Примечание к части. немного боли и тлена

немного боли и тлена... или много

Глава 44.2

Внутри старенького рейсового автобуса было почти нечем дышать. Раскалённая обшивка, зад и спина, прилипающие к сидениям, открытые настежь форточки и люки, развевающиеся надоедливые шторки, пускающие вокруг себя облачка мелкой блестящей пыли… Мы ехали уже час, и даже в раннее утреннее время было душно. Пот стекал по моим вискам, на груди и под мышками образовались влажные пятна. Мама уснула на месте у окна, прислонившись головой к стеклу. Я кинул взгляд на её хрупкую шею, каштановую прядь волос за ухом. Подумал отчего-то, что, может, от стекла ей немного холоднее. Увидел вдруг, насколько она уставшая, измотанная. Мне было её почти жаль. Жаль, если бы я мог чувствовать. Внутри груди так и зияла дыра. Ледяная дыра. Она просто ничего не испытывала, отмечая факты и то, как я - Фрэнк Айеро, должен на них реагировать.

Я вздохнул, потянулся наверх руками и размял шею. Чёрно-белое. Почти всё вокруг чёрно-белое. Только волосы матери почему-то выделялись каштановым пятном. Я посмотрел на неё ещё раз. Ровное дыхание, расслабленное лицо. Тихо встал, взял рюкзак и пересел на заднее сидение. За нашим рядом автобус был пуст, хоть лёжа лежи. Видимо, этот короткий рейс в будний день не пользовался особой популярностью.

Я сел назад, на самое широкое сидение автобуса. Поставил рюкзак рядом, посмотрел на него и снова отвернулся к окну. За бликующим на солнце стеклом мелькали невнятные пейзажи, я даже не стал вдаваться в подробности, когда автобус остановился на площади в каком-то маленьком городке по пути. Мне было плевать. Между прочим, я чувствовал себя нормально. Вполне. Мне не хотелось биться головой о стены, я не хотел засунуть лицо в воду и не вытаскивать его. Я был в порядке. Не так в порядке, когда ты реально говоришь: «Чуваки, у меня всё окей, посмотрите», - улыбаешься и машешь, и у тебя на самом деле всё окей. Нет, у меня ничего не было окей. Я сделал с собой странное, после чего мне немного полегчало. По крайней мере, было реально как-то жить, существовать, передвигаться. Даже думать, что я сейчас с успехом себе доказывал. Я словно собрал себя в мелкоячеистую сеть. Собрал, потряс, чтобы рваные куски улеглись в каком-никаком порядке, и туго завязал края. Это было странно, немного больно, особенно там, где внутренности моей души соприкасались с этой ледяной сетью. Продавливались, пытались выбраться. Она не давала. Я не давал.

Я мог жить, да. Я был «в порядке». Упорядочен, насколько это было возможно, чтобы не свихнуться.

Вот только цвета так и не вернулись…

Я ещё раз подумал хорошенько, собрался с духом. Сеть держала крепко, за что я был очень благодарен. Решился. Открыл рюкзак и вытащил из его тёмного всклокоченного нутра два скетчбука. Обычные альбомные тетрадки. Не толстые, не тонкие. Потрёпанные лицевые, в пятнах чего-то тёмно-коричневого. Конечно. Наверняка, он не раз ставил на них кофе. Круги от кружки были и на том, и на другом скетчбуке. Я боязливо открыл первый. Титульный лист чистый, а со второй страницы на меня уставилось голодными глазами жуткое полугнилое чудовище, какой-то слизень, весь в наростах и прорывающихся гнойниках. Но явно что-то увлечённо жевал. Присмотревшись, я понял. Это была человеческая рука.

Хорошо нарисовано, реалистично. С отношением и душой - о! Это чувствовалось в каждом, ни разу не повторённом монстре и зомби. Он и правда хорошо рисовал. Наверное, он… всё правильно сделал. Правильно сделал, что решил заниматься этим.

Но за молчание и недоверие я никогда. Никогда его не прощу.

Скучал ли я?

Нет.

«Скучал ли я?» - спросят меня снова более проницательные.

