Только прошу вас, – сказал решительно Чуня, – не пишите об этом. И не говорите, пожалуйста, никому.

Светлана Чураева

Чуня*

(Повесть. Из романа «Shura_Le»)

*Журнальный вариант

Только рыбы спасутся во время потопа.

Св. Антоний Падуанский

Всё началось с рождения солнца. Говорят, оно – огромный газовый шар, безучастный, как сволочь, который мчится в безвоздушном пространстве со скоростью 217 километров в секунду. Шар, взявшийся невесть откуда: возможно, образованный взрывом. И д о лжный взорваться, когда нас не будет в помине. Но каждый может увидеть – вечером солнце погибло, захлебнувшись закатной кровью, и сегодня рождается вновь.

Сначала солнце, пробиваясь, тянет небесные ткани, они истончаются, становятся светлей и светлей, внимательный взгляд смог бы поймать долю мгновения, когда показалась головка, но вот всё уже залито красным, а через секунду наблюдение становится глупым. Потому, что мир охвачен облегчением – как счастьем.

Вздох облегчения идёт по траве, ерошит пух под птичьими перьями. И даже глубоко в бетонных подвалах крысы, засыпая, ловят его антеннами чутких усов.

Города могло здесь не быть.

Трава так же росла бы из года в год, как сотни лет до сих пор. Спускались бы в овраги деревья. Семена продолжали бы падать, осенние листья так же сносило бы ветром. Гудели бы летом шмели, а весной ручьи стекали бы в реки. К воде спускались бы рыбачить медведи, и олени в жару вставали бы на вершину горы, чтобы их обдувало прохладой.

Но в траве на холмах вырос город – безглазый, тугоухий и потный. Бездумный, суетливый, беспечный. Беззащитный.

И раз он есть, его уже не может не быть. Ведь бытие ведёт свой путь не только сквозь пространство и время, но и сквозь миллиарды так и не рождённых вселенных. Всегда есть лишь единственный шанс – убивающий прочие шансы. Нет параллельных миров. У Земли нет второго или третьего Солнца. Из миллионов сперматозоидов один достигает цели. Любовь – одна, второго шанса не будет.

Сбылось лишь то, что сбылось.

Чуня №1

Или всё началось, когда в Чунин кабинет вошла отвратная девка – мосластая, длинная, бритая наголо. Ресницы и брови – блёклые: крашены серебряной краской. На губах и коротких ногтях – металлический блеск. Штаны ядовито-зелёные, узкие, рубашка в клетку, чёрные кеды. В ухе – гарнитура, мигает.

«Ё-моё! – подумал Чуня. – Ё-моё!»

«Чуня», – угадала она. И понеслось…

– Я книгу хочу написать. Толстую. Как Пушкин. Вы читали Пушкина? – Чуня смотрит на гостью в упор.

– Да.

– И я. Я в советской школе хорошо изучил отдельных представителей русской поэзии, и живая жизнь то и дело раздвигает границы. Но Пушкин, Александр Сергеевич, несчастный был человек. Я извиняюсь, в личной жизни не был он русский гений. Тут француз ему поддантесил. Что сказать – иностранец!

Лампочка диктофона горит, бритая девка, едва касаясь клавиатуры iPad, строчит: «Земля. Земля. Как слышно? Приём. Я в отсеках UFO!!!!!» Прокручивает в пальцах планшет, делает серийную фотосъемку – три кадра в секунду, отправляет роскошные снимки: кабинет, размером со школьный спортзал, пустой безразмерный стол, в большом кожаном кресле – крупный мужчина, похожий на толстого первоклассника. И, как первоклассник, он слишком тщательно одет, обут, умыт и причёсан.

– Записали? – Чуня, довольный, кивнул. – Так вот. Хорошего человека иностранцем не назовут. Иностранец, извиняюсь, он всегда норовит. Плохое нам вставить, в хорошем, конечно, смысле. Но пушкинский дух – он всегда над Россией. Все мы им дышим, все русские люди. И поэтому книга для нас – реальная сила.

«!!!!! – печатает девка. – Лови, Лёлик, лови! Как слышно?»

«Слышимость ОК, – всплывает надпись в углу экрана. – Полный улёт!!!!»

– Иностранцу лишь бы палить, – мерно диктует Чуня. – Или подраться тоже – мордобой там и прочий бокс. А русский человек возьмётся за книжку. Почитает, и драки не нужно.

Чуня замолкает, таращится:

– Правда…

– Что?

– Неудобно сказать…

– У нас уговор: ничего, кроме правды.

– А в неправде меня нигде!

Девушка ободряюще смотрит на Чуню.

–Лёгкая пуля, я извиняюсь, – он поправляет галстук, – пробивает на дистанции два километра стальную плиту толщиной, наверное, с палец. А книгу пистолет прошибёт и подавно.

– И по касательной?

– Да. Хотя это, конечно, зависит. До ветра.

– От ветра?

– Да. Ну, вот, собственно, что значит для русского Пушкин. Записали?

Бритая девка допечатала фразу «Аборигены живут в каменном веке», – отправила, глянула на диктофон – пишет.

Чуня, довольный, вздохнул.

А ведь утром ещё никто не знал, что он – Чуня. Все думали, что он гендиректор, совладелец заводов и без пяти минут госдумовский депутат.

Физиономия его смотрела с плакатов на стенах, проплывала, хмуря «домиком» брови, на бортах троллейбусов, выезжающих из депо, надувала щёки в зеркале в ванной.

– Мне пошёл бы цилиндр, – думал утренний Чуня. – Жаль, что сейчас не носят цилиндров.

– А король-то – голый, – пошутил он перед зеркалом в полный рост. – Жаль, что нет сейчас королей. Пощупал живот: – Пора вернуться в спортзал.

В спортзал он ходил регулярно – награждал юных дзюдоистов, судил «Весёлые старты», поджигал газовый факел отраслевой УэНПиады. А спортом занимался давно – в прошлой жизни. Но фото, где Чуня с усами, в кимоно, висит и дома в гостиной, и в приёмной рабочего кабинета.

– Ля-а-а-иль-ахе-илль-алла-а! – взвыло радио из ближайшей мечети.

Чуня перекрестился:

– Господи, помилуй мя, грешного.

Не помиловал – наслал в копирайтеры столичную девку. Хорошего человека копирайтером не назовут. Вопросы у неё – один паскудней другого.

– Скажите, вы могли бы убить?

– Человека?

– Да.

– А зачем?

– Не важно. Из-за денег. За кусок хлеба. Из удовольствия.

– Я денег не вижу вообще. В руках не держу. Не ко мне вопрос. Это к жене. Или, вон, к Ильичу, он у нас по хозчасти.

– Насчёт убить – тоже к замам?

Чуня вздохнул:

– Обидел кто?

– Нет, спасибо. Но мне же нужен портрет.

– Мой? С ним тоже к Ильичу, выдаст. Там и в кимоно, и с усами, и с президентом – полно.

– Спасибо. Вернёмся к убийству.

– Нет, я прежде хотел бы закончить на предыдущий вопрос. Вы читали «Евгений Онегин»?

– Да.

– Там эти, Евгений с Татьяной, пишут от скуки, то ли пытаясь понять друг друга, то ли просто время жгут понапрасну. Так и сейчас пишут всякое Ж, даже два Ж – ЖЖ, а на мой взгляд, так полное Г. Как вот коту, я извиняюсь, когда нечего делать, он лижет, сами знаете что. А я лизинг, прямо скажу, не уважаю нигде. Я сразу к делу. Да, так и пишите – Александр Палыч, мол, человек дела, как завещал нам Александр Сергеевич Пушкин. Записали?

– Конечно.

– А я смотрю, вы в блокноте свинок рисуете.

Из-за блокнота вышла у них первая стычка. Чуня преподнёс его лично: мол, хоть видок у тебя как у инопланетного чмо, мы люди простые, гостеприимные, стерпим. И блокнота с золотым обрезом да тиснением на обложке из кожи – натуральной! – не жалко. Чуня, пока нёс его до стола, не удержался – понюхал. А бумага-то – хоть щеками трись, чистый шёлк.

Но дрянь залётная лишь процедила:

– Спасибо.

Раскрыла свою хреновину, модную, и уставилась злыми глазищами. А богатый корпоративный блокнот отложила, как хлам. Ни слова ещё не сказал, а она уже скребёт лапками по экрану, типа пишет.

«Местные с пальмы спустились недавно. Хвост ещё не отсох».

«Уже проверила?»

Девушка внимательно смотрит на Чуню:

– Начнём?

Через минуту на экране планшета всплывает новая запись: «Прости. Я просто очень скучаю».

