Декабря 1905/8 января 1906 — †6/19 июля 1943

Прославлен в 2000 г.

Память празднуется 6/19 июля (преставление) и в первое воскресенье после 25 января/7 февраля (Собор новомучеников и исповедников Российских)

Иеромонах Феодор.
Москва. Около 1939 г.

ВОСПОМИНАНИЯ О БРАТЕ

(Олег Павлович Богоявленский — Иеромонах Феодор)

От публикатора. Воспоминания Ольги Павловны Богоявленской (*1907–†ок. 1979) были написаны после 1974 г. (судя по ГОСТу тетради-автографа). В архиве О. А. Кавелиной (*1916) хранится общая тетрадь в линейку, в которой находится единственный автограф воспоминаний. Они написаны на 53 страницах шариковыми ручками разных цветов (черными и синими). Позднее О. А. Кавелина сделала с автографа машинописную копию, отличающуюся от оригинала незначительной редакторской правкой и дополнениями. Воспоминания (и фотографии отца Феодора из архива О. А. Кавелиной) печатаются впервые по машинописной копии, еще раз сверенной с автографом. Существенные дополнения О. А. Кавелиной помещены в примечания или в квадратные скобки. Адреса цитат из Священного Писания, восполненные нами, отмечены курсивом.

Мой старший брат — Олег Павлович Богоявленский — родился в Тегеране 26 декабря 1905 г. (8 января 1906 г. по новому стилю) в семье русского консула в Персии Павла Георгиевича Богоявленского. 29 января 1911 г. по старому стилю наш отец был предательски убит персами при обстоятельствах, аналогичных с судьбой русского писателя А. С. Грибоедова.

После трагической смерти отца наша мать, Ольга Петровна Богоявленская (урожденная Нечаева), с тремя малыми детьми выехала в Петербург. Мне, Ольге, автору этих воспоминаний было тогда 4 года, старшему брату Олегу, о котором в основном мое повествование, 6 лет, а младшему брату Юрию всего несколько недель от роду. Конечно, семья убитого русского консула была обеспечена до революции пенсией, достаточной для того, чтобы жить безбедно, хотя отнюдь не роскошно. После же революции все самые необходимые блага были отняты, все сбережения и ценные вещи пропали, и наша семья осталась без всяких средств к существованию.

Всю свою дальнейшую жизнь мать, самоотверженно борясь с нуждой, посвятила воспитанию своих детей. Она была пианисткой и очень любила свое искусство, но зарабатывать на жизнь преподаванием музыки не было никакой возможности. Мало кому нужна была музыка в то время, когда кругом царствовала разруха и на столицу надвигался голод.

В раннем детстве мы свободно говорили по-английски, но Олег при свойственной ему настойчивости и упорстве в занятиях сумел впоследствии усовершенствовать знание этого языка настолько, что мог свободно читать и переводить английские книги. Французский и немецкий языки мы учили в детстве, но со временем не смогли закрепить эти знания.

Не знаю, что стало бы с нашей семьей в эти годы бедствий, если бы ни пришел к нам на помощь старший брат матери, наш дядя (профессор с мировым именем) Александр Петрович Нечаев. Несмотря на то, что у него самого было четверо детей, он постоянно принимал трогательное участие в судьбе нашей семьи. Своей заботой о нас он заменил нам отца. Вечная память этому благороднейшему человеку!

Когда в Петрограде начался голод, многие стали уезжать из города на юг, на Волгу и в другие места, где еще было благополучно с продовольствием.

Дяде предложили должность ректора в одном из институтов большого приволжского города. Он дал согласие и вскоре выехал со всей семьей, не забыв и нас. Мы ехали все вместе в теплушке. Так тогда назывались товарные вагоны, в которых устраивалась железная печка для отопления. Наш переезд длился целый месяц. Наконец мы прибыли в Саратов. Там тогда (и еще около двух лет) был белый хлеб и другие продукты. Потом и там начался страшный голод Поволжья, сыпной тиф и холера.

Не хочется подробно описывать это трагическое известное всему миру народное бедствие. У нас было продано все, что возможно. Мама была счастлива, когда однажды смогла обменять роскошный персидский ковер на один пуд ржаной муки и накормить нас досыта.

В это время Олег поступил в какое-то военное учреждение и стал получать паек, чем поддержал нашу семью. Тогда ему было всего 16 лет. Он получил военную форму и тут же обменял почти все, что получил, на продукты. Вспоминаю его довольно стройную фигуру в длинной до пят шинели, в плоской соломенной шляпе и в лаптях. Но он не стеснялся своей наружности, а наоборот радовался тому, что ему удалось выгодно обменять вещи. Мне было очень жаль его, и я готова была броситься наперерез автомобилю, везущему высшее начальство, чтобы выпросить для брата другую одежду и обувь более приличную, но это так и осталось мечтой. К сожалению, эту работу ему вскоре пришлось оставить. Он заболел суставным ревматизмом и не смог больше работать.

Положение наше еще ухудшилось. Все мы были разуты и раздеты и голодны. В нашей квартире температура держалась от 2 до 10 градусов тепла. Голод был в разгаре, на улицах валялись трупы умерших от голода. Трудно все это сейчас представить. В это время появилась американская помощь “Ара”. Хотя эта помощь была отчасти коммерческой, но все же факт, что мировая общественность откликнулась на наше несчастье.

Помню, как мы, школьники, получили тогда новую обувь и еще кое-какие носильные вещи, пожертвованные американскими благотворителями. Среди вещей был шерстяной шарф ручной вязки, который долго служил нам, обогревая нас всех по очереди.

Вскоре нашего дядю перевели в Москву, и он уехал со всей своей семьей. Но на этот раз он не имел возможности взять нас с собой, и мы остались с матерью совершенно одни. Существовали мы на скудный материнский паек (она преподавала музыку в школе), который состоял из небольшого количества растительного масла, большей частью льняного, конины и патоки (вместо сахара). Однажды вместо сахара мы получили червивые конфеты, и нам пришлось потрудиться, очищая их от червей.

Помню еще, как я просила мать дать мне выпить немного подсолнечного масла, и мама налила мне почти половину чайного стакана. Я с наслаждением выпила масло залпом, конечно, без хлеба. Такова была потребность в питании.

В 1922 году наш дядя профессор смог наконец вызвать нас в Москву. По приезде в Москву мама устроилась преподавательницей музыки в среднюю школу. Это помогло нам получить комнату. Комната была огромная, в старом доме времен наполеоновского нашествия (этот дом давно уже снесен). Посреди комнаты стояла печка-времянка. Мы разгородили эту комнату на отдельные клетушки, и у нас получились спальня, кухня, столовая и кабинет. Нашлось место и для рояля. Это был очень хороший старинный рояль известной фирмы, с которым мама не расставалась до своей кончины, хотя играть на нем не имела ни времени, ни возможности. У нас был большой праздник, когда она садилась за рояль.

К сожалению, уроков в школе у нее было мало, а потом они совсем прекратились. Пришлось искать другие заработки. Одно время она работала в гардеробе (“на вешалке”), потом стала печь пирожки и мятные пряники и продавать их в школе. Это было время НЭПа, когда магазины были полны всякой снедью, и потому пирожками мало кто интересовался. Но ученики во время занятий в школе охотно их покупали. Потом помню, как она, бедная, решила заняться изготовлением горчицы. Совместно с одной знакомой старушкой они готовили горчицу, раскладывали по баночкам и куда-то сдавали.

Жили мы более чем скромно. Белый хлеб был у нас только по праздникам. Раз в неделю мама покупала большую халу в еврейской пекарне, которая находилась в нашем доме, и мы с наслаждением ее съедали. Мы часто ходили обедать в семью дяди.

Несмотря на нужду, мама умудрялась делиться тем, что имела, с такими же полуголодными, не умевшими приспособиться к жизни, но очень интересными по внутреннему содержанию людьми. У нас постоянно подкармливался и играл на рояле Андрей Георгиевич Конюс, сын довольно известного композитора. Андрей Георгиевич жил в этом же коридоре напротив нас в маленькой комнатушке.