Да. Да, да, да, я просто с ума сходил без него. Все мои разорванные внутренности приходили в адское движение, трепыхались, раскачивались и отталкивались друг от друга, норовя разорвать сеть к чертям. Стоило мне представить, как всё могло бы быть. Если бы он не уехал… Или если бы он хотя бы поговорил со мной, впустил меня в свой грёбаный мир червей, чудовищ и тлена… Меня окатывало жаром и прошибало потом, и я снова - в который раз - запихивал эти мысли и чувства внутрь, словно сбежавшее тесто. Мне было не больше пяти, и я видел, как бабушка отскребала его со стола, табуретки и пола. Я спрашивал у неё - но как? Как такой маленький комочек вдруг стал таким большим? «Это всё воздух, - улыбалась бабушка. - Внутри него воздух, и он помогает тесту подниматься, расти».

Внутри меня не было воздуха. Я даже вдохнуть и выдохнуть толком не мог. Я не знал, что помогало расти и причинять мне боль. Наверняка, глупые мысли, зацикленные по кругу, были моим воздухом. Отравленным и ядовитым. Я гнал их. У меня получалось. Чаще получалось, чем нет.

Я пролистал первый скетч и небрежно засунул его обратно, в недра рюкзака. Я не хотел быть таким грубым. Я понимал, сколько труда, сколько головной боли и бессонных ночей в этих набросках. Я не хотел жалеть его. Я хотел прижать его крепко и не отпускать. Я не хотел даже действиями, которые никто не видит, выдать то, насколько трепетно, насколько нежно я хотел бы относиться к каждой дерьмовой вещи, что у меня от него осталась.

Глянув на скетч, толкнул его внутрь сильнее. Он согнулся. Я отвернулся и снова стал смотреть в окно.

Я был болен.

Второй скетч я взял спустя минут пять, когда сердце перестало частить и бухать. Он поверг меня в шок с первой страницы. С титульного листа, если быть точным. Там, в правом уголке, были выведены цифры. Просто дата. Тридцатое августа девяносто шестого. Тридцатое августа, вот когда он начал этот скетч.

Я перелистнул и не смог больше вдохнуть. Словно рыба на берегу, хватал воздух, распахивал жабры. Но не выходило. На рисунке был я. Небрежный, торопливый штрих, но совершенно узнаваемо. Я мирно спал, держа в руках приставку. В наброске не было ничего необычного, кроме одного. Губы. Мои губы, в отличие от других частей тела были обведены многократно. Это выглядело странно и инородно, словно человек, задумавшись, водил и водил ручкой знакомым путём, не глядя. А потом, вдруг осознав, вздрогнул и отодвинул испорченный лист.

Джерард не вздрагивал, я уверен. На рисунке я спал в его комнате после долгой изматывающей игры в приставку. В этот день он первый раз - в наказание - поцеловал меня.

Когда спазм прекратился, и я стал дышать - снова, мучительно, сначала очень поверхностно, потому что страшно, - пальцы сами начали листать страницы. Бережно. Я ничего не мог поделать со своими пальцами. «Грубее!» - думал я. Почти кричал им. Они не слушались и гладили страницы. На многих из них был я. Иногда - Майки. Пару раз Рэй, но меня… меня было так много, что я мелко затрясся. Это было нервное. Так дрожит старый холодильник из-за работы своего мотора. Мои глаза, брови, нос… Мои губы или весь я сначала часто перемежались монстрами из его больной головы. В конце монстров не было. Был я, везде я. Там даже был я в девчачьей клетчатой юбке и с гитарой, и это был отличный рисунок.

Я захлопнул скетчбук и запихнул его к первому.

Это было слишком.

Что, блять, он хотел сказать тем, что отдавал мне это? Прочь из моей головы? Я отдаю тебя-тебе, а теперь прости, мне надо двигаться дальше?

Сердце билось так быстро, я не мог сфокусировать взгляд. Конечно, на краю сознания мелькали горячечные, тревожащие мысли. «Он не хотел ничего плохого, - шептали они тихо, чарующе. - Просто ты идиот, Фрэнк».

«Нахуй!!!» - взревел я тогда мысленно и сжал кулаки. В ладони, потные и горячие, впились ногти - до боли. Он поступил плохо. Он предал меня. И моё отношение к этому не изменится. Я, блять, не заслуживаю его.

Я люблю его.

Достав из внешнего кармана запутанный провод наушников и кассетник, погрузился снова в какую-то музыку. Кажется, я крутил одну кассету туда-сюда несколько дней. Меня это не заботило.

По приезду я со злости спрятал эти скетчи где-то в стопках макулатуры на чердаке бабушкиного дома. Через много лет я вспомнил про них, но бабушки давно не было, а дом оказался продан. В новой семье - они любезно пустили меня на свой чердак - тот был безупречно, просто до тошноты чистым и прибранным. Там не было ни одной вещи, связанной с прежними хозяевами.