И бритая мгновенно набила ответ: «У меня стынут крылья без твоих поцелуев».

«Взбесились, охренели совсем, – думал Чуня, надувшись для интервью. – Унисекс, прости господи. Мутанты, киборги. И зовёт себя с выкобенью – Шура! А сама не девка – таракан электрический».

«Это не то что не сапиенс, ещё даже не хомо», – печатала тем временем Шура.

Когда ей сказали, что город её назначения – Уфа, она не поверила. Уже взвыли турбины, и груда металла с людьми в светящемся брюхе оторвалась от земли, а девушка всё улыбалась, закрывая в посадочном талоне пальцем букву А в слове UFA: «UFO – ну и название у городишки, улёт».

«А как она представилась!» – Чуня сморгнул.

– Александра… – сказал он тогда. – Как по отчеству?

– Шура, – повторила залётная, и гарнитура мигнула лампочкой у бесцветной щеки. – Написать?

И тут же испоганила VIP-блокнот, нацарапав на чистой странице «Shura» – кривыми огромными буквами. И ещё прокаркала своим механическим голосом:

– Вы – мужчина в годах, вам неудобно звать меня по имени-отчеству. А уменьшительный ретро-ник добавит сердечности в наши официальные отношения.

– Сердечности? – Чуня посмотрел на перстень-печатку, подаренный ему в юбилей. Перстень жмёт, но стоит под два миллиона, и Чуне стало легче дышать.

– Конечно. Сердечность – то, что нам надо выжать из себя максимально. Мы должны генерировать её килотоннами. Ведь ваша цель – поиметь избирателя, и, значит, задача – охмурить его. Нежно.

– Наша цель – мягко поправил приведший девицу Ильич, – чтобы Александр Павлович среди соперников стал номером первым.

И Шура на новой странице блокнота послушно вывела запись: «Цель – Чуня №1».

«Александр Первый», – невольно отметил Чуня на слова помощника, тщась разглядеть сделанную девушкой закорюку.

Надо было гнать её сразу. Агрессивная, высокомерная стерва.

– Так вот, я книгу хочу написать, – сказал ровным голосом Чуня. – Толстую.

В это время на крыше соседнего здания на туристических «пенках» загорали двое мужчин.

– Коллега, – спросил один из них, абсолютно седой небритый субъект с глазами синими, светлыми от частого пьянства, – а вы знакомы с теорией Зайцева?

– Н… – второй хотел сказать «нет», но постеснялся. – Не уверен. Это которого Зайцева?

– Сумасшедшего. Написавшего книги «Дама» и «Дамасская сталь». Он – сталевар дамасской стали. Дамасской! Представьте, какой закалки мужик. В иерархии сталеваров это где-то в ранге апостола. Во всяком случае, мыслит он эрами: для него вся возня наша – тьфу.

– Ну, дайте почитать, если так.

– А книжки-то – ахинея, отстой. Вот его теория – вещь. Мы с братом прочли, а там в конце адресок – на Карла Маркса. Взяли ещё фуфырь и отправились в гости. Зайцев нам глаза и открыл.

– Интересно. – Собеседник седого нервничал. – Расскажете как-нибудь после.

– «После»! Я, может, завтра помру. Или – вы. И не узнаете про звездолёт.

«Коллега» отмахнулся.

– Да-да. – Седой повозился уютно, меняя позу. – По Зайцеву в Землю когда-то врезался НЛО. Хотя, автор теории допускает, что посадка могла быть и плановой. За тысячи лет на звездолёт нанесло грунт, вырос холм, на холме – город, Уфа. И, получается, под нами, коллега, функционирует высокотехничный механизм – чудо инопланетного разума.

– Как же «функционирует», если тысячи лет прошло?

– А то и миллион, – кивнул, сияя, седой.

– Тем более.

– Это же земные – сельские – годы. В нашей деревне время тянется, а у них, в звездолете, возможно, летит.

– Полный бред. Доставайте винтовку.

Седой открыл большой красивый футляр и с удовольствием принялся скручивать литые детали.

– Как хотите, – сказал он в завершение темы. – Но, по Зайцеву, звездолёт вошёл в грунт в районе Каменной переправы, ближе к улице Пугачёва – там, где обрыв. И когда мы с братом пошли посмотреть, то нашли большую пещеру. Хотели забраться внутрь и – что бы вы думали? – напоролись на военный патруль. Оказывается, вход под землю затянут сеткой и охраняется круглые сутки. То-то, коллега. Подвиньтесь, вы заслоняете цель.

Время, отпущенное Ильичом для беседы, кончалось. Сам Ильич, помощник высокопоставленной туши, внимательно слушал интервью в комнатке за стеклом – имитацией зеркала со стороны кабинета. Под его рукой бесшумно замигал телефон.

– Слушаю,– тихо ответил Ильич.

Звонили с КПП:

– Он опять прорывается. Вызвать 02?

– Что требует?

– Всё то же – встретиться с шефом. Звоню в полицию?

Ильич помедлил пару секунд.

– Нет. Нам сейчас осложнений не нужно. Задержите его. Подойду.

Диктофон исправно писал.

– Расскажите подробней. О чём будет книга? Название уже придумали?

– Да. – Чуня сморгнул: ну и бесит, говорит как робот, как приставка к своей электрической штуке. Но терпеливо ответил: – «Маленькие радости большого мужчины» – где-то так. Об удовольствии, да.

– О сексе?

– Об удовольствии – я же точно! При чём тут секс?

– Тогда поясните.

– Ну, сигары там… Курите?

– Нет.

– Слава богу. Я тоже. Но вот возьмём сигару…

Чуня подошёл к шкафам, открыл один, оказавшийся хьюмидором.

– Видите? – он с наслаждением погладил внутреннюю поверхность створки. – Настоящий испанский кедр. Некоторые стали пренебрегать: пластик там, то да сё. Но главное в сигаре что? Я извиняюсь, – вкус. И влажность. Поэтому тут гигрометр, большой. А чтобы вкус и аромат разных сортов не смешались, я держу их в разных хьюмидорах, – он открыл ещё один шкаф.

Шура дёрнула серебряной бровью. Провела пальцем по экрану планшетника: «Хьюмидор (от лат. Humidus – влажный) – ящик или шкатулка для хранения сигар…» Обвела взглядом гигантские – до четырёхметрового потолка – ряды створок: ничего себе – шкатулка…

– Или, к слову, коньяк…

Чуня достал из бара бутылку, наполнил бокал.

– Вот. – Протянул его Шуре. – Плесните в ладонь себе, мало. Разотрите. Ладонями, так. Теперь нюхайте! Нюхайте руки.

Шура осторожно понюхала.

– Чем пахнет? – спросил заботливо Чуня.

– Не пойму. Деревом?

– Да! – Чуня возликовал. – Именно! Мокрым деревом – всё. Хороший коньяк пахнет бочкой, и прочих там не должно! Остальное – дрянь: ваниль, клопы, ароматизаторы… Только дерево, да. Теперь пробуйте. Приготовьте все сосочки во рту, все рецепторы…

Шура с отвращением посмотрела на жидкость в бокале, на Чуню… Представила на секунду, как эта мордастая тварь разевает пасть, а там шевелятся плотоядно сосочки.

– Не глотайте сразу, покатайте, сполосните нёбо, гортань… Ну, как?

– Хороший коньяк.

– Дорогой.

Чуня, довольный, кивнул.

– Вот и книга. Напишу доступно, языком, без сюрреализма. Для обычных людей.

– Обычные, по-вашему, пьют хороший коньяк?

– Кто понимает. – Чуня снова кивнул. – Я могу. Не без труда, конечно, но рыбка оказалась из золота. Из чёрного. Шучу. Вы читали Высоцкого? «Сорвано, уложено, сколото, чёрное надежное золото…» Так это – не про нас, у нас – нефть. У него уголь был, кажется, – каменный.

– Значит, вы жизнью довольны?

– Только дураки бывают довольны. А я, извиняюсь, доказал уже, – не дурак. Но, слава богу, слава богу, жизнь удалась.

– Вы набожный человек?

– В смысле?

– Верите? В церковь ходите?

– Да. Это как положено русскому человеку, везде. Построил церковь недавно, красивую. Мне за неё епископ дал орден, большой. – Чуня повернулся к зеркалу и сказал: – Ильич, покажи. Достань, покажи девушке орден.

Бесшумно появился маленький худощавый Ильич с коробкой в руках.

– Вот, видали? Большой? Или мне на себе показать? Вы будете делать фото?

– Обязательно. Только подойдите к окну.

