Ора», 16 сентября 1984 ЧУДО В КАТАНИИ В двенадцать лет она за одну ночь исцелилась от смертельной гангрены! 2 страница

Переговорная. Просторная комната с голыми стенами, в которой кое-где стояли школьные столики со скамейками, также выкрашенные поблекшей краской. Высоко под потолком – крохотные окошки, сквозь которые пробивался полуденный свет. Все убранство комнаты сводилось к распятию, висящему напротив меня, настенным часам и табличке с надписью, запрещающей курить. В комнате никого не было.

Охранница заперла за мной дверь. Я остался один, прохаживаясь по комнате, чтобы убить время. Под ногами я чувствовал что-то мягкое: пол был покрыт песком. Я заметил следы песка, забившегося в окна и во все углы. Пыль проникала сюда через другую закрытую дверь, которая, должно быть, выходила прямо в пустыню.

Звук отпираемого замка. Шаги. Кулаки у меня непроизвольно сжались. Нельзя было терять хладнокровия. Я сосчитал до пяти, прежде чем обернуться.

Охранница уже закрывала замок. Агостина садилась на стул, прямая и строгая, одетая в небесно-голубую блузку. Сам не знаю, чего я ожидал, но уж точно не этого мощного сияния.

От Агостины действительно исходило сияние, словно от святой.

Я подошел ближе и ощутил приятное тепло, как будто Агостины однажды коснулся источник несказанной силы, оставив на ней неизгладимую печать. Быть может, это след того чуда, которое ее исцелило? Я подавил это ощущение. Сюда я пришел, чтобы допросить убийцу Сальваторе Джедды, а не божью избранницу.

Я отодвинул стул и присел. Мне вспомнились высказывания скептиков в те времена, когда Богоматерь являлась Бернадетте Субиру. Судебные исполнители, полицейские, которые отказывались верить в откровения, склоняли голову, увидев эту молодую женщину. «Ее лицо само по себе – свидетельство встречи с Богоматерью, в нем отразился Ее лик…»

Мы сидели друг против друга. Агостина Джедда улыбалась. Она выглядела еще моложе, чем на фотографиях, – не старше двадцати пяти лет. Невысокая, тоненькая, даже хрупкая. Однако черты лица были четкими: черные глаза, сверкающие из-под высоких бровей, задорный вздернутый носик, красный, хорошо очерченный рот, словно глазированная ягода в чаше. Коротко стриженные черные волосы, обрамлявшие эту изящную картину, только усиливали ее бледность.

Я открыл рот, но Агостина опередила меня:

– Как вас зовут?

Голосок был тоненьким, слабым, но неприятным. Я ответил по-итальянски:

– Я Матье Дюрей. Полицейский из Парижского уголовного отдела.

– Хоть что-то новенькое, – произнесла она, словно это ее забавляло. – А то ко мне ходят одни священники.

Я положил перед ней фотографию Люка. Прежде всего я хотел убедиться.

– Я здесь не первый французский полицейский. Этот ведь тоже к вам приходил? Да или нет?

– Он совсем другое дело. Я его не интересовала.

– А кто же его интересовал?

По ее губам скользнула улыбка:

– Вы сами знаете.

Перед глазами у меня снова замелькали видения: Пазузу с пастью летучей мыши, ангел с головой фавна и большими сломанными крыльями, человек в рединготе и шапокляке с налитыми кровью глазами, воющие псы, пчелы, жужжащие, как под фонограмму. Я откашлялся и продолжал:

– Могу я задать вам несколько вопросов?

– Смотря о чем.

– О преступлении, совершенном в апреле 2000 года.

– Я уже все рассказала полицейским и адвокатам.

– Я буду только задавать вопросы. Вы же отвечайте, когда захотите. Идет?

Легкий кивок. Вокруг завывал ветер: долгий, леденящий душу животный стон. Я представил себе, как из-под двери проникает песок и засыпает всю комнату, чтобы похоронить нас заживо.

