Благодарность автора 6 страница

— Не особенно.

— А кто вчера крекеры жевал, когда я звонил? Забыл? — вступил в разговор Билл.

— Забыл, — расплылся в улыбке Дан.

Теперь его голос звучал весело. Он встал из-за стола и принялся мерить шагами комнату. Сутулая фигура с низко опущенной головой двигалась вдоль стены взад-вперед, левая рука проделывала какие-то странные движения: большой и указательный пальцы складывались в букву "о", потом ладонь сжималась в кулак, а через несколько секунд снова возникала буква "о".

Билл как будто забыл о брате и спокойно беседовал с Эрикой и Вайолет. Мэт и Марк посидели со взрослыми за столом, но недолго, и вскоре с воплями: "Я — супергерой!" — начали носиться по мастерской. А Дан все ходил и ходил взад-вперед, взад-вперед. Вздыбленные половицы скрипели у него под ногами. Он что-то непрерывно бормотал себе под нос, время от времени перебивая свой монолог коротким отрывистым смехом. Вайолет несколько раз поднимала на него глаза, потом выразительно смотрела на Билла, но тот лишь отрицательно качал головой, словно прося не вмешиваться.

Мы доели десерт. Я заметил, что Дан затих в дальнем углу мастерской. Он устроился на табуретке рядом с рабочим столом Билла. Подойдя поближе, я разобрал, что он бормочет:

— Ничего, ничего, сейчас твой брат придет и заберет тебя из этого вонючего кабака. Мама уже старая. Все равно она тебя не любит, только притворяется.

Я осторожно окликнул его по имени.

Очевидно, мой голос напугал его, потому что он дернулся всем телом и напрягся.

— Извините, пожалуйста, — произнес Дан. — Я не хочу мешать. Мне надо было подумать. Я очень внимательно думал.

Я сел с ним рядом. От Дана несло потом, на рубашке под мышками проступали темные пятна.

— О чем же вы думали? — спросил я.

— О мистерии. Мистерия! — ответил Дан.

Его пальцы беспокойно теребили волоски на руке, скатывая их в узелок.

— Я Биллу рассказывал. Это очень смешно, потому что там две стороны — мужская и женская.

— Правда? — спросил я. — Каким же образом?

— Очень простым. Мистер Рия и мисс Терия. Или мисс Тери и я. Вам понятно?

— Вполне.

— Это главные герои пьесы, которую я пишу.

Дан яростно дернул себя за волоски на коже, словно хотел вырвать их с корнем. Потом он закурил и уставился в потолок. Под глазами у него темнели круги, но тощий профиль делал младшего брата до странности похожим на старшего, и на мгновение я представил себе двух мальчишек, Билла и Дана, стоящих на дорожке перед домом.

Дан снова ушел в себя. Его пальцы опять пришли в движение, быстро и беспокойно складываясь в букву "о". Он вскочил на ноги и опять принялся мерить мастерскую шагами. К нам подошла Вайолет.

— Как насчет рюмочки коньяку? Не хотите к нам присоединиться? — спросила она.

— Спасибо, Вайолет, — любезно шаркнул ножкой Дан. — Но я лучше покурю и похожу.

Однако через несколько минут он сам подошел к общему столу, пристроился рядом с Биллом, близко наклонился к нему и принялся энергично трепать брата по плечу, приговаривая:

— Братец Билл. Большой Билл. Старина Б. Б. Билл — не добил…

Билл ласково обнял брата, и он притих.

— Хорошо, что ты приехал, Дан, я так рад, что ты здесь!

Дан расплылся в улыбке, схватил стоявшую перед Биллом рюмку с коньяком и сделал глоток.

Через час со стола все было убрано, посуда перемыта; Марк и Мэт играли у окна в кубики, а мы вчетвером стояли у кровати, на которой мертвым сном спал Дан. Он свернулся калачиком, обхватив руками колени, и мирно похрапывал с полуоткрытым ртом. Рядом на покрывале валялись сломанная сигарета и зажигалка.