– Чуете, коллега? – седой приподнял губу над жёлтыми, как у нутрии, большими зубами.

– Лето? – его напарник честно принюхался. – Летом пахнет. И вроде костром.

– Ни хрена-с, – седой улыбнулся. – Запах Зверя.

Мужчины смотрели с крыши многоэтажного офиса УНП на рощу, отделившую предприятие от улиц. Под ними – наискосок – административный корпус, в котором Чуня давал интервью.

Седой почмокал.

– Запах Зверя, – повторил он со вкусом. – Он повсюду над городом. Его, синтезировав, добавляют в продукты. Чуете? Чуете? Как всем хочется жрать – обильно, дорого, вкусно? Его по капле вводят в парфюм – а-ах, – седой, дурачась, прикрыл глаза, – какой восхитительно сучий запах, коллега, – так и тянет на случку! Правда? Вы ловите этот запах? Им смердит от попов, от их блестящих машин, от их ухоженных ручек, и, целуя их, вы целуете Зверя. И это не сера – какая сера в нашем-то веке? Бр-р. Аромат Его м а нок, голос глубок, взгляд Его честен; Он приходит в наши дома и открыто уводит наших детей, а мы улыбаемся счастливо и вдыхаем, вдыхаем запах, въевшийся в мир.

– Вы так расписали, что действительно есть захотелось, – напарник седого сглотнул слюну. – Или тут, в парке, воздух чище – аппетит нагоняет. Винтовка в порядке?

Но седой, не ответив, продолжал мечтательно щериться:

– Знаете, почему певцы и стилисты берут себе Его имя? – всем хочется быть модными, а Зверь моден, коллега, охренительно моден.

– Мода. – Шура взяла со стола диктофон – Всё это – мода, не вы. Оболочка.

Чуня обиделся:

– А вот в моде меня никак! Смотрите! – он раскинул полы пиджака, не скромно, как советский фарцовщик, – как душу раскрыл. – Костюм! Так шили ещё при Виктории, королеве: мелком и бумагой коричневой. Руками своими, да. На такой костюм нужно не меньше сотни трудочасов! Потрогайте, это ж беспок! Технологиям триста лет, а вы говорите «мода». Тут вам не Гуго Босс занюханный, не Луи какой-то, Витон.

Шура мазнула пальцем iPad. Действительно: «Bespoke (англ.) – дословно «сделанный на заказ». Термин вошёл в обиход три века назад в среде лондонских портных. В настоящий момент bespoke – самый высокий уровень портновского мастерства. На костюм bespoke тратится 100 часов работы, при раскрое рубашки учитывается размер и форма часов заказчика. Bespoke – это традиции, ставшие в портновском деле искусством. Это интеллектуальный и высокотехнологичный продукт…»

Она перевела взгляд на Чуню: может ли костюм быть интеллектуальней хозяина? Чуня перехватил её взгляд, подтвердил:

– Тут я знаю. Я за ними, за пиджаками, за штанами, хожу на улицу – сам. На эту, Сэвил, как её, Роу.

«Savile Row – легендарная улица в Лондоне, где шьют лучшие в мире мужские костюмы по индивидуальным лекалам. Члены королевской семьи, главы государств, актёры…»

– Ясно. – Шура щепотью свернула страницу. Где Сэвил Роу, а где Уфа, но у каждого игрушки свои. – Вернёмся к убийству. Будет в вашей книге раздел «Охота»?

Чуня насупился:

– Нет.

– Почему? Разве охота не входит в понятие «радости большого мужчины»? Разве ей не угощают, как сигарой, как виски?

– Переходим к другому вопросу.

– Поймите, – Шура смягчила голос, – чтобы выработать эффективную стратегию полной победы, нам надо детально прояснить вашу позицию.

– Про позицию это вы зря, – буркнул Чуня. – Тут у нас по старинке, знаете. Без позиций. Я таких, которых в позиции... Сказал бы собственными, как говорится, руками.

– И всё-таки?..

Чуня вздохнул.

– У нас в роду охотники. Все. Я в деревне вырос, в горах. Дичь – всегда. Отец медведя валил.

И замолчал. Мигала лампочка диктофона, мигала гарнитура в ухе девушки, мигали огоньки на пульте связи перед Ильичом. Смигнул соринку седой в снайперском схроне на крыше.

Чуня не знал, как рассказывать дальше. От кондиционера засквозило вдруг, и Александр Палыч шевельнул пальцами, вспомнив дикий холод на первой своей охоте. Такой холод, что зубы замёрзли и кишки, только в паху, казалось, было теплей, и они с другом, с Колькой, совали руки в штаны и бежали так; точней, старались бежать.

Поначалу, с утра, снег сиял, и небо расцвело, как весной. Друзья вошли в тайгу и почти сразу попали на заячий проспект – всё утоптано, усыпано таблетками кала. А с проспекта – улочки в стороны, со следами пореже.

Колька, опытный охотник, шагал широко – батины валенки не позволяли частить. И сосредоточенно – того и гляди выдернешь ногу из широкого голенища. Друзья сделали петли из проволоки – по всем правилам – и ставили их по науке: шли, пригибаясь, чтобы зайцы не видели; маскировали следы, старались наступать в бурелом; ловушки на звериных тропах старательно прятали, присыпав снегом. Каждый был Чингачгук и Штирлиц в одном лице.

А возвращаясь – замёрзли, как цуцики, сразу.

Солнце село в снег махом, будто кончились силы. Деревня – за лесом, ещё идти и идти. На такой случай припасен был заряд из ракетницы – серьёзная пробка, шкворчащая пламенем на полметра.

– Поджигай, – торопил Колька, стуча зубами, – поджигай скорей, околеем.

Сашка достал из штанов коробок и дёрнул, не совладав с пальцами, так что спички рассыпались.

Снег казался тёплым, когда товарищи по одной выбирали из него мокрые палочки. Потом, разделив спички поровну, сушили их в волосах – старый охотничий способ.

Наконец заряд вспыхнул, охотники с криком «Грейся!» прильнули к нему, чуть не стукнувшись лбами.

И всё. Не разглядели даже, как он пшикнул в ногах.

– Наверное, только в небе горит, – сказал Колька. А Сашка посмотрел тоскливо на звёзды.

Дома им нагорело, но между делом, несильно.

Через три дня, взяв в сенях сумку побольше – для добычи, отправились проверять петли. Смотрят, а по проспекту и по заячьим закоулкам – след от лыж, беговых, не охотничьих, незнакомых. И рядом – цепочка ям от собачьих лап.

Сунулись к одной петле – снята. К другой – тоже.

– Вот гад! – рассердился Колька. – Ворьё.

На месте следующей ловушки на ветке висела записка – зелёным карандашом: «Ещё раз поставите петли – убью!»

Все западни поснимал чужак-конкурент, но друзья упорно шли первоначальным маршрутом, и огромная сумка для добычи волочилась по снегу.

Когда подходили к месту последней петли, издали почуяли: есть! Что-то шевелилось в буреломе, дышало. Бросились бегом, и точно – сюда вор не добрался. Вокруг осины с привязанной проволокой снег был утрамбован и густо загажен. В жидком помёте лежал на боку заяц, большой, грязный, с металлической петлёй вокруг шеи, и трясся. Он не смотрел на охотников – косился всё время вбок.

Колька деловито вынул его из петли и стал бить зайцем об дерево.

– Ты чё? – крикнул Сашка.

– А чё?

– Ты чё?!

– Да так надо, – ответил Колька и, погрустнев, посадил добычу на снег. На свежий, за пределы утоптанной площади.

Друзья стали подталкивать зайца, чтобы тот бежал в лес, но зверёк только дрожал и посипывал. Сашка погладил его по загаженным ушкам, и Александр Павлович вспомнил, какой у косого лобик – гладкий под коротким волосом, а по бокам, над глазами, можно нащупать шишки. И по всей спине под мехом такие шишки – суставчики.

– Озяб – сказал Колька. – Озябнешь тут, три дня в тайге.

Они по очереди несли зайца в сумке, на руках, как младенца, и дышали на него, пытаясь согреть. И как-то быстро вышли из леса.

– Ну, ладно, – объявил зайцу Колька. – Беги к мамке!

Посмотрели, а зверь сдох.

Потом охотники долго спорили, кому брать добычу, чуть не поссорились.

– Твоя сумка, – говорил Колька, – ты и бери.

– Ты добыл, – отвечал Сашка, – ты и бери.

– Потом дядя подарил мне ружьё, – прервал молчание Чуня, – маленькое, двадцать четвёртого калибра. – Одноствольное. На уток ходить.