– Ваш муж был убит при необычайных обстоятельствах. Его убили вы?

– Избегайте очевидного – сэкономите время.

– Что вас заставило признаться в этом преступлении?

– Мне нечего было скрывать.

Агостина держалась непринужденно. В ее ответах чувствовалась раскованность. Я предпочел вести допрос жестко, как если бы допрашивал Агостину во время ее задержания:

– Это убийство носит особый характер. Сейчас я не говорю ни о нравственности, ни о мотивах. Я говорю о способе. Лично я не думаю, что вы обладаете необходимыми знаниями и навыками, чтобы совершить такое жертвоприношение.

– Это не вопрос.

– Где вы взяли кислоты?

– В больнице. Все это есть в материалах следствия.

– А насекомых?

– Я собирала самих насекомых и их личинки там, где была падаль: на свалках Патерно и Адрано.

– В грудной клетке жертвы был найден лишайник. Где вы его достали?

– В скальных пещерах возле Ачиреале. У нас он хорошо известен.

Она лгала. Такой лишайник встречался гораздо реже, чем обычный гриб. Оставался африканский скарабей, но о нем я не стал упоминать. Наверняка у нее и на этот случай готов ответ.

– Разные части тела разложились по-разному, а для этого требуются сложные приспособления. Как вы этого добились?

– Дело было в апреле. На стройке холодно. Достаточно было подогревать некоторые части тела, а остальные оставить как есть.

Агостина продолжала улыбаться.

– Почему вы выбрали такой сложный способ убийства?

– Следующий вопрос.

– Не хотите отвечать?

– Таков наш уговор. Следующий вопрос.

Я посмотрел на ее руки: они были такими же белыми, как лицо. Тонкие голубые вены виднелись под прозрачной кожей. Я не мог представить себе, как эти руки погружаются в тело Сальваторе и отрезают ему язык.

– Зачем вам понадобилось его убивать? Был ли у вас мотив?

– С чего вы взяли, что я вам отвечу? – развязно спросила она. – Я не говорила об этом ни полицейским, ни судьям. Даже адвокатам не говорила.

Ветер все завывал. Я подумал о Люке и решил сблефовать:

– У вас нет выбора. Я нашел жерло.

Она засмеялась отрывистым смехом, который быстро перешел в гулкое клокотание:

– Ты все врешь. Будь это правдой, здесь не было бы ни тебя, ни этих твоих вопросов третьеразрядного полицейского.

Несмотря на сарказм и обращение на «ты», я почувствовал, что в чем-то взял верх. Агостина знала, что я продвигаюсь на ощупь, но само слово «жерло» означало, что я шел по иному следу, чем полицейские из Катании. По единственно верному следу, который я сам еще плохо различал. Она прошептала:

– Я так сделала, потому что должна была отомстить.

– Кому? Сальваторе?

Она несколько раз энергично кивнула, как делают дети, когда им предлагают лакомство.

– Что же он вам сделал?

– Он меня убил.

Сальваторе – жестокий муж. Сальваторе, до смерти избивающий Агостину. Агостина, поклявшаяся отомстить за себя, убив своего мужа. Обо всем этом я не нашел в деле ни строчки, ни намека. И потом, когда мстят мужу, выбирают более простой и быстрый способ.

– Расскажите.

Агостина не сводила с меня пылающих глаз. В воздухе кружились песчинки и липли к моему потному лицу. Я повторил:

– Расскажите.

– Он убил меня, когда мне было одиннадцать лет.

– Когда вы упали со скалы?

– Это он меня столкнул.

Сальваторе-подросток в роли убийцы. Мальчишка, хладнокровно толкающий девочку в бездну. Невероятно. Агостина продолжала:

– Сальваторе был грубым… нервным… непредсказуемым. Мы стояли на краю пропасти и толкались в шутку. И вдруг он столкнул меня вниз. Просто так.

– Но вы об этом никогда не упоминали после падения.

– Я не помнила.

– И вы вышли замуж за Сальваторе?

