной и остановилось перед распахнутой дверцей Porsche.

– Не заблюёт? – спросил озабоченно Чуня.

– Нет-нет-нет, – замахал руками хозяин, намеренно не глядя на «Соболь». Гостеприимные улыбки окружающих женщин стали чуть шире.

– Апуш Бадретдинов! – провозгласил, как со сцены, хозяин.

Чуня с любопытством оглядел щуплую фигурку в рубашке, пиджаке и семейных трусах, доверчиво раскрытую под безоблачным небом. Кивнул:

– Понятно. А где штаны?

На поляне возникла муравьиная суета, препирательства, один из пиджачных побежал зачем-то к стоящему вдалеке «Жигулёнку», его остановили, мужчины и женщины рассеялись по поляне…

В конце концов брюки были найдены и с ликованием положены классику на живот.

– Организм не переносит, – счёл нужным извиниться за беспомощность писателя главный.

– Что же вы сами не отвезли его… – Чуня сердито уселся за руль.

– Как можно! – обиженно воскликнул хозяин. – Гость – это святое!

У Апуша Бадретдинова, действительно, был облик святого. Он спал безмятежно и улыбался во сне чему-то бесконечно прекрасному…

– «Две верных подруги – любовь и разлука не ходят одна без другой…» – пел седой в мирно урчащей «Ниве». Маячок навигатора исправно мигал.

Элегантный Porsche летел впереди.

На его заднем сидении внезапно воскрес и завозился озабоченно классик.

Чуня, сбавив скорость, плавно съехал с шоссе.

– Отлить? – спросил участливо, открыв Апушу Бадретдинову дверцу.

Тот, моргая, выбрался из машины. Испуганно засучил в траве голыми ножками, заозирался и вдруг защёлкал, защебетал жалобно.

– Что он говорит? – Шура встала рядом и посмотрела на потную головёнку писателя сверху вниз: Апуш Бадретдинов оказался ростом чуть не вдвое ниже её. Зыркнул в ужасе на девушку чёрным глазом, шарахнулся в сторону и едва не упал.

– На, – сказал Чуня, отдавая классику брюки.

Тот взял, надел и посеменил с неожиданной резвостью к дорожному ограждению. Там замер, вытянувшись, уставился вдаль.

– Что это он? – рассердилась Шура: куда хватало глаз, простирались горы, заросшие лесом.

Чуня кивнул на пейзаж:

– Нравится?

Девушка дёрнула красным плечом:

– Что тут может нравиться?

И пояснила:

– Тут же ничего не случается. Скука, мёртвое царство. – Посмотрела на реку, на деревеньку внизу, поёжилась: – Страшное место. Как можно так жить? Изо дня в день – ничего интересного, важного. Ну, рождаются, женятся, умирают никому не известные люди… – Оглянулась. – А леса вокруг – и вовсе вековое безмолвие и бездействие. Мрак. Там, где нет города, – нет истории. О чём говорить?

– Инэй, – заплакал Апуш. Повернул к Чуне ставшее мокрым лицо. – Инэй.

– Что он говорит?

– Вроде как «мама».

Апуш, кивнув, снова залопотал, прищёлкивая и присвистывая, как странный зверёк. Его круглые большие глаза замерцали, и уши заострились как будто, зашевелились, улавливая звуки из леса.

«Это не человек, – поняла отчётливо Шура. – Это и есть их сказочный Шурале, существо из чащи».

– Что он хочет?

Чуня пожал плечами:

– У него какой-то свой диалект. Я не всё понимаю. Похоже, в той деревне живёт его мать, которую он не видел очень давно.

– Ну, давайте отвезём его к матери.

Чёрный Porsche Turbo Cayenne с рыканьем сполз с насыпи и, переваливаясь на ямах, пополз по едва различимой колее в сторону башкирской деревни.

– Мы сами раскрыли ворота,

Мы сами

Счастливую тройку впрягли… –

удивился седой в остановившейся «Ниве», когда точка на экране, двинувшись, вдруг круто свернула.

Porsche встал на заросшей травами безлюдной улице. Чуня, обернувшись, спросил у Апуша:

– Куда?

Тот замахал ручками в сторону леса.

– Мы в твоей деревне?

Писатель отчаянно завертел головой:

– Нет-нет-нет!

И настойчиво продолжал показывать в лес.

– Там же нет дороги.

Но Апуш указал на просвет за деревней:

– Есть.

Просвет оказался руслом небольшой горной реки.

– Белая горячка, – сказала сочувственно Шура.

Но Чуня уверенно повёл джип по воде.

Маячок на экране перед глазами седого мигнул и исчез.

– Святая наука – расслышать друг друга, – пропел он озадаченно, – Сквозь ветер во все времена… – Вышел из машины, всмотрелся в открывшийся под ногами пейзаж. – Две странницы вечных – любовь и разлука…

– «Любовь и разлука», – неожиданно для себя процитировал Чуня, отводя глаза от Апуша.

Тот оживился, зайцем выскочил из Porsche, петляя, поскакал по дороге.

Дорога – полоса примятой осоки – шла из реки мимо домиков, небрежно пристроенных к склону горы: не разобрать, где кончается стена и начинаются скалы. И оборвалась у небольшого ровного плато. Деревня рядом с ним казалась скомканной, брошенной как попало. А оно развернулось – пустынное, покрытое светлой короткой травой, подставив небу и ветру прямые ряды белоснежных больших валунов. На краю сгорбилась берёза – гигантская, старая – с грифельно-чёрным стволом.

«Чёрная берёза и белые камни – негатив», – Шура замкнула картину в рамку iPad, не заметив, что за границей снимка осталось неряшливое цветное пятно – Апуш. Он шёл, запыхавшийся, между валунами – неловко, словно разучился ходить. Всё медленней, медленней, пока не уткнулся в молочную поверхность одного, не отличимого, казалось бы, от других. Привалился к нему, прижавшись щёкой, обнял, забормотал, касаясь губами тёплого камня.

– Отойдём, – Чуня тронул за руку Шуру. И крякнул сочувственно: – Сирота.

Ветер гладил мокрые волосы на затылке Апуша, мелкие костлявые плечи под рубашкой, сушил слёзы на морщинистом личике.

– Как чужая планета, – сказала Шура, обернувшись на плато. – Красиво и странно.

– Это кладбище.

– И берёза – чёрная. Какая-то аномалия.

– Местное божество.

– Правда?

– Обратили внимание: на ветках ленты навязаны, лоскуты разные? В этих краях полно таких деревьев – сосны старые, огромные ели. Мой друг, Рома, говорил, что видел как-то над священной елью сияющий силуэт исполинской – до неба – женщины.

– Это тот однокашник, что пил? И умер от алкоголя?

– Ну да.

– Ясно. Ой! – Шура возбуждённо защёлкала камерой: вокруг них, на безопасном расстоянии, собрались односельчане писателя Бадретдинова.

Они взволнованно щебетали, клокотали, разглядывая великана в костюме и великаншу нелюдского обличия. Сами жители деревушки оказались маленькими – Шуре до середины плеча, а то и по пояс.

– Фантастика! – шептала она, сверкая ярко-красными линзами. – Вы только посмотрите на них! Да наш писатель в этой деревне – рослый городской паренёк!

– Замкнутая популяция, – протянул растерянно Чуня. – Может, поедем уже?

– Нет, давайте общаться! Я попробую сделать репортаж. У меня нормальная аппаратура. Вы что, не понимаете, это – сенсация? Как жалко, что здесь связи нет, я бы сейчас Лёлику напрямую скинула!