— Как же я не уследил с этим коньяком, — сокрушался Билл. — Он же принимает литий.

Дан был в мастерской редким гостем, но Билл регулярно, чуть не каждый день звонил ему по телефону С головой у бедняги было совсем худо. По сути дела, вся его жизнь представляла собой отчаянную попытку оттянуть неизбежный приступ, который вновь приведет его на больничную койку. Раздираемый параноидальными страхами, он вдруг звонил Биллу и спрашивал, не разлюбил ли он его, или, что было куда страшнее, за что тот хочет его убить. И тем не менее, несмотря на болезнь Дана, братья были в чем-то удивительно схожи. Обоих снедали страсти, которые невыносимо трудно было вместить в себя, но у Билла для этих мощнейших эмоций существовал выход — работа. Он как-то сказал мне, что работает, чтобы жить, но только после встречи с Даном мне стал понятен подлинный смысл его слов. Для Билла творчество было насущной необходимостью, средством удержаться на грани, выжить. Стихотворения и пьесы Дана были по большей части не закончены, загнанный мозг порождал эти ошметья, топчась все время на одном месте, потому что не мог убежать от себя. Интеллект, нервная организация, личные качества старшего из братьев позволили ему выстоять в противоборстве с тяготами бытия. Младший выстоять не сумел.

Каждый день я слышал наверху шаги Люсиль. У нее была очень специфическая походка: легкая и вместе с тем чуть шаркающая. Когда мы сталкивались на лестнице, она неловко улыбалась, прежде чем заговорить. Ни о Билле, ни о Вайолет она не сказала со мной ни единого слова. И никогда более не просила меня посмотреть ее стихи, хотя я всякий раз интересовался ее работой. По моему настоянию Эрика пригласила ее и Марка к нам на ужин. Была весна, ради торжественного случая Люсиль надела платье, старомодное бежевое безобразие рубашечного покроя. И хотя мешковатое одеяние скрывало ее фигуру, его нелепость странно тронула меня. Я увидел в этом еще одно доказательство ее горней сущности. Уродливое платье не отвратило меня, а почему-то запало в душу. В тот вечер Люсиль сидела напротив за столом, и я не мог надивиться строгому спокойствию ее черт. Отчужденная замкнутость бледного овала лица словно отрицала его одушевленность. Люсиль казалась собственным портретом, написанным за несколько веков до того, как она появилась на свет.

В тот вечер Марк и Мэтью откуда-то вытащили свои прошлогодние костюмы со Дня Всех Святых и с визгом носились в них по квартире. На Марке красовался костюм скелета из тонкого черного нейлона с нарисованными белыми косточками, а тощенький Мэт в синей пижамке с огромной буквой "S" из алого фетра, нашитой на груди, и в красном бархатном плаще представлял собой Супермена — недокормыша. С легкой руки нашего сына Марк тут же превратился в "скелетона" и "черепка", а через пару минут оба радостно скандировали:

— Черепок, ты подох!

С громким топотом мальчишки носились друг за другом перед окном в столовой и вопили, как два ополоумевших могильщика:

— Че! Ре! Пок! Ты! По! Дох!

Эрика не спускала с них глаз, да и я пару раз хотел вмешаться, опасаясь, как бы они не взвинтили себя до такой степени, когда возня может кончиться слезами. Но Люсиль даже не повернула головы, словно ни Марка, ни Мэта с его дразнилками в квартире просто не было.

Она рассказала нам, что в хьюстонском Университете Райса ей предложили вести творческие семинары для начинающих писателей и она всерьез об этом подумывает.

— Я никогда не бывала в Техасе, — сказала она. — Надеюсь, если я соглашусь, то встречу там парочку ковбоев. Ни разу не видела ковбоев.

В тот вечер я впервые обратил внимание на странную особенность ее речи. Она договаривала каждое слово, не смазывая ни единого окончания.