– Говорю вам, я ничего не помнила.

– Кто же вернул вам память?

– Ты задаешь мне вопрос, ragazzo?^[24]

И снова расплющенная морда демона. Падший ангел, порочный, лукавый, открывший правду этой молодой женщине, чтобы подтолкнуть к мести. Судя по настенным часам, у меня оставалось всего три минуты.

Когда я снова взглянул на Агостину, ее губы были растянуты в гнусной, развратной ухмылке, причем уголки рта были вывернуты в разные стороны: один вверх, другой вниз.

Я закашлялся, но решил идти до конца:

– Дьявол подсказал вам правду, так ведь?

– Да, он явился мне в глубине моего сознания…

Она просунула руку под блузку и стала ласкать себе груди. Мне вдруг показалось, что по комнате расползается страшный холод.

– Он вами руководит?

К холоду присоединился приглушенный запах, тошнотворный и гнилостный.

Она опустила руку и просунула ее между ног.

– Это было как сон… – прошептала она. – Да, он приказал, но его приказ был лаской… наслаждением… Давно ты не трахался, ragazzo?

– И это он внушил вам способ убийства?

Внезапно Агостина задержала дыхание, потом медленно выдохнула, словно коснулась чувствительной точки своего лона. Глаза у нее сузились, как у лисы, и она продолжала мастурбировать.

Казалось, в комнате становится все холоднее, а зловоние усиливается. Несло застоявшейся водой, тухлыми яйцами и почему-то ржавчиной. Нечто среднее между запахом экскрементов и металла.

– Вы же чудесно исцеленная, – процедил я сквозь зубы. – Ваше исцеление, физическое и духовное, признала сама Римско-католическая апостольская церковь. Почему же вами движет Сатана?

Агостина не ответила. Вонь стала непереносимой. Изо всех сил я старался подавить чувство, что здесь, в этой комнате, кроме нас присутствует кто-то третий.

Агостина перегнулась через стол. Ее взгляд был затуманен:

– Ну что, нашел жерло?

Вдруг она вскочила и обняла меня за шею. Она лизнула мне ухо, и ее смех оглушил меня. Язык у нее был жесткий и шершавый.

– Не расстраивайся, котик, жерло тебя найдет, оно…

Я отшвырнул ее от себя, охваченный тем же омерзением, что и в Богоматери Благих дел, когда меня осквернил тот таинственный взгляд. Теперь по комнате кружились вихри: стужа, ветер, зловоние. И еще – тот, «другой».

– Хочешь, я возьму в рот, – шептала она, – как проститутка… как лесбиянка…

– Вам известно имя Манон Симонис?

Она вынула руку из-под стола и понюхала:

– Нет.

– А Сильви Симонис?

– Нет, – проговорила она, облизывая пальцы.

– Сильви убила свою дочь Манон, решив, что в ту вселился дьявол.

– Никто не может нас убить, – засмеялась Агостина. – Он защищает нас, понятно?

– Что вы должны делать для него?

– Я оскверняю, опустошаю. Я – недуг.

Голос ее стал густым, тягучим, хриплым, болезненным. В то же время мне показалось, что в конце всех ее слов слышался нестройный свист.

Я попытался ее спровоцировать:

– Кого ты оскверняешь здесь, в тюрьме?

– Я символ, ragazzo. Моя сила просачивается сквозь стены. Я не даю покоя педерастам из Ватикана. Я всех вас затрахаю!

– Вас защищают адвокаты Папского престола.

Агостина разразилась низким блудливым хохотом, по-прежнему держа руки между ног. Она похотливо прошептала:

– А ты и правда самый большой придурок из всех полицейских, которых я знала. С чего ты взял, что эти ублюдки меня защищают? Они следят за мной, нюхают мне задницу, как псы течную суку.

В этом она была права. Администрация понтифика действительно стремилась ограничить возможный ущерб, но больше всего им хотелось держаться поближе к «своей» чудесно исцеленной, чтобы разобраться в тех явлениях, которые происходили в теле и душе Агостины.