Шура, улыбаясь, шагнула к туземцам. Они отпрянули. Девушка спросила у Чуни:

– Как будет «здравствуйте»?

– Нам пора. Засветло хорошо бы доехать.

– Вы – зануда. Посреди России двадцать первого века я нахожу чуть ли не сказочный народ – это же хоббиты, гномы!..

– Просто малорослые.

– Нет! Побочная ветвь эволюции!

– Нормальные люди. Вон тот вообще совершенно обычный.

К ним подошёл парень, действительно, вполне привычного вида, маленький, сухощавый. Поздоровался, представился, обменявшись с Чуней рукопожатьем:

– Ырыс.

Шура включила диктофон:

– А как переводится ваше имя?

Парень подумал:

– По-русски что-то вроде «счастья». Да, «счастье». А ваше как переводится?

Шура пожала плечами:

– Наверно, никак. – Заскребла пальцами по экрану iPad. – Вот, есть. С греческого «Александра» – «помощь, надежда, храбрая, верная, помощь человечеству», всё в одном флаконе. Ещё это одно из имён верховной богини Геры и вариант имени «Кассандра». Жаль, здесь нет интернета, можно было бы выяснить больше. Но всё равно это – чушь. Я ведь Шура.

Парень кивнул.

– Вы хорошо говорите по-русски, – продолжила Шура, приподняв диктофон. – Но это не родной ваш язык?

– Не родной. Я учился в школе, – парень махнул куда-то в сторону леса. – А вы почему так хорошо говорите по-русски?

– Поехали, – Чуня повёл Шуру за руку к автомобилю. – Апуш уже с роднёй, уезжать пока не хочет. Пора.

Наскоро попрощались, и Porsche двинулся обратно к шоссе – по реке, по оврагам, по лесной просеке.

– Запоминайте дорогу, – вертела голым черепом Шура. – Подумать только – не в Океании, не в Африке – в центре России – совсем рядом – рукой подать – люди живут, не зная электричества и бензина, как тысячу лет назад.

– Полстраны так живёт, – хмыкнул Чуня.

– Нет, не так. Вы же видели эту берёзу – они язычники!

– Ну и что? В стране полно язычников.

– Не язычников, а атеистов.

– Нет, нормальные есть язычники. Марийцы там…

– Они всё равно живут в цивилизованном мире! Вы-то что надулись? Православная спесь взыграла? Отсюда и отсутствие толерантности, узость мышления. Вы просто не можете выйти за рамки своих представлений. Я вот в бога не верю.

Чуня покачал головой:

– Ну и зря.

– Да и вы, скорее всего, притворяетесь. Ни один взрослый человек не может относиться к этим сказкам серьёзно.

Машина, мокрая, грязная, выкарабкалась наконец на шоссе. Прошла несколько сотен метров и встала.

– Приехали, – сказал Чуня с досадой. Но, глянув на Шуру, рискнул пошутить: – Дух мотора нуждается в отдыхе. Как сказали бы в деревне Апуша.

– А вы предпочли бы версию, что бог покарал: строгий папочка услышал, как я на него наезжаю, и выключил наш игрушечный автомобиль.

Чуня рассмеялся.

– Так вот, никакого папочки нет! – строго подытожила Шура.

– Безотцовщина, – хмыкнул Александр Павлович. Он не расстроился из-за поломки Porsche. Наверное, зацепили что-нибудь днищем, когда шли по реке. Один звонок Ильичу – и всё уладится. А так – погода хорошая, красивая девушка рядом – что ещё надо?

Девушка, впрочем, уже спрыгнула на обочину.

«По естественной надобности», – подумал Чуня. И оказался прав: надобность была явно естественной – словно маленькие барабаны рокотали у Шуры в груди. Сначала ей показалось, что так проявил себя голод. Заглянула к Чуне в окно и спросила:

– Нет ли у нас какой-нибудь снеди?

Тот, отметив внутренне «нас», вышел, достал из багажника пакеты с едой и бутылками – «кустанащ» – гостинец, всученный давешним районным начальством.

Шура выбрала кусок пирога, откусила и поняла: есть по-прежнему неохота. А барабаны рокочут.

Тогда она спустилась с крутой дорожной насыпи к текущему по лесу ручью. Босая пошла по белым камням вдоль воды. Правда, ей они сквозь красные линзы казались странного инопланетного цвета. Вокруг стояли стены незнакомых растений, из них ввысь уходили стволы безымянных деревьев. Одуряющее пахло цветами и сыростью. Воздух вибрировал и звонко скрипел – маракасы? «Насекомые», – догадалась девушка.

Перешагивая с камня на камень, замирала, водила планшетом: кадр, кадр, ещё один… Высоко над головой проехала фура.

«Приём!» – гаркнул в наушнике Лёлькин начальственный голос. И сразу тянущее чувство внутри сменилось покоем.

– Приём! – весело крикнула Шура. – База, как слышно?

– Highly satisfactory.

– Смотри, местная фауна, – Шура навела экран на большого жука с усами сантиметров по десять. Жук суетливо пошёл по листу и, оступившись, взлетел.

– Когда вернёшься?

– Скоро. Я такое тебе расскажу!

Потянуло холодом. Шура шла и шла по камням, вытянув руку с планшетом, другой держала длинный подол. И всё равно на ткань налип колючий природный сор. Один раз оступилась, вода оказалась очень холодной.

Шура села на корточки, задрав платье почти до подмышек, отложила iPad. Черпая горстями ледяную воду, умылась, протёрла шершавую лысину. Подумала: «Наверное, помада размазалась…» – и тут поняла, что звуки вдруг стали отчётливей – как будто пространство вокруг накрыли огромной ладонью. А потом стихли – совсем. Только продолжал ворковать ручей, не нарушая полноты тишины. Лес замер – от корней до низкого неба.

«Странно, – поёжилась Шура. – Надо позвонить, узнать, не вернулся ли дух мотора». Ткнула в экран.

Тишина.

Посмотрела: нет связи.

Пошла вдоль ручья обратно, на экране у значка «связь» появилась полоска.

Снова шагнула вперёд, полоска исчезла.

Шаг – есть связь.

Шаг – нет связи.

«Получается, именно тут проходит граница между мирами – первобытным и нашим».

Сверкнула молния, небо с грохотом лопнуло, ливень бросился на верхушки деревьев и с нарастающим шумом ринулся вниз. В одно мгновение всё вокруг стало водой.

Захлёбываясь, Шура рванулась бежать к машине, но упала, сильно ударившись, спасая планшетник и Canon. Еле встала, отчаянно цепляясь за ставшие склизкими камни. Белый налёт на них превратился в подобие геля из грязи и водорослей. Попыталась шагнуть, бесполезно. Ступила в заросли – колко, пошла по ручью – больно. Её охватил весёлый азарт. Маленькие барабаны внутри снова загудели – бодро и очень воинственно.

Платье стреножило сетью, она попробовала идти в нём, но снова упала. Тогда, поднявшись, решительно стянула его через голову. Сразу стало теплее. Перебросила отяжелевшую сеть через руку, сделала осторожный шаг и тут же присела, прикрывшись, – рядом стоял человек.

Увидев, что Шура села, он тоже вежливо опустился на корточки. Присмотрелся, снял рубашку. Сказал дружелюбно:

– Привет.

– Ырыс? – удивилась Шура. – Как ты успел нас догнать? Мы же далеко уехали?

– Я не догонял. Уехали не далеко. Вы петляли по реке, по дороге, а пешком тут близко.

Барабаны внутри Шуры разогнались так, что она начала чуть пританцовывать пальцами правой ступни.