Приходил к нам также поэт Борис Иванович Шманкевич. Он был очень религиозным человеком и, очевидно, сыграл немалую роль в духовном развитии моего брата Олега. Умер он в ссылке в Соловецких лагерях в конце двадцатых годов. Бывали и другие интересные люди.

Олег отличался необыкновенной любознательностью, он страстно любил читать и буквально впивался в каждую интересующую его книгу. Ленин тогда для многих являлся знаменем и носителем истины. Однажды я увидала на столе брата произведения Ленина. Я думаю, и даже не сомневаюсь, что при любви брата к чтению, при наличии у него прекрасной памяти он, наверное, досконально изучил эти книги.

При содействии дяди Олегу удалось поступить на медицинский факультет Московского университета. В это время он познакомился через того же Бориса Ивановича с молодыми людьми, организовавшими литературно-философский кружок и принял в нем деятельное участие⁸⁸. Занятия в кружке вызвали неудовлетворение университетской обстановкой, в то время особенно тяжелой в смысле примитивности и лживости моральных установок (если можно так выразиться). Олег не выдержал и ушел из университета, немного не закончив четвертый курс, о чем впоследствии, наверное, жалел. Он хотел найти твердые устои в жизни, служить правде и добру.

Олег был деятельной личностью. Помню, как он добровольно (к ужасу мамы) принимал участие в борьбе с беспризорностью и часто уходил из дома даже на всю ночь в притоны беспризорников, находившихся в подвалах еще существовавшей Китайгородской стены. Работа эта была очень опасной. Бывали случаи, когда беспризорники, не желая терять “свою свободу и независимость”, не только грабили, но и убивали студентов, приходивших к ним, чтобы направить их в детские дома и колонии.

* * *

Наша мама была глубоко религиозным человеком. Помню, как она нам внушала: “Что бы ни случилось, никогда не забывайте, что на все воля Божия”. Она всячески старалась воспитать нас в духовном отношении, чтобы мы не теряли связь с Церковью, чтобы хоть изредка мы причащались. Мой младший брат Юрий (Георгий) во время трагической смерти отца был еще грудным младенцем. Кроткий и послушный в отрочестве, он был поистине ее утешением. “Человек без недостатков”, — так отзывался о нем наш дядя профессор. После смерти матери в 1927 г. дядя взял его совсем к себе. Зато мы со старшим братом Олегом доставили ей много скорбей. Много ночей, наверное, она, бедная, из-за нас не спала.

Отец был тоже глубоко верующим человеком. Поэтому искра Божия, зажженная родителями, несмотря ни на какие внешние влияния, теплилась глубоко в наших сердцах. Впоследствии эта искра разгорелась ярким пламенем в душе брата Олега и привела его к монашеству, а потом и к мученической кончине.

В 1927 г. мы потеряли мать, посвятившую нам свою жизнь. Мы все трое безгранично любили ее. Старшему брату Олегу в то время был 21 год, мне 19, а Юре не было еще и 16 лет. Смерть матери была для нас страшным потрясением. Мама долго болела печенью и неоднократно лежала в больнице, но умерла совершенно внезапно от крупозного воспаления легких через четыре дня после того, как ее поместили в больницу.

Юра тогда уже жил духовной жизнью и посещал храм Грузинской Божией Матери⁸⁹. Настоятелем этого храма был отец Сергий Голощапов, человек глубоко верующий и образованный. Он окончил Духовную академию и старался передать прихожанам свои знания. Проповеди его были очень поучительными. Незадолго до смерти мамы этот храм стал посещать и Олег. Он сам поехал за отцом Сергием, чтобы пособоровать маму, и когда он поехал провожать отца Сергия, мама со слезами на глазах сказала: “Не знаю, как мне благодарить Бога, вижу, Олег мой молится”.

После смерти мамы мы все, и я в том числе, ходили в этот храм. Мы с Олегом пели на клиросе и читали, а Юра был чтецом и прислуживал в алтаре. В этот храм ходили и члены литературно-философского и художественного кружка, о котором я упоминала ранее.

Этот храм был особенным, он обслуживался в основном молодежью. Свечного ящика там не было, свечи же раздавались бесплатно во время богослужения в положенное время. С тарелками для сбора средств тоже не ходили, а у дверей при входе стояла большая кружка, куда верующие имели возможность опускать по мере усердия свои пожертвования. Иногда там находили и крупные суммы, хотя молящихся в храме всегда было мало. Мало кто знал этот полуподвальный храм, расположенный в глухом переулке. Сейчас он является филиалом Исторического музея. Верхний храм, расписанный Симоном Ушаковым, в то время был закрыт.

Богослужения совершались по уставу, были довольно длинными, в духе древнего христианства. Кроме того, после службы в определенные дни отец Сергий объяснял Библию, содержание праздников и смысл богослужений. По большим праздникам в небольшом помещении, примыкавшем к храму, бывала общая трапеза.

Так продолжалось до 1927 года. Тогда была опубликована декларация митрополита Сергия, заместителя Патриаршего Местоблюстителя, после которой произошел церковный раскол. Митрополит Петр Крутицкий, официальный Местоблюститель Патриаршего престола был в это время в ссылке, в “бесконеч­ной ссылке”, то есть, когда один срок кончался, ему тут же давали другой, и так до его кончины.

Отец Сергий Голощапов не признавал местоблюстительства митрополита Сергия, считая его недействительным при наличии живого местоблюстителя, и открыто выступил против него, за что и был запрещен в священнослужении. В нашей церкви, где мы все были объединены этим священником, также произошел раскол. Часть прихода, возглавляемая молодым регентом, ушла из него, а часть осталась с отцом Сергием в Грузинском храме, в том числе остался с ним мой младший брат Юрий, очень преданный ему, но, по моему мнению, еще мало разбиравшийся во всем происходящем в Церкви.

Впоследствии отец Сергий разделил участь многих священнослужителей: был в ссылке, в Соловках, и после второго ареста в 1936 году пропал без вести.

Регент Василий Петрович Савельев с группой молодежи перешел в маленький храм святых Косьмы и Дамиана в Старопанском переулке. Там служил почтенный старый протоиерей. Вскоре регент со всеми служившими в этом храме был арестован и выслан. Регент в ссылке в Соловках принял монашество⁹⁰.

Олег тоже ушел из Грузинского храма и стал посещать Петровский монастырь, который тогда был в храме преподобного Сергия на углу Большой Дмитровки и Козицкого переулка. Руководил жизнью прихода епископ Варфоломей (Ремов), профессор Духовной академии, воспитанник старцев Зосимовой пустыни. Он сыграл решающую роль в жизни моего старшего брата.

Епископ Варфоломей благословил Олегу для руководства в духовной жизни обращаться к отцу Никите⁹¹, человеку, проходившему все степени духовного восхождения в Зосимовой пустыни и приобретшего главное — истинное смирение и любовь к людям. Вскоре Олег стал послушником, а в 1929 г. он был пострижен в монашество самим епископом Варфоломеем. При постриге ему было дано имя Феодор в честь преподобного Феодора Студита. (Думаю потому, что Олег стремился к просвещению так же, как этот просвещенный святой).

После пострига отец Феодор жил на колокольне. В то время была введена карточная система, “служители культа” были “ли­шен­цами” и карточек не имели.

В 1932 г. известный художник Павел Корин написал портрет отца Феодора как этюд “Молодой монах” к картине “Русь Уходящая”, к сожалению, оставшейся незаконченной.

В 1933 г. брат был арестован. Такой человек, искренне и твердо исповедующий христианство, был уже опасен. Тогда мало кто среди властей разбирался в степенях священнослужителей: носит человек рясу — значит “поп”, хотя он был тогда только иеродиаконом.

Павел Корин. Молодой монах. 1932. Этюд к картине “Русь Уходящая”.

Очевидно следователи, встретившись на допросе с политически образованным человеком, который, что называется, может их бить их же оружием, решили сломать его. Конечно, людей, принявших такое решение, нельзя судить за это. “Не ведают, что творят” (см. Лк 23:34), — говорил брат и только жалел их. Он не имел против них даже обиды, не то чтобы осудить их.