Перья у битой птицы очень красивые – радужные, как разводы бензина на поверхности лужи. Холодные, гладкие. Гладишь, а под перьями – кровь.

– Значит, вы на уток охотились?

– Нет.

– Что для вас животное?

– У меня их нет, не держу.

– А человек?

Чуня посмотрел на часы:

– Ну, это вопрос риторический.

– И всё-таки? – девушка уставилась на него, сжав металлический рот; серебряные ресницы дрожат, синяя лампочка у щеки бросает короткие отблески.

– Человек – существо сложное, – Чуня вздохнул, глянул на зеркало. – В таком, как Ильич, весом в шестьдесят примерно кило, железа столько, чтобы выковать гвоздь. Воды в нём хватит на стирку двух, допустим, рубах. И ядовитых веществ – на убийство блохи. Это научный факт. Любой человек на 80 процентов состоит из воды. Поэтому обыкновенная остроконечная винтовочная пуля при попадании по живому организму вызывает так называемый гидродинамический удар, давление от которого передается во все стороны, вызывая общий шок и сильные разрушения вокруг пули. Однако этот гидродинамический эффект проявляется при стрельбе по живым целям при скорости пули не менее 700 метров в секунду.

Шура кивнула, вынула Canon, навела объектив. Чуня встал у окна – так, чтобы свет падал на половину лица. Выпятил челюсть.

– Оконное стекло, между прочим, – добавил он, – разбивает винтовочную пулю вдребезги. Частицы стекла, действуя как наждак, при встрече с узким носиком винтовочной пули сразу срезают с нее оболочку. Оставшиеся фрагменты пули летят по непредсказуемой траектории и не гарантируют поражения цели, находящейся за стеклом.

Шура сделала несколько снимков со вспышкой, потом – без.

– Говорите, продолжайте что-нибудь говорить, – попросила она, оценив картинку в «зеркалке».

– Такое явление наблюдается при стрельбе из винтовок и автоматов боеприпасами с остроконечными пулями. Узкий носик пули на большой скорости резко принимает на себя большую абразивную нагрузку и мгновенно разрушается. Такого явления не наблюдается у тупых пистолетных пуль и пуль револьвера наган, летящих с низкими дозвуковыми скоростями. Поэтому при стрельбе по целям, расположенным за стеклом, рекомендуется стрелять или бронебойными пулями, или пулями, имеющими стальной сердечник и с серебряным носиком.

– Что? – встряхнулась Шура. – Что вы сказали? О серебряных пулях?

– Упырь, – прошипел мужчина на крыше. – Давайте же. Ну!

– «Апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский или немецкий или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы на развалинах всего этого прежнего величия…» Судьба Леонтьева печалит меня, коллега, ибо он сам соткал тенета для разума своего.

– Да не томите, стреляйте!

– Неловко как-то – исподтишка, будто киногерой. Вот гранату взять, подойти да гранатой хрястнуть ему по тупому лбу – это я понимаю. Это восторг.

– Какой восторг, у вас что, двадцать жизней! Стреляйте, хватит трепаться. Он же не человек, а дерьмо. Сотрите его – и всё. Мир станет чище.

Седой грустно посмотрел на товарища:

– Прав был Ленин, Владимир Ильич, покойничек: интеллигенция – вот кто дерьмо.

– Отдайте винтовку.

– Ни хера-с, – седой вежливо показал товарищу кукиш. – С вашим-то тремором! Вы и в бабушку не попадёте, в свою.

– Ну, извините.

Седой поудобней устроил ложе винтовки, прицелился, не переставая болтать:

– Психологи уверяют, коллега, что не надо говорить «извините».

– А как же тогда?

– «Простите». Когда говорят «извините», то признают за собой вину. А когда «простите» – предлагают всё упростить…

– Ну, так упростите уже!

– С другой стороны, – продолжал седой, – интеллигентный человек всегда виноват. Если бы не чувство вины перед народом за наше врождённое благополучие, разве ж мы с вами, коллега, полезли бы сейчас на эту клятую крышу?

– Стреляйте, чёрт бы вас побрал с вашими разговорами! Вы что, зассали?

Седой покачал головой:

– Ни хера-с, мой хороший. Объект гарцует. А, вот сейчас встал под прицел. Что ж, простите, Александр Павлович, с Богом!

Чуня №4

– Вчера меня ворона обгавкала, – Ильич с улыбкой разлил коньяк всем сидящим за столиком. – Сидит, негодная, на ветке и лает.

– Плохая примета, – сказал башкир, грузный, с кабаньей щетиной от загривка до покатого лба.

– Да никакой беды не случилось, – Ильич пожал плечами. – Стекло только в кабинете Александра Палыча треснуло.

– Совсем плохая примета, – отозвался башкир.

– Заменили, – беззаботно ответил Ильич.

Чунина рабочая группа совещается в небольшом ресторане. Александр Павлович осторожно предлагает Шуре вино и кумыс. Она не пьёт – поминутно щёлкает снимки, сливает их в Сеть: интерьеры, галереи портретов… Вот в рамке iPad – местный писатель, Михайла Аникич Ив а нов – рыжебородая мелочь вроде злобного гнома. Доктор каких-то наук, путешественник, бард, краевед, прозаик. Ему нужны деньги, и он корчит рожи, старясь быть милым. Но зачерствевшая морда не может смягчиться, и, когда Ив а нов улыбается, всем вокруг кажется – цапнет. Поэтому на улыбку прозаика рискует ответить только башкир – национальный классик Кашкар Амир: щурит глаза и обнажает клыки. «Красавчик!» – комментирует Шура.

Перед совещанием-ужином её – всё-таки гостья – провезли по городу: от мечети «Ляля-Тюльпан» и парка Победы до памятника Салавату Юлаеву.

– Вытянулась, взрослеет Уфа, – сказал по-отцовски Ильич. – Себя уже мегаполисом мнит. А в зрелую пору не входит, все сокровища детские – на свалку, без жалости. Ностальгия возраста ей пока что не свойственна.

– Четыреста с гаком лет – вам не возраст? – возразил сварливо Ив а нов.

– Бери больше – тысячи полторы, – рыкнул Амир.

– Пустое, – отмахнулся Ильич. – Лет двести назад была здесь большая деревня, одно названье, что город. Как Василий Иванович Гесте, человек знаменитый, план Уфы на манер Петербурга выдал, так и стали появляться симпатичные здания. Да что там – сам помню, как улицы, травою заросшие, в огородах да в бурьяне кончались. Толика классицизма, чуток арт-нуво да деревянные резные домишки – вот вам столица губернская. Остальное – новодел, заезжему человеку и показать нечего. А насчёт полутора тысяч, – попенял он Амиру, – это уж несуразность. Так я могу и вам отмерить – хоть от Адама и Евы: бегите в Союз писателей буклет юбилейный заказывать. Если и был здесь торговый город в начале веков, то давно уже кончился – как человек к своей кончине приходит. Потом новый родился, умер, на его месте – другой. Нынешний – стрельцы на семи пустых холмах возводили, а что там, под холмами, – то нам не ведомо.

Шура скучала, всю экскурсию сидела, уткнувшись в планшет.

– Мне не интересны дома, – сказала. – Мне нравятся лица.

– Я вам о лице и толкую! – всплеснул руками Ильич. – Что на людей смотреть, что на город – видна биография. В человека главное слагается в детстве, к пяти годам он готов: темперамент, характер, наклонности. И к этой поре подобен прародителю в парадизе: при нём уже – слово, творящая магия номинации, а смерти нет ещё и нет времени. Не случайно глаза у нас с пяти лет не растут: лицо вокруг них прибывает, а глаза – островком первозданного рая – всё те же, из детства. Лишь после него идёт огранка души, домогильные мытарства наши. И чем меньше при том на человека налипает суетного, чем виднее в нём его подлинная – ребячья – сущность, тем он приятней. Некоторых по детской фотографии сразу узнаешь – в любые годы, а иной изменён абсолютно. Так и город: когда на лице его вехи и детства, и юности, он гармоничен и тёпл. А когда перекроен весь, то интереса в нём мало.

Сводили Шуру и на концерт фольклорного ансамбля танца «Мирас» – в ГДК.

– «Мирас» – это значит «наследие», – объяснил ей Кашкар Амир. – Так у нас называли сына, который родился после смерти отца.

– Экстравагантно, – хмыкнула Шура. – Трагичное имечко для ансамбля.

– В самый раз. Зато теперь вы не будете путать башкир и татар.

– Да, уж точно. Костюмы разные. Но главное, у вас – боевая пляска окраинного народа, ближе к горской или казачьей, а по татарскому танцу видно – торговцы.