Она обхватила себя за плечи, содрогаясь, как будто только что пережила сильнейший оргазм, наслаждение, сотрясавшее все ее тело.

– Он сказал мне, что ты придешь, – прорычала она неузнаваемым голосом.

– Люк Субейра? Полицейский с фотографии?

– Он сказал мне, что ты придешь.

Спазм скрутил мне желудок: Агостина говорила о бесе, она действительно была бесноватой. Вот чье присутствие я ощущал. Она снова улыбнулась, выворачивая уголки рта: вверх и вниз. Лицо выглядело разорванным, как грязный листок бумаги. У меня оставалась еще одна минута.

– А знаешь, где я брала насекомых? – Она ухмыльнулась с издевкой. – Все просто. Мне достаточно дотронуться до себя… Я истекаю смрадом, мое влагалище разверзается, как разлагающаяся падаль. И тогда слетаются мухи… Чувствуешь, ragazzo? Я призываю их своим лоном… Они сейчас прилетят…

Опустив голову, она что-то забормотала нараспев. Быстро выкрикивала слова, раскачиваясь взад и вперед. Вдруг глаза ее закатились, были видны одни белки.

Я наклонился, прислушиваясь. Агостина говорила по-латыни.

Одно за другим я разобрал слова, которые она твердила: «…lex est quod facimus, lex est quod facimus, lex est quod facimus, lex est quod facimus».

«ЗАКОН – ЭТО TO, ЧТО МЫ ДЕЛАЕМ».

Что означали эти слова? Почему именно она их произносила?

Теперь она захрюкала, как свинья. Ее хрип сопровождался резким свистом. Вдруг ее зрачки вернулись на место. Они горели желтым пламенем. Плюнув мне в лицо, она завыла хриплым голосом:

– ТЫ БУДЕШЬ ЖРАТЬ СВОЕ ДЕРЬМО В АДУ!

У меня за спиной щелкнул замок. Десять отведенных мне минут истекли.

Чем ближе к Катании, тем плотнее становилась пепельная завеса. Уже невозможно было различить щиты с надписью «Вулканический пепел». Частицы пепла скрипели под дворниками. Я еле полз и, чтобы хоть что-то видеть, снаружи протирал рукой лобовое стекло.

Вид вулкана изменился. Теперь над ним кроме серого столба пепла, извергавшегося под огромным давлением, вздымался еще и мерцающий столб пара. Слышался чудовищный рев, перекрывавший грохот взрывов. О том, что выбросы поднимаются на несколько километров, можно было судить по кружившим гораздо ниже вертолетам.

Склон между двумя разверстыми глотками был прорезан красноватыми венами, вскипавшими раскаленной лавой. В горе происходили геологические изменения. Возникали вулканические конусы, рельеф колыхался, словно на горизонте вытряхивали ковер. Я наблюдал природное явление, о котором обычно знают лишь по преданиям давних времен. Поверхность земли покрывалась трещинами, размягчалась, вспучивалась, обнаруживая свою живую природу, ее горячую плоть. Гора изменяла облик, и я вместе с ней. Мое настоящее шаталось, лопалось, кренилось, выплескивая меня в эту первобытную ночь мира.

Кордоны вокруг Катании становились все плотнее. Офицеры Финансовой гвардии в масках проверяли документы и пропуска. Вынужденные стоять, автомобилисты спокойно читали газеты. Это был конец света, но никого он не волновал.

15 часов, via Etnea

Теперь мне хотелось услышать, что скажет архиепископ Катании, монсеньор Паоло Кореи. Мне хотелось иметь четкое представление об отношении Церкви к делу Агостины Джедды.

Город был погружен во мглу, но в архиепископстве, по-видимому, дали обет не пользоваться электричеством. Там царила та же атмосфера деловитости, что и в полицейском участке или в редакции газеты. Только в затемненном варианте. По коридорам бегали священники, поправляя на ходу сутану или неся крест и кадило.