Эти по глупости атеисты были, как правило, в высшей степени невежественными и примитивными людьми. Они, поистине, как попугаи, повторяли все то, что им внушали, и совершенно не были способны к самостоятельному мышлению. Они не в состоянии были понять, представить себе, чтобы молодой образованный человек мог быть искренне верующим человеком, а не преступником, состоящим в контрреволюционной организации. В то время священников “судили” по 58-й статье за контрреволюцию.

В Петровском монастыре был арестован иеромонах, который, не просидев и недели в тюрьме, был выпущен на свободу, причем в его поведении стала замечаться значительная перемена. Как это было установлено впоследствии, по его доносу был арестован и владыка Варфоломей и затем расстрелян в 1935 г. по обвинению в контрреволюции и связи с заграницей. Этот иуда, предавший целый ряд своих собратий (не хочется называть его имя), невероятно быстро прошел путь от иеромонаха до епископа и был поставлен на место архиепископа Варфоломея. Сейчас этого человека уже нет в живых, он умер в больнице, так и не сподобившись принять перед смертью Святые Тайны⁹². Господь ему судья.

В галерее этюдов к картине “Русь Уходящая” он также был нарисован Кориным, причем выражение лица на портрете явно свидетельствует о его иной деятельности.

Я несколько отвлеклась от основной темы.

Итак, мой брат был выслан в дальневосточный лагерь и притом сразу был включен в списки “смертников”, направляемых на Колыму. Там в то время были настолько тяжелые условия, что люди, попавшие туда, как правило, не возвращались. Когда отец Феодор вместе с другими страдальцами должен был уже попасть на пароход, у него внезапно отнялись ноги на нервной почве. Несмотря на жесточайшие побои, он не мог стать на ноги. Избив его до полусмерти, позвали лагерного начальника и сказали ему, что “там поп притворяется, симулирует и не хочет ехать на Колыму”. Начальник лагеря хвастался, что он “попа и в рогожке узнает”. Ведь внешне все заключенные были одинаковыми, все наголо выбритые и в арестантской одежде. Пришел врач, осмотрел брата и, убедившись в том, что перед ним действительно больной, а не симулянт, и что ему нужна медицинская помощь, и при том неотложная, оставил его у себя.

В течение трех лет своей ссылки брат был его правой рукой. Ему пришлось за это время, как он сам рассказывал, ассистировать более ста случаев аппендицита, рвать зубы и даже принимать роды, так как, кроме главного врача и брата, во всем лагере никакого медицинского персонала не было.

Всем сердцем стремясь принести как можно больше пользы и облегчения окружающим его заключенным, отец Феодор являлся не только врачом телесным, но и духовным, напутствуя и укрепляя словом умирающих, а их было так много! Он жалел только, что в то время не был священником и не мог исповедовать и отпускать грехи человеку страждущему.

Оттуда из лагеря приехала однажды дама, ленинградка, муж которой умер в лагере. Она с трудом выхлопотала разрешение на свидание с мужем, но приехав туда, не застала его уже в живых. Ей указали на моего брата, буквально на руках которого после очень тяжелой болезни несчастный скончался. Эта дама со слезами благодарности и благоговения говорила мне о моем брате.

Я все время переписывалась с братом, хотя делала это настолько редко, что когда он вернулся, то с невольным укором, который не могу забыть до сих пор, сказал: “Неужели ты не могла мне писать хоть немного чаще; если бы ты знала, как дороги, как нужны там письма от близких”. Я посылала по мере возможности посылки. Материальную помощь на отправку этих посылок мне оказывал владыка Варфоломей (пока его самого не арестовали). Помню, он пожертвовал хорошую меховую шапку для отправки брату. Посылала я ему и акварельные краски, и альбом для рисования. Ему, конечно, не пришлось много рисовать, но один акварельный набросок печального места его ссылки сохранился у меня до сих пор.

Поехать к нему я никак не могла из-за отсутствия средств. Если бы была эта возможность, то я навестила бы его там непременно. Я решила, что ему важнее регулярно получать посылки. Дорога туда была очень дорогой.

Отец Феодор пробыл в лагере полных три года, которые были ему назначены. Политзаключенные никогда не амнистировались, сроки сокращали только уголовникам за хорошую работу.

Вернулся брат по отбытии ссылки без всякого сокращения неожиданно, ничего не сообщив о приезде. Радость моя была беспредельна. Помню, приехал он с ящиком с приделанной к нему ручкой и самодельным замком, которые ему с великой любовью и заботой соорудил перед его отъездом один из ссыльных. Этот чемодан у меня также хранится.

Брат был снабжен документами от лагерного начальства и от врача, с которым работал. Врач отмечал его исключительную добросовестность и редкие способности к медицине. Приложено было также ходатайство о предоставлении брату возможности закончить медицинское образование.

Настало время, когда нужно было решить вопрос, воспользоваться ли этими документами или пойти дальше по скорбному и тесному пути, который в то время вел прямо на Голгофу… Трудно было решиться на этот шаг — стать на последний тесный путь, когда за плечами было столько страданий. Очень соблазнительной была перспектива свободной работы по медицине, которой он очень интересовался. Духовный отец его и восприемник при постриге архимандрит Никита, вернувшийся из вольной ссылки, предоставил ему самому решить этот вопрос.

И тут брат обратился ко мне, к своей сестре, дружбой с которой он был связан с малых лет, с вопросом: “А как ты думаешь, что мне посоветуешь делать?”. Я была потрясена его вопросом, не зная, что ему ответить. Зная, что он по своей натуре может только полностью и целиком предаваться какому-либо делу, я подумала, что если посоветую ему заняться медициной, то это все-таки будет возвращением в мир, от которого он отказался, взяв на себя иго, бремя тяжкое, но спасительное — монашество. И вместе с тем, посоветовать ему идти в такое время по пути, ведущему прямо на Голгофу, у меня как у горячо и беспредельно любящей его сестры не хватало сил. Тогда я взмолилась к Божией Матери и обратилась к Ее Пречистому образу Казанской иконе (благословение моей матери), чтобы Она вразумила меня, что ему ответить. Помню, что тогда у меня буквально чуть душа с телом не расстались.

И вдруг, словно голос ясно услышала: “Вземшийся за орало да не зрит вспять” (ср. Лк 9:62). Я только и смогла повторить эти слова. Помню, брат выслушал их внимательно, с тихой, какой-то кроткой улыбкой, и сказал: “Спасибо тебе, одна только ты меня поддержала… мне так это нужно было…”.

После этого он уже не сомневался в выборе пути и заявил в Священный Синод, что хочет принять священство.

Первоначально его направили служить в сане диакона в Волоколамский район, в большое село с каменным храмом, в помощь уже старому протоиерею. Тот был вначале крайне недоволен его появлением и говорил, что ему никакого диакона не нужно, что и так мало дохода от храма. Позднее он сам мне говорил со слезами, что полюбил отца Феодора как родного сына. Своей кротостью, скромностью и полной нестяжательностью отец Феодор сумел победить его недоброжелательное отношение. Это был старый протоиерей, у которого не было детей, и жил он вдвоем со своей матушкой в маленьком домике около самого храма. Он очень страдал одной слабостью: любил выпить и временами эта страсть носила у него характер запоя. Когда отец Феодор видел, что он пришел служить в нетрезвом состоянии, то с любовью уговаривал его прилечь на лавке в алтаре, а потом выходил сам к народу и говорил: “Братья и сестры, помолитесь, наш батюшка очень заболел, служить не сможет, расходитесь с миром по домам до следующего воскресенья”. И так бывало не один раз. Потом этот старый протоиерей был выслан и из ссылки больше не вернулся, а храм, конечно, закрыли.

Отец Феодор до самого своего второго ареста, уже став священником того же Волоколамского района, всемерно материально поддерживал осиротевшую его матушку. Хорошая она была, такая кроткая маленькая старушка. Нечего и говорить о том, что в отце Феодоре она просто “души не чаяла”.