Потом девушку завезли в гостиницу – переодеться.

– Как-то в кедах… – посопел Чуня.

И зря. Из гостиницы она вышла окончательным чучелом. Приталенная рубашка алого атласа с узким воротником-стойкой и пышными манжетами, закрывшими кисти рук. Тёмно-вишнёвые бархатные штаны, узкие, как колготки. Туфли без каблуков и большой пёстрый бант на шее. Это всё полбеды. Самое страшное красовалось над бантом: бритую голову Шура закрыла всклокоченным париком – ярко-красным, лицо набелила, ресницы накрасила белой же тушью, глаза обвела – от бровей до начала щёк – малиновыми тенями и вставила пронзительно-зелёные линзы.

– The Mad Hatter, – пояснила она. – Взбесившийся Шляпник. В этом городе мне близка тема Алисы в Стране Чудес: всё чудесатей и чудесатей.

– Пойдёмте, ваше появление в клубе теперь будет замечено, – Шура непринуждённо взяла под руку загрустившего Чуню. – Бесплатный PR.

– Такой пиар нам не нужен, – просипел им в спину Ив а нов. – Александр Павлович пропагандирует традиционные ценности! А вы устроили цирк!

– Что может быть традиционнее цирка? – вежливо удивилась Шура. Повернулась к писателю, вгляделась в него сквозь линзы – сверху вниз. – Кстати, вы – классический клоун. По окрасу – рыжий, а по амплуа – резонёр, белый. Предлагаю вставить вам в задницу утиный манок и перед каждой репликой выкрякивать гимн. Хотя бы первые несколько тактов.

– Какой именно гимн? – заинтересовался внезапно Ильич. – Федеральный? Или местный?

– Духовный. Любой духовный гимн подойдёт. Или – «Боже царя храни…»

«Психбольная, – Чуня вздохнул. – Нахрен мы связались с такой». А вслух сказал примирительно:

– Пора заседать, я проголодался как пёс.

– …Конец света, – сказала уверенно Шура. – Вот что больше всего волнует людей.

Чуня повеселел:

– Ну, это навряд. Вот тебя, Ильич, конец света волнует?

– Нет.

– И меня. А тебя, Михал Аникич?

– Нет. – Ив а нов решительно выставил неопрятную бороду.

– Вот…

– Нет, – повторил Ив а нов. – Я к нему подготовлен.

– Извиняюсь, ты что, бункер построил? Или ковчег?

– И то, и другое. И оснастил их – будьте спокойны. Вы все околеванца дождётесь, а я спасусь.

– Зачем? – Чуня следил, как официант расставляет блюда. – Ладно, это не того, не в программу.

– И напрасно. – Шура повернула к нему iPad. – Моё агентство отследило темы, которые больше всего вызывают интерес в последние дни в регионе. На первом месте – конец света и людоеды. На втором – нашествие белых бабочек, что тоже связывают, разумеется, с концом света. На третьем – рост цен… Выборы, кстати, не входят и в первую двадцатку.

– Что ещё за… – Чуня зыркнул на Ильича. – Людоеды?

Тот, нырнув в кейс, протянул шефу листок с распечаткой:

– Вот. И здесь, – положил рядом ещё один. – Но больше по кухням болтают.

Чуня нацепил очки:

– Темно тут.

Сердито жуя губами, просмотрел текст. Спрятал очки, поднял глаза:

– Ну и что?

– Маньяки интересны, вы – нет. – Шура пожала плечами. – Сегодня утром, кстати, нашли ещё один испоганенный труп.

– Бомжа, – объяснил Ильич.

– Фу… Не за столом же. – Чуне вспомнилось, каким свежим и солнечным было утро, и стало обидно, что кто-то лежал в майской траве обглоданным во время азана. – Откуда только такая зараза?

Ильич с готовностью разъяснил:

– Джон Конолли, писатель, рассказал о племени, живущем в дельте реки Ириан, в Новой Гвинее. Числом тысяч в двадцать, не больше.

– Ну, и при чём тут? – Чуня демократично сам налил себе коньяку.

– Самоназвание племени – асмат, что означает, собственно, люди, – безмятежно продолжил Ильич. – А всех остальных эти дикари называют мэноу – «съедобные», и для них, соответственно, людоедство – а они, как вы поняли, людоеды – явление вполне заурядное. Как для нас, к примеру, куроедство или свиноедство. Всё, что не асмат, всё мэноу – универсальная формула на все времена.

– Ильич, ты ведь не пьёшь, – сказал укоризненно Чуня.

– Отчего ж, пригубляю, – возразил, улыбаясь, помощник.

– А несёшь околесицу.

– Отнюдь. История подтверждает сей вывод. Когда люди жили общинами, отдалёнными друг от друга, всякий чужак считался не вполне человеком. Отсюда у некрупных народов, – он покосился на Кашкара Амира, – традиция гипертрофированного гостеприимства, пришельца надо задобрить и заодно испытать: если он ест твою пищу, значит, он и по крови похож на тебя.

– Вернёмся к теме, – насупился Чуня.

– А мы из неё не выходим, я отвечаю на ваш вопрос: откуда такая зараза. Сегодня человек изменился: мир для него уменьшился – всё кажется рядом, а сам он относительно мира, как ему представляется, – вырос. Раньше каждый народ был сам по себе, сейчас – каждая личность на особицу. Мы живём в тесноте городов, бок о бок, и при этом не вполне признаём в ближнем себе подобного.

Ив а нов и Амир цепко глянули друг на друга и вместе уставились на Ильича. Тот широким жестом окинул накрытый стол:

– Посмотрите, разве мы преломляем хлеб? Каждый вкушает что-то своё. Кашкар Ракетович заказал мясную нарезку, бильдяму и жаркое из конины, без картофеля. Для него наш город – язва на теле отчих просторов, крепость завоевателей, и Монумент Дружбы народов символизирует меч, всаженный в сердце родины. Для господина Ив а нова все мы – нехристи, растопка для адского пламени. У него на трапезе грибы, разносолы, карп, картошечка и салат из селёдки. Уфа мыслится Михайлой Аникичем как поруганный храм. Шурочка жуёт какую-то травку и морепродукты, от одного вида которых вас, господа, тянет, простите, в ригу. Да и сама Шурочка, не обижайтесь, смотрится в высшей степени чужеродно; а мы для неё – стадо бабуинов, не так ли? И наша столица – ну, не смешно ли! – скопище хижин средь джунглей. Александр Павлович же, – Ильич почтительно поднял вилку, – вообще голубая кровь…

– Уфа для него – средоточие электората, – добавила Шура.

– Что ж, такова реальность. У нас биохимия разная, ибо мы в полной мере – то, что мы поедаем. – Он ещё раз с удовольствием простёр ладонь над столом. – Мы не одной крови. Мы можем давать потомство, извините за выражение, при случае: как собаки и волки…

– Как люди и шурале, – подтвердил внезапно башкирский писатель.

– Кто? – вскинулась Шура.

– Лесные демоны. От них произошли некоторые из башкирских семей. Охотники приводили девушек-шурале в деревню, и они рожали батыров.

– Вы шутите?

– Сейчас – нет, – Кашкар Амир ощерился. – Во мне самом есть кровь шурале.

– И немного волчьей, – учтиво добавил Ильич. – Ведь тюрки, как известно, произошли от волчицы. В общем, людоедство для современного общества не менее органично, чем для дикарского. Разница одна – дикари не едят соплеменников, а для нас и соплеменников нет: ешь любого, кто пожирнее. Мы друг для друга никак не асмат, а, конечно, – мэноу, и всякий может быть людоедом.

– Не всякий, – усмехнулся Кашкар Амир. – Вам, – он повернулся массивным телом к хрупкому Ильичу, – и курицы не убить.

– Да, – тот радостно закивал. – Согласно выведенному господином Энгельсом философскому закону единства и борьбы противоположностей, который никто пока не отменял, цивилизация несёт нам как гибель, так и спасение. Возгордившись и став по сути своей людоедом, человек цивилизованный одновременно потерял способность – а точнее, готовность – к убийству как к работе тяжёлой и грязной.

– Амир не потерял, – вставил Ив а нов. – Он баранов на Курбан-байрам сам валит, я видел.

– Господа, – примиряюще поднял руку Ильич. – Нам не о чем спорить. Ясно, что большинство современных людей хотя бы из любопытства готовы попробовать человечину в виде искусно приготовленного блюда, но далеко не каждый будет добывать её в качестве мяса…

– Красиво-с, – прошипел Михайла Аникич. – Да только – херня. – Он вынул из портфеля газету и аккуратно её развернул.

