Чего же ты хочешь? 34 страница

– Вы сказали чудесную речь. Мне, иностранцу, она напомнила многое. У меня есть друг, русский человек. Он тоже живет в Италии, и мы с ним видимся иной раз. Родители увезли его из России маленьким. В годы революции. Они думали спастись от нее на чужбине. Своего сына они воспитывали в ненависти к ней. Вернее, они учили его раздваиваться: любить Россию и ненавидеть ее народ. Получилось плохо. Во имя такой странной любви к России без народа он, этот мальчик, когда вырос, пошел вместе с немцами отвоевывать себе Россию от ее народа. А оказывается, без народа страна не существует. Она существует только с народом и для народа, для того, кто ей верен, кто никогда ей не изменит. Кто изменил России, пусть никогда ее своей родиной не называет, потому что это неправда. Некоторые из тех, кто бросил ее в трудные годы, кто проклял ее, под старость рвутся обратно: хотя бы, мол, умереть на родной земле. Но умереть на этой земле – это совсем не то, что жить на ней, и они не родину находят таким образом, а всего лишь могилу. За вашу замечательную Россию! За вашу! Я бы с радостью сказал: «И за мою, за нашу»,– но она, вы сами знаете, не моя. За вашу!

Леру насторожил тост синьора Карадонна. Она вспоминала разговор с владельцем виллы «Аркадия» там, в Вариготте, она вслушивалась в его чистую, правильную русскую речь, она видела, как дрожали его пальцы, в которых он держал бокал с вином, и ее стала мучить мысль: кто же он такой, почему так, почти со слезами на глазах, говорит о России?

– Феликс, ты знаешь, он русский,– шепнула она Феликсу.– Честное слово, русский. И тот мальчик, увезенный родителями, никакой не его приятель, а он сам.

– Не может быть,– тоже шепотом ответил Феликс.– Тогда почему он так свободно держится, не боится, что его разоблачат?

– Потому, что он хороший человек и об этом не думает. Мне его очень жалко.

В тот вечер Сабуров наконец-то увидел тех, кто разбил гитлеровскую военную машину. Друзья Самариных почти все были на фронте. Каждый готов был рассказывать об этом хоть всю ночь. Отец Леры, бывший военный хирург, пришел для торжественного случая при всех орденах. Сабурову разъясняли, что каждый орден собой представляет, за что его дают. Ему понравился и орден Ленина, и орден Красного Знамени, и орден Красной Звезды. Они были сделаны с большим вкусом. Пришлось и отцу Феликса доставать шкатулку с орденами. За каждым из этих знаков, изготовленных из платины, золота и серебра, стояли бои, атаки, раны, организация производства оружия, боеприпасов, ночи без сна, годы нечеловеческого напряжения. И в конце концов – победа.

Гости расходились среди ночи. Сабуров как пришел, так и ушел в сопровождении Генки.

– Еще раз говорю тебе, Геннадий, сказал он ему, прощаясь возле гостиницы, – непременно ответь себе на вопрос: чего ты хочешь?

– Стараюсь, господин профессор, – серьезно ответил Генка.– Ничего пока толком не скажу. Но стараюсь.

В Шереметьевском аэропорту Москвы, кроме представителей учреждений, с которыми была связана группа по своей работе, Сабурова провожали Генка Зародов и Лера Васильева. Лера просила синьора Карадонна отвезти синьоре Делии и синьоре Антониони какие-то пустячки из высоко-ценимого на Западе русского янтаря, передать приветы Чезаре Аквароне, старому Пьетро, Луиджи, Пеппо, Эммануэле – всем, кого она знала в Турине. Генка ничего и ни о чем не просил, просто был готов подтащить чемодан, если надо, постоять в какой-нибудь очереди. Но и чемоданы таскал кто-то другой и очередей никаких не было, и применения он себе среди провожающих не находил. Заговаривал лишь время от времени с Юджином Россом. Но тот уже потерял интерес и к Генке, и к Москве, и вообще ко всей этой стране, куда Юджина загнали его хозяева. Он уже был в мыслях далеко от Шереметьева. Он получит деньги в Лондоне и махнет отдыхать. Куда? В Монако, на Цейлон, во Флориду…

Клауберг не вернулся в Москву. Работу завершали они вдвоем, Сабуров и Юджин Росс. После отъезда Клауберга и Порции Браун в группе все было спокойно, тихо, шло по плану. Юджин ни в какие авантюры уже не лез, учтя опыт Порции. Какие у нее были инструкции, он не знал, но ему было сказано весьма строго, что он обязан был делать свое дело в таких пределах, чтобы ни в коем случае не скомпрометироваться и не попасть в число таких иностранцев, которым въездных виз в Советский Союз больше никогда не дают. Он только зверски напивался каждый вечер и тогда мучил Сабурова бесконечными разговорами.