Остановив одного из них, я спросил, как пройти в кабинет монсеньора Кореи. Его глаза превратились в блюдца, и он не ответил. Я оставил его и начал карабкаться вверх по лестнице, работая локтями в этом хаосе. Наконец я нашел на последнем этаже табличку с надписью «Архиепископ», постучал для порядка и вошел.

В сумерках за письменным столом сидел старик в черной сутане и что-то писал. Слабый свет из огромного окна падал сзади на его лысину. Он поднял голову и посмотрел на меня тяжелым взглядом:

– Кто вы такой? Кто вам позволил?

Я протянул ему удостоверение, назвался и тут же объявил причину визита – Агостина Джедда. Мне было не до церемоний. Человек в сутане опустил глаза на бумагу. У него было невозмутимое лицо, похожее на бульдожью морду.

– Уходите отсюда, – сказал он спокойно. – Мне нечего вам сказать.

Я закрыл за собой дверь и подошел к столу. Окружающие нас картины казались монохромными.

– А вот я, напротив, полагаю, что вы много чего можете рассказать, и я не уйду, пока всего не услышу.

Архиепископ медленно поднялся, опершись кулаками о стол. От него исходила невероятная сила. Шестидесятилетний колосс, который мог бы еще нести дубовый крест во время процессии. Или выкинуть меня в окно.

– Что это за тон? – Он стукнул кулаком по столу во внезапном приступе гнева. – Со мной здесь так не разговаривают!

– Все когда-то случается.

Прелат прищурился, как будто хотел меня лучше рассмотреть. На груди у него тускло блестел золотой крест. Уже гораздо тише он произнес:

– Вы сумасшедший. Вы, видимо, не в курсе, что вокруг нас рушится мир?

– Ничего, он еще поскрипит, пока я не узнаю правду.

– Вы сумасшедший…

Архиепископ тяжело сел, сдаваясь:

– Пять минут. Так что вы хотите знать?

– Ваше профессиональное мнение. Как вы объясняете преступление Агостины Джедды?

– Эта женщина – чудовище.

– Агостина Джедда – избранница Бога. Официально признана чудесно исцеленной. Вашей епархией. Вашим комитетом экспертов и духовных лиц. Римской курией. Вы подтвердили ее физическое и душевное выздоровление. Как она могла измениться так… кардинально? Или как вы могли так ошибиться? Не разглядеть дремавшего в ней безумия?

Архиепископ не поднимал глаз. Рассматривая свои ладони – широкие, серые, неподвижные в темноте, он пробормотал:

– Я дал себе слово больше об этом не говорить.

– Отвечайте!

Он приподнял веки. Его взгляд был необычайно пронзителен, полон силы. Такой взгляд должен пронимать до самого нутра аудиторию, когда он поднимается на церковную кафедру и смотрит на прихожан.

– Мы ошиблись, но не так, как вы думаете.

– А как я думаю?

– Мы просто перепутали полюса. И все.

– Я не понимаю.

– Агостина чудесно исцелена не Господом. Она чудесно исцелена дьяволом.

Я застыл на месте, когда услышал эти слова.

– Чудесно исцелена дьяволом?

– Агостина была спасена демоном. Теперь мы в этом уверены. Она нас всех одурачила. Своими молитвами, своими паломничествами, своей деятельностью сестры милосердия. Все это обман. Агостина очнулась одержимой. Ее спас Сатана. Она играла роль, чтобы сильнее нас оскорбить. Дьявол – лжец. Перечитайте святого Иоанна: «…когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи».

У меня сильно закружилась голова, но я успел уловить самое важное: монсеньор Паоло Кореи и, несомненно, вместе с ним вся его епархия и церковные власти признавали за демоном способность исцелять. То есть считали его высшим существом – или низшим, если желаете поиграть словами.

Сатана как воплощение сверхъестественной силы!

– Как вы можете так говорить? Мы живем не в Средневековье!

