За счёт того, что мы делаем. II. 12В

Здесь имеется в виду хранилище нашего разума — место, где находятся те самые зёрна. Вот и ответ на вопрос, откуда они берутся. Если хорошенько подумать, легко понять, что иначе и быть не может. Ведь что-то же должно было заложить их к нам в хранилище, и это не значит просто взять горсть зерна и высыпать в ухо. Раз зёрна прорастают как нечто, связанное с мыслями, кажется вполне логичным, что и закладываются они первоначально с помощью мыслей. Согласно книге Мастера, новые зёрна появляются всякий раз, когда мы делаем что-нибудь — что угодно — и ощущаем свои действия.

Комендант снова нахмурился, потом сказал: — Но мы всегда что-нибудь делаем и ощущаем это — на том или ином уровне.

— Вот именно! И все наши действия, каждое наше слово, каждая мысль, промелькнувшая в нашем мозгу — все они откладываются в сознании подобно отпечатку руки, оставленному на сырой глине, просто потому, что мы их осознаём. Потом мы начинаем делать что-то другое, но эти отпечатки остаются и становятся зёрнами, чтобы потом помогать нам ощущать мир вокруг. Возьмём такой пример: вы встречаете на дороге человека, который вчера вас как-то обидел, находите подходящий предлог и бьёте его дубинкой по спине. В тот момент, когда вы решаете его ударить, в вашем сознании мелькает образ, пока ещё туманный: человек держится за спину и стонет от боли. Потом вы его бьёте на самом деле, и перед вашими глазами возникает уже реальный, уже чёткий образ. Возвращаясь в участок, вы с удовольствием вспоминаете, как удачно отомстили, и картинка снова появляется. Так она отпечатывается раз за разом, постепенно закрепляясь, и остаётся навсегда — превращается в то самое зерно. А потом однажды ваши мысли обращаются на что-нибудь совсем другое, например... — Я выжидательно замолчала.

Поколебавшись, он продолжил: — Например, мою собственную спину...

— Вот-вот, и тогда зерно прорастает. Образ боли, отпечатанный в сознании, проявляется, и...

— И я, согнувшись над очередным рапортом, вдруг чувствую... то есть, мой разум заставляет меня чувствовать... — Он вздохнул. — Старый образ боли, которую я причинил тому человеку; возвращается и заставляет чувствовать боль меня самого. — Его рука инстинктивно дотронулась до поясницы.

Он надолго задумался. Потом взглянул на меня. Глаза его восторженно блестели.

— А ты знаешь, ведь так оно и есть! Я много слышал таких раз говоров: мол, всё, что ты делаешь, возвращается к тебе, только никогда не принимал их всерьёз, потому что... ну... просто не понимал, как оно на самом деле происходит. А теперь мне понятно — это что-то вроде всеобщей справедливости — все наши поступки по отношению к другим обращаются на нас самих, и наоборот, все, что с нами случается, происходит только потому, что мы сделали то же самое другим. Нет, конечно, мне и раньше казалось, что так должно быть, но только должно, не на самом деле, а теперь, после твоих объяснений с пером и коровой, я понял: это не просто есть — оно управляет нами, отвечает за каждую мелочь в нашей жизни и в окружающем мире! — Он смотрел на меня почти с благоговением. — Теперь это так ясно, так...

Просто потрясающе! М-м... Только у меня много вопросов...

— Чем больше, тем лучше, — ответила я. — Только так и можно чему-нибудь научиться.

Однако от положенных упражнений ему увильнуть не удалось.

Ночью меня разбудил какой-то звук со стороны двери. Сначала я думала, что это ужасный сон, вызванный воспоминаниями о недавних событиях, потом осознала реальность происходящего.

Пристав стоял, ухватившись за прутья решётки, заплывшие красные глаза пьяно блестели. Камеру наполнил удушливый запах перегара.

— Ты пойдёшь со мной, — прохрипел он, и по его тону я поняла, что на этот раз так и будет. Он где-то достал новую дубинку — она со стуком ударилась о бамбуковые прутья, когда он отодвигал засов.

— Рави, Рави, что ты делаешь? — послышался заспанный голос Бузуку.

— Заткнись! — заорал пристав, колотя дубинкой по прутьям соседней камеры. Бузуку взвыл от боли — очевидно, удар пришёлся по костяшкам пальцев.

— Рави! — снова предостерегающе крикнул он.

— Сегодня можешь не волноваться. Я правду говорю, — бросил пристав, повернувшись к перегородке. Он уже стоял, покачиваясь, посреди камеры. — Я... я забираю её, потому что... чтобы она посмотрела на мальчика. — В его голосе прозвучала такая боль, что у меня кольнуло сердце.

Бузуку замолчал. Я почувствовала, что должна идти, и двинулась вслед за тёмной фигурой под шуршание дубинки, волочившейся по земле, всё время ощущая резкий запах браги.