* * *

[6 мая 1937 года на Пасхальной неделе, в день праздника великомученика Георгия, отец Никита совершил последнюю литургию. Вернувшись домой, он лег, и у него, видимо, произошел инсульт, а 12 мая он отошел ко Господу. Все дни и ночи болезни отца Никиты отец Феодор не отходил от него, только в воскресенье уходил служить литургию. Смерть отца Никиты была для него ужасной потерей. Он сказал: “Я готов еще раз перенести ссылку, лишь бы у меня было сознание, что батюшка жив”.

Перед сороковым днем отца Никиты он был рукоположен в сан иеромонаха в храме апостолов Петра и Павла на Преображенской площади. Хиротонию совершал епископ Сергий (Вос­кре­сенский)⁹³. Первым приходом, в котором он начал служить, был храм в честь мученика Иоанна Воина в селе Ивановском в трех километрах от Волоколамска. В этом храме до смерти служил отец Никита. Первую службу после хиротонии отец Феодор служил в сороковой день после смерти отца Никиты]⁹⁴.

Отец Феодор. Москва. Около 1939 г. Над головой отца Феодора — сделанный
им предсмертный портрет архимандрита Никиты.

С великим рвением и самоотверженностью совершал отец Феодор свои пастырские обязанности.

В случае необходимости причастить больного он в любую погоду по грязи, в сильный мороз и по бездорожью шел пешком многие километры. Если, придя в дом, он видел необеспеченность, а иной раз и прямо нищету, то никогда не брал никаких денег, а по мере сил старался сам, чем мог, помочь. Этим своим усердием он стяжал совершенно необычайную любовь своих прихожан.

Слава о “нашем батюшке” быстро разнеслась вокруг, и закончилось это тем, что его срочно перевели на другой приход, в село Язвище. А когда он и там продолжал такую же деятельность (а иначе он и не мог жить), то власти его обложили колоссальным налогом, совершенно непосильным⁹⁵. Не помню, в чем выражалась эта сумма, но знаю только то, что при всем желании не было никакой возможности собрать эту сумму.

Сам же он был очень скромным во всем, и если тратил деньги, то только на приобретение по случаю книг духовного содержания, и от этого пристрастия, как он сам говорил мне, он так и не мог никогда отказаться.

Когда ему пришлось объявить о своей несостоятельности, а имущества у него, кроме койки и духовных книг, которые в то время считались как хлам, не оказалось, ему заявили, что дело об отказе от уплаты государственного налога будет передано в суд.

Каково было ему, священнику-монаху, отрешившемуся от мира, ожидать суда. И вот в это самое время он был вызван местными властями и принят ими неожиданно милостиво. “Вот что, — будем говорить прямо, мы тебе зла не желаем, ты еще молодой, может быть опомнишься. Мы тебе дадим теперь такой хороший приход, что будешь во как сыт. Налог с тебя будет снят вовсе, тебе не нужно будет его выплачивать, только за это с тебя потребуется очень немного. Подпиши вот эту бумажку, что когда будешь служить на этом приходе, то будешь нас держать в курсе дел и записывать наблюдения о своих прихожанах, внимательно смотри, что там делается, и будешь передавать нам”.

Отец Феодор по природе был очень вспыльчивый, и при этих словах он, как я себе представляю, был вероятно таким, каким его изобразил художник Корин на картине “Молодой монах”. А был он довольно высокого роста.

“Я не воспитан доносчиком”, — резко ответил он. Тут они вырвали из его рук паспорт, разорвали его и с ненавистью уже не скрываемой закричали: “Ах, так, отказываешься, ну так нигде больше никогда служить не будешь, и вон из Московской области!”. Конечно, все это было приправлено отборной бранью. Вот и пришлось отцу Феодору к великому огорчению всех прихожан уехать из тех мест.

С трудом он нашел себе комнатушку в поселке Завидово (это более 100 км от Москвы), где и поселился. Впрочем, жил он там мало, больше бывал в Москве у духовно близких людей или же жил у меня за городом. Там же он и служил и причащал своих близких духовных чад.

Надо сказать, что как раз перед этим в 1939 году с великим трудом, поистине только с Божией помощью, я, будучи выселена по причине реконструкции из Москвы за сорок километров, “построила себе дом”. В то время взамен отнятой никакой жилой площади в Москве не давали. Давали только деньги — 2500 рублей и участок прямо в лесу на совершенно необжитом месте. Давали, правда, льготы на перевоз стройматериалов по удешевленной цене. Мне пришлось ездить одной за пятьсот с лишним километров для того, чтобы купить по случаю деревянный дом в страшной глуши и перевезти его на отведенное мне место. Об этой эпопее можно было бы много написать. Такое строительство было более или менее терпимо только для многосемейных, получавших сразу большую сумму из расчета на каждого члена семьи, и для людей, которые выросли на земле, умеют и построить дом, и вести загородное хозяйство. Для таких же, как я, одиночек, это было трагедией.

Много народу пострадало в то время в связи с таким “высе­ле­нием”. Ни купить, ни построить на полученные 2500 рублей я, конечно, не могла даже самой минимальной площади, несмотря на то, что я как художница тогда неплохо зарабатывала. Только с помощью близких знакомых, знавших нашу семью еще в Ленинграде, я стала владелицей половины дома на станции Востряково Павелецкой железной дороги.

Наш дом состоял из двух отдельных срубов, соединенных под одной крышей широким коридором, как бы большими сенями. В моей половине было три комнаты: маленькая, которая впоследствии послужила келией для отца Феодора, средняя, квадратная, примыкающая к маленькой и отделенная от нее занавеской, и, наконец, большая с двумя окнами. Одно окно было очень большое, а другое, поменьше, выходило на открытую веранду. Вход был непосредственно из сеней. Стены были сделаны из листов толстой сухой штукатурки.

В большой комнате стоял обеденный стол, большая скамья со спинкой, буфет и полка с хозяйственными принадлежностями. В этой комнате я работала по живописи и ретуши.

Сооруженная посредине моей половины дома печка “швед­ка” с духовкой, плитой и баком для воды как бы делила эту квартиру на отдельные комнаты.

* * *

Но вот внезапно началась война. Въезд и выезд из Москвы был крайне затруднен, везде проверяли документы. Начались опять массовые аресты. Брат мой, отец Феодор, с большим трудом приехал ко мне под Москву и сказал: “Я узнал, что уже и отца Митрофана взяли вчера”. Это был старенький игумен Петровского монастыря, наш общий духовный отец⁹⁶. — “Значит и меня должны скоро взять…”. “Ты знаешь, как я тебя люблю, как ты мне близка по духу и дорога! Я понимаю, какой опасности я тебя подвергаю, но все-таки, несмотря на это, прошу тебя, позволь мне пожить у тебя некоторое время, чтобы подготовиться к смерти. Я знаю, что меня скоро возьмут, и знаю, что второй раз я не смогу пережить то, что пережил… Можно я поживу здесь так, чтобы об этом никто не знал, даже соседи?”. Это он говорил о наших соседях-друзьях, с которыми я строилась и которые его очень любили. Я ответила ему чуть ли не со слезами: “Зачем ты меня спрашиваешь об этом, когда знаешь, что мой дом всегда является и твоим домом”.

Он поселился в моей половине дома в маленькой комнатке, ставшей его кельей. Уезжая в Москву на несколько дней, я снабжала его необходимыми продуктами, вернее только хлебом и водой, так как от всего другого он отказывался. Было лето, так что топить печь уже не требовалось. Затем я вешала замок на свою дверь, чтобы было видно, что дома никого нет.

Там в тишине и уединении он постился и молился, готовясь к смерти.

* * *

В течение более двух недель его никак не могли найти, в то время, как выяснилось, ордер на его арест был выписан на 23 июня 1941 года, то есть на другой день после начала войны. Может быть, его так и не нашли бы, и потом дело бы заглохло, как некоторые думают, но ведь на все воля Божия, а воля эта видно была такова, чтобы ему принять мученический венец.