Мой собеседник схватил чистый бланк со штампом архиепископства и нацарапал на нем какое-то имя и адрес, затем произнес усталым голосом:

– Ваши пять минут истекли. Если хотите узнать больше, ступайте к теологам Ватикана. Может быть, вас примет кардинал ван Дитерлинг. – Он подтолкнул ко мне листок. – Вот его координаты.

– Он экзорцист?

Корси покачал бульдожьей головой. Он откровенно улыбался в темноте:

– Экзорцист? Это вы живете в Средневековье.

Снаружи было темно, как ночью.

Темнота была волшебной – в воздухе порхал пепел, сбиваясь в стайки, которые тотчас же рассеивались, как скворцы во время перелета. Кафедральный собор Катании едва можно было разглядеть, стоя в двух шагах от него. Люди достали зонтики, у машин не переставая работали дворники, но тем не менее не чувствовалось ни малейшего признака паники.

Я снова поднялся по улице Этнеа к своей машине, почти исчезнувшей под слоем пепла. Я машинально оглядел улицу. Маячивший на противоположном тротуаре силуэт пробудил во мне смутное воспоминание. Тощий мужчина в длинном кожаном пальто. Я не различал его лица, но его лысина выделялась своей белизной. Внезапно я понял, что это один из тех двух убийц в Альпах. Это его я видел тогда на заснеженной стройплощадке – то же пальто, та же худоба, та же напряженность позы.

Не размышляя, я бегом пересек улицу. Черные хлопья лезли мне в глаза, рот, ноздри. Я чувствовал себя сильным. Толпа была мне на руку, буря – тоже. Убийца не мог ничего сделать. Какой-то твердый ком стоял у меня в горле: унижение, перенесенное мной во время позавчерашней травли. Я должен был вернуть долг. Себе самому.

Человек попятился, а затем дал тягу. Я прибавил ходу. Мне приходилось уклоняться от зонтов, смахивающих черноту щеток и пластов сажи, которые падали вниз, чтобы, тут же рассыпавшись, снова взлететь в небо.

Я петлял между прохожими, бежал трусцой, чтобы не потерять из виду свою добычу.

Пепельная буря не прекращалась. Фасады домов, витрины, тротуары походили на испещренные черными точками газетные полосы. Глаза у меня были словно засыпаны песком, и мало-помалу все окружающее как будто отдалилось и стало нематериальным.

Тень человека исчезла. Всматриваясь, я козырьком приложил ладони к глазам, чтобы защитить их. Никого. Теперь я бежал просто наугад, заглатывая все больше вулканического пепла. Вдыхаемый воздух был горяч, и казалось, что легкие вот-вот разорвутся. Справа возник переулок. Я инстинктивно нырнул туда, в общем-то понимая, что удаляюсь от толпы и что у меня нет с собой оружия.

Через полсотни метров я обнаружил, что нахожусь в тупике, а через сто метров сообразил, что меня заманили в ловушку. В переулке не было никого, даже торговцев. Свидетели – только помойные баки и припаркованные машины. Я остановился, в мозгу у меня вспыхнул красный сигнал опасности.

Когда я начал отступать, из подъезда выскочил убийца. Полы его кожаного пальто откинулись. Я резко повернулся – второй убийца перегородил мне дорогу. Такой огромный, такой широкий, что его раскинутые руки, казалось, касались стен домов, стоявших по разным сторонам улочки. На нем было такое же черное кожаное пальто, но размером с парашют. И у того, и у другого вместо лиц серело что-то неопознаваемое. Однако в глубинах мозга у меня пульсировала уверенность: «Я знаю этих двоих. Я их видел раньше».

Я снова повернулся. В затянутой в черную перчатку руке лысого убийцы возник автоматический пистолет с глушителем. Прежде чем я успел что-либо предпринять, человек нажал на курок. Ничего не произошло. Ни пламени, ни выстрела. НИЧЕГО.

Пепел. Он помешал выстрелить! Я повернулся и вслепую нанес удар обеими руками – толстяк тоже выхватил пистолет из кобуры. Мне удалось выбить оружие у него из рук. Оттолкнув его плечом, я бросился бежать в сторону смутно различимого проспекта.