— Мне очень нравятся ковбои, — продолжала Люсиль. — Они мне нравятся с самого детства, но, конечно, не настоящие, а те, которых я сама себе придумала. Возможно, настоящие меня ужасно разочаруют.

В начале августа Люсиль дала окончательное согласие на работу и улетела с Марком в Техас. С Биллом они уже два месяца как расторгли брак. Через пять дней после официальной процедуры развода Билл и Вайолет поженились. Бракосочетание состоялось на Бауэри, прямо в мастерской, и, что примечательно, шестнадцатого июня, то есть ровно в тот день, когда джойсовский Улисс-Блум начал свои странствия по Дублину. За миг до того, как Билл и Вайолет обменялись кольцами, я вдруг подумал, что Блюм и Блум различаются только мягким "л", а по-немецки die Blume — цветок. Мысли мои без всякой связи перескочили на фамилию Билла — Векслер, от немецкого der Wechsel — изменение, смена, перемена. Блюм и Векслер. Цветение и переменчивость.

Билл и Вайолет мечтали пожениться в Париже, хотели, чтобы рядом не было ни родни, ни друзей, только они вдвоем. По крайней мере, именно так они объявили Регине, матери Билла, и родителям Вайолет. Но романтическим мечтам не суждено было сбыться из-за чересчур запутанных французских законов, так что сперва им пришлось расписаться в Америке и только потом лететь во Францию. Единственными свидетелями знаменательного события оказались Мэт, Дан и мы с Эрикой. Марк и Люсиль отдыхали с ее родителями на Кейп-Коде, Регина и Ал отправились в какой-то круиз, а родня Вайолет собиралась устроить прием в честь новобрачных у себя в Миннесоте, но попозже.

Жара стояла под сорок градусов, и мы обливались потом. Скрипучий потолочный вентилятор гонял по кругу раскаленный воздух, и под этот скрип маленький лысый человечек из Общества этической культуры[4]мигом провернул всю церемонию. Сказав несколько слов и прочитав "С добрым утром" Джона Донна, он объявил Билла и Вайолет мужем и женой. В ту же минуту в распахнутое окно дохнул внезапно поднявшийся ветер и хлынул дождь. С небес на мостовую низвергались потоки, грохотал гром, а мы вшестером пили шампанское и отплясывали под Дайану Росс и The Supremes. Танцевали все. Дан плясал с Вайолет, с Эрикой, с Мэтом и со мной. Он скакал так, что половицы прогибались, и время от времени издавал короткий утробный смешок, но потом привычное стремление забиться в дальний угол и ходить там взад-вперед с сигаретой во рту взяло свое. Мэт тоже плясал. В честь свадьбы Эрика нарядила его в синий пиджачок с золотыми пуговками и серые брючки. Довершал картину галстук-бабочка. Но сейчас он был босой, в одной рубашке и трусах. С закинутыми вверх руками Мэт раскачивался в такт музыке. И новобрачные не отставали. Вайолет то "чарльстонила", то "канканила", то рывком выгибалась назад, а Билл ритмично двигался рядом. Внезапно он подхватил ее на руки, выскочил на лестничную клетку, а потом торжественно внес жену в мастерскую.

— А что дядя Билл делает с Вайолет? — озадаченно спросил Мэт.

Я присел с ним рядом на корточки. Как мне объяснить символическое значение порога дома?

— Дядя Билл вносит жену в дом.

Мэт завороженно слушал, а потом спросил:

— А ты тоже так маму нес?

Я покачал головой. Взглянув на сына, я понял, что ореол моей мужественности весьма и весьма потускнел на фоне могучего дяди Билла.

Билл очень не хотел, чтобы Люсиль увозила Марка из Нью — Йорка, но чем больше он настаивал, тем упрямее Люсиль стояла на своем, так что первый раунд в схватке за сына оказался в ее пользу. Квартира на Грин-стрит, купленная на отцовское наследство, осталась за Биллом. За это он лишился машины, счета в банке, всей мебели, которую они покупали вместе с Люсиль, и трех портретов Марка. К тому времени, как Билл и Вайолет вернулись из Франции, Люсиль и Марк уже улетели в Техас, а в квартире остались только голые стены да груда принадлежавших Биллу книг. Вайолет тут же засучила рукава и принялась за уборку. Вскоре состоялся переезд.