Они сидели на корточках, смотрели друг на друга: городская полуголая девушка с аппаратурой на шее, прикрывшая платьем грудь, с горящими красными глазами, безбровая, лысая, и маленький парень из леса – южно-сибирского? уральского? типа – загорелый, жилистый, пахнущий древесиной.

«Шурале», – подумала Шура.

– Будешь моей женой? – спросил внезапно Ырыс.

Далеко-далеко над их головами прошла, громыхая, фура. Под ногами тихо бормотала река.

Шура не удержалась, смахнула капли с чехла фотокамеры, вынула Canon и сделала несколько снимков.

– Ты меня замуж всерьёз зовёшь или как?

Ырыс улыбнулся:

– Замуж есть замуж.

– А, пристаёшь?

– Не понимаю, – удивился Ырыс, – ты либо съедаешь ягоду, либо нет – либо берёшь жену, либо нет.

– Но свадьба у вас бывает? Языческая красивая свадьба?

– Замуж – это и есть свадьба, – объяснил терпеливо парень.

Шура рассердилась:

– Хорошо: это праздник?

– Конечно!

– Длинный?

– На несколько дней.

– А можно мне будет снимать всё на камеру и iPad?

Ырыс замялся:

– Я спрошу у Инэй.

– У мамы? – вспомнила Апуша Бадретдинова Шура.

– У Инэй.

Шура вскочила решительно:

– Хорошо. Подожди меня. Нет, помоги, – забралась в платье и пошла по ручью, опираясь на руку Ырыса, мигая огоньком гарнитуры. Поймав связь, села на камень, заскребла пальцами по экрану. Под сумасшедший гул невидимых барабанов отправила куда-то в космос послание: «Лёлик, я затеяла глобальный проект. Привезу, оформишь, отхватим Pulitzer Prize или типа того. Все умоются. Чуню и К^о пошли к житой матери, неустойка с меня. Люблю тебя очень. Поверь, это the best».

Шура шла за Ырысом шаг в шаг, боясь оступиться. Шла долго, и, когда решила, что дорога не кончится, перед ними открылась поляна. С развалившейся избой, с частоколом, увешанным длинными черепами.

– От дождя, – пояснил поспешно Ырыс. – Чтобы брёвна сверху, там, где срез, быстро не гнили.

Шура защёлкала фотокамерой. Парень приложил палец к губам, покачал головой.

Они прошли частокол и, согнувшись в три погибели, вползли в низкую дверь старинной избушки.

Сначала Шура не увидела ничего. Просто земля в углу – целый холм. Потом при свете костра разглядела детали: две косы до пола, а цвет у них – каменно-серый. Там, где косы касаются пола, начинаются ноги – узловатые, как старые корни, ступни. Корявые ногти на пальцах чудовищно длинные, так что кажется – или вросли в земляную гладь, или, наоборот, тянутся из неё. Над ступнями – подол из древней, как человечество, ткани; по краю – замысловатая вышивка. Шура чуть не ткнулась носом, чтоб рассмотреть, – настолько интересной показалась история, рассказанная на тесьме. И только в этот момент осознала, что перед ней сидит, сложив руки на большом животе, мёртвая старуха.

Девушка отшатнулась.

– Сейчас она спросит, какое твоё дерево, – еле слышно прошептал за Шуриным ухом Ырыс.

Шура так же, одними губами, ответила:

– Это же труп.

– Дальше спросит про птицу.

– Какую?

Но Ырыс шепнул ещё непонятнее:

– Кто тебя охраняет?

Шура усилием воли перестала бояться и сказала уверенно, в полный голос:

– Никто.

Мёртвая старуха вздохнула.

Медленно протянула к девушке костяную когтистую руку. Слепо пошарила чёрными пальцами. Дотянулась до Шуры, погладила по безволосому темени.

Огонь в костре спрятался, вжался в холмик углей.

Молодой звучный голос из темноты произнёс что-то вроде «папа-папа-па-па»

Ырыс потянул Шуру к выходу.

– Можно, – сказал на краю поляны.

– Что?

– Можно делать фото, сказала Инэй. Пусть, говорит, играется. Жалко ей тебя стало.

– Почему?

– Потому, что ты – йетим.

– Йети!?

– Йетим – сирота.

Зофобасы

У Бога – хорошее чувство юмора, а у писателя Ив а нова – нет. Наверное, поэтому Михайла Аникич Ив а нов всерьёз возомнил себя Богом. Или, как минимум, – Его коллегой по цеху: Бог пишет мир – создаёт его, выразив в Слове, Ив а нов тоже, как известно, – писатель.

Давеча он проболтался на трапезе:

– Вы все окалеванца дождётесь, а я спасусь.

Так люди узнали, что Ив а нов построил в лесу не то бункер, не то ковчег – в надежде на скорое крушение мира.

И теперь Чуня с любопытством приближался к убежищу Михайлы Аникича.

Пришлось бросить Porsche на шоссе и пробираться пешком. Чуня взмок, устал, рассердился – он не ходил так долго, наверное, с детства.

В детстве легко бежал – хоть по горной тропе, хоть по прямой, хоть ночью, хоть днём. Размахивал железным совком, как мечом, воображая, что из дворца на холме следит за ним людоед. На обратном пути совком не махал – нёс в нём горящие угли.

«Соседи по огню» – было такое понятие раньше в деревне: как погаснет у кого по оплошности дома очаг – не всегда уследишь, работа, – гнали детей к соседям принести горящих углей. Спички в их глуши появились позже, и Чуня – тогда ещё просто Сашка – шёл осторожно, не спуская глаз с дышащей перед ним в такт движению г о рсти. Там – в этой чёрной горст и – вспыхивали и гасли сверхновые, рождались и погибали миры, а он нёс их на железном совке, опасаясь споткнуться.

Сейчас лес был чужим – некомфортным, несимпатичным. Огромным.

Надо же, маленькому Сашке лес казался вполне соразмерным, а вырос – лес стал слишком большим. Гигантские сырые деревья вставали из густого подлеска. Из чащи тянуло неведомой жутью.

Чуня шёл по зарослям заячьей капусты – по едва приметной тропе, то и дело попадались звёздочки зверобоя, островки душицы, воздух одуряюще пах приторной таволгой.

С каждым шагом лес приближался.

На брючины, на резинку носков налипли семена, колкая травяная труха. Ноги в «A. Testoni» скользили, спотыкались о кочки. Один раз Чуня чуть не упал, зацепившись за поваленный ствол.

Непонятно – к дому должна быть дорога, хотя б колея, а тут – почти целина. Александр Павлович сверился с картой в телефоне – всё верно, дом где-то рядом.

И вдруг ему захотелось вернуться к машине, привалиться к её большому тёплому боку, вдохнуть её запах. На черта сдался ив а новский бункер! Вполне можно подождать на шоссе; глядишь, кто ещё остановится, поможет с мотором.

Лес качнулся навстречу. Неуловимым скачком приблизился чуть не вплотную.

Чуня остановился, прислушался. Гудели мухи и пчёлы, стрекотали кузнечики. Из чащи кто-то шёл, без опаски продираясь сквозь заросли. На мгновение Александр Павлович представил, что сейчас-то и выйдет людоед из игр его детства, и отважно посмотрел в вышину. Над ним качнулась черёмуха, шаги смолкли. Никого.

– Какими судьбами? – спросил неприятный голос в траве. – Не ожидал, что вы доберётесь в мой лес.

Чуня, опустил глаза, увидел Ив а нова, пояснил:

– Машина сломалась. Да и дом твой хвалёный хотел посмотреть.

– А, – ответил писатель.

Михайла Аникич был одет в комуфляж, на ногах – кирзачи.