Прочитал вслух заголовок: «Людоедство – болезнь? Маньяк затаился в ближнем!».

– В статье интервью с моим товарищем, академиком, – пояснил Ив а нов. – Который изучает эту проблему несколько лет. И считает, что существует особый ген каннибализма. И если у кого-то есть этот ген, то человек обречён – он не в силах сопротивляться болезни, у него развивается навязчивая тяга к человечине…

– Фу! Зачем знать? Какая гадость!..

– … Причём этот ген можно определить с помощью рядового анализа крови! – торжественно закончил Михайла Аникич.

– Неужели? – заинтересовался Ильич.

– Да, представьте себе! Берётся кровь из вены – и готово: можно со стопроцентной уверенностью определить, каннибал человек или нет. Мой товарищ предлагает сделать это обследование массовым – наряду с анализами на ВИЧ или сифилис.

– Чушь, – Чуня надулся. – Всегда были эти… недугом. Мало ли психов! Давайте дальше об деле…

– Александр Павлович, – Ильич засиял вдохновением. – Желтовато, конечно, но зато как ярко!

– Что такое?

– Если вы в прямом эфире первым сдадите кровь на … каннибализм и призовёте сограждан проходить медосмотры, это привлечёт внимание, объединит…

– Да ты всё-таки пьян!

На входе в зал возник неясный, но яростный шум.

– А, – вскочил Ильич, – это ко мне.

– Ходоки у Ленина, – вдруг пошутил Амир, указав вилкой на хрупкого Ильича, который с достоинством вёл большого бородатого типа, неряшливо и бедно одетого. В руках бузотёр держал потёртый портфель. – Ну, картина такая была? – И Кашкар Ракетович захохотал.

Его не поддержали: Чуня привык уважать Ленина, Шура не знала такой картины, а Ив а нов смеялся только собственным шуткам.

Бородатый сам себе пододвинул свободный стул, сел, обвёл суровым взглядом сидящих за столиком:

– А, вас тут трое. Отлично.

Команда молча переглянулась, никто возражать не стал.

– Да считать я умею, – ответил незваный гость на их пантомиму. – Потому и пришёл. Но не знал, что тут ещё вы и вы, – он ткнул пальцем в Ив а нова и в Амира.

– Вот скажите, – обратился он обличающе к Чуне, – вы человек видный, политик…

– Не наказуемо, – насупился Чуня.

– Не понял? – бородач сбился.

– Имею право, – неожиданно рассердился Чуня. – А то взяли, извиняюсь, моду: раз политик, значит – г... Это – профессия, ясно? Вот вы кто?

– Художник, – с достоинством произнёс бородач.

– Я вас не учу рисовать, так? А политикой занимаются все – художники, домохозяйки, писатели… – он покосился на товарищей. – Не имею, конечно, тех, кто в виду. Все знают, как надо, как правильно. Но только глотку драть.

– Я не собираюсь вам глотку драть.

Шура смотрела на них с любопытством, как на диковинных забавных зверей. А бородатый спросил неожиданно:

– Вы знаете, что вопль дошёл уже до слуха Божьего?

Чуня поморщился, Амир прикрыл тяжёлые веки, Ив а нов заинтересовался:

– И что?

– Он послал нас, чтобы уничтожить скверну, – художник указал грязным пальцем на стол.

– Вас? – усомнился Ильич.

– Да ешьте, не жалко, – проворчал Чуня. – Ильич, распорядись, чтоб прибор.

Но бородатый не стал ужинать. Встал и направился к двери.

– Минуточку! – крикнул ему Ильич. И прошептал Шуре: – Сфотографируйте его, пожалуйста, быстро.

Художник обернулся, махнул обреченно рукой и ушёл.

– И что? – обиделся Чуня. – Столько прорывался ко мне, а тут…

Ильич сиял:

– Вам он никого не напомнил? Ну? Никого? И правильно. Я-то его в первый раз увидел на мониторе. С камер наблюдения на КПП.

– Какая разница?

– А большая. Это то, о чём мы только что говорили, – разная биохимия. Другие продукты в рационе, другого качества бритва, шампунь, одежда, которая прикасается к коже… Это как подлинник и репродукция. Поэтому вы не узнали.

– Да кого же? – Чуня начал сердиться.

Ильич попросил Шуру:

– Покажите нам снимок.

Девушка развернула к сидящим планшет, все всмотрелись и ахнули.

– Эх! – восхитился Амир.

– Александр Павлович, вылитый, – крякнул Ив а нов.

– Только с бородой.

– Да глупости… – Чуня недоверчиво всмотрелся в экран.

Но, несомненно, на фото был именно он – неряшливый, заросший, но он: даже брови насуплены, как на плакатах.

– Заметьте, – Ильич смаковал произведённый эффект. – Охранники учуяли разницу сразу, хотя здесь полумрак. Пытались выгнать нашего гостя взашей. А ведь Александра Палыча узнают с полувзгляда – в любой одежде, в любом состоянии... Художник, действительно, очень похож. Не знаю пока, как это можно использовать, но использовать необходимо.

– Ильич, – припечатал Чуня, – ты – аферист.

– Простите, не соглашусь. Просто у меня незашоренный ум.

Шура набрала в разделе «Записи»: «Чуня №2».

За соседним столиком устроились двое. Один – с повязкой на глазах, на манер Фемиды, худощавый, подвижный; седые волосы задорно вихрятся, рот ниже повязки – постоянно готов к улыбке. Седой говорит, говорит быстро и – раз! – улыбнулся; раз! – опять. И улыбка у него какая-то детская – наверное, из-за двух торчащих передних зубов. Или – из-за верхней губы: треугольной, задранной вверх, как у младенца. И седая щетина на подбородке не диссонирует с детским обликом, а кажется сияющим пухом.

– Барабанщик пустой, – весело сообщает седой. – Техничный, но мяса нет.

– Погоди, – отвечает второй – тоже худой, подвижный и радостный, только намного моложе. – Сейчас будет нечто.

Вступают клавиши. Седой перестаёт улыбаться и слушает.

– Ну? – не сдержавшись, шепчет ему молодой.

Седой всем корпусом подаётся вперёд, к оркестру.

– Не понимаю, – говорит он минуту спустя. – Чёрте что.

– Чудо, – объясняет второй.

– Как стихи самородного гения – на грани графомании, но не падают, а, повиснув, покачавшись, летят. Кажется, всё дико неправильно. Кажется, вот тут-то нота уйдёт «в молоко», ан нет – «в яблочко», в самое сердце! Уф, – седой потёр грудь. – Даже нутро заболело.

– Абсолютно чистая линия, – молодой держится, чтоб не вскочить от восторга. – Абсолютно!

– Как светлый клинок архангела.

Молодой сдёргивает с головы седого повязку:

– Теперь смотри!

И седой разулыбался во весь рот, сияя глазами, синими, как «Кюрасо».

Музыканты играют. Барабанщик – толстая длинноволосая тётка в футболке и джинсах, в круглых – а-ля Джон Леннон – очках. Испитой бас-гитарист – в чёрной коже, в «казаках», татуировках, с хайром до поясницы… Но седой смотрит только за клавиши.

А там, действительно, – нечто. Маленькая девушка, стриженная неровно и коротко – не стильно, а так, как стригут стариков и детей в казённых приютах. И куцая мужская модная шляпа в клетку, явно надетая на неё впопыхах кем-то другим, не улучшает картину. Одежда – с чужого плеча – выглядит странно, особенно галстук-бабочка. Девушка сидит потупившись, чуть качает головой, шевелит губами, будто считает про себя или учит стихи. Руки – в кулачках – над клавиатурой, колени стиснуты, ступни в кедах сдвинуты косолапо – пятками врозь.

И вдруг – бац! – она, разжав кулаки, неуверенно, испуганно, бьёт по клавише. Бац! – по другой. Девушка быстро тычет жёсткими пальцами, словно наугад, шепчет; спохватываясь, давит педаль. Сутулится, голова её клонится всё ниже, но мелодия из-под рук выходит на диво мощная и прозрачная.

– Коллега, слушайте – Бах!

– Так точно, вторая фуга, первый том ХТК. Только играет быстро, в р о ковой аранжировке.

– Уф, даже дождём запахло.

– Да, она дошла до Потопа.

– Что же это? – воскликнул изумлённо седой.

– Магдалина.

У седого звонит телефон.

– На проводе, – говорит он с досадой и выбегает из зала.

Посылает воздушный поцелуй охраннику, на улице садится – нога на ногу – на бетонный бордюр.

– Ни хрена-с, – подтверждает в трубку.