Однако не прошло и трех недель с начала учебного года, как Люсиль позвонила Биллу и заявила, что не в состоянии заботиться о Марке и полноценно готовиться к своим занятиям. Так что мальчика посадили в самолет и отправили домой, к отцу. Он поселился с Биллом и Вайолет в квартире на Грин-стрит, в том самом месте, где несколько лет жил вдвоем с матерью. Но сейчас тут все переменилось. Люсиль проявляла к домашнему хозяйству полное безразличие. Разумеется, неряхой она не была, не то что Билл, она просто не замечала валяющихся под ногами книг, разбросанных по полу игрушек, клочьев пыли под диванами. Переехав, Вайолет с жаром взялась за квартиру. После ее беспощадной уборки пустые просторные комнаты засверкали. В тот день, когда я впервые увидел квартиру в ее новой ипостаси, на деревянный стол, который Билл сам сколотил, а Вайолет покрасила в сочный бирюзовый цвет, водрузили вазу из прозрачного стекла. В ней полыхали двадцать алых тюльпанов.

В конце октября 1983 года "истерическая серия" была готова к выставке. Я вдруг заметил, что за прошедшие восемь лет район Сохо, в который мы с Эрикой переехали в 1975-м, незаметно исчез. Незастроенные улицы и тихая хандра сменились свежим глянцем. Одна за другой открывались галереи, зазывно блестя яркой краской хорошо отшпаклеванных дверей. Рядом с ними, как грибы после дождя, появились магазины одежды, где в просторных светлых залах висело всего по семь-восемь платьев, свитеров или юбок, но так, словно каждое изделие тоже было произведением искусства. После ремонта большой белый зал в бродвейской галерее Берни на втором этаже стал еще больше, еще белее и еще выставочнее. Этаж, правда, так и остался вторым. Сам Берни теперь бегал еще быстрее и подскакивал еще выше, в полном соответствии с ростом продаж в галерее. Всякий раз, как я встречал его на улице или в кафе, он покачивался на носках, пружинил коленями и не переставая трещал то об одном молодом таланте, то о другом, улыбаясь от уха до уха при мысли о коллекционерах, которые сметут все подряд, несмотря на растущие цены. Берни твердо знал, что деньги не пахнут. Он греб их с такой откровенной, бесстыдной жадностью, что у меня это вызывало чуть ли не восхищение. Нью-Йорк вечно лихорадит от сенсаций и скандалов, они сменяют друг друга, как приливы и отливы, но никогда прежде я не чувствовал пульс больших денег настолько остро. Вместе с долларами в Сохо хлынули толпы незнакомого народа. На Западном Бродвее туристические автобусы высаживали "группы захвата", состоявшие по большей части из дамочек бальзаковского возраста, которые рассредоточивались на местности и прочесывали одну галерею за другой. Все они, как правило, были одеты в спортивные костюмы, что делало их до тошноты похожими на состарившихся школьниц. Приезжали сюда и молодые европейцы. Эти покупали мансарды, обставляли свои обиталища по последнему слову минимализма и потом целыми днями околачивались на улицах и в кафе, в равной степени бездарные и расфранченные.