****

Лето пронеслось вереницей кадров из оборванной киноленты. Я до сих пор вспоминаю эти месяцы мелькающими чёрно-белыми постановками под надрывные повторяющиеся аккорды тапёра за пианино.

Вот бабушка, с которой мы не очень-то общались последние годы. Открывает дверь дома перед нами с мамой и говорит: «Доброе утро, молодой человек. Очень рада видеть тебя», - а взгляд при этом серьёзный, настороженный. Словно выискивает во мне что-то, чтобы сказать себе - нет, я не знаю его, к сожалению. Но потом… Потом она оттаивает. И я совершенно блаженно провожу целый месяц под её вязание, бормотание старого телевизора, мяуканье пяти разномастных кошек, пироги, салаты, муссы и йогурты. Она мало разговаривает, но так уютно молчит, что я не могу и желать о большем.

Вот день рождения деда. Отец. Господи, как же я соскучился. При нашей встрече даже ледяная дыра посередине меня словно вздрагивает, оттаивает, начинает течь совершенно по-весеннему. В воздухе пахнет озоном и свежестью, и в этот день я слушаю, как играет и поёт отец. Я не играю вместе с ним. Даже гитару взять в руки не могу. Отец не спрашивает, только кивает и играет сам что-то очень знакомое, словно отголосок из детства. Я танцую с дедом, который снова пьёт и много улыбается. Шутит глупые шутки, и я не могу не улыбаться. Он уже не так бодр, каким был всего год назад. Алкоголь делает своё дело медленно, но неумолимо. Но то, что мне нравится - сталь внутри. В его карих глазах, уже светлых и немного выцветших, чудится конец стального прута, что проходит сквозь всё тело деда. Несгибаемый, упёртый, противный порой пердун. Которого я так люблю, к слову сказать. Он говорит мне - Фрэнки, живи, парень, смакуй мгновения, шли всех тех, кто не понимает, в задницу и просто живи. Ты не успеешь заметить, как тебе будет двадцать. Потом тридцать три, сорок пять. Можешь не верить мне, парень, но я не заметил, как мне исполнилось восемьдесят. Но я могу сказать тебе с уверенностью - я пожил. Чего и тебе желаю, - и он стискивает почти до хруста в рёбрах, а потом хлопает по плечу, разворачивает и наливает себе ещё немного виски. Я вижу, как за его плечом улыбается отец и показывает мне большой палец руки. Наверное, им тут без меня тоже не сладко живётся… Наверное, надо приезжать почаще.

Вот Эл и Лала. Боже, какие они замечательные! Я отмечаю это и улыбаюсь, и делаю вид, что - господи, ну конечно! - всё в порядке. Лала замечает первая, долго и профессионально мурыжит меня расспросами, и я сдаюсь через неделю. Ночую у них. Рассказываю всё, вываливая на ребят комки дряни из своей головы. Реву, почти взахлёб, и мои губы трясутся, а слёзы, перемешанные с соплями, покрывают пальцы. Эл крепкой, тяжёлой рукой обнимает меня с одной стороны. Лала с другой шепчет что-то на ухо и гладит по голове. Раз за разом, раз за разом её ладонь скользит по волосам к затылку, касается за ухом, и это не может надоесть. Это то, в чём я, наверное, так нуждался всё последнее время. Ледяная дыра словно становится меньше, но я не могу быть уверенным, что это надолго. Близнецы рушат все представления о личных границах и моём ёбаном мнении. Мы проводим вместе столько времени - на пляже, в вело-туре, в палаточном кемпинге, - что мать начинает давить и спрашивать, не слишком ли я загулялся. Не слишком - грубо отвечаю я в трубку и поднимаюсь наверх, где в доме близнецов мне уступил комнату Эл. Я слышу впервые, как они занимаются любовью за стенкой. Это странно. Это горячо. Это странно, и я не знаю, что делать с этим и подкатывающим возбуждением. Я не собираюсь дрочить на своих друзей, поэтому тихо крадусь в ванную, врубаю холодную воду, много раз плещу на лицо и сижу на крышке унитаза столько времени, сколько им может потребоваться. У меня и мысли нет судить или осуждать. Я не думаю, что это хорошо. Я думаю, что это путь боли и страданий, и сердце заранее сжимается, когда я представляю, с чем они могут столкнуться. Случайно став свидетелем их поцелуев, во мне поднимается нежность. Я искренне хочу, чтобы мироздание как-то разрулило это. Они такие хорошие. Они так запутались… И мне мучительно, до боли под рёбрами хочется, чтобы уж они-то, но были счастливы. Они заслуживают это, как никто другой.