– Руки не подам, – сказал он, кивнув на голенастый изувеченный труп, который волок за собой.

Чуня брезгливо вгляделся: не то косуля, не то лосёнок:

– Охота?

– Безопасность. Везде вокруг дома – ловушки, простые, как мир: ямы, колья, капканы.

Чуня содрогнулся: «Вот идиот!» А вслух сказал:

– Неразумно. Люди могут случайно попасть. Покалечиться.

Ив а нов хмыкнул:

– Я сюда никого не зову. В Апокалипсис каждый сам за себя. – Зыркнул на Чуню, скривился как можно приветливей: – Впрочем, конца света пока не видать. И вы тут, конечно, – гость.

– Ну, спасибо. Только эту, падаль, дальше от меня. Не люблю.

– Почему? – удивился писатель.

– Не знаю. – Чуня задумался и ответил: – Наверное, гм… Мне кажется, смерть заразна.

Дом оказался как дом – ничего необычного. Частокол вокруг усадьбы, двор. Низкая, будто притаилась в окопе, изба. Запавшие в проёмы, узкие окна. Из диковин – только рында на столбе да солнечные часы посередине двора.

– Лиственница, – с гордостью показал Ив а нов на брёвна. – Тыщу лет простоит.

– Я думал, у тебя ковчег – как инопланетный корабль, – осмотрелся разочарованный Чуня. – Технологии всякие…

– Чем проще, тем надёжней. Технологии у меня, разумеется, есть – верные, вековые. А не так, что молния жахнула, обесточила всё – и конец. Это только в кино каком-нибудь западном: сенсорные двери, камеры… Я же спичек припас, свечей, семян, керосина, консервы есть на первое время. Колодец, само собой. А технологии сделали нас слишком беспечными. И всесильными – потому и капец пришёл этому миру.

Ив а нов, разговорившись, расцвёл.

– Я – как Микула Селянинович былинный, – вещал он, – к земле-матушке припадаю. Человек из чрева земного выполз, в земле и спасётся. Возгордившись, взлетел аж в космос, а сущность его за века не меняется – как был прахом, так им и остался.

И победно потряс падалью, принесённой из леса. С мясной проплешины в шкуре с гулом взлетели мухи.

Чуня отшатнулся:

– Ужас. Ты это… убери куда-нибудь, что ли. Закопай. Зачем домой приволок?

– Пригодится.

Ив а нов положил падаль в тачку, снял рукавицы. Посмотрел на командирские часы на руке, на Чуню.

– Это не ужас, – сказал снисходительно. – В чём настоящий ужас, знаете?

– Ну? – Чуня пожалел, что пришёл.

– Никто ни во что не верит!

– Да ладно…

– Ни во что! – воинственно крикнул писатель. – Ни в труд, ни в старость, ни в войну, ни в любовь.

Есть, интересно, здесь электричество? Телефон бы зарядить и уйти.

– А? Скажете, не так? – Напирал на гостя Ив а нов. – Никто не работает – все изображают работу! Даже перед собой. А тот, кто действительно что-то делает, производит ненужные вещи! Вот, помните, были машины – железо, сталь – полста лет не ломались: подкрутишь там, сям – едет? А сейчас? Через три года – уже старьё, новую подавай! Почему?

– Э-э… Мода?

– А почему? Почему – мода? Потому, что людей надо занять работой – искусственно. Как детей занимают игрой, чтоб они не шалили. Поэтому ежесекундно выпускают миллиарды вещей-однодневок: чтобы они завтра сломались, чтобы можно было выпустить новые – чтобы занять понарошечным делом рабочих, продавцов, водителей, грузчиков, рекламщиков, прости господи… Мода! Да мы пальто донашивали за старшими, потом отдавили младшим – сноса не было тем пальто! А ботинки? А сейчас – мо-о-ода: вчера вещь надел, сегодня к обеду выбросил! Одежду шьют как на кукол…

Ив а нов задрал бородёнку к небу, воздел по-пророчьи руки:

– Только представьте! – крикнул он. – Представьте – весь цивилизованный мир стал иг-ру-шеч-ным! Вся реальность – виртуальная. Всё, всё понарошку! Взрослые – и даже пожилые! – мужчины играют в войну, в рыцарей, в, прости господи, хоббитов – срам! Стреляют краской. Наряжаются в латы, берут в руки мечи. А, скажите мне, – Ив а нов заглушил голос до свистящего шёпота: – они готовы убить?

Чуня дёрнул плечом.

Ив а нов молча дышал.

– Ну? – спросил после паузы Чуня. – И что?

– Не готовы! – выдохнул Михайла Аникич. – Никто не готов! Все только грезят! Нынче барон с грамотой на титул, пахнущей принтерной краской, повешенной над электрокамином, строит себе замок с, прости боже, донжоном!

– И что?

– И то! – Ив а нов топнул. – Что это не настоящий донжон! Что не подходит для осады тот замок! Что, если чернь пойдёт с вилами, не простоит и минуты!

– Уж, – хрюкнул Чуня, – ты скажешь… Чернь. Откуда ж она возьмётся?

– Вы думаете, – сузил глазки Ив а нов, – черни нет? А?

– Наверное, нет …

– А куда ж она делась?

Чуня развёл руками.

– Нет, куда? – раскудахтался Михайла Аникич. – Веками была, была, да вдруг сгинула? Все, по-вашему, заседают в Госдуме?

Чуне стало скучно. Но писатель намертво присосался:

– Постмодерн, прости господи! – крикнул он. – Везде постмодерн! Завитушки! Ни слова, ни жеста в простоте – все мнутся, зажимают ляжками яйца, как в балете! Разводят многозначительность! И что?

– Что? – спросил Чуня, лишь бы Ив а нов заткнулся.

– Это признаки, – подытожил писатель.

Александр Павлович подождал терпеливо, когда хозяин усадьбы объяснит, какие такие признаки, но тот сурово молчал. Сверлил гостя взглядом, топорщил библейскую бороду.

– Ну, что за признаки? – сдался Чуня.

Иванов сразу ответил:

– Скорой чудовищной крови.

Чуня вздохнул.

– Будет потоп, – сказал новоявленный Ной. – Всё потонет в крови – как было уже в веке двадцатом. Тогда тоже все игрались в модерн – и грянули две мировые, Херосима, Чернобыль. Но и то были только предвестники – настоящая кровь хлынет в наше «благополучное» время. Она смоет офисы, супермаркеты, пункты продаж. Она взорвёт интернет. Люди чуют – как бараны, как лемминги – чуют грядущую бурю. Но слишком привыкли играть, и Апокалипсис уже превратили в бренд.

Чуня устал.

– Хорошо, – согласился, – давайте строить ковчеги.

Но Ив а нов лишь засмеялся презрительно:

– А никто не умеет! Никто не умеет работать руками. Растить хлеб, пасти стадо. Бабы даже готовить уже разучились! Плита, посудомойка, стиралка – только кнопки нажимают, и всё. У всех в холодильниках полпачки масла, нарезка, пара яиц… Кто-нибудь помнит, как выглядят спички? А? Никто не готов! Ни к жизни, ни к смерти!

– Ты готов.

– Я готов. Потому, что я не болтун – инженер.

– Человеческих душ?

– В том числе. Но я и по образованию инженер, я ламповый приёмник могу собрать в два счёта. И не только его.

Ив а нов посмотрел на небо, на солнечные часы, на командирский хронометр, резво подскочил к рынде и стукнул.

Тут же – видно, ожидали сигнала – во двор выбежали три женщины: одна средних лет, другая постарше, третья и вовсе старуха.