Одно, казалось бы, небольшое случайное обстоятельство дало нить, по которой его нашли. Одна из его духовых дочерей, всем сердцем ему преданная и даже постриженная им в тайные монахини, у которой в Москве он часто находил приют, приезжала в мой дом вместе с другими его духовными перед самым началом войны в день Святой Троицы. Казалось бы, случайно (но ведь ничего случайного на свете не бывает) эту женщину арестовали в Москве и при обыске нашли в ее сумке железнодорожный билет с указанием станции, где я жила. Этого было достаточно, чтобы найти путь к разыскиваемому священнику.

* * *

Его арестовали только 8 июля.

Около двенадцати часов ночи раздался стук сначала в общую с соседями дверь, а потом в окно с открытой веранды моего дома. В эту ночь с 7-го на 8-е июля я была дома, так как восьмого должна была приехать на исповедь одна из его духовных дочерей. Отец Феодор уже лег спать, но еще не уснул и слышал этот стук. Я подошла к нему и тихо сказала: “Это наверное пришла милиция с проверкой”. В то время милиция ходила по домам, часто даже ночью, проверять документы. “Ты лежи спокойно, — сказала я, — а я выйду и вынесу им домовую книгу”.

Надо сказать, что в моем доме был тогда прописан как муж мой двоюродный брат, младший сын дяди-профессора. Как это получилось, я сейчас расскажу. Дядя, несмотря на то, что был большим ученым, тоже был репрессирован и выслан на вольную ссылку в Казахстан. Вся его семья была лишена казенной квартиры и в короткий срок, можно сказать, выброшена на улицу. Старший сын дяди, окончивший Институт восточных языков, был арестован еще ранее и выслан в Казахстан. Дядя с женой выехали туда же. В виде особой милости ему был предоставлен выбор места ссылки и проезд не этапом, а нормальным железнодорожным путем. Старшая его дочь уехала на север к тоже высланному мужу. Младшая дочь поселилась в Москве у своей больной тетки в маленькой комнатке, где ей удалось прописаться ввиду инвалидности старой тетушки. Младшему же сыну, который был ровесником и другом моего брата Юрия, бывшего моложе меня на четыре года, совершенно некуда было деться.

Вот мы и решили, что он будет у меня прописан в качестве мужа. Для этого потребовался, конечно, документ. Пришлось поехать в ЗАГС. Мы оба от души смеялись, когда выходили оттуда. Таким образом мой кузен, который теперь имеет уже свою настоящую семью и скоро, вероятно, станет дедушкой, был внесен в домовую книгу моего загородного дома, хотя, кажется, ни разу там не был.

Выйдя на веранду с домовой книгой в руках, я увидела четырех человек, из них двух солдат, ожидавших меня. Я протянула им домовую книгу и сказала: “Вот видите, здесь все в порядке: вот записана я, а вот мой муж. Он только недавно приехал из Москвы с работы, очень устал и сразу лег спать. Мне очень не хотелось бы его будить. Пожалуйста, не беспокойте его”. Они мне ответили: “Нет, мы должны войти, зажгите свет”.

Войдя в первую большую комнату, я начала зажигать керосиновую лампу (электричества в доме не было). Руки у меня невольно дрожали, на что они сразу обратили внимание. “Что, кур воровала что ли, что руки дрожат”, — сказал один из них. Я ничего не могла ответить.

“Бери лампу и веди нас на чердак”, — приказали они. Я взяла лампу и пошла. Двое пошли за мной, а двое остались в доме. Войдя с лампой в широкие сени, я стала подниматься по приставной лестнице на чердак и вдруг с ужасом слышу за спиной снизу голос: “Не надо, здесь он!”.

Вернувшись в комнату, я увидела, что в келье отца Феодора около его кровати стоят двое и расталкивают его: “Ну, вставай, нечего притворяться”. А он, словно действительно никак не может проснуться, стонет (никогда не забуду этот стон), видно в этот момент он молился. Когда он наконец встал перед ними во весь рост, то мне показалось, что они как-то невольно отступили. Он стоял перед ними какой-то светлый, в белом подряснике со спокойным, но очень бледным лицом, с светлыми волосами, весь крайне исхудавший за время своего затворничества. У него был такой вид, словно он вот только что сошел с иконы. Да, они невольно отступили, думая найти здесь “жирного попа”, имеющего свою собственную дачу, а не такого молодого и истощенного человека.

В протоколе было записано так: дачи не имеет, проживает без прописки у своей сестры.

Обращаясь ко мне, один из них выхватил револьвер и, направив на меня, завопил: “А ты еще укрывательством занимаешься. Знаешь, как по военному времени за это ответишь!”. Я увидела, что отец Феодор испугался за меня, но почему-то вовсе не испугалась, а наоборот рассвирепела: “Как! Вы отнимаете у меня моего родного брата, да еще смеете на меня кричать! Что же я не имею права принимать его у себя, если я обязана ему всем, даже своей жизнью и своим образованием”, — в свою очередь закричала я. Тут он опустил револьвер. Другой же, обращаясь к брату, завопил: “Ах ты, такой-сякой, сколько я машин загонял, разыскивая тебя!”.

Затем они начали обыскивать брата, сначала шарить по карманам, причем нашли у него мелко исписанный сложенный листок бумаги. Отец Феодор вырвал из их рук этот листок и тут же быстро разорвал его на мелкие клочки, раскидав их по полу со словами: “Это вам нельзя читать, это переживания человека, которые кроме меня никто не должен знать”. Очевидно это была исповедь, привезенная в тот день его духовной дочерью. Тут они просто рассвирепели и выхватили револьвер. Испугавшись за брата, я стала их увещевать, говоря: “Успокойтесь, я все соберу и отдам вам, я уверена, что тут ничего плохого нет, это наверное исповедь, которую священник всегда обязан сохранять в тайне”. С этими словами я стала ползать по полу и собирать клочки мелко разорванной бумаги, незаметно оставляя часть из них и заталкивая их под кровать и столик.

Отец Феодор молча наблюдал за тем, что я делаю, не протестуя. Потом меня попросили выйти из комнаты, потому что его начали раздевать догола для обыска. Перед моим уходом он тихо сказал мне: “Ты ничего не знаешь”.

Обыскав его, они разрешили ему одеться.

Я опять вошла в комнату. Тут начался общий обыск. Начали с большого книжного шкафа, стоящего в маленькой комнате и занимавшего почти половину ее. Это длилось до 5 часов утра. Они листали и трясли каждую книгу. Книги стояли на полках в два ряда. Солдаты с автоматами стояли в дверях, а еще совсем молодые штатские рассматривали книги и говорили: “ТоварищСталин не такой библиотеке нас учит. Ты что, Ярославского не читал?”. (Это антирелигиозный писатель-коммунист, книга которого была очень популярна в то время среди атеистов). Отец Феодор спокойно ответил: “Не читал и читать не собираюсь. Он взялся писать о том, в чем совершенно не умел разбираться”.

“Вот сколько икон понавесили, — говорил один из них. — Моя мать давно выбросила из своей хаты все иконы! Хоть и старая уже”. Отец Феодор сказал на это: “Ну что же, остается ее только пожалеть, что она на старости лет потеряла разум”. В это время один из энкаведешников, как их тогда называли, перехватил сочувствующий взгляд молодых солдат, обращенный на отца Феодора, и с яростью закричал: “Ну, ты что тут пропагандой занимаешься, как смеешь еще разговаривать!”. Отец Феодор ответил: “Я не разговариваю, а отвечаю на то, что вы говорите”.

Потом они стали обыскивать два ящика, находящихся внизу книжного шкафа. В одном из них у меня хранился в особом футляре драгоценный наперсный крест из черного дерева с довольно большим распятием из чистого золота. Он принадлежал другу моего брата, иеромонаху Косьме, о котором, если Бог даст, напишу особые воспоминания. Он был дважды выслан и после второй ссылки не вернулся⁹⁷. Крест этот он отдал мне на хранение. Увидев крест, энкаведешник, ни слова не говоря, положил его в свой карман, затем протянул руку к серебряной дарохранительнице, стоящей на столике у окна рядом с кроватью отца Феодора. Заметив это, отец Феодор решительно сказал: “К этому вы не смеете прикасаться, это Святые Дары”. Он сказал это таким тоном, что уже протянутая рука невольно опустилась. Меня это даже поразило.