Я запаниковал, но не настолько, чтобы потерять нужное направление. Через несколько секунд я уже был у своей тачки. Центральный замок не сработал. Приемное устройство сигнала было забито. Слабо выругавшись, я ощутил во рту привкус земли. Попробовал открыть ключом, но он не вставлялся. Везде сажа. Секунды сгорали. Усилием воли взяв себя в руки, я опустился на колени и осторожно подул в замочную скважину.

Ключ скользнул в отверстие. Миг – и я запрыгнул в свой «фиат-пунто». Немного побуксовав, машина влилась в поток транспорта. Два поворота руля – и я был таков.

В бессознательном состоянии, но живой.

Пронесло еще раз.

Аэропорт Катании был закрыт со вчерашнего дня, и чтобы вылететь в Рим, надо было добраться до ближайшего крупного города. Я взглянул на карту. До Палермо два часа езды, и если немного повезет, можно вылететь оттуда.

Я позвонил в аэропорт Палермо, где мне сообщили, что самолет вылетает в 18.40. Было 15.30. Я забронировал место и, выключив мобильник, протер глаза, высморкался и отплевался. Мне казалось, что весь организм облеплен какой-то пылью, снаружи и изнутри.

Я ехал и ехал. В 16.30 проехал Энну, потом Катаниссету, Резуттано, Кальтавутуро. В 17.00 я миновал Багерию. В 18.00 я уже приближался к аэропорту Пунта-Райзи в Палермо. Главное – соблюдать правила. Сдав машину в агентство проката, я побежал к стойке регистрации и в 18.30 протягивал посадочный талон стюардессе. Похожий на черное чучело, я продолжал идти – сумка в руке, досье на груди у сердца.

Лишь устроившись в первом классе и приняв от стюарда бокал шампанского, я расслабился. И задумался над очевидным фактом: по неизвестной мне причине я стал человеком, за которым охотятся киллеры. Мысленно я задавал себе вопрос: какому расследованию они хотят помешать? Что же это за дело? Сильви Симонис или Агостины Джедды? Или то и другое?

Я думал о своем визите в «Маласпину». Мое мнение основывалось на психическом состоянии Агостины. Чистая шизофреничка, по ней плачет палата для буйнопомешанных. Я не был ни психиатром, ни демонологом, но молодая женщина страдала раздвоением личности и нуждалась в интенсивном лечении. Почему ее не отправили в сумасшедший дом? Неужели адвокаты курии предпочитают держать ее под наблюдением в тюрьме «Маласпина»?

Церковники не заботились о ее здоровье и не пытались защитить ее от итальянского правосудия. В Ватикане никого не волновали гражданские законы. Там только хотели постичь, как зло может войти в исцеленного Богом. Или же, если выражаться яснее, установить, существуют ли исцеленные дьяволом. А это уже стало бы доказательством существования Сатаны.

Конечно, во время моего визита в «Маласпину» я сам был свидетелем необъяснимых явлений. Отвратительного запаха, внезапного холода. На меня повеяло преисподней… Но возможно, просто разыгралось воображение.

Запах, в конце концов, мог исходить от самой Агостины. Физиологические функции, управляемые столь извращенным сознанием, могли быть серьезно нарушены. Что касается холода, то мне было не по себе в этой комнате свиданий, и меня пробрал нервный озноб.

Я покачал головой: нет, Князь Тьмы не присутствовал при нашей беседе. У меня всего один враг, всегда один и тот же: суеверие. Сатана – это мракобесие, и я в него не верю. Баста.

Я окинул взглядом облака. В голове у меня звенела фраза. LEX EST QUOD FACIMUS. Закон – это то, что мы делаем. Что хотела сказать Агостина? Кто эти «мы», к которым она себя причисляла? Легион одержимых? И что это за «закон»? Полная свобода действий, за которую ратует дьявол? ЗАКОН – ЭТО ТО, ЧТО МЫ ДЕЛАЕМ.