– Жена, – сдержанно представил Ив а нов, – тёща и бабушка.

Женщины, стоя по стойке «смирно», ели командира глазами. Лишь у самой старшей на лице мелькнуло подобие улыбки в сторону гостя. Ив а нов строго прищурился. Помолчал. Тихо сказал:

– Приступайте.

Троица спортивно протрусила к сараю, вернулась с винтовками. Ив а нов кивнул.

Женщины бросились в траву, раздвинули ноги. Тогда Александр Павлович разглядел на заборе мишени.

– Вечерние стрельбы, – пояснил Михайла Аникич.

Чуня отвёл глаза:

– Это как-то… Не домострой.

– Все должны быть готовы, – ответил веско Ив а нов. – Ко всему. Но у них барахло винтовки, учебные. Пойдёмте, я вам свой арсенал покажу.

Арсенал впечатлял. Как и всё остальное. Проходя за хозяином по подвалам, по лестницам, по комнатам, Александр Павлович изменил несерьёзное мнение – ощутил, насколько надёжно построен, казалось бы, всего лишь бревенчатый дом. Увидел, что брёвна – толстенные – способны выдержать и осаду, и непогоду. И, может быть, даже потоп.

Подземные постройки оказались намного больше надземных: склады с рядами полок, амбары с мешками семян, небольшие помещения с механизмами из литых – как в девятнадцатом веке – деталей, три уходящих в бесконечную глубь бетонных колодца, церковь…

– Ну, не церковь, скорее – часовня, – пояснил не без гордости Михайла Аникич. – Моя. Баб сюда не пускаю.

– А чего она под землёй?

– На всякий случай, – уклончиво ответил Ив а нов.

– Прям катакомбы первых христиан. Но те от римлян скрывались, а ты от кого?

– Надо ко всему быть готовым, – повторил Михайла Аникич. – В деревне неподалёку вице-премьер мечеть построил – в подарок малой родине. Там, получается, мусульмане. Чуть подальше – вообще язычники. Да и всякие сейчас бродят… Зачем внимание привлекать?

– Так у тебя и есть защита! – возмутился Александр Павлович. – Эта… Церковь. А ты под землю…

– Защиту нельзя напоказ, её до поры за пазухой держат.

Чуне часовня не глянулась – смотрелась ненастоящей среди солидных хозяйственных помещений.

– Ты сюда и священников приглашаешь? – спросил он.

– Ещё чего! – фыркнул Ив а нов. – Зачем? Попы в Бога не верят.

Александр Павлович изумился:

– От тебя ли слышу, Аникич! Я привык, что ты всегда с хоругвью идёшь во главе крёстного хода. А ты, оказывается, этот… еретик. Священников хаешь.

Хозяин выпрямился во весь маленький рост, глянул строго из-под кустистых бровей:

– Когда я с хоругвью иду во главе крёстного хода, то есть я, есть хоругвь, есть народ за мной и есть Бог. Попы тут причём?

– Я смотрю, ты себя на первое место ставишь, а Бог у тебя – в конце списка.

Ив а нов посмотрел на часы.

– Время ужина. Идёмте наверх.

После всего, что увидел, Чуня приготовился к еде простой, аскетичной, но тёща писателя водрузила перед гостем какелон и горелку для приготовления фондю.

Бабушка вышла к столу с опозданием. Села, застенчиво посмотрела на внука. Ив а нов выставил бороду:

– Встать!

Бабушка поднялась.

– Что это? – осведомился Ив а нов.

Жена и тёща испуганно таращились в стол.

Бабушка, вздохнув, ответила.

– Рюши.

– Зачем? – повысил голос Ив а нов.

Старушка покосилась на Чуню, пробормотала:

– Всё-таки гости…

Ив а нов выставил обличающее палец, голос его воспарил, как архангел:

– Существует установленный чёткий порядок: кому что можно носить, кому как можно поступать. У вас у каждой в комнате висит свод правил. Вы знаете их наизусть. Так?

Женщины едва заметно кивнули.

Михайла Аникич воздел обе руки:

– Так какие могут быть рюши! А?

Старуха потупилась, губы её задрожали.

– Суетное ты существо! – припечатал писатель.

Чуня готов был провалиться сквозь землю.

– Ты это… – пробормотал он. – Того…

Ив а нов, смягчив тон, пояснил:

– У неё второе предупреждение. – Устало кивнул бабушке: – Иди, ты наказана.

Та, глотая слёзы, медленно вышла из комнаты.

Остальные женщины встали.

– Господи Иисусе Христе, Боже наш, – требовательно затянул Ив а нов, – благослови нам пищу и питие…

– …Молитвами Пречистыя Твоей Матери и всех Святых, – подхватил Чуня, – яко благословен еси во веки. Аминь.

– Аминь, – подтвердил Ив а нов, осеняя стол размашистым щедрым крестом.

Все сели.

Чуня прочистил горло. Показал на какелон:

– Ты смотрю… Модная вещь.

– Ну, – ответил благодушно Ив а нов, – как замечено, у нас всё-таки гость.

Его супруга между тем зажгла горелку и вынесла угощение – нечто аппетитное на подносе, похожее на картошечку фри или на тонкие аккуратные мини-колбаски. Каждая – насажена на зубочистку.

– Шоколад или сыр? – спросил, предвкушая, Ив а нов.

Оказалось, на столе уже две горелки и две посудины для фондю – одна с коричневой жидкостью, другая – со сливочной. Конечно, были поданы дары огорода и леса – миски с ягодой, зелень, молодые огурчики, репа, но хозяин откровенно гордился диковинным блюдом, настойчиво предлагая попробовать.

Чуня взял зубочистку за кончик, макнул колбаску в расплавленный сыр, помахал ею, подул…

– Целиком! – ободрил хозяин.

Александр Павлович разжевал, проглотил.

– Ну? – Ив а нов светился – таким его Чуня ни разу не видел. – Нравится? А? Всем нравится, всем! Теперь – с шоколадом.

То же было проделано с коричневой массой. Проголодавшийся Чуня налёг на колбаски, закусывая хрустким подсоленным огурцом.

– Вкусно? – ликовал Ив а нов. – А как полезно! Как питательно!

– Неплохо, – Александр Павлович обсосал зубочистку. – А что это?

– Э, – писатель прищурился. – Покажу после ужина. Это чудо! Гарант моего спасения и полноценной насыщенной жизни.

– Даже так?

– Именно! А овощи берите отсюда, мои.

– Спасибо.

– Бабьи лучше не трогать, кто знает, что у них там.

Только тут Чуня заметил: лесные ягоды стояли посередине стола, а вся садовая снедь – примерно равными долями – возле каждого обитателя дома.

– У каждого своя грядка, – объяснил Михайла Аникич. – И каждый её удобряет, не к столу будет сказано, сам. Соответственно всё, что допустим, в моём организме не ладно, выходит с моим, извиняюсь, дерьмом. Подвергается воздействию воды, земли, проходит сквозь растущие клетки овощей, и там вырабатываются некие антитела – клетки приобретают иммунитет к моим внутренним неполадкам. Я эти овощи, освоившие мои нечистоты, ем – антитела, заточенные на мой конкретно недуг, попадают в меня и лечат! Устраняют любую хворь. Поэтому я никогда не болею.

Чуня отложил надкушенный огурец.

– Жена, тёща, бабушка – то же самое: лечатся овощами с антителами, которые направлены на их бабьи болезни, – закончил объяснение Ив а нов. – Которые, сами понимаете, выращены на их, бабьем, дерьме.

После ужина вышли во двор.