Слушает ответ, кивает, кивает, улыбается, слушает. Перестаёт улыбаться, говорит жёстко:

– Ни в жисть. Только индивидуальный террор, точечный.

Слушает. И вдруг разражается гневной тирадой:

– Знаешь, какой самый омерзительный грех? Халтура! Ничего нет поганей халтуры, ибо она – издевательство над планами Господа. Знаешь, откуда это слово пошло? От фамилии Степана Халтурина, который не смог взорвать батюшку-императора, Александра Второго, а загубил взамен невинных солдатиков. В честь него названа улица – таким, как ты, в назидание. И перекрыта – тоже нам в назидание: читай письмена Божьи, безглазый ты человек.

– Александра Четвёртого, не императора, а говнюка, – сказал он наконец, – устраним. А солдатиков, – он помахал скучающей на входе охране, – трогать не будем.

Седой возвращается в зал, а молодой его товарищ, пересев, уже соловьём заливается за Чуниным столиком.

– У неё иная природа, – тараторит, кивая на Магдалину. – Это не человек, стопудово. Дух лесной. Мы её нашли на дороге, возле шоссе. Лес кругом, глухомань, никаких населённых пунктов. Накормили – жрёт. Ну, думаем, значит, не дух. Посадили в машину, привезли. Она фоно увидела и давай играть. Ну, тут мы поняли: всё-таки дух.

Тем временем музыканты принялись упаковывать аппаратуру.

– И знаете, – молодой доверительно наклонился к столу. – Она – чудотворная.

– Как это?

– Обычно: просишь её о чуде, можно мысленно, и всё сбывается, всё.

Тут Чуня до колик возжаждал чуда. Настоящего.

– А я никогда не видел чудес, – сказал он грустно. – И вряд ли увижу.

Чувство страшной потери пронзило его – как будто жизнь отрубили разом, и космос, открытый, как люк, оказался вдруг в микроне от подошв ботинок. Чуня замер, инстинктивно втянув обильное брюхо.

Когда ещё не было брюха – очень давно, была надежда на чудо. Да что там надежда – уверенность! Абсолютная уверенность в чудесности будущей жизни. Когда он мальчишкой играл в трёх мушкетёров, то знал: его вот-вот отправят на подвиг. В пути с ним будут друзья, а вдали будет ждать любимая. Как случилось, что он не оказался героем?

– Её зовут Магдалина, – молодой подвёл девушку прямо к столу. – Ей реально надо помочь.

Магдалина застенчиво глянула из-под шляпы и снова опустила глаза. Прошептала:

– Здравствуйте.

– Если она у вас чудотворная, – проквакал Ив а нов, – что же сама себе не поможет?

– Так ей жить негде! – удивился парень. – Обычное дело. Кормить она себя кормит, музыкой, а больше у неё и нет ничего. Ни паспорта, ни полиса страхового – это же дух!

– Проще говоря, – бомж, – констатировал Михайла Андреич.

– Ну… – Чуня посмотрел на товарищей: на сыто отрыгнувшего в лапу Амира, ковыряющего за щекой зубочисткой, на Ив а нова с крошками в бороде, на Ильича, деликатно отрезающего кусочек угря… На размалёванную Шуру он так и не решился взглянуть – за весь вечер. Устройством бомжихи заниматься не хотелось, совсем. Чуня устал.

Седой незнакомец за соседним столиком шутливо отсалютовал им бокалом.

– Ильич, запиши ей телефон, – буркнул Чуня. – Позвонишь, – он артикулировал бродяжке, как глухой или слабоумной, – вот ему. Запомнила?

– Да, я вас помню, – еле слышно ответила Магдалина.

…Шёл дождь – не дождь даже, а ливень. Этот человек выбрался из огромной чёрной машины – сам огромный, в чёрном костюме и чёрном плаще. Подошёл к спрятавшимся под козырёк обувного киоска детям. Шатаясь, поманил их: «Идите сюда». Но дураков не было. Тогда он сам потопал к ним через грязь, комкая в ручищах прозрачный пакет…

– Вы мне конфету дали.

…Чёрный великан вынимал из пакета что-то блестящее, яркое, и неловко совал каждому в руки: «Бери». Дети хотели убежать, но Чапа сказал, что это конфеты, и первый нахватал полные горсти. За ним потянулись и остальные. Магдалине тоже досталась одна.

– Бери, – сказал тогда великан и ей лично. А потом объяснил непонятно: – Маме моей сорок дней. – Заплакал и пошёл обратно к машине.

– На говно похоже, – хмыкнула Диана, развернув цветную бумажку. Чапа потянулся отнять, и Магдалина незаметно перебралась на другую сторону киоска. Там села на корточки и стала нюхать конфету.

Говном не воняло, пахло дождём, весной и, наверное, счастьем. Обёртка пахла стираным бельём, развешанным между яблонь в саду Лешего и Бороды. Брагой, живущей в стеклянной бутыли, тёплыми топорищами, которые Леший выстругивал на крыльце. Опилками, Найдой… И – конечно же! – мамой. Точно такой же запах шёл у неё изо рта, когда она, возвращаясь ночью, наклонялась над Магдалиной и шептала растроганно: «Ангел, Ангел», но имела в виду не ребёнка, а друга, который приезжал за ней по вечерам на мопеде.

Магдалина раскрыла обёртку. Осторожно потрогала шершавый коричневый бок. Лизнула палец. Сковырнула кусочек глазури и зажала во рту.

Самое сладкое, что она ела до этой конфеты, были сосульки на клёнах. Борода научил её, что весной, когда сначала тепло, а потом подморозит, на изломе кленовых веток застывает древесный сок. Борода поднимал ребёнка подмышки, повыше, до сладких сосулек. Первую девочка всегда совала ему, он послушно глотал лакомство целиком, а потом Магдалина сидела на коленях у деда, лизала сосульки и нюхала, как вкусно пахнет весна.

Сахар Леший и Борода ей не давали – вредно. Из сахара и ранеток варилось варенье и ставилась брага.

– До трёх лет тебе сахар нельзя, – грозил Леший коричневым от курева пальцем. – По коновалам пойдёшь. Точи кашу и хлеб.

До трёх лет Магдалина с дедами не дожила – а то Леший точно дал бы ей и конфеты, и сахар, он был очень честный. Не дожила, но помнила их хорошо – лучше, чем всех остальных.

Магдалина сидела на корточках за киоском, слушала дождь. Подарок чёрного великана завернула и положила в карман – некому было сказать, что спрятанные в кармане конфеты обязательно тают. Ей хотелось угостить Лешего и Бороду, когда она вернётся, быть может, домой…

– Я тогда подумала: как это – вы такой взрослый, а маме всего сорок дней, – сказала Магдалина. – Теперь-то я знаю.

Но Чуня уже не слушал, он выходил из ресторана к парковке, где стоял его Porsche Turbo Cayenne, на заднем сиденье которого притаился напевающий Баха синеглазый седой человек.

Чуня №3

Был один Чуня – начальник, и второй Чуня – домашний. А такого Чуню ещё не видел никто.

Он вышел из ресторана с чётким предвкушением чуда. Неторопливо и точно, безошибочно, шёл на жар чего-то большого, дивного, с каждым шагом всё сильней нагреваясь. Участился пульс – кровь ускорила движенье по жилам. Тепловые лучи ещё не явлённого чуда уже прошли сквозь него, нагрели окружающий воздух, усилив запах ночного лета.

Шура смотрела на Чуню.

– Звёзды, – сказал он ей, лишь бы что-то сказать.

– Да, над городом их обычно не видно.

– Мы говорим «Как на небе звёзд», а их мало – много меньше, чем деревьев в одной лишь России.

– Неужели?

– Да. На каждого землянина приходится лишь по тридцать видимых звёзд.

Шура задрала голову.

– Какое ясное небо, – сказала она.

Чуня подвёл её к Porsche, похлопал джип по высокому чёрному боку, похвастал:

– Пятьсот лошадиных сил.

– Сколько? – удивилась Шура.

– Полтысячи.

– Пятьсот лошадей должны везти одну – одну лишь! – чванливую задницу? – Шура брезгливо сморщилась: – По-моему, это безнравственно.

Чуня пожал плечами:

– Ну, хотите, пойдёмте пешком. Гостиница близко.

– Пешком – хочу, в гостиницу – нет.

Чуня пожалел, что отпустил Ильича. Он и не помнил уже, когда проходил больше нескольких метров. Самая длинная дистанция – от ворот до главного корпуса – воспринималась им как прогулка.