Искусство — само по себе загадка, но искусство продавать искусство — загадка вдвойне. Казалось бы, некий предмет просто покупается или продается, то есть переходит из одних рук в другие, и вместе с тем за кулисами сделки действует великое множество самых разнообразных механизмов. Для того чтобы вырасти в цене, произведению искусства требуется совершенно определенный психологический климат. На тот момент Сохо обеспечивал необходимый интеллектуальный подогрев, предоставляя искусству возможность цвести пышным цветом, а ценам — неудержимо рваться вверх. Но по-настоящему дорогое произведение искусства должно нести в себе нечто неуловимое — идею ценности. Именно она способна удивительным образом отделить от творения имя творца и превратить это имя в ходкий товар, который покупают и продают. А творение идет следом как некое материальное приложение. При этом, разумеется, от самого творца тут уже мало что зависит. В те годы, что бы я ни делал, куда бы ни пошел — в магазин за продуктами или на почту, — всюду звучали имена Шнабеля, Салле, Фишля, Шермана. Подобно волшебным заклинаниям из сказок, которые я читал сыну перед сном, они открывали замкнутые двери, за которыми хранились несметные сокровища: бери, сколько унесешь. Имя "Векслер" тягаться с их магией пока не могло, но после выставки в галерее Берни раздававшийся то тут, то там шепоток явственно давал понять, что недалек тот час, когда и это имя отделится от хозяина и им тоже закрутит странное поветрие, так надолго захлестнувшее Сохо и так внезапно оборвавшееся октябрьским днем 1987 года.

В августе нас с Эрикой пригласили в мастерскую на Бауэри. Билл хотел показать нам, что у него получилось. Десятки холстов, рисунков, небольших инсталляций еще были в работе, но три самых больших конструкции он закончил полностью. Я увидел их, как только мы вошли: три здоровенных каркаса, площадью три метра на два, но неглубокие, сантиметров тридцать до задней стенки, обтянутые по периметру холстом, сквозь который лился свет, потому что внутри была спрятана электрическая лампочка. В первый момент я обратил внимание только на расписанные поверхности. Коридоры, лестницы, окна, двери — все в приглушенных тонах, синих, коричневых, темно-зеленых, грязно-желтых. Лестницы упирались в потолок, где не было выхода на другой этаж. Окна смотрели в глухую кирпичную стену. Двери лежали боком или висели под каким-то немыслимым углом. Пожарная лестница через какую-то дыру ужом уползала с нарисованного фасада в нарисованную глубь дома, утаскивая за собой длинную плеть плюща.

Спереди, прямо поверх холста все три короба были туго затянуты плотной пластиковой пленкой с оттиснутыми на ней текстами и изображениями, причем так, что цвета не было, только оттиск, едва различимый, но тем удивительнее это воздействовало на подсознание. В правом нижнем углу третьего короба стояла трехмерная фигура сантиметров пятнадцать высотой: мужчина в длиннополом пальто и цилиндре. Он налегал на дверь, которая медленно приоткрывалась. Присмотревшись, я заметил, что дверь настоящая, на петлях, а в отворенную щель мне был виден знакомый кусок улицы, нашей улицы, Грин-стрит на Нижнем Манхэттене.

Эрика углядела в первом коробе еще одну дверцу. Присев рядом, я заглянул внутрь крошечной комнатки, залитой беспощадным светом свисающей с потолка лампочки. Свет падал на черно-белую фотографию, наклеенную на торцевую стену. На ней была изображена женщина со спины: только затылок и торс. Чуть пониже лопаток на коже проступало написанное крупными буквами слово "САТАНА". Еще одна женщина стояла перед снимком на коленях. Ее фигура была нарисована на плотном холсте и потом вырезана. Для обнаженной спины и рук Билл выбрал перламутровые оттенки белого и розового, так что получилась по-тициановски идеальная плоть. Спущенная с плеч сорочка была бледно-бледно-голубой. В комнате находилась еще одна фигура. Это была маленькая восковая куколка мужчины с длинной указкой, какими обыкновенно пользуются учителя географии на уроках в школе. Стоя подле вырезанной из холста женщины, он, казалось, вырисовывал что-то указкой у нее на коже, и там проступало неумелое изображение дерева, дома и облака.

Эрика подняла голову и посмотрела на Вайолет:

— Дермографизм?