– Подождите, – велел Михайла Аникич и скрылся.

Из дома осторожно глянула бабушка, проковыляла мимо с ведром.

– Я помогу? – вызвался Чуня.

Но женщина только ускорила шаг.

– У неё второе предупреждение – как можно! – прошептала ивановская тёща, просеменив с коромыслом.

«Ну и что?» – хотел спросить Чуня, но не стал – из-за угла вышел Ив а нов с окровавленным топором. Вытер лезвие ветошью, вонзил одним ударом в колоду. Нырнул за избу, вернулся, толкая с усилием тачку.

– Семян у меня, допустим, полно, – крикнул на ходу. – Земля здесь, думаю, будет не очень отравлена: до крупных скоплений людей далеко, горы, лес… Так что растительной пищей я себя обеспечу.

Кивнул Чуне, чтобы следовал рядом.

– А вот с мясом, – продолжал Ив а нов, – могли возникнуть проблемы. Большое стадо не спрячешь: чернь доберётся, отнимет. Да и малое не спрячешь, чего там. Опять же – где пасти, кому пасти, чем кормить? Козу держать в сарае? Пару куриц? Не рентабельно. Переходить к первобытной охоте?

Отпер большую дверь, вкатил тачку в просторное подвальное помещение, похожее не то на стойло, не то на ангар. И продолжал разглагольствовать:

– Охота – процесс трудоёмкий и в чём-то опасный. Я собой, единственным уцелевшим, рисковать не имею права. Тем более не факт, что можно будет отходить далеко от убежища. Так что я вопрос со снабжением мясом решил творчески – то есть гениально.

Ив а нов остановился, торжествующе посмотрел прямо Чуне в глаза. Тот невольно отступил на полшага. Слава Богу, никакой апокалипсис ещё не пришёл, всё это – нечто вроде экскурсии, на шоссе ждёт Porsche, дома – жена, на работе – Ильич. Главное зарядить телефон и Шуру найти: где она? – уехала на попутке, заблудилась в лесу?

– Как это – «творчески»? – спросил гость у хозяина, стараясь не смотреть на полную тачку.

Ив а нов между тем обнажил пегую головёнку, пригладил бороду и, вскинув руки, торжественно объявил:

– Зофобасы!

Тут Чуня заметил, что воздух в помещении странно вибрирует, в нём висит не то шорох, не то неразборчивый шёпот. И ещё воняет – специфически, резко.

– Что? – переспросил он, внезапно осипнув.

– Зофобасы! – Ив а нов с несвойственной нежностью качнул полную тачку. Мелькнула – и сразу погибла как нелепая – мысль, что там топорщится нарубленной тушей Ивановская бабушка.

Михайла Аникич надел рукавицы и принялся, воркуя, раскладывать куски падали – теперь Чуня разглядел, что в тачке была давешняя падаль – по громадным ёмкостям, стоящим вдоль стен.

– Zophobas morio, – умилился Ив а нов. – Семейство чернотелок. Жуки.

Действительно, в ближайшей ёмкости, закрытой сверху сеткой, ползали большие – сантиметра по три – чёрные жуки. Было их столько, что движения лап и панцирей наполняло воздух шуршанием.

Чуня поморщился.

– В данной ипостаси они примитивны, не интересны, – отмахнулся от жуков Ив а нов. – А вот эти… – Подвёл Александра Павловича к большим стеклянным аквариумам. В них кишели длинные, жирные золотистые черви с хищными жвалами на тёмных головках.

– Они населяют мой мир, – хозяин простёр длань над копошащейся массой. – И мир этот, как всякий прочий, выстроен на оси: Бог и червь. Бог здесь – я.

Глянул на гостя: не усомнился ли?

– А черви – все остальные? – догадался Чуня.

– Нет, – Ив а нов снисходительно качнул бородой. – Черви есть черви. – Его голос смягчился: – Великие существа. Это личинки жука-зофобаса – чистейший, первоклассный белок, наилучший корм, какой можно представить. Эталонный – каждая весом в грамм.

– Корм для кого? – осторожно спросил Александр Павлович.

Зофобасы скрипели, воняли, ползали друг по другу и по кускам брошенной хозяином падали.

– Для кого угодно, – ответил Ив а нов. – Готовить их просто. За двое суток бабы садят нужное количество зофобасов в пустую посуду, чтобы у червей прочистилось брюхо. Несколько раз промывают через дуршлаг. Потом я из гуманизма велю класть зофобасов на лёд.

– Зачем? – спросил Чуня, завороженный энергичным копошением червей.

– Чтоб уснули. Затем бабы кладут их в кастрюлю, заливают водой из колодца – можно подкисленной. Это маринад. Для него я иногда из города привожу минералку типа «Красноусольской» или «Архыз». В маринаде их под гнёт и – на холод. И всё – перед запеканием или копчением лично каждого проверяю: хороший зофобас должен быть упругим, твёрдым… В, общем, должен стоять. Мягких лучше выбросить сразу – обратно в аквариум, пусть их свои же сожрут. Печётся он минут десять, не больше – до хрустящей корочки. На праздники мы их макаем ещё в шоколад или в сыр.

Чуня икнул.

– А главное, – продолжил Ив а нов – сами зофобасы жрут всё! Живут на опилках с отрубями, три раза в неделю я даю им любой органический мусор: остатки пищи, дохлых мышей… А уж когда грядёт Апокалипсис, тогда они выступят в полной красе!

– Почему это? – Чуня снова икнул.

– Да потому, что всё будет завалено трупами! – голос Ив а нова поднялся над подвальными сводами, заглушая злобный шёпот зофобасов, пожирающих падаль. – Миллионы беспечных людишек передохнут, передавят друг друга и станут пищей червей – моих, личных, вот этих червей! А меня снабдят отличной диетической пищей.

Чуне стало душно от вони.

– Что же ты людей будешь жрать? – сказал он, борясь с икотой.

– Зофобасов, – пояснил снисходительно Михайла Аникич.

– Как-то не по-божески…

– Отчего же? – сверкнул глазами Ив а нов. – Ведь это божественная схема – идеальная! Безотходное производство, вечный двигатель, круговорот белковой массы в природе. Не надо никакой «твари по паре». Вот кто нужен в ковчеге, – он взял двумя пальцами напыщенного, сучащего лапками зофобаса и поднял над головой. – Вот кто переживёт Апокалипсис! Вот кто венец творения.

– Ну, это ты, положим, загнул, – Чуня поспешно вышел на воздух.

Ив а нов догнал его, вытирая пальцы о куртку. Поскрипел, шевеля усами, как жвалами:

– Ко всему надо быть готовым. И даже к тому, что нет никакого Всевышнего, а есть лишь чернь и…

– Ты?

Иванов осёкся:

– …и высшие существа – способные творчески мыслить. Создатели.

– Ты мне вот что не показал, – Чуня повернулся к писателю. – Где кабинет твой рабочий? Ну, где ты пишешь?

Ив а нов замер, надулся, как в центре Вселенной:

– Я бумагу уже не мараю. Набело творю – навсегда.

Тьма пала мгновенно. Пришлось ночевать у Ив а нова.

Чуня, пьяный от горного воздуха, сразу уснул, но приснилось ему, что сон никак не идёт. Что лежит он во мраке, и кажется: пахнет вокруг зофобасами. Что за дверью ходит, прислушиваясь, рыжебородый Ив а нов, чтобы скрутить его, сонного, и скормить своим всеядным червям.

И следа не останется, и никто его, Александра Павловича, никогда не найдёт.