Я непрерывно повторял эту фразу в надежде, что мне откроется ее сокровенный смысл. Но при взлете я потерял сознание и даже не услышал, как шасси ушло в фюзеляж.

Рим.

Наконец знакомая земля.

20 часов. Я дал шоферу такси адрес гостиницы и указал точный маршрут. Я хотел, чтобы он проехал мимо Колизея, потом поднялся по виа деи Фори Империали до площади Венеции и через лабиринт маленьких улиц и церквей выехал к Пантеону, где находилась моя гостиница. Это был не самый близкий путь, но мне хотелось повидать свои любимые места.

Рим, мои лучшие годы…

Единственные, что прошли под знаком относительного спокойствия.

Рим был моим городом, пожалуй, даже в большей степени, чем Париж. Город, в котором пространство и время смыкаются до такой степени, что, завернув в переулок, вы попадаете в другой век, а бросив взгляд через плечо, заглядываете в глубь тысячелетий. Античные развалины, скульптуры эпохи Возрождения, фрески барокко, памятники времен Муссолини…

– Остановите здесь.

Я выскочил из такси, почти удивляясь, что под ногами не путается сутана. Эту одежду я носил всего несколько месяцев в своей жизни. Теперь я специалист по мирским делам и могу попасть в мишень со ста метров из любого положения. Другая школа.

Моя гостиница была совсем простым пансионом. Я в ней останавливался несколько раз еще до семинарии, когда приезжал заниматься в Ватиканской библиотеке. Я выбрал это место, чтобы затаиться. Убийцы не следовали за мной до Катании, они приехали туда раньше меня. Каким-то непостижимым образом им удалось угадать мои намерения. Может быть, они уже в Риме…

Стойка из лакированного дерева, лакированная подставка для зонтов – вестибюль пансиона был обустроен по всем правилам. Универсальный язык буржуазного комфорта и доброжелательной простоты… Я поднялся к себе в комнату.

У меня остались кое-какие знакомые в Римской курии. Один из них был другом по семинарии. Мы до сих пор сохраняли связь и от случая к случаю обменивались мейлами и эсэмэсками. Джан-Мария Сандрини, маленький гений, лучший из выпуска. Теперь он занимал высокую должность в одном из отделов Канцелярии Ватикана. Я набрал его номер.

– Это Матье, – сказал я по-французски. – Матье Дюрей.

Священник ответил на том же языке:

– Матье? Тебе захотелось услышать мой голос?

– Я в Риме в связи с расследованием. Мне надо встретиться с одним кардиналом.

– С кем?

– Казимиром ван Дитерлингом.

Короткое молчание. Ван Дитерлинг, по-видимому, не относился к разряду первых встречных.

– О каком расследовании идет речь?

– Слишком долго объяснять. Ты можешь мне помочь?

– Это важная шишка. Я не знаю, найдется ли у него время…

– Когда он узнает о предмете моего расследования, то примет меня, поверь уж. Можешь ли ты передать ему письмо?

– Без проблем.

– Сегодня вечером?

Снова молчание. Я хорошо играл роль предвестника беды.

– Раз уж я тебе звоню, значит, речь идет об очень важном деле.

– Ты все еще в Уголовном розыске?

– Да.

– Я не понимаю, что курия может…

– Ван Дитерлинг поймет.

– Я пошлю к тебе дьякона. С удовольствием пришел бы сам, но сегодня вечером собрание…

– Да ладно. Увидимся при более спокойных обстоятельствах.

Я дал ему координаты гостиницы, затем принялся за дело, раздобыв вначале у администратора бумагу и конверты. Писал я по-итальянски… Вначале упомянул дело Агостины, затем подробно описал дело Симонис и выделил общие моменты двух убийств. Затем я что-то наплел о моем международном статусе детектива, выполняющего задание Интерпола по установлению связи между этими делами.

Дата добавления: 2015-10-28