— Понимаешь, — начал объяснять мне Билл, — врачи на них рисовали. Брали какой-нибудь инструмент с тупым концом и водили им по телу пациентки, а потом, когда у нее на коже проступали слова или картинки, фотографировали их.

Билл раскрыл еще одну дверцу, все в том же коробе. В маленькой комнате всю торцевую стену занимало изображение женщины, стоящей у окна. Длинные темные волосы, собранные на одну сторону, открывали ей плечи. Казалось, написанная маслом фигура напрямую перекликается с голландской живописью семнадцатого века, если бы не одна деталь. Прямо поверх красочного слоя шел рисунок черной тушью, изображавший ту же самую женщину, но в другой манере. От этого наложения этюда на законченную картину возникало странное ощущение, будто рядом с живым персонажем стоит его призрак. На руке ее, от плеча до кисти, было дважды выведено имя: "Т. Бартелеми", один раз красной краской, другой — черным карандашом. Казалось, буквы кровоточат.

— Диди-Юберман пишет о некоем докторе Бартелеми, который тоже работал во Франции, — сказала Вайолет. — Он писал на теле пациентки свое имя, а потом приказывал буквам кровоточить в строго определенное время, например, в четыре часа пополудни того же дня. И все происходило по его приказу. Если верить его записям, имя оставалось на коже пациентки почти три месяца.

Я не мог оторвать глаз от маленькой освещенной комнатки. На полу перед портретом Августины была разбросана одежда: нижняя юбка, крошечный корсет, чулки. Тут же валялась пара маленьких башмаков.

Вайолет открыла третью дверцу. В абсолютно белой комнате, освещенной электрическим светом, не было ничего, кроме прислоненной к стене картины, стоявшей прямо на полу. На холсте в резной золоченой раме был изображен коридор и в нем две фигуры: полностью одетый мужчина и обнаженная женщина. Лица ее я не увидел, но фигурой она напоминала Вайолет. Женщина лежала на полу. Молодой человек сидел на ней верхом и, зажав в левой руке большой фломастер, что-то яростно выводил у нее на ягодице.

В среднем коробе дверей было всего две. За первой пряталась куколка, похожая на героиню сказки о трех медведях: длинные льняные локоны, клетчатое платьице и белый передник — только она билась в припадке. Глаза закатились так, что видны одни белки, рот раззявлен в немом крике, руки обвивают шест, стоящий в центре комнаты. Волна судорог вывернула ее тело в одну сторону, так что платье и передник задрались и сбились куда-то вверх. На маленьком кукольном личике алела длинная кровоточащая ссадина, которую я сперва не заметил. По стенам комнаты Билл написал десять черно-белых мужских фигур с книгами в руках. Десять теней стояли вокруг, не спуская глаз с зашедшейся в крике девочки.

За второй дверцей находилась картина, выполненная в технике черно-белой фотографии, похожая на подлинный снимок из лечебницы Сальпетриер, запечатлевший женщину в позе распятия. Такой Билл увидел Женевьеву, молодую девушку, чьи больничные мучения — параличи, припадки, стигматы — странным образом перекликались с мученичеством святых. Перед этой фотокартиной, прямо на полу лежали четыре куклы Барби с запрокинутыми вверх лицами. У каждой были завязаны глаза и заклеен пластырем рот. На полосках пластыря я увидел какие-то слова; у одной куклы — "ИСТЕРИЯ", у другой — "АНОРЕКСИЯ", у третьей — "САМОИСТЯЗАНИЕ". На четвертой полоске надписи не было.

В третьем коробе, кроме дверцы внизу, на которую налегал плечом человек в длиннополом пальто, оказывается, было еще три. Одну нашел я, хотя нелегко было отличить настоящую дверную ручку от множества нарисованных "обманок". За дверью находилась ярко освещенная комнатка, совсем крошечная. На полу стоял деревянный гроб. Вторую дверь нашла Эрика. Эта последняя комната была абсолютно пуста, если не считать скомканного клочка бумаги с нацарапанным на нем словом "КЛЮЧ".