Воздух завибрировал, задрожал, перетираемый сотнями тысяч жвал. Ужас навалился на Чуню, сминая лёгкие, сковал могильным ознобом. Чуня хотел поднять руку для крёстного знамения – не смог. Хотел крикнуть – губы не шевелились. Попытался творить молитву – не вспомнил ни слова.

И проснулся.

И понял вдруг, что, даже если выйдет невредимым отсюда, следа всё равно не останется. Нет разницы – сегодня он умрёт или через двадцать лет: итог один – нулевой. Его съест не зофобас, так обычный кладбищенский червь. Жена – Любовь – всплакнёт и утешится. А после тоже станет чьим-нибудь кормом.

Он лежал на кровати, в полной темноте над ним не было ни потолка, ни крыши – лишь давящий столб бесконечности.

– Господи, – сказал по привычке Чуня и осёкся: а вдруг, действительно, Бога нет? Надо ко всему быть готовым.

Религиозность вошла в Чунину жизнь постепенно – там позировал на стройке часовни, здесь вручил в подарок епархии дорогую икону… Став частью Чуниной жизни, церковь дала ему то, чего он лишён был, оставшись бездетным, – умиление.

Александр Палыч растроганно шмыгал носом на пасхальных и рождественских службах; у него всегда сладко ёкало сердце, когда он целовал пяточки младенца на руках Богородицы, специально очерченные драгоценным окладом – для поцелуев.

И теперь Чуня смаргивал – как после хорошего фильма, когда, свыкнувшись с яркой картинкой, вынужден выйти из тёмного зала. Если Бога нет – что вполне и возможно, – то реальность это зофобасный мирок, где всё служит сырьём для насыщения бессмысленных, бескрылых червей, которые сами, в свою очередь, – лишь источник кормового белка. Чистая биология. Остальное – цветная проекция, вызванная течением химических процессов в мозгу. Умер мозг – она гаснет.

Чуня вздохнул. Страх исчез. А чего бояться – обычная комната: кровать, тумбочка, стол…

И апокалипсис люди вызовут сами – без вмешательства высших сил. Прав Ив а нов – люди слишком беспечны при огромном могуществе.

Александр Палыч устроился поудобней в постели, поизвивался, накручивая поплотней одеяло, посучил не без удовольствия пальцами ног. Хмыкнул: однако, Михайла Аникич с большими тараканами в голове. Точнее с этими, как их там, зофобасами…

И тут сердце встало – а вдруг Бог всё-таки есть? Готовым надо быть ко всему! Тогда Он смотрит на нас – с брезгливостью? с грустью? – как на аквариум с червями, в котором мы безмятежно ползаем, жрём, суетимся, растём, умираем: как будто нет Его взгляда. Бессмысленные, бескрылые, беззащитные. И – такие – мы не можем быть с Ним единым сияющим целым.

Более того, если мир действительно – лишь садок с зофобасами, то он, безусловно, давно достоин Потопа. Чуня заплакал. Неудержимо, по-детски. Слёзы текли у него по лицу, по одежде, в которую он влез, не включая света, неловко, как кроха. Слёзы капали на ботинки, на лестницу, на тропу, ведущую прочь от ив а новского ковчега.

Чуня шёл один по нестрашному лесу и плакал, вымывая слезами все сомнения, все тревоги. На душе становилось светлей и светлей.

Если этот мир не удался и его ждёт конец, – пусть. Чуня понял, что легко пойдёт навстречу Потопу. Войдёт в его воды. Или в огонь – ко всему надо быть готовым.

Необъяснимое чувство радости и сыновства охватило Сашку – словно он мальчишкой бежит по склону, раздувая в железном совке пламенеющий уголь.

Забрезжило утро.

Избушки

Чуня, наконец-то, выплакал слёзы. Облазил окрестности, изгваздал костюм. Проехал на вдруг ожившей машине по дороге вперёд, вернулся. Поднялся по склону горы, вглядываясь в поредевшую темь. Снова спустился к ручью, пошёл по нему и упал, поскользнувшись на мокрых камнях.

Выбрался на шоссе, попробовал дозвониться до Шуры, в сотый раз: «Абонент временно не доступен…» Глубоко вздохнул, содрогаясь от недавнего плача, и, забравшись в Porsche, медленно начал вспять отматывать путь.

На рассвете выехал из реки в деревню Апуша. Прошёл пешком по осоке до чёрной берёзы. Повернулся идти к машине и увидел, что окружён. Серые в предрассветном сумраке человечки стояли, молча смотрели.

Чуня сжал в кармане отвёртку. Шагнул к деревенским:

– Доброе утро!

Те расступились.

Вышел Ырыс.

– А, – вздохнул с облегчением Чуня.

Ырыс сказал ему:

– Прощайте. Хорошего дня.

Чуня растерял все слова. Нужно организовать поиски Шуры, нужно поручить этим местным прочесать всю округу...

– Прощайте, – повторил серьёзно Ырыс.

Человечки неуловимо приблизились – словно сумрак сгустился. Вот они ещё ближе, ещё… Чёрная берёза качнулась, нависла над ними.

Ырыс велел:

– Уходи.

«Или…», – продолжил мысленно Александр Павлович и понял: лучше уйти. Просто сделать девять шагов до машины, сесть в неё и уехать. И никогда не думать о несказанном «или», о том, что чернеет за коротким приказом.

В Porsche он был снова в своей тарелке. Уютно загудел двигатель, засветились лампы бортового компьютера. Два луча осветили пустую поляну под берёзой и белые валуны, скользнули по скалам, по зарослям…

«Оторвался я от земли», – вздохнул сконфуженный Чуня.

Выехал на шоссе.

Звякнул телефон – sms: «Вам звонил абонент Ильич».

Чуня набрал нужный номер. Гаркнул:

– Слушаю.

Вот сейчас Ильич скажет, что Шура сидит рядом с ним, и все волнуются, куда же он, Александр Палыч, пропал.

Голос помощника ответил мягко:

– Доброе утро, Александр Павлович.

– Доброе.

– Александр Павлович, – повторил с заминкой Ильич и спросил осторожно: – Прошу простить, скажите, а Шурочка с вами?

– Нет.

– Гм. Тогда ясно. А то мы тут ломали голову, получив от неё сообщение.

«Слава богу – на связи», – Чуня понял, насколько был скован страхом за Шуру, только когда свободно расправилась грудь. Произнёс бесстрастно:

– И что там?

– Пишет, что расторгает контракт, и её агентство перечислит нам обратно аванс.

– Аванс? – Показалось: перед машиной взметнулось алое платье.

Полтысячи лошадей под чёрным капотом разом сбились с ноги. Чуня спросил:

– Где она?

– Кто же знает? – отозвался Ильич. – Далеко.

Шура была далеко. Так далеко, что сноси девять пар железных сапог, сотри о дорожные камни девять железных посохов – всё равно не найдешь. Не было её на земле.

Её омыли девять пар заботливых женских рук, обрядили в белую рубаху до пят, оплакали и схоронили – глубоко под скалой.

Накануне вечером Ырыс вывел Шуру из леса и показал её – настороженную, любопытную, дикую – односельчанам.

Те собрались вокруг и молчали.

– Когда стемнеет совсем, здесь будет пусто, – поёжилась Шура, озираясь на горы. – А город с наступлением тьмы – прекрасен, любой.

– Почему? – спросил её тихо Ырыс.

Шура удивилась:

– Огни. Ты разве не видел ночных городов?

Парень медленно кивнул и ответил:

– Когда стемнеет совсем, на деревню не надо смотреть.

– А куда?

Он поднял к небу лицо:

– Туда.

Она тоже посмотрела наверх.

– Если ты любишь огни, – добавил Ырыс.