Мы шли довольно долго, миновали дом старухи, потом свернули в узкий проулок и оказались в тесном запущенном дворике. В доме было темно. О том, кто здесь жил, можно было догадаться по запаху, который за долгие годы пропитал всё вокруг. В очаге горел слабый огонь. В его отблесках едва можно было разглядеть очертания маленькой фигурки — ребёнок сидел перед очагом к нам спиной, скорчившись и завернувшись в одеяло. У двери стоял стол, на нём горела свеча. За столом на коврике сидела какая-то старуха. Её лицо, изборождённое глубокими морщинами, обрамляла густая копна седых волос. Я присмотрелась и вдруг поняла, что это жена пристава, содрогнувшись при мысли обо всех побоях, которые ей пришлось перенести. Однако в глазах её светилась всепобеждающая доброта — так бывает с людьми, терпящими боль ежедневно и ежечасно. Она едва заметно улыбнулась, как бы извиняясь за своего мужа - молча, потому что иначе при нём было нельзя. Я понимающе кивнула, она кивнула в ответ. Мы сели к столу. Женщина пододвинула мне чашку с дешёвым чаем, а пристав вытащил из-под стола глиняный кувшин и как следует приложился к нему. Обтерев рот, он обратил ко мне свои горящие воспалённые глаза.

— Я тогда пришёл пьяный, — сказал он и выпил ещё. — Мы с комендантом напились как всегда. — Помолчав и снова отпив из кувшина, он продолжал: — Пришёл домой, а они уже спали... Она и сын. — Он махнул рукой, сжимавшей кувшин, в сторону детской фигурки перед очагом, потом поднял кувшин к губам, но, передумав, поставил на стол. — Я... я... — Лицо его исказилось, на глазах выступили слёзы. — Я опрокинул свечу... она горела - так же, как эта. — Слёзы побежали по щекам, оставляя блестящие изломанные дорожки. Женщина отвернулась.

— Солома, вон там... Они... мы спали на соломе... Она сразу вспыхнула, а я... Я сразу не заметил — был очень пьяный... Потом они закричали — она и ребёнок... Пламя ударило мне в лицо, я не знал, что делать, не знал, что делаю... но я сказал себе: «Рави, ты солдат, ты учился в Королевской академии, выполняй свой долг, как тебя учили!» Немного очухался и бросился туда, а там, из огня, тянутся руки... я схватил и потащил, выбрался из дома... они кричат и вырываются, а я не понимаю — почему? Потом посмотрел, что держу, а это... это... — Он запнулся, не в силах выговорить. Женщина затряслась в рыданиях.

— Это были её две руки, я держал только её... И тогда я услышал, что она кричит: «Сынок! Сынок!» Он опустил голову, потом резко поднял её и крикнул:

— Сынок! Поди сюда! Одеяло у очага вздрогнуло, мальчик медленно встал и неловко приблизился. Свет от свечи упал на его лицо.

Первое, что я заметила, была доброта и мягкость в его глазах. Они были полны любви, будто он никогда не жил в этом доме, с этим человеком, превратившимся в демона... и никогда не видел в зеркале своего лица. Багрово-красное и блестящее, оно было словно покрыто расплавленным воском, который растёкся, заливая подбородок и шею. Я не смогла сдержать слёзы — не столько при виде обезображенного лица, сколько от мысли об ужасной боли, которое испытывал этот маленький человек, хотя храбро пытался скрыть её.

Заливаясь слезами, отец дотронулся до того, что когда-то было щекой.

— Мальчик мой, — всхлипнул он. Потом повернулся ко мне. — Ты можешь его вылечить? Что-нибудь исправить... как... как ты вылечила спину коменданту? Женщина безнадёжно застонала. Он даже не услышал.

— И ещё ногу... — взволнованно проговорил он. — Посмотри, у него нога... Сынок, пройди к огню и назад! Покажи ей, покажи свою ногу.

Мальчик посмотрел мне в глаза всё с той же непостижимой жизнерадостностью, потом повернулся и заковылял в сторону очага, неловко подволакивая ногу. Вернувшись, он снова взглянул на меня, без всякой надежды, но с неизменной теплотой и любовью. Я почувствовала, что Катрин снова во мне, и я опять сижу с комендантом, держа перо в руке, словно орудие истины...

— Может быть, — повернулась я к несчастным родителям. — Нет ничего невозможного.

Мы вышли из тёмного дома. Луна уже взошла. Встретив вопросительный взгляд пристава, я нахмурилась.

—Есть одно условие.

—Всё, что захочешь, — быстро ответил он.

— Вы должны брать уроки. Вам тоже нужно вылечиться.

Пристав грустно покачал головой.

—Мою болезнь уже не вылечить. Бросаю, а потом начинаю снова. Так что и не проси — никто меня не исправит, даже ты.

—Нет, вы должны учиться, обязательно! — настойчиво повторила я. — И не у меня. — Он посмотрел на меня с удивлением. Я уверенно кивнула. — Вы будете учиться у коменданта.

Он открыл рот, чтобы возразить, но я опередила его: — He ради вас! — прошептала я. — Ради него самого — ради коменданта.

Вам придётся это делать, или мальчик навсегда останется таким.

Так и застыв с открытым ртом в бледном свете луны, он молча смотрел мне в лицо. Потом медленно кивнул, и мы пошли обратно в тюрьму.

Дата добавления: 2015-10-28