Эрика наклонилась, чтобы получше рассмотреть человечка в цилиндре, открывавшего дверь, за которой лежала наша улица, Грин-стрит.

— У него тоже есть прототип? — спросила она.

— У нее, — с нажимом произнесла Вайолет. — Ты посмотри получше!

Я присел на корточки рядом с Эрикой. Теперь я заметил, что пиджак у куколки топорщится на груди. Костюм был явно не по росту, брюки гармошкой сползали вниз.

— Это же Августина! — сказала Вайолет. — Самый конец ее истории. И конец истории болезни. Последняя запись: 9 septembre — X… se sauve de la Salpetriere deguisee en bomme. [5]

— Но почему Икс? — спросил я.

— В лечебнице было принято скрывать подлинные имена пациенток под литерами и цифрами. Но в данном случае речь точно шла об Августине, я проверяла. Так что девятого сентября 1880 года она действительно убежала из лечебницы Сальпетриер, переодевшись в мужское платье.

День клонился к вечеру. Мы с Эрикой приехали в мастерскую сразу после работы, не заходя домой. Я вдруг почувствовал, что устал и проголодался, что целый день не видел сына, который до сих пор с няней. Интересно, что же я буду писать про эти работы Билла?

Билл между тем стоял, обнимая за плечи Вайолет, которая увлеченно говорила с Эрикой:

— Для них живые женщины становились неодушевленными предметами. Знаешь, как Шарко называл пациенток под гипнозом? "Суррогатные истерички". Вот тебе, пожалуйста, подлинный термин, которым он пользовался. Ну и апофеозом всего этого стал дермографизм. Бартелеми и ему подобные подписывали женские тела, словно перед ними не человек, а холст или бумага.

— Что-то здесь нечисто, — скептически вставил я. — Кровоточащие письмена, картинки, которые появляются по мановению руки. Сомнительно. Похоже на шарлатанство.

— Это не шарлатанство, Лео. Все происходящее действительно отдавало театральщиной. Представляешь, весь кабинет Шарко был выдержан в черном цвете. Он же безумно увлекался всеми этими историческими свидетельствами о бесовщине, ведовстве, чудесных исцелениях. У меня такое ощущение, что он надеялся найти им какое-то научное объяснение. Но дермографизм — это факт. Показать?

Вайолет села на пол.

— Одну секунду, — сказала она. — Мне нужно сосредоточиться.

Она закрыла глаза и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов. Плечи ее обмякли, губы приоткрылись. Билл бросил взгляд в сторону жены и с улыбкой покрутил головой. Наконец Вайолет открыла глаза. Теперь она смотрела в одну точку перед собой. Вытянув вперед левую руку, она легонько провела указательным пальцем правой по внутренней поверхности предплечья. На коже проступили два еле заметных слова: " Вайолет Блюм". Сперва буквы были бледно-розовыми, но постепенно цвет становился все более насыщенным. Вайолет снова закрыла глаза и глубоко задышала. Прошла еще секунда, и она уже смотрела на нас.

— Вот. Просто колдовство какое-то, — услышал я ее голос.