Вот несколько выходных, которые мы проводим по настоянию мамы с Леоном и его дочерью, Клэр, отыгрывая образцово-показательную семью на публику. Мы идём на пикник в парк, я делаю вид, что мне интересны байки Леона, когда он вытаскивает меня на рыбалку на реку вместе с Клэр. Я вообще очень хорошо научился делать вид, когда надо. Так намного проще, чем слушать ебучие расспросы «что с тобой, мой бедный мальчик». Клэр пытается выйти на общение несколько раз. Я не собираюсь ей подыгрывать - мне это не интересно. Пару раз я даже груб и, в итоге, сбегаю к близнецам. Я не чувствую вины за своё дерьмовое эгоцентричное поведение. Мне до сих пор в глубине души, где-то очень далеко так плохо, что не хватает сил даже думать о других. Может, когда-нибудь я извинюсь за это мудачество. Но не сейчас. Точно, не сейчас.

Вот день, когда мать предлагает остаться в Белльвиле на всё лето. Она говорит, что ей пора на работу. Она говорит, что было бы отлично, проведи я лето у бабушки. Я сначала взрываюсь, вылетаю из табакерки подобно болванчику на пружине. Какого чёрта? - кричу я. - Почему ты так запросто решаешь всё за меня? Мама смотрит на меня печально. Я снова расстроил, разочаровал её. Имеет ли это значение в тот момент? Я не знаю. Она говорит лишь - я хочу, чтобы ты отдохнул, милый. И я словно сникаю, залитый ведром ледяной воды. Я киваю и молча ухожу в свою комнату. Спустя десять минут бабушка приносит мне тарелку свежеиспеченного печенья, стакан молока и гладит по голове, прежде чем уйти.

Лето проносится калейдоскопом. Многое я помню, многое - домыслил, потому что, участвуя во всех затеях близнецов, разговаривая, дурачась, улыбаясь, занимаясь всем тем, чем занимаются нормальные подростки летом в свои шестнадцать, я чувствовал себя не там. Не рядом с ними. Это было чертовски странно. Всепоглощающе.

Но я был уверен. Настоящий Фрэнк Айеро остался лежать глазами в потолок на своей кровати в комнате в доме, что стоит у парка в городе Ньюарк. Он лежит в четырёх стенах недвижно и пялится вверх. Он - настоящий, то, что от меня осталось.

Что же приехало в Белльвиль, я не знал. И просто не думал об этом. Не хотел и не мог.

Внезапно мелькает вечер до отъезда из Ньюарка, когда я звоню Майки и говорю - хэй, чувак, я еду к бабушке на лето. Встретимся, когда я приеду? Не будешь скучать? Майки хрипло смеётся в ответ, булькает чем-то в трубку. Говорит, что безумно соскучится, и от этого тепло. Говорит, что от Рэя привет. Спрашивает, что передать Джерарду. Ничего - отвечаю я на автомате, а сам едва ли не реву, проглатывая язык. - Я сам, если что. Хорошо,- и я практически вижу, как Майкл кивает мне. - Хорошо, Фрэнки. Возвращайся, мы тебя очень ждём.

И вот я остаюсь до конца лета. Я почти не размышляю над тем, что сейчас с Джерардом. Чем он занимается, как проводит время… Я гоню любые мысли, пахнущие им, и каждый раз отдыхиваюсь, словно от марафона или подъёма тяжестей. Но заставить себя перестать думать всё же не могу.

Я вспоминаю знаковый, чертовски важный день в середине августа, когда случай свёл меня с ней. Я стою у витрины магазина, держа два велосипеда руками. Внутри близнецы покупают батончики и мороженое. Берегись! - раздаётся со спины, а потом удар и неприятно саднящая голень. Немудрено, я с велосипедами занимаю почти весь тротуар. Девушка падает со своего двухколёсного друга, неуклюже летит на меня, а я хватаю, поддерживаю под руки. Они полные и очень мягкие, и мне почему-то думается, что им нельзя ломаться. Она смотрит чуть испуганно, разглядывает разбитое колено. Вся такая округлая и нежная, и я не могу понять, что чувствую, когда вижу движение губ и не слышу её голоса. Из магазина выходят близнецы, радостно приветствуя. Джамия, это Фрэнк, - говорит Лала, представляя свою одноклассницу. - Он немного странный, но ты не обращай внимания. Мы дружим с садика и уже привыкли. Мы на пляж, - подхватывает Эл. Хочешь с нами? Джамия косится на меня растерянно, а потом улыбается. Мы пожимаем друг другу руки и садимся на велосипеды. Я дал ей свой платок, и сейчас он странно неуместно и в то же время мило завязан на её полной коленке. Окончание лета мы проводим все вместе.