Взял Шуру за руку и сказал ей:

– Пойдём.

Шура шла по враждебной траве, хватавшей за платье, зябла от сырости – речной, лесной и небесной. Вопросительно сморщила лоб:

– Где здесь дамская комната?

Ырыс прищурился. Уточнил:

– Женская комната?

– Да.

– Тебе нельзя туда. Ты – невеста.

Шура взвилась: она терпела, терпела в лесу, она стояла, терпела, улыбалась, когда на неё пялились гномы, но больше она не может терпеть!

Сообразив, что ей нужно, Ырыс отвёл девушку в сторону, отвернулся, успокоил:

– Я подожду.

Но Шура приказала:

– Веди меня в туалет!

Они снова пошли через лес, пока не вышли к избушке – узкому деревянному домику с незастеклённым окошком над дверью.

– Вот, – показал гостеприимно Ырыс. – Здесь стоянка туристов, они, городские, построили. Даже картинка есть – это женский.

С окошка вспорхнула летучая мышь.

Девушка недоверчиво открыла дощатую дверь, вошла. И сразу вышла обратно:

– Там ремонт.

– Что?

– Ремонт! Всё убрали, унесли – осталась только яма в полу. А других туалетов здесь нет? Я согласна в мужской.

Ырыс не удивился, он объяснял пришелице снова и снова, как пользоваться туалетом туристов. Шура не верила.

– Там просто яма! – упрямо отвечала она. – Там даже некуда сесть.

Ырыс рассказывал про тысячи тысяч деревень по стране, про тысячи тысяч подобных домиков, Шура недоверчиво слушала, снимала на Canon со вспышкой избушку, пугая летучих мышей. В конце концов, снова осторожно вошла. И пропала.

Ырыс сидел на корточках, ждал.

А Шура не знала, как поступить. Стояла над провалом в полу, задрав платье, сосредоточенно хмурясь. Из провала поднялась потревоженная оса и залетела в растянутые ногами трусы. Стряхнуть её страшно – ужалит. Раздавить – испачкать бельё. Надеть его с насекомым – немыслимо. Шура зашипела: как можно жить на природе?!

Из окошка сгущался мрак.

Оса ползла по трусам, как по мосту над провалом. Останавливаясь, жадно щупала волглую ткань.

– Ырыс! – свирепо крикнула Шура.

– Да?

– Здесь пчела!

– Выходи, не бойся. Не тронет.

– Она… не пускает.

Ырыс усмехнулся:

– Иди!

Шура посветила телефоном у расставленных ног – насекомого нет.

Перед деревней девушка вошла по колено в ручей. Сморгнула на палец красную линзу, сморгнула вторую, умылась, протирая потеплевшей водой и лицо, и макушку:

– Уф!

Ырыс приложил палец к губам:

– Тихо.

Подвёл её к глубокой – стены уходят в недра земли – яме, закрытой деревянной решёткой:

– Вот сюда не ходи. Никогда.

– Табу?

– Не понял.

– Ну, что-то запретное у диких… В общем, запретное место.

– Да, правильно, так и есть.

Шура восхитилась:

– Здорово! Совсем как в сказке о Синей Бороде: где он показывает невесте дворец, «А эту дверь, – говорит, – никогда не смей открывать». Девушке любопытно до ужаса, и она всё-таки отпирает тайную комнату, а там – трупы прежних жён… Бр-р.

– Нет, – спокойно ответил Ырыс. – Там нет трупов. Если и есть, то все – в одном существе, в его животе. Там сидит Зло.

Они замолчали, и уютная завеса беседы упала, открыв наготу наступающих сумерек. В тишине потянуло холодом. Темень, стужа и тишь расползались из ямы, отравляя вечерний воздух. Колыхались над чёрной пастью земли от дыхания чего-то по-настоящему страшного.

Шура отважно сделала шаг вперёд, взялась за Canon. Таким жестом проверяют, на месте ли крест.

– Какой-то зверь? – шёпотом спросила она.

– Зло, – повторил Ырыс. – Его привели к нам из соседней деревни, чтобы мы охраняли. Раньше был человек, потом вырос, стал детей убивать и есть. Мы его посадили под землю.

Тишина. Зло затаилось.

– Надо было в полицию сдать, – в полный голос сказала Шура. – Он же преступник.

– Нет. В городе не умеют. Там его или выпустят или будут кормить. Нельзя кормить зло.

– А, так он у вас умер давно, – с облегчением сказала Шура. – Это могила?

Ырыс стукнул по деревянной решётке, яма отозвалась сопением и омерзительным скулежом. Шура отшатнулась.

– Не могила, – кивнул Ырыс. – Мы его не кормим. Мы держим. Там есть вода. Инэй даёт ему хлеб и поёт над ним. – Он взял Шуру за руку. – Идём. Здесь плохое место.

…Перед очередной избушкой Ырыс сказал девушке:

– Спи до утра. Я постерегу на крыльце.

– Да я не боюсь, – ответила Шура. – Зачем меня сторожить?

Открыла на ощупь дверь. Проверяя ногами высоту порога, вошла. Нащупала крюк, заперлась. Ей странно холодило лопатки – в доме за её спиной как будто сгущалось облако.

– А свет нельзя включить? – крикнула она Ырысу сквозь доски.

– Зачем? Сейчас выйдет луна.

Действительно, тьма отдвинулась, вверху засиял позолоченный диск. Осветил дверь, засов на ней, порог, утоптанный пол, дощатый настил с постелью… И – покрытые лесом горы: в этой избушке не было стен. Не было потолка – только звёздное небо.

Шура вздохнула, забралась, не раздеваясь, в постель. Ырыс мерно дышал на крыльце.

«Лёлику расскажу – не поверит…»

Где сейчас Лёлик? Пальцы сжали планшет, но в нём – лишь мёртвая ночь, ни искры не мелькнёт на экране. Кусок необитаемой тьмы – не посылает, не ловит сигналы. И сердце впустую кодирует «Лёлик» нолями и единицами, и мёрзнут губы, не накрытые поцелуем.

Над Шурой, как в 3D, распустились огни – маленькие, большие, отдельными точками и целыми облаками. Огни туманом опускались на щёки, но – как в 3D – никак не могли опуститься: Шура протянула к ним руку, рука потрогала пустоту.

– Ырыс?

– Да.

– Ты видишь?

– Да.

Они лежали – каждый со своей стороны одиноко торчащей двери. Но праздничное небо видели одинаково – общее. И общую огромную – больше солнца – луну.

Из темноты послышался вой.

– Волки? – вскинулась Шура.

– Нет, это из ямы, – отозвался Ырыс. – Ты отдыхай.

Вой прекратился.

Потом уши привыкли к тишине и стали улавливать в ночи едва различимые звуки:

– Э-э-э-э, – как будто ребёнка качают:

Бәү-бәү-бәүкәйем,

Йоҡла минең бәпкәйем,

Бәғерем, йөрәккәйем...

А в ответ кто-то хнычет или скулит.

– Что это, Ырыс? – Шура села в постели. – Слышишь?

– Спи. Это Инэй. Я же говорил тебе, Инэй поёт.

– Этому? Людоеду?! – Она легла, продолжая вслушиваться в тихое пение. – Похоже на колыбельную...

– Угу...

– Что? Что ты бормочешь?

– Да, колыбельная, говорю. Он же сирота. Спи.

Шура закрыла глаза, и во сне продолжая слышать:

Бәү-бәү-бәүкәйем,

Йоҡла минең бәпкәйем,

Бәғерем, йөрәккәйем...

* * *

Дата добавления: 2015-11-04