Среди толпы провожающих это сделать было нелегко, но Лера все-таки ухитрилась отвести Сабурова в сторонку и почти в самое ухо спросила:

– Синьор Карадонна, вы не в первый раз в Москве? Вообще в Советском Союзе?

– Нет, не в первый,– ответил он, помолчав.

– А родились вы не в России? Если не хотите, можете не отвечать. Но меня это очень волнует. Вы тогда сказали такой тост…

– Да, я родился в России. Я русский, Лера.

– Но тогда почему же?… Почему?…

– Невозможно. – Он понял ее. – Я опоздал. Лежать в земле? Не все ли равно в какой! А жить на этой земле с высоко поднятой головой я не могу, не имею права. Я ей изменял. Спасибо за участие. – Он пожал ее руку.

В положенный час самолет поднялся в воздух. Внизу лежали поля, изрезанные реками и речками, бесконечные леса. В них скрывались селения, заводы, города и городки. Карта под крылом была зеленой и голубой – от лесов и воды. Сабурову приходилось летать над многими странами. Они были раскрашены в другие цвета. Италия, от ее холмов, гор и ущелий, казалась бурой и лиловой, Германия почти вся была застроена, и всюду можно было видеть только красную черепицу. Нет, таких красок, мягких и тонких – старик, дед Леры, прав, – нигде, кроме как в России, не найдешь. Вот она там, бесконечная, неохватная, огромная. Какой идиот мог вбить себе в голову, что он может покорить, завоевать эту страну! Она плыла, плыла, плыла под крыльями самолета. Она уходила в оставленную даль. И Сабуров понимал, что от него она уходит уже навечно, что новой встречи с нею никогда больше не будет. От этого сжималось сердце, к горлу подкатывало, щемило. Юджин Росс возле него давно спал, приоткрыв рот. Тоже русский, думал о нем Сабуров. Ничтожество, обломок народа, пыль, разнесенная по свету ветром истории. Как было когда-то и с ним, с Сабуровым, этот щенок помогает ныне врагам России, прислуживает им, но он, Сабуров, не зная правды, делал это из той ложной идеи, будто бы русский народ томится под властью большевиков и что он, идя на восток локоть о локоть с врагом, выполняет освободительную миссию, завещанную ему отцом. А этот? Он за деньги вредит родине своих отцов. Наемник. Ландскнехт. Мразь.

Подумав так, он усмехнулся. До чего же хитроумен человек! Всему, что касается его самого, он найдет оправдание. Смотрите, как ловко отделил себя от этого Росса. Он-де идейный, а тот наемник. На самом же деле разницы между ними нет никакой. Психологи, может быть, еще и могут копаться в их душах, история же заниматься этим не будет. Для истории они оба навсегда, на вечные времена эмигранты и даже, как в Советском Союзе по сей день говорят, белоэмигранты.

Под самолетом была уже Польша. Потом приблизилась и тоже ушла Восточная Германия. Потом Западная. Дания. Голландия. А дальше началось море, а за ним возникли берега Англии.

В Лондоне их встретил Клауберг. Он слетал, оказывается, в Мадрид, а к возвращению группы, к расчетам с издательством вот подоспел. Он был бодр, полон планов, на что-то намекал, подмигивал, говорил, что, видимо, махнет в Германию, в Ганновер.

Издательство приняло работу группы, специалисты хорошо о ней отозвались, и Сабуров получил такую сумму денег в английских фунтах, на какую даже и не рассчитывал.

– Да, заплатили щедро,– сказал Клауберг.– Надо по вашему русскому обычаю, Петер, спрыснуть успех.

Юджин, получив деньги, тотчас исчез, даже не попрощавшись, а Порция Браун в издательстве и вовсе не появилась – ни Клауберг, ни Сабуров не знали, где она, да и не хотели знать. От всей группы они остались вдвоем, и вдвоем спрыскивали хороший гонорар.