А по ночам я всё чаще думаю и вспоминаю. Всё чаще возвращаюсь к забытому в Ньюарке телу на кровати в своей комнате. Я не знаю, хочу ли вернуться к нему, или хочу, чтобы тело переместилось сюда. Несколько раз ловлю себя на том, что шепчу «Джерард» и выгибаюсь, а в кулаке становится жарко и липко. И что я ненавижу себя до смерти в эти моменты.

В выходные приезжает мама, чтобы забрать меня домой. На машине, вместе с Леоном. До начала нового, последнего учебного года остаётся несколько дней. Она приезжает и уже за вечерним чаем предлагает мне: не хочешь остаться в Белльвиле, Фрэнк. Тут бабушка и отец, ты можешь закончить школу тут, если не хочешь уезжать от близнецов. Они очень хорошо на тебя влияют. А меня навещал бы по выходным. Пиздец, - думаю я. Просто пиздец… Я отвечаю, что мне надо подумать, и ухожу. Пока лежу в темноте комнаты, в моей голове возникают весы - огромные весы правосудия, на одой чаше которых отец, бабушка и дед. Близнецы. Одна с ними школа, очень даже хорошая, как они рассказывали мне не раз. Выходные в Ньюарке и Джамия с её тёплым шоколадным взглядом и мягкой улыбкой. На другой чаше весов сидит, свесив ноги, один-единственный человек. Конечно, туда можно добавить и маму, и Майки, и Рэя, но кого я хочу обмануть? Этот чёрт сидит там один и перевешивает. Я от злости закрываю лицо подушкой и ору. Ору яро, самозабвенно, так, чтобы челюсти свело. Утром я отвечаю матери, что согласен. Только надо съездить в Ньюарк за вещами и уладить несколько вопросов.

Дерек не против заправлять музыкальным клубом. Он доволен и рад, и клятвенно заверяет меня, что справится, а я только киваю и жму ему руку. Том говорит, что поможет ему. Торо мрачен и недоволен, но говорит, что лучше так, чем совсем никак. Мне стыдно перед Рэем, но… Я всё решил. Майки спрашивает - ты уверен? Я отвечаю, что буду звонить. Что на самом деле хочу вернуться, наверное. Что так будет лучше. Майки говорит - Хорошо. А потом зачем-то добавляет: Джерард поступил в Нью-Йорк, и ему дали комнату в общежитии. Он почти не будет появляться здесь, я думаю. Я молча киваю в ответ, прощаюсь с ребятами - очень тепло. Разворачиваюсь и ухожу. Я уже не знаю, смогу ли ещё хоть раз быть в чём-то уверенным в этой жизни.

Я решаю, что мне будет лучше в Белльвиле, сворачивая на определённый перекрёсток, обрекая все иные варианты на небытие. Мне немного страшно, и внутри тянет, руки трясутся, и мне мучительно хочется кофе. Жажда, возведённая в апогей. Я иду к близнецам - именно они всё лето принимают на себя удары моей неадекватности. И я в который раз спрашиваю у неба - за что мне такие потрясающие друзья? Чем я заслужил? Или в итоге ты и их хочешь отобрать у меня?

Небо не отвечает. Оно в принципе не имеет такой привычки - отвечать брошенным подросткам, варящимся в котле собственных гормонов и эмоций.

Плёнка ленты в маленьком домашнем кинотеатре с щелчком обрывается и ещё долго крутится, шелестя хвостом о держатели бобины. Остаётся только тёмная комната, белый экран и я - единственный зритель. Мне тридцать три, и это возраст Христа, я многое переосмысливаю. Я всегда улыбаюсь, вспоминая то самое странное, сладко-горькое, горько-сладкое летнее время. И всегда немного злюсь - почему нам ничего не дано знать наперёд. Детская привычка - размышлять о невозможном. Мне шестнадцать, и я размышляю о Джерарде. Я уверен, что очень скоро это пройдёт.

Людям вообще свойственно ошибаться.

Дата добавления: 2015-10-24