Глава 4 НАСТОЯЩЕЕ

Оказалось, что заупокойная служба по Генри так и не состоялась; установить местонахождение Софи мне тоже не удалось. Месяцев через шесть после смерти Генри его поверенный позвонил мне насчет «наследства». Но когда я собрал бумаги, выяснилось, что интерес они представляют весьма небольшой; центральное бюро партии тори могло жить спокойно – никаких сомнительных материалов он не оставил. В дневниках не оказалось ничего, кроме откровенных описаний его встреч в обществе: уик-энды, проведенные в гостях где-то на южном побережье; некоторые имена помечены звездочками – по-видимому, какие-то его «победы»; в целом же – очень беглые и скучные отчеты. Не то что дневники Гарольда Никольсона.^[14] Я унаследовал также множество книг, некоторые еще с университетских времен, но они в большинстве своем особой ценности не представляли. Я их упаковал, намереваясь сбыть букинисту, но так и не удосужился это сделать. Среди писем и старых квитанций я не нашел ничего, что относилось бы к Софи; создавалось впечатление, что ее просто не было в его жизни. Пожелай кто-нибудь написать биографию Генри, он оказался бы в затруднительном положении. Его жизнь, как и его смерть, оставалась неразгаданной загадкой.

После возвращения из Венеции меня впервые в жизни стала одолевать бессонница, и работа над новым романом застопорилась. Я не мог забыть о случившемся, перед глазами стояло лицо убитого юноши.

Бывает, что человек, даже близкий друг, уйдя из жизни, уходит из памяти; о нем вспоминаешь, лишь просматривая список для рождественских поздравлений или старую телефонную книжку. Но судьба Генри продолжала меня волновать. Как-то после еще одной бессонной ночи я понял, что ничего не изменилось: Генри в молодости и Генри, которого я несомненно видел в Венеции, не покидали меня. Я сказал «несомненно», потому что вряд ли мог ошибиться. Лежа в постели утром, между сном и бодрствованием, я пришел к выводу, что должен так или иначе упокоить его душу, и решил лететь в Москву. Испытав облегчение, я в то же время ощутил внутреннюю дрожь.

Здравый смысл говорил мне, что к такой поездке нужно подготовиться. Я не знал русского и не имел знакомых в России, если не считать одного друга по переписке в Ленинграде, с которым никогда не виделся. Я часто описываю Москву в романах, но в Россию меня никогда не тянуло, даже когда были сделаны послабления для приехавших с Запада. Как и многие люди моего поколения, я знал только то, что нам говорили. Мы все были напичканы рассказами об ужасах российских ГУЛАГов, и, несмотря на обилие кинохроники в последнее время, для рядового человека Россия оставалась такой же чужой, как и внутренний мир наших собственных тюрем.

Самое близкое, где я бывал, – это в Берлине, куда ездил в 1968 году благодаря одной кинокомпании. Я написал сценарий небольшой картины – черно-белой, с мрачным и туманным сюжетом, которая именно поэтому была представлена Англией на Берлинский кинофестиваль (что было единственным моментом ее славы, так как во всех других местах она шла при пустых залах). Это было в то безоблачное время, когда Софи жила со мной, и я разорился на второй авиабилет, чтобы взять ее с собой.

К тому времени подразделения хонеккеровской армии уже успели натянуть свежую колючую проволоку вдоль Стены. Мы все нанесли ритуальный визит новым тщательно возведенным укреплениям и молча постояли перед увядшими венками, обозначавшими места гибели первых перебежчиков. Помню, Софи плакала, а фотокорреспонденты нас снимали. Впрочем, переживания наши были отчасти показными: мы оказались здесь проездом, не собирались задерживаться, могли приезжать и уезжать по своему усмотрению, и Стена была для нас просто зрелищем. Попавший тогда в Берлин человек ощущал себя на переднем крае, на острие событий, в атмосфере некоего берлинского упадка – но не того, прежнего, о котором писал Айшервуд^[15], а другого, более уязвимого и напряженного, причем это напряжение имело налет импортного шарма; создавалось впечатление, что вместе с продуктами и товарами союзники перебрасывали сюда по воздушному мосту высоковольтную, перезаряженную энергию.

В этот первый визит меня познакомили с обаятельным пройдохой – герром Отто Грубелем. Сразу после войны он сколотил состояние торговлей углем на черном рынке, а потом внушил себе, что его судьба – быть кинопродюсером. Немецкие фильмы того времени годились разве что для демонстрации халтуры – мутные сюжеты, посредственная режиссура, низкий уровень актерской игры. Грубель пригласил меня в Грюневальд, где в его доме, обставленном с показной роскошью, поселились все новоиспеченные богачи, и предложил внести кое-какие поправки в проспект сценария, купленный им во время фестиваля. Так началась моя кинематографическая карьера сценариста от случая к случаю, которого долгие годы использовали многие «грубели» – все, как на подбор, мастера нарушать обещания.

Поэтому первое, что я сделал, когда решил лететь в Москву, – позвонил старому знакомому Райнеру Мауритцу – бывшему директору производства у Грубеля. Как и многие на этой должности, Райнер умел действовать в обход обычных каналов и уже два раза добывал для меня секретную информацию, необходимую для придания достоверности шпионским романам.

– Райнер, – спросил я, когда мы обменялись приветствиями, – нет ли у тебя знакомых в Москве?

– А ты что, собрался в Москву? Потерпи пять лет, пока они не научатся готовить сносную еду. Если же ищешь острых ощущений, поезжай в Берлин. Вот где сейчас дела.

– Я ищу не острых ощущений, всего лишь информацию, и мне нужен человек, который знает там ходы-выходы.

– Это связано с твоей новой книгой?

– Нет, это личное.

– Хочешь вытащить оттуда подружку?

– Ну и зануда же ты! Там умер мой друг. Официальная версия – самоубийство. Но я не верю и намерен докопаться до истины. Вот для чего мне нужен там свой человек.

После некоторой паузы Райнер спросил:

– Этот твой друг был русским?

– Да, – солгал я, из соображений конспирации, что ли.

Он снова сделал паузу и сказал:

– Пожалуй, ты выбрал самое неподходящее время для вопросов. После путча, насколько я знаю, обстановка там очень нервозная.

– Правда? А в наших газетах пишут, что в России новая эра, эра свободы.

– Это тебе не кино, дружище. Вряд ли можно забыть сорок лет страха за одну ночь.

– Значит, никого у тебя в Москве нет?

– Я этого не говорил. Просто советую тебе действовать осторожно. Есть там у меня один человек, занимается тем же, чем я здесь. Мы познакомились, когда пару лет назад делали совместную картину.

– Он мне поможет?

– Возможно. Не могу обещать, но возможно. Жизнь, прожитая в полицейском государстве, не способствует развитию дружеских чувств.

– Как его зовут?

– Василий Голицын.

– Назови по буквам.

Я аккуратно записал его имя.

– У тебя есть его адрес или номер телефона?

– Подожди минутку, надо поискать.

Прошло целых две минуты, прежде чем в трубке снова зазвучал его голос:

– Даю тебе последний номер из тех, что у меня, есть. – (Я записал номер, повторил для проверки.) – Конечно, он мог устареть.

– Ты настоящий товарищ. Я этого не забуду.

– Слушай, когда закончишь с этим делом, приезжай сюда. Тут такое творится после падения Стены! Ты и представить себе не можешь. Так что тебя ждет приятный сюрприз. Непременно приезжай, мы здорово проведем время!

– Очень может быть. Еще раз спасибо.

– Желаю успеха, будь осторожен, дружище!

Дата добавления: 2015-10-02