Они сходили в русский ресторан «Ля водка», хозяином которого был русский, много лет прослуживший поваром в ресторане офицерской русской вдовы Любы, обобравший ее и открывший это свое заведение. На эстрадке кривлялись напудренные певцы, с надрывом исполнявшие русские романсы, драли струны балалаек балалаечники. Это была карикатура на Россию, на русское, и при виде этого почему-то вспоминался оставшийся в Москве поэт Богородицкий.

Потом они сидели и в немецком ресторане, ели сосиски с капустой, пили пиво из гигантских двухлитровых кружек.

– Ну, не жалеешь, что послушался меня, Петер? – сказал в одну из лирических минут Клауберг. – Не зря я вытащил тебя из твоей глуши? Ну скажи!

– Нет, не жалею, Уве,– ответил Сабуров.– Хотя тут вот больно. – Он указал на сердце.

– Не теряй надежд, дружище! – Клауберг пробарабанил пальцами какой-то боевой марш о пивной столик. – Не все потеряно. Мы еще туда вернемся. Еще…

– Ты меня неверно понял,– перебил его Сабуров.– Мне больно потому, что я не с ними.

– Что?!

– То, что слышишь. И если вы,– он надавил на слово «вы»,– когда-нибудь пойдете туда еще раз, я уже буду не с вами, а против. Понял, Уве?

– Распропагандировали тебя, Сабуров! – зло сказал Клауберг, называя его подлинной фамилией. – Раскис. Он, видите ли, будет против нас! Да ты уже сейчас старые дрова. А что станет с тобой завтра? Мы вас всех… Мы из вас сделаем свиной фарш!

Сабуров поднялся и вышел из ресторана. Он еще день пробыл в Лондоне, накупая всякой всячины Делии и ребятам, и постарался с Клаубергом больше не встретиться. Все было кончено. Свиной фарш!

И вот снова Вариготта, Лигурийское побережье, голубое, в жемчужной дымке сентябрьское море. Ничто не изменилось за год на вилле «Аркадия». Чуть-чуть больше стало морщинок на лице Делии, немножко подросли ребятки, совсем красавицей стала дочь, уже невеста.

Прошли дни радостей от встречи, дни расспросов о том, что было за это время там и что было здесь, все улеглось в русло привычной, размеренной, однообразной жизни. Потекли дни будней.

В один из таких дней Сабуров отправился на автомобиле по своим любимым местам. Он углубился в ущелье, оставил там автомобиль и медленно, еще медленнее, чем год назад, поднялся на вершину холма, на котором встретил тогда Леру Васильеву. Он сел на то место, где сидел в тот раз, и стал смотреть на далекое море. Где-то вправо по берегу была Альбенга, затем– дальше – Санремо, а там и те места, в которых находится, как рассказывает Делия, роскошная вилла бывшего мужа Леры, Бенито Спада. Влево Савона, Генуя, Специя – то побережье, близ которого утонул поэт Шелли и где сочиняла свое страшное, полное глубокого смысла произведение его супруга мисс Мэри Шелли, известное миру под названием «Франкенштейн».

В морской дымке плыл большой военный корабль. За ним показался второй, третий… Тяжелый гул катился над морем. Где-то там был район учений военно-морского флота Италии. Там же находили себе прибежище американские корабли.

Сабуров смотрел вдаль, представлял себе мысленно Леру – и ту, какой увидел ее здесь, и ту счастливую, какой встретил в Москве. Подумал о Москве. «Чего же ты хочешь?» – вспомнился ему вопрос, который он задал там круглолицему, в веснушках, Геннадию. «А ты чего хочешь? – вдруг спросил он самого себя.– Ну-ка скажи, чего, чего?» «Но я же спросил так не потому, что сам все знаю. Я спросил так потому, что много ошибался в своих желаниях. На ошибках же учатся, и если мне уже учиться нечему, то не хотелось бы, чтобы мои ошибки повторяли другие. Пусть на них учатся они. Человек обязан знать, чего он хочет».

– Пешеканэ! Пешеканэ! – орали ребятишки, когда Сабуров вернулся в Вариготту. – Пешеканэ!

– Что, опять акулы? – спросил он у Делии, ставя машину на место.