Потом перешли в мою комнату и стали обыскивать стоящий в углу под образами высокий шкафчик. На верхней полке его они увидели мой маленький золотой крестик, который я не носила из-за оборвавшейся цепочки. К нему тоже была протянута рука для похищения, но я сурово сказала, что в этом шкафу все вещи принадлежат мне, и они прекратили обыск и расхищение.

Потом отца Феодора вывели на веранду и стали обыскивать мой шкаф, стоящий в сенях. Я была уже настолько потрясена происходящим, что даже не смогла препятствовать этому, хотя несомненно имела на это право. Из шкафа вынули и забрали все фотографии, все письма отца Феодора из ссылки, иллюстрации, сделанные им там с натуры, фотокарточку Олега, когда он был еще студентом; две фотокарточки отца Косьмы, присланные им мне: одну из первой ссылки (за Архангельском) и другую, снятую перед самым его постригом. Одним словом, брали все, что мне было бесконечно дорого, а я все это видела и молчала, до того ли мне тогда было!

В шкафу у меня были и разные портреты совершенно незнакомых мне людей. Я объяснила им, что я изучила фоторетушь и этим подрабатывала, но они все же вытащили все эти портреты на веранду на большой стол, за которым сидел отец Феодор. Тут вдруг я увидела в руках у выносившего большой конверт оранжевого цвета, который я никогда не имела у себя. Из него вынули с отвратительной усмешкой какой-то мужской портрет, как мне показалось издали портрет Гитлера с немецкой надписью. “А что это такое?” — спросил выносивший отца Феодора. “Я не знаю, я никогда в жизни это не видел”, — ответил брат. Я с ужасом поняла, что они занимаются шантажом. Не найдя в сущности ничего предосудительного при обыске, но желая погубить или отличиться, они подсунули этот конверт. Портрет был присоединен к прочим отобранным ими материалам.

Я хотела хоть чем-нибудь покормить отца Феодора, он отказался, но попросил только арестовавших его дать ему возможность помолиться перед уходом. Они согласились: “Только смотри, чтобы не долго это было”. Потом, придя с веранды в дом, грубо сказали: “Ну, собирайся, шевелись, поедем!”. Тут я не выдержала и решительно заявила, что они обязаны выполнить данное обещание, разрешить ему помолиться. Они нехотя согласились, но прибавили: “Только по-быстрому”.

Отец Феодор надел полумантию и отслужил в моей комнатке полный молебен перед Казанской иконой; перед той самой, у которой я молилась, чтобы Божия Матерь вразумила меня, что ответить брату. Дверей в этой комнатке тоже не было, поэтому они могли наблюдать за нами издали, находясь в большой комнате.

Помолившись, отец Феодор подошел к платяному шкафу, который стоял при входе в большую комнату, достал из него свою зимнюю ватную рясу, которая хранилась у меня (ему все время приходилось ходить в штатском, чтобы не подводить людей, у которых он бывал), и скуфью и одел на себя. При виде этого наши непрошеные гости воскликнули: “Это еще что за маскарад!”. На это отец Феодор спокойно ответил с большим достоинством: “Это не маскарад, и я счастлив, что могу, наконец, одеть одежду, мне подобающую!”.

Потом он подошел попрощаться со мной. И тут уж я не выдержала, так долго держа себя в руках, чтобы не расстраивать брата. Я, конечно, старалась быть спокойной, а тут вдруг слезы буквально неудержимым потоком хлынули из глаз. Я чуть не потеряла сознание от горя. Только чувствую, что отец Феодор целует меня в оба глаза. Он никогда не проявлял внешне нежности ко мне, всегда был сдержан, хотя, я знаю, очень любил и жалел меня, ведь мне он был дороже всех на свете. У младшего брата была своя семья, которой он был очень предан, а я, теряя отца Феодора, оставалась совершенно одна. Он поцеловал меня в глаза, как бы желая утереть этим поцелуем мои слезы, говоря: “Глупенькая, ну что же ты плачешь? Радоваться надо, а не плакать!”. При этих словах я открыла глаза и увидала перед собой какое-то светлое, совершенно преображенное, словно сияющее радостью лицо, и не могла даже ничего сказать.

Потом его вывели из дома. Перед домом стояла легковая машина. Прежде чем сесть в нее, он обернулся, перекрестил издали очень большим крестом меня и весь дом, сел в машину, и больше я его уже никогда не увидела.

В тюрьме он пробыл два года. Вначале сидел в Бутырках, но вскоре, когда немцы стали приближаться к Москве, было объявлено во время очередных передач, что заключенным можно передать теплые вещи. Мне, слава Богу, удалось это сделать. Я поняла, что их куда-то увозят. Бутырская тюрьма была эвакуирована в Саратов, и я лишилась возможности заботиться хоть сколько-нибудь о брате.

* * *

Дни, месяцы и годы шли своим чередом в тревоге и молитве за него. Систематически, ежемесячно я подавала в НКВД запросы о нем, но ответ был всегда один: “Следствие продолжается”.

В это время одна моя хорошая знакомая, особа очень предприимчивая, решила поехать, чтобы разыскивать своего мужа, раненого и находящегося в каком-то госпитале. Путь ее проходил через Саратов. Она сама, в память своей матери, предложила мне навести там справки о моем брате и передать ему, что нужно.

Начали его духовные друзья собирать деньги, вещи и продукты, чтобы передать ему. И вдруг в это время я два дня подряд вижу во сне отца Феодора. Первый раз я его увидала подходящим к моему дому, на котором не было крыши, в дорожном штатском костюме, но с длинными волосами. На плече у него висела дорожная сумка. Подходя к дому и обращаясь ко мне, он сказал: “Вы все меня здесь так любите. Окажи любовь, дай мне канонник, мне надо его почитать, почитать правило, я хочу причаститься”. Я вспомнила, что у меня есть мирской, сокращенный канонник, а ведь он монах, и сказала ему об этом. Он сказал: “Это ничего, дай какой есть”. Я вошла в дом, подошла к узенькому шкафчику под образами, где у меня лежали церковные книги и, открыв его, вдруг увидела, что он наполнен какими-то совершенно чужими вещами… С этим я проснулась.

На другой день я вижу во сне опять отца Феодора. Будто я стою на ярко освещенной солнцем зеленой лужайке, которая, как я знаю, находится вблизи моего дома. У ног моих лежат новые, только что отесанные большие светлые бревна, и я знаю, что эти бревна — моя работа, которую я должна выполнить. Я знаю, что у меня за плечом с правой стороны стоит какой-то помощник, но кто он, я не вижу, а оглянуться почему-то не могу. Знаю только, что это хороший, надежный помощник. И вдруг вижу, что по этой зеленой лужайке идет отец Феодор в белом подряснике (в котором он был при аресте), светлый такой и радостный. В руках он несет чемодан, словно собрался куда-то ехать. Подходит ко мне и большим крестом осеняет бревна — мою работу — и меня вместе с ними и тихо говорит: “Ну, вот все, теперь уж кончайте тут без меня, а я пойду… мне нужно причаститься”⁹⁸.

С этими словами он поворачивается и уходит. Я с ужасом вижу, что он уходит, и хочу закричать: “Куда же ты?”. Хочу броситься за ним и не могу.Как будто какая-то невидимая сила удерживает меня на месте. Я смотрю ему вслед и думаю: “Куда же он пошел?”. И вижу, как бы в воздухе, большой образ Нерукотворного Спаса с горящей перед ним лампадой, а перед ним молящуюся фигуру священника в полном облачении. Лица его мне не видно, так как он стоит ко мне спиной, но я хорошо знаю, что это духовный отец моего брата, уже умерший архимандрит Никита. Брат был очень предан ему и до самой кончины не отходил от его смертного ложа. (У меня сохранился сделанный братом карандашный набросок с умирающего отца Никиты).

Увидя во сне, что брат идет по направлению к образу и фигуре отца Никиты, я как-то сразу успокоилась и почувствовала, что удержать его я не в состоянии, ведь он пошел к своему батюшке, и что ему будет хорошо с ним!