Я поднес ее руку к глазам. Она потерла пальцами змеящиеся буквы, словно хотела доказать мне, что они настоящие. Когда я смотрел на ее растертую кожу, то вдруг понял, что расстояние между мной и докторами из лечебницы Сальпетриер внезапно сократилось. Медицина делала реальностью то смутное желание, которое таилось в глубине души каждого мужчины — стремление получить нечто среднее между женщиной из плоти и крови и прелестной безделушкой. Шут его знает, может, Пигмалиону именно этого и надо было? Я поднял глаза. Вайолет улыбалась. Она отняла руку и плавно опустила ее, а мне все не давал покоя Овидиев Пигмалион, обнимавший, целовавший и наряжавший деву, которую сам же изваял из куска слоновой кости. А когда его мечты стали явью, он коснулся вдруг ставшей такой теплой плоти, и пальцы впечатали в ее кожу свой след. Вайолет сидела по-турецки на полу, опустив руки на колени, а имя, написанное чуть выше запястья, не исчезало. Там, в лечебнице, женщины под гипнозом были покорны любому приказу: наклонись! на колени! выше руку! ползи! Спущенные с плеч блузки обнажали спины, которые ждали магического прикосновения докторской десницы. Одно движение — и слово явлено во плоти. О, эти мечты о всемогуществе! Ну кто же их не знает, хотя все они по большей части из области легенд и утренних грез, и там им вольготно. Я подумал о небольшой картинке, которую только что видел. Она осталась в коробе за закрытой дверцей. Молодой человек нажимает обратным концом перьевой ручки на мягкую девичью ягодицу наклонившейся перед ним молодой особы. Тогда сюжет показался мне скорее курьезным, но теперь при одном воспоминании по телу разливалась теплота. Отрезвление наступило со словами Билла: — Ну, Лео, что скажешь?

Я, конечно, нашел что сказать, но ни словом не обмолвился ни о коже Вайолет, ни о Пигмалионе, ни об эротических письменах.

Отказавшись от плоскостной живописи, Билл совершил прорыв в новую область. Но вместе с тем он продолжал сталкивать двухмерные изображения с трехмерным пространством и куклами. Ему нравилось работать на стыке стилей, нравилось обращаться к творчеству старых мастеров или к широкому культурному контексту, куда попадала даже реклама. Как оказалось, пленка, обтягивавшая подобно коже короба конструкций, была сплошь усеяна рекламными объявлениями, старыми и новыми, расхваливающими всякую всячину, от корсетов до кофе, вперемешку со стихами певцов одиночества: Эмили Дикинсон, Гёльдерлина, Хопкинса, Арто и Целана, а также с цитатами из Шекспира и Диккенса, которые прочно вошли в язык, вроде "Весь мир — театр" и "Закон — осел". На одной дверце я разглядел стихотворение Дана "вино. вны. брать, я. ве!", а рядом можно было разобрать еще одно знакомое название: "Мистерия. Пьеса в двух половинах Даниэля Векслера".

Мне пришлось на несколько недель забросить свою книгу и засесть за очерк для выставки. Он получился небольшим, всего семь страниц. Их размножили на ксероксе и разложили на столике при входе в галерею Берни Уикса, но на сей раз к тексту прилагались репродукции размером с почтовую открытку. Биллу очерк понравился. Мне тоже тогда казалось, что я сделал все, что мог, но на самом деле на осмысление новых работ Билла Векслера требовались не месяцы, но годы. Были вещи, которых я не видел тогда, зато ясно вижу сейчас. Три короба представляли собою три осязаемых сна, привидевшихся Биллу, когда жизнь его разорвалась надвое между Люсиль и Вайолет. С ведома ли художника или без оного, но маленькая женская фигурка в мужском платье стала еще одним автопортретом. Августина была вымышленным ребенком, которого Билл и Вайолет вместе произвели на свет. Она сбежала и нашла спасение на знакомой улице, ее бегство и спасение были бегством и спасением самого Билла. Я вновь и вновь возвращался мыслями к тому, что же оставляла за собой Августина; в двух каморках внутри короба — гроб и слово "ключ". Странно, ведь Билл легко мог положить в белую комнатку настоящий ключик, но почему-то решил этого не делать.

Мы с Эрикой не раз задавали себе вопрос, правильно ли мы поступили, приведя Мэта на выставку "истерической серии". После первого же похода в галерею он начал проситься "в гости к Берни". Возможно, немаловажную роль тут сыграла вазочка с шоколадными конфетами в золотых бумажках, стоявшая на столе у администратора, но кроме всего прочего, Мэту очень нравилось, как Берни с ним разговаривает. В его голосе никогда не проскальзывали снисходительные нотки, к которым прибегают взрослые, если рядом есть ребенок. Берни обычно бросал:

Дата добавления: 2015-11-04