– В этом году они стали еще крупнее,– сказала она.– Наши власти хотят воду посыпать от них порошком. Если не поможет порошок, надо будет ставить железные сетки с электрическим током. Иначе хоть море закрывай. Вот какие дела, пока ты пропадал где-то.

Булатов перечитывал короткое Иино письмо. В нескольких шутливых словах она сообщала ему о том, что на целых два года уезжает в Индию. «В Мадрасе есть университет, и я там буду преподавать. Не знаю, многому ли научатся молодые индусы от меня: мне всегда думалось, что учить я не способна. Но я-то, несомненно, кое-чему поучусь у их отцов и дедов. Возможно, что по возвращении вы увидите во мне убеждённого йога».

Представив лицо Ии, правильное, с крупным ртом и несколько суженными, удлиненными глазами, он подумал о том, что, когда кожа ее приобретет загар под индийским горячим солнцем, Ия станет походить на красивую индуску, особенно если еще наденет местные одежды – сари.

Было немного грустно от того, что она уезжает, что ее не будет в Москве, – так бывает каждый раз, когда из круга твоих встреч уходят, или надолго, или навсегда, хороший, интересный человек. Но было и радостно за Ию. Ей, молодой, пытливой, беспокойной, это долгое и нелегкое пребывание в ином, непохожем мире даст много, и она, в свою очередь, не будет в нем пассивна; напрасно она скромничает: молодые индусы приобретут совсем неплохую наставницу.

Булатов раздумывал о Ииной судьбе, о ее жизни, о том, как с жизнью Ии пересеклась и его жизнь, о напрасных, мучительных подозрениях жены по поводу характера его и Ииных отношений, и жалел о том, что письмо пришло слишком поздно: оно было брошено в ящик почтового отделения аэропорта. Ия улетела, она вчера уже вышла в Дели, под опаловое небо индийской столицы, в котором кружат и кружат черные коршуны, а на днях будет и в Мадрасе, на берегу теплого Бенгальского залива. Он ее не проводил, не пожелал ей счастливого пути. Жаль, очень жаль!…

В письме не было об этом ни строки, но Булатов не мог не понимать истинных причин столь неожиданного и поспешного отъезда Ии буквально за тридевять земель. Он не знал Ииных разговоров с Липочкой Свешниковой, он не знал ее долгих размышлений о правомерностях и неправомерностях вторжения в чужую жизнь, но он догадывался о чем-то подобном, и для него было ясно, что если Ия и могла в своем обескураживающе прямом стиле делать категорические заявления о том, что все средства хороши, если с их помощью достигают цели, то это только слова, на деле же она совсем иная.

Телефонный звонок прервал его раздумья над письмом.

– Василий Петрович, простите, пожалуйста, – говорил в трубку молодой голос.– Это Феликс Самарин. Я долго не решался обратиться к вам. Но Лера сказала мне, что вы… Словом, мне очень надо с вами посоветоваться. Василий Петрович, не можете ли…

– Давай, Феликс, приезжай,– перебил его Булатов, слыша, как тот волнуется у телефонной трубки. – Давай. Сейчас же. Жду.

Через полчаса Феликс сидел перед ним в кресле и, бледнея, крутил в руках свернутую в трубку школьную тетрадь.

– Ну, излагай,– подбодрил его Булатов, бросив взгляд на эту лиловую трубку и прекрасно понимая, зачем к нему примчался молодой Лерин муж. Вот так же когда-то, еще до войны, он сам, рабочий авиазавода, прибежал к прославленному советскому писателю, держа в руках такую же вот лиловую трубку. – Рассказ, что ли? – спросил он точно так же, как его спросил тогда писатель. И так же, как тогда он, Булатов, Феликс вместо ответа только кивнул. – Ну давай, давай сюда! – Он взял трубку, нагретую рукой Феликса, развернул, разгладил на колене, прочел название рассказа: «Сладкая жизнь».– Наверно, о том, как одной молодой особе, уехавшей из Москвы за рубеж, не слишком-то сладко жилось там, а?

Феликс растерялся.

– Да,– сказал, смущенно улыбаясь.– А вы откуда знаете?

– Да знаю, брат, все знаю. Мой первый рассказ был, ты даже представить себе не можешь, о чем… О том, как поп порвал с религией, с церковниками. Это я чего-то такого тогда наслушался или начитался в газетах.

– И что с тем рассказом было?