В этот момент я проснулась, а проснувшись, вдруг сразу поняла, что отца Феодора уже нет в живых. Я так ясно и просто почувствовала это, что поехала тут же к близким духовным друзьям и сказала: “Не надо ничего собирать для отца Феодора, ему уже ничего не нужно, он умер”. Я рассказала им кратко о своих снах, но они не придали этому значения и продолжали свои уже ненужные заботы.

Как вскоре выяснилось, его уже действительно не было в живых.

Моей приятельнице, приехавшей в Саратов и явившейся в тюрьму для наведения справки о брате, сначала ничего не хотели отвечать, так как она не является родственницей заключенного, а потом по ее упорному настоянию (она всегда умела настоять на своем) все-таки стали проверять списки заключенных и заявили, что такой у них вовсе сейчас не значится. Так я и до сих пор не знаю: умер он в Саратове или в Москве, если его отвезли обратно в Москву, или в другом месте. Мне только хорошо известно, что он умер мучеником, замученный до смерти на допросах.

Известно мне это потому, что с отцом Феодором в одной камере находился епископ Николай⁹⁹, известный мне как духовный руководитель отца Косьмы, о котором я ранее упоминала, до монашества — Павла. Как все удивительно переплетается в духовной жизни! Епископ Николай был выпущен из тюрьмы по ходатайству Патриарха Сергия, получившего разрешение на возвращение из ссылки престарелых епископов. Когда владыка Николай покидал тюрьму, то отец Феодор очень просил его разыскать меня и все о нем рассказать, а если это ему не удастся, то найти одну из духовных его дочерей, адреса которых дал ему. К великому сожалению, епископ Николай не смог меня разыскать, так как я была прописана за городом, а жила в то время и работала в Москве на донорском пункте. Владыка же Николай был в самый короткий срок отправлен на епархию, сначала в Алма-Ату, куда я не смогла бы приехать из-за отсутствия средств, а потом еще куда-то. Вскоре я узнала о том, что епископ Николай скончался.

Все же епископ Николай встретился с одной духовной дочерью отца Феодора, от которой узнал, что отца Феодора уже нет в живых. В то время мне уже официально было сообщено о смерти отца Феодора, но конечно не было сказано, от чего умер такой молодой, полный, казалось бы, жизненных сил человек.

“Умер, — сказал с грустью епископ, — такой молодой, ох, как жаль его. Но это и неудивительно, что он не выдержал всех пыток”. “Мы сидели в одной камере, — рассказывал он. — Отца Феодора ежедневно в течение долгого времени вызывали ночью на допросы, не давая ему нарочно спать, и там избивали и топтали ногами. Один раз его приволокли с допроса с окровавленным лицом, часть бороды вместе с кожей у него была вырвана. Мучили они его за то, что он упорно ничего не отвечал им, несмотря на пытки. Ни одного слова. Они требовали, чтобы он назвал фамилии всех духовных детей и других лиц, с которыми он общался”. Брат понимал, что любой названный им человек не избежит тюрьмы, и за тем потянутся и другие ни в чем не повинные люди. Поистине, он отдавал свою жизнь за други своя (Ин 15:13). Такова была его светлая душа, которая, я верю, обрела вечное блаженство.

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ЕМУ!

Думаю, что он скончался в день преподобного Сергия, которого особенно почитал. В храме в честь преподобного Сергия, который находился на углу Большой Дмитровки и Козицкого переулка, он готовился принять и принял постриг в монашество. Из этого храма, на колокольне которого он жил, он пошел в первую ссылку. Официально сообщили, что отца Феодора не стало в живых 19 июля 1943 года.

Претерпевый же до конца, той спасен будет(Мф 10:22, ср. 24:13; Мк 13:13).

Отец Феодор претерпел до конца все мучения ради спасения совершенно неповинных ни в чем людей, каким был и он сам.

Что он до конца претерпел, видно еще и потому, что четыре человека, взятые по его делу, были освобождены из тюрьмы и возвращены на свободу, что в те времена не происходило. Такое могло случиться только по особым молитвам, согласным с Промыслом Божиим.

Публикация А. Беглова

“Завещание”
преподобномученика Феодора.

Преподобномученик ФЕОДОР (БОГОЯВЛЕНСКИЙ)

“ЗАВЕЩАНИЕ”

1 июля 1941 г. Ольга Александровна Кавелина, духовная дочь архимандрита Никиты (Курочкина), с 1939 г. окормлявшаяся у отца Феодора, была вызвана в кабинет начальства и включена в состав группы, уезжавшей для организации Восточного филиала их предприятия в Свердловск. Незадолго перед тем, 27 июня она была допрошена следователем НКВД по делу отца Феодора. Командировка в Свердловск уводила ее от неминуемого ареста. Вскоре одна из духовных сестер передала ей от отца Феодора напутствие в дорогу — Праздничную Минею небольшого формата. 5 июля О. А. покинула Москву. Приехав в Свердловск накануне праздника святых апостолов Петра и Павла, в пустой комнате общежития она первый раз открыла Минею. Между страниц, где помещалась служба первоверховным Апостолам, был вложен вырванный из блокнота листок в линейку, на котором пером фиолетовыми чернилами отцом Феодором был написан приведенный ниже текст — последнее, что вышло из-под пера нового преподобномученика и сохранилось до наших дней¹⁰⁰.

†

Смирение — без труда спасение<,> как единогласно говорят св<ятые> отцы. Приобретается же оно не сразу, но когда человек испытает и перетерпит многую болезнь и изменение своему страстному устроению. Случаи к этому в жизни — на каждом шагу<,> и нам остается, принимая все скорби<,> как от руки Божией, обращать <их> в свою духовную пользу. Невозможно же этого совершить на деле, если не имеем постоянной памяти Божией и сознания своей греховности и неисправности. А то и другое получим не иначе, как через молитву. // Поэтому молитва есть основание и корень духовной жизни. Как же молиться? Стараясь ум свой отвлекать от внешних<,> собирать его в< >сло­ва молитвы для начала хотя бы внешним образом, мно­гократным повто­рением этих слов: Г<осподи> I<исусе> Х<ристе> С<ыне> Б<ожий,> помилуй мя грешн<ого>. А чтобы не осталось это делание одним упражнением ума, надобно и сердце понуждать внимать ему. Все же совершаемое не почитать делом великим и высоким, а, наоборот<,> видеть в этом крайнюю свою немощь и нужду в помиловании<,> как и есть на самом деле<.>

Господи, помилуй нас грешных.

Публикация А. Беглова

От редакции

В этом выпуске “Патерика” мы продолжаем публикацию материалов, посвященных новомученикам и исповедникам Российским, прославленным как на Юбилейном Архиерейском Соборе 2000 г., так и последующими деяниями Священного Синода Русской Православной Церкви, и материалов о местночтимых святых Русской Православной Церкви, прославленных в период после Собора 1917–1918 гг. и по наши дни. Поскольку сбор материалов по этим разделам “Патерика” представляет известные затруднения, порядок публикации вынужденным образом произволен: материалы публикуются в том порядке, в каком поступают в редакцию.

Общее руководство подготовкой материалов осуществляет архимандрит Макарий (Веретенников). В работе над текстами этого выпуска принимали участие священники Афанасий Гумеров и Михаил Исаев.

Преподобный Герман Зосимовский

*20 марта 1844 — †30 января 1923

Прославлен Русской Православной Церковью в лике местночтимых Владимирских святых 14 сентября 2000 г.

Память празднуется 1/14 сентября и 17/30 января

Схиигумен Герман, в миру Гавриил Семенович Гомзин, родился в городе Звенигороде Московской губернии 20 марта 1844 года, в Страстной Понедельник. В Великую Пятницу младенца крестили, а на Светлое Христово Воскресение пришлись в том году его первые именины. С первых дней жизни Гавриила окружала атмосфера патриархальной русской семьи, проникнутая духом благочестия. Родители Гавриила, Симеон и Марфа, любили храм Божий, были людьми простыми и сердечными, старались следовать заповедям Божиим, творить милостыню и помогать ближним. Четырех лет от роду Гавриил лишился матери, которая скончалась при родах дочери 19 ноября 1848 года. Гавриила взяла на воспитание тетка, Матрена Матвеевна Бабкина, родная сестра отца. В школе мальчик особенно любил уроки Закона Божия, ему нравилось учиться. После окончания начальной школы он хотел поступать в уездное училище, но из-за отсутствия средств пришлось прервать обучение, о чем отец Герман впоследствии очень сожалел.