Да ещё с чучелом этим – на Шуру таращились. Переводили ошарашенный взгляд на идущего рядом мужчину, и во многих глазах загоралось злорадное узнавание. Но Чуня отмечал это лишь верхним слоем сознания – остальные слои задремали вдруг, отпустив подопечного на свободу.

А что? – интересно: город выглядел иначе, чем из окон машины.

– Как вам? – спросил Чуня, показав на высокое здание в стиле модерн.

Но Шура смотрела на землю.

– Безвидно и пусто, – проворчала она.

– Асфальт на плитку меняют. А дом от реконструкции тёмный. Смотрите туда, где свет.

Они прошли по брусчатке слишком узкого тротуара на Карла Маркса, через каждые сорок шагов огибая столбы.

– Что за притча? – поморщился Чуня. – Проход был нормальный, большой…

– Наверное, расширили проезжую часть, – безмятежно откликнулась Шура. – Чтобы пятьсот лошадей могли разминуться с другой полутысячей.

– Ну, знаете, не у каждого…

– А представьте, каково пешеходам осенью или весной – когда слякоть? Их грязью из-под колёс обдаёт, и спрятаться некуда – тут уже стены домов…

Воздух сгущался, ноздри щекотал упоительный запах. Чуня почувствовал голод.

Что было странно – после столь обильного ужина. Но чувство голода нарастало, сжимало нутро, обостряло обоняние и слух.

«Полезно пройтись временами пешком, – думал с удовольствием Чуня. – И для пищеварения, и вообще…» И тут с удивлением понял, что давно уже мысленно гудит под мелодию, идущую непонятно откуда.

– Слышите? – спросил он радостно Шуру.

Та прислушалась. Ответила:

– Нет.

– Да вы наушник выньте.

– Не мешает. А что?

– Музыка.

Шура ещё раз прислушалась. Покачала отрицательно головой.

– Странно. – У Чуни грудь распирало – так хороша была музыка, которую он поймал внезапно обострившимся слухом.

Они шли по старым улицам города – Чуня хотел показать гостье вид с обрыва над Белой. Река уже дышала внизу, Чуня чувствовал её, хотя впереди ещё стояли дома.

– Зимой там вид, как у Брейгеля-старшего. Вы видели Брейгеля? – говорить ему не хотелось – все желания заглушал свирепеющий голод. И тут толкнуло под рёбра: мужчина узнал мелодию – именно её выводила давешняя нелепая пианистка. Чудо – вот какое слово мешало думать, парализуя сознание, слово не из обыденной речи.

«Если ты и вправду чудотворная девка, – взмолился мысленно Чуня, живо представив сосредоточенный взгляд, неровную чёлку под чужой клетчатой шляпой… – то яви мне хоть что-нибудь, сама знаешь что. Я не знаю – тебе, наверно, видней. Яви же, пока я ещё не умер!»

И тут хлынул дождь.

«Слава Богу, – подумал Чуня. – Теперь можно будет поесть». А вслух крикнул несолидно:

– Бежим!

Они побежали – грузный, хорошо одетый мужчина и ряженая, как аниматор, девушка в мгновенно промокших балетках. Библейские потоки воды хлынули им навстречу по только что сухим тротуарам, облепляя, тянули за брючины, волокли мимо уличный мусор. Тогда пара понеслась по газонам, по рытвинам, огибая деревья, пугая живность в кустах.

– Не отставать! – зычно командовал Чуня.

Над ними рванул оглушительно гром.

– Спрячьте мигалку! – крикнул девушке: у неё на ухе по-прежнему маячила гарнитура. – Молния в голову попадёт!

«Вот деревня», – подумала Шура.

– Прямо волчий аппетит разыгрался, – сказал Чуня, когда они ворвались в подъезд. – Идемте скорее, я что-нибудь отыщу.

Консьерж сунулся из своей конуры, но, узнав Александра Павловича, деликатно нырнул обратно.

Пара побежала по лестнице, как будто лифт ещё не придуман, и попала наконец в парадиз.

– Это ваша квартира? – спросила девушка, озираясь.

– Моя, – заважничал Чуня.

Они посмотрели друг на друга и не удержались от хохота.

– Ну и видок у вас, – всхлипнула Шура.

– Сами-то! Сами!

Высокие зеркала равнодушно отражали вереницу скорченных смехом фантасмагорических чучел: множество мужчин – расхристанные костюмы, облепленные мокрыми брюками тонкие ноги под выпирающим брюхом… И множество женщин – не женщин даже, а вынутых из лужи паяцев в потёках красной и белой краски, в париках, похожих на рваные куски парного кровавого мяса.

– Идите в эту ванную, а я пойду в ту, – показал Чуня вдаль, в сторону волшебно мерцающих огромных дверей. – Потом я вам такси позову, в гостиницу.

– Вы что, на таком метраже живёте один?

– Нет, конечно. С женой. Она в коттедж поехала, на дачу, на рабочих орать.

…Чуня вышел первым. Красный, распаренный – новенький. В любимом халате. Вгляделся в зеркало, пригладил сырые волосы:

– И увидел Бог, что это хорошо. Хорошо, весьма.

Перед зеркалом сиротливо лежали зачехлённый фотоаппарат, планшет, айфон, гарнитура, какие-то провода и непонятная мелочь, похожая на лишние детали от робота.

Чуня вспомнил про голод, прошёл к холодильнику.

– «Вам сие будет в пищу», – процитировал звучно, доставая продукты. – Что это? Как называется? – Попытался, щурясь, прочитать этикетки.

Зевнул.

Странно, только что был голоден, а теперь аппетит пропал.

Снова зевнул. Прислушался к шуму в ванной, сел в глубокое кресло и задремал.

Ему приснились казённые двери, с табличками. Он открывал их, проходил, открывал новые. Потом оказался перед последней, уже обычной, – такая была в родительском доме, в деревне. Отворил и её, пригнувшись, вошёл, но попал не в сени, а сразу на кухню – там кипела работа, месили тесто.

– Проголодался? – спросил кто-то маминым голосом. – Отощал. Ну, молодец, что вернулся. Лезь-ка в печь.

А потом сон кончился, и остались лишь свет да ласковый жар просторного, как поднебесье, горнила.

Когда Чуня открыл глаза, рядом оказалась юная женщина.

Она сидела на полу – в полотенце, нагая – и смотрела на своё отражение в зеркале. Её кожа светилась – светились мелкие нежные уши, светилась длинная беззащитная шея, светились бледные – словно точёные из драгоценной кости – угловатые плечи. По-младенчески безволосая голова тоже мягко сияла еле видимым пухом.

У Чуни после сна ныло внутри – там, где с грудиной смыкаются нижние рёбра. Но было ему спокойно, как будто время ушло, совсем. Или ещё не пришло.

– Я выгляжу странно, – сказала Шура, растеряно взвесив на ладони hands free. – Без этого, – она погладила кучку гаджетов, – чувствую себя обнажённой.

– Но спите-то вы без игрушек? – добродушно спросил проснувшийся Чуня.

– Во-первых, конечно, – с ними! – женщина удивилась. – А во-вторых, какие же это игрушки? Вот автомобили, сигары, коллекционный фарфор, да и сам весь ваш з а мок – хлам, пустая забава.

– Однако, – Чуня покачал головой, – плохой вы пиарщик, если хаете заказчику его любимые ценности.

– Ерунда! Мы же сейчас не врём. И роботы не врут, никогда.

– Роботы?

– Да, вот это, – Шура раскрыла iPad. – Ведь роботы – наши друзья и в скором времени, надеюсь, – родня.

Сияющая юная женщина доверчиво протянула мужчине новинку компании Apple.

– Весь двадцатый век человечество падало в ад, – сказала она. – И конец света должен был наступить со дня на день. Но примерно с полстолетия назад этот процесс прекратился…

Неужели Чуне совсем недавно казалось, что голос её – безжизненный и механический? Сейчас этот голос жил – вибрировал и манил, и мужчина жадно ловил его тембр, не вникая в смысл услышанных слов.

– …Как будто кто-то большой схватил, остановив, колесо телеги, мчащейся в пропасть. И прогресс, в том виде, в котором он набирал обороты со времён древних шумеров, по сути, встал. С тех пор не было введено в обиход ничего принципиально нового – оттачивались детали, менялся дизайн. В конце шестидесятых всё, что есть у нас, уже вовсю применялось. Были полёты в космос, ДВС под капотом, TV, мобильная связь… Кроме, – она подняла повыше планшет, любуясь им, – роботов. Начала развиваться – со сверхъестественной скоростью – лишь одна отрасль прогресса, кибернетика. И роботы вошли в нашу жизнь, гармонизируя не только её, но и саму сущность людей.

Дата добавления: 2015-11-04