– Что? В печку сунул. Один хороший, умный человек посоветовал. Он сказал: «Ты поп?» «Нет». «У тебя знакомые попы есть?» «Нет». «А кто твои знакомые, друзья, приятели?» «Рабочие,– говорю.– Ребята по дому». «Вот о них и напиши. А тогда приходи снова».

– Понял, Василий Петрович. Отдайте тетрадку.

– Не спеши. Я ее все-таки прочту. Сунуть в печку никогда не поздно. Но вот что учти, дорогой мой. Если тебе вздумалось писать, пропащий ты человек. Одну тетрадку сунешь в печь, другую, десятую… Но все равно рука твоя потянется к следующей, к новой – одиннадцатой, двадцатой… Жена твоя будет на тебя злиться за то, что…

– Лера не будет! Она не такая, Василий Петрович!…

– Да, я понимаю, она особенная. Но ей захочется в театр, в кино, на Химкинское водохранилище, а ты со своими тетрадками. Друзья тоже начнут выражать недовольство. Забурел, мол, прячешься. А ты над своими тетрадками сидишь. Тебя будут бить критики по рукам, по голове, по чему попало. А ты… Ну скажи: во имя чего ты хочешь пойти на такие муки?

Феликс не ожидал подобного вопроса. Он не находил ответа. Молча смотрел на Булатова. Но смотрел не растерянно, а с тем самым упрямством, о котором только что сказал Булатов, когда рука сама собой тянется к одиннадцатой, к двадцатой тетрадке. По ней бьют, а она, тянется, тянется.

– Столько всего на свете,– сказал он наконец.– Вот хочется сказать людям, что ты об этом думаешь. Как расцениваешь то или иное.

– «То или иное»! Попробуй прежде всего рассказать людям о себе. На твоем поколении величайшая ответственность за судьбу страны, а в конечном счете за судьбу коммунистического завтра на земле. Вот что ты думаешь о себе, о своих друзьях, о своих подругах, расскажи. Так ли живешь сам, так ли живут твои товарищи. Куда вы идете, к чему стремитесь. Ты прав: столько всего на свете. Но среди этого всего есть главное. Не трать себя на раздумья о пустяках, на расписывание их на бумаге. Думай о главном. О цели нашей жизни, о путях к ее достижению. Мы прокладываем дорогу человечеству. Нам трудно. Но это трудность не обывателей, а пионеров, разведчиков. Ты меня понимаешь?

– Понимаю, Василий Петрович. Хотя бы потому понимаю, что так же, как вы, говорит мой отец. На вас, мол, ответственность – не про пляшите то, что вам передают из рук в руки старшие поколения. Вы уже не мальчики, задумывайтесь о будущем. У вас уже свои дети – у кого есть, у кого вот-вот будут. О их судьбах подумайте. – Ну и что, думаете?

– Думаем. На днях Свешниковы вернулись из Пскова. В восторге оба от поездки. Антонин – он же мне вроде молочного брата – просто вопит: «Я, дескать, в трех соснах путался, жизни, души народа не знал, я ему богородиц и страстотерпиц преподносил, а народ не бледно-зеленое, не синее лицо, а румянец во все щеки! Не святые и не святоши жизнь творят, а богатыри-труженики».

– Вы у него в мастерской были? – поинтересовался Булатов.

– Нет, Василий Петрович. В Шереметьевском аэропорту позавчера встретились. Ию Паладьину провожали в Индию.

– Ию? Вы были в аэропорту? – Булатов чиркнул зажигалкой, что бы прикурить сигарету.

– Да. Такая мужественная, шутила до последней минуты, но все-таки прослезилась. Просила поцеловать вас при случае. Я сказал: сама целуй, когда вернешься.

Зажигалка все горела, неприкуренная сигарета была зажата в пальцах, Булатов смотрел в глаза Феликсу, но видел не только эти настороженные глаза. В глазах этих ему виделся мир, в который вступал Феликс. В том мире были радости, горести, встречи, расставания, была любовь, были трагические разрывы, был труд – как подневольная лямка для одних, и труд – как радость, как творчество для других, – было все, из чего состоит жизнь человека и человечества.

Занятый мыслями, он не заметил, как Феликс, именно и стараясь сделать это понезаметней, взял со стола свою тетрадь, вновь скрутил ее в трубку и сунул в карман. Чтобы через какой-то срок принести, конечно, вторую, третью, двадцатую…

Дата добавления: 2015-10-28