Когда Гавриилу исполнилось десять лет, родственники определили его в Москву. Попечение о нем взял на себя брат Алексей, отдавший его в обучение к живописцам, у которых мальчик занимался восемь лет и постиг живописное дело в достаточной степени, чтобы работать самостоятельно. В годы проживания в Москве благочестивый отрок посещал в праздничные и воскресные дни Кремлевские соборы и иноческие обители. Именно в этот период жизни были заложены в душе будущего подвижника основы духовного делания, зародилось и окрепло желание оставить мир и посвятить себя служению Богу. Первым духовным наставником отца Германа был священник церкви при Набилковской богадельне отец Иоанн, которому однажды на исповеди мальчик сказал о желании принять монашество.

В сентябре 1859 года, когда Гавриилу было пятнадцать лет, отец его, ставший рясофорным монахом Гефсиманского скита Троице-Сергиевой Лавры, опасно заболел и был привезен в Москву для лечения. Вечером в воскресенье 19 сентября у постели умирающего в Мариинской больнице собрались его сыновья. Отец был уже так слаб, что не мог поднять руки, чтобы благословить детей. Гавриил, возложив себе на голову отцовскую десницу, мысленно произнес: “Батюшка, благословите меня вместо себя в монастырь пойти”.

Со времени кончины отца прошло два года, Гавриил перебрался по настоянию одного из братьев в Санкт-Петербург. Родные убеждали его оставить малодоходное занятие живописью и предлагали участие в торговых предприятиях. Братья выкупили Гавриила из рекрутов, заплатив пятьдесят рублей, сумму по тем временам значительную; это еще больше усилило моральную зависимость Гавриила от них. Помнил юноша и наставления опытных духовников, не советовавших поступать в монастырь до достижения двадцатипятилетнего возраста. Но столица с ее соблазнами, светский образ жизни, который вели родственники, шумные компании, поездки в театр и, наконец, намерение братьев поскорее женить Гавриила, — все это укрепило юношу в решимости открыть свое давнее желание. Он рассказал брату о “родительском благословении”, на что тот ответил: “Если отец благословил, значит на то Божия воля”. Вскоре Гавриил, посетив Гефсиманский скит, возымел твердое намерение остаться там навсегда. В Гефсиманском он бывал и раньше; еще семнадцатилетним юношей он приехал в скит и просил разрешения поселиться там, но благословения не получил. Перед уходом в скит Гавриил решил осуществить давнюю мечту, сходить на поклонение к святым угодникам в Киев. По железной дороге он добрался до Тулы, потом вместе с обозом до Ельца, где остановился в Троицком монастыре, братия которого оказала радушный прием юному паломнику и помогла добраться до Задонска. Дело в том, что, отправляясь на богомолье в Киев, Гавриил хотел непременно заехать в Задонск, чтобы поклониться мощам святителя Тихона, творения которого еще в отрочестве пробудили в нем стремление к монашеской жизни. Удалось Гавриилу побывать и в Воронеже у мощей святителя Митрофана, но до Киева он так и не добрался: пришло время возвращаться в Москву, где ему предстояло выдержать натиск родных, отговаривавших его от поступления в монастырь. На прощание молодой живописец выполнил заказ брата Алексея: написал для храма святого мученика Трифона иконы святителя Алексия, митрополита Московского и святой мученицы Параскевы (имена этих святых носили брат и его жена). Завершив работу над образами, Гавриил решительно заявил родственникам, что уходит в скит.

20 февраля 1866 года, на второй неделе Великого поста, Гавриил Гомзин поступил в Гефсиманский скит Троице-Сергиевой Лавры, начало которому было положено в 1844 году благословением святителя Филарета, митрополита Московского, и трудами его духовника преподобного Антония (Медведева)¹⁰¹, наместника Лавры. Эта обитель, на внутреннее и внешнее устроение которой столь много трудов положил ныне прославленный угодник Божий святитель Филарет, была известна ко времени поступления в него Гавриила Гомзина сонмом иноков-подвижников, освятивших своими подвигами эту дивную по красоте местность в окрестностях Лавры преподобного Сергия.

Ко времени начала подвижничества отца Гавриила (постри­жен в рясофор 25 июня 1870 года) в скиту пребывали два старца, иеромонах Тихон и иеросхимонах Александр. Так было угодно Господу, чтобы новоначальный инок последовательно проходил науку монашеского жития сначала у одного, потом у другого подвижника.

К отцу Тихону, ученику оптинского иеросхимонаха Феодота, начальнику и братскому духовнику скитских пещер, и поступил в послушание рясофорный монах Гавриил. Почти четыре года пробыл Гавриил в послушании у отца Тихона, пока не призвал его другой Гефсиманский подвижник иеросхимонах Александр. Этот дивный старец, проведший сорок лет жизни в иночестве и из них десять лет в затворе, был учеником оптинского старца Леонида (Наголкина; в схиме Льва)¹⁰² вместе с преподобным Амвросием Оптинским¹⁰³, который впоследствии присылал своих духовных чад на исповедь к отцу Александру. Вспоминая свои первые шаги на поприще иночества, схиигумен Герман говорил, что в скиту у него было “два столпа” — старец и игумен. Старец учил принижать и укорять себя постоянно, в монастыре учили знать лишь храм, келию, трапезу и старца.

В 1869 году послушник Гавриил стал келейником старца иеросхимонаха Александра. Кроме послушания у отца Александра, Гавриил ежедневно по два часа нес в храме чреду по чтению Псалтири и писал иконы. Поступая в обитель, он скрыл, что владеет ремеслом живописца, полагая, что по своим делам достоин лишь послушания на кухне, но кто-то из его прежних знакомых открыл “тайну” монастырскому начальству, и Гавриилу было определено проходить послушание иконописное.

Писание икон дало возможность отцу Герману с первых же дней монастырской жизни усердно заняться духовным деланием. Многие из написанных Преподобным образов уже при его жизни почитались чудотворными.

Преподобный Герман за работой в иконописной мастерской

29 ноября 1877 года рясофорный послушник Гавриил Гомзин был пострижен в мантию и наречен Германом. Монашеское имя он получил в честь святителя Германа, архиепископа Казанского. Восприемником отца Германа в монашестве был его старец иеросхимонах Александр (Стрыгин). 9 февраля 1878 года затворник отец Александр почил о Господе. После кончины любимого старца отец Герман в продолжение девяти лет искал себе духовного руководства. Он вступил в переписку с Валаамскими старцами и святителем Феофаном Затворником. По свидетельству самого отца Германа, святой епископ “добре устроил” его. Впоследствии переписка двух подвижников была издана в виде двух брошюр.

5 июля 1880 года, в день памяти преподобного Сергия Радонежского, митрополит Московский и Коломенский Макарий (Булгаков) рукоположил в Троицком соборе Троице-Сергиевой Лавры инока Германа во иеродиакона. 17 августа 1885 года, в день скитского праздника Вознесения Божией Матери, иеродиакон Герман был рукоположен во иеромонаха. Чин иерейской хиротонии над ним совершил митрополит Иоанникий.

Вскоре после этого многие из скитской братии, а также некоторые иноки Лавры и студенты Московской Духовной Академии стали обращаться к отцу Герману за духовными наставлениями. Это смущало подвижника, и он обратился за разрешением недоумения к Вышенскому Затворнику. Святитель Феофан благословил иеромонаха Германа принимать приходящих и даже дал ему заповедь: никому не отказывать и всех принимать с любовью.

13 марта 1892 года отец Герман был утвержден в должности братского духовника Гефсиманского скита, а в 1893 году назначен также духовником больницы и богадельного женского скита.

Дата добавления: 2015-11-04