Глава вторая Сентябрь 1993 года

Карла Келли повсюду. Она лицо линии модной одежды для будущих мам «Ожидание». Я вижу ее на рекламных щитах и навесах на автобусных остановках, в глянцевых журналах. Белые зубы, пухлые розовые губы, длинные светлые волосы и это выражение карих глаз, полное янтарного удовлетворения. Просто настоящая матушка-земля с присущей ей манерой поведения и очарованием.

Сейчас, если разговор заходит о беременности, первым делом берут интервью именно у нее. Она ведет колонку в газете «Уикли Флэр», которая называется «Дневник моей беременности»: как оставаться сексуальной и не потерять чувство вкуса на протяжении этих длинных девяти месяцев. Постоянно делает рекламу «Ожидания». Следует заметить, что она подходит к работе профессионально.

Когда сегодня днем я позвонила в бутик «Клуб аиста», Ди Амброуз рассказал мне, что «Ожидание» – это самая популярная коллекция из всех, что она когда-либо носила. Лоррейн Гарднер превосходный модельер и вложила много труда в эту коллекцию. На меня это произвело такое впечатление, что я купила пару тонких шерстяных брюк и шелковую майку.

– Прекрасно подходит для последнего семестра, – заметил Ди, завернул покупки в папиросную бумагу и положил их в пакет. На боку пакета красовалась надпись «Ожидание», выполненная золотыми буквами на черном фоне. Изящный пакет для изящной коллекции. На выходе из бутика я чуть не врезалась в фигуру Карлы Келли, сделанную в натуральную величину. Ди рассмеялся, заметив, как я, открыв рот, чтобы извиниться, поняла, что это всего лишь часть рекламного оформления.

Только солидные компании могут сейчас позволить себе ее услуги. Ее карьера быстро пошла в гору после той рекламы нижнего белья. Так она получила скандальную известность, а что еще надо, чтобы показывать с рекламных щитов аппетитные формы и красные кружева? Водители жалуются, что в часы пик ее рекламные щиты, хотя и приятные на вид, могут вызвать аварию на дороге. У Лоррейн Гарднер не было бы ни единого шанса преуспеть в этой кампании, если бы Карла Келли не была ее родственницей.

Я несла пакет, словно знамя. Мы договорились со свекровью встретиться в кафе «Мускатный орех». Я пересекла Маркет-сквер под дождем, аккуратно ступая по влажным булыжникам мостовой. Неудачный день для торговли на рынке – ветер сносит навесы, а покупатели пробегают мимо прилавков в поисках ближайшего укрытия.

В кафе было людно. Запах влажной шерстяной пряжи напомнил мне о набитых битком автобусах, в которых я ездила в школу. Женщины останавливались возле моего столика, чтобы сказать, что я выгляжу просто шикарно. Даже кассирша, болезненная, сутулая женщина, улыбнулась, как будто мы знакомы всю жизнь, и заметила, что моя фигура стала намного лучше с тех пор, как она видела меня в последний раз. Я не помню, чтобы мы когда-нибудь встречались, но она знает, что Дэвид вернулся на буровую и что я планирую сезонные скидки в магазине Мириам. Я выросла в большом городе, но здесь, где живет не так уж много людей, кажется, что все всё друг о друге знают. Мириам появилась в «Мускатном орехе» спустя несколько минут и извинилась за опоздание. Сказала, что ее задержали знакомые, на которых она натыкалась на каждом углу. Она обняла меня. Я этого не ожидала. Я не успела отстраниться, как она уже прижала меня к груди. У моей свекрови есть привычка обнимать и похлопывать меня, когда я меньше всего этого ожидаю. Я так и не смогла привыкнуть к ее экспансивности. Думаю, вся загвоздка в моем воспитании. Мои родители не любили таких телячьих нежностей. Я ей рассказывала о своем детстве. Тишина и разъединение двух людей, живущих по разные стороны стеклянной стены безразличия, зацикленных на собственных проблемах настолько, что на меня не обращали ни малейшего внимания.

– Это многое объясняет, – сказала Мириам.

И пожалела меня.

Я не против терпеть ее жалость, но не прикосновения.

– Не испытывай судьбу, – предостерегла я ее, когда она спросила, шевелился ли малыш. Она уже больше не просит разрешения положить руки мне на живот, но сегодня в «Мускатном орехе» обняла меня так крепко, что я думала, у меня сердце остановится.

Вошла Филлис Лайонс и направилась прямиком к нашему столику. Как школьная подруга Мириам и моя соседка она никогда не дожидается приглашения присоединиться к нашему разговору. Она подхватила мой пакет и поставила его на стол.

– Давай-ка, девочка, – начала она, – покажи нам.

Я вынула свои покупки. Мириам сказала, что у майки прекрасный цвет.

– Сапфировый. Прекрасно подходит к твоим глазам, – сказала она и провела рукой по шелковистой материи. – Такая модная, – добавила она, – но выглядит очень удобной.

Филлис посмотрела на ценник.

– Матерь Божья! – воскликнула она. – У тебя денег куры не клюют, что ли? Какой смысл модничать, если выглядишь, как корова? На твоем месте я бы покупала что-нибудь с более широкой талией.

Откуда ей знать? Она обычная старая дева и уже давно такими вещами не интересуется.

Мириам сконфуженно посмотрела на меня и засунула вещи назад в пакет. Филлис ее тоже раздражает, но, когда я переехала в Маолтран, она предупредила меня, что у соседей хорошая память. Лучше с ними ладить.

– Мне ее жаль, – сказала Мириам, когда Филлис наконец ушла в аптеку за лекарством для матери. – Присматривать за больным человеком – это вам не шутки. А ее мать болеет столько, сколько я себя помню.

Она поинтересовалась, когда я собираюсь встретиться с профессором Ленгли. Я ответила, что на следующей неделе.

– Если ты не против, я днем сбегу с работы.

– Конечно, без проблем, – с готовностью согласилась она. Ее волнение мне приятно. Чем больше она пытается его скрыть, тем яснее я вижу, насколько она обеспокоена тем, что мне приходится так много ездить на машине. Но я ведь ее менеджер по маркетингу. В мои обязанности входят встречи с клиентами. Она все пытается уговорить меня уйти в декретный отпуск. Но чем, черт побери, мне заниматься все это время? Сидеть одной в пустом доме? Я здорова и полна сил и собираюсь работать, пока могу.

– Дэвид предупредил меня, чтобы я приглядывала за тобой и не позволяла чересчур много работать, – сказала она. – Меня тревожит, – добавила она, – что он сидит на этой буровой. А если что-то случится…

Она замолкает.

Ей неприятно напоминать мне, что у меня бывают проблемы, когда дело доходит до того, чтобы рожать ей внуков. Я стараюсь не давать ей поводов для беспокойства. Я пью воду, пока мой живот не разбухает и не становится похож на барабан. От переедания меня тошнит, но веса я не теряю. Надеюсь, что профессор Ленгли забыл о моем существовании. Его секретарша восприняла мое решение сменить гинеколога с холодной вежливостью и выслала мне счет за последний прием и отсканированные документы.

В начале месяца Дэвид приехал домой в отпуск. От свирепых штормов на Северном море его кожа загорела и обветрилась. Он переделал пустующую спальню в детскую комнату, выкрасил стены в светло-зеленый цвет и повесил одну из фигурок в виде морского конька, которую дала Мириам. Мы поехали в Дублин, где остановились на выходные у моего отца и Тессы. Мы купили коляску, кроватку, стульчик, столик и приспособление для смены подгузников.

Каждый раз, когда мы с Дэвидом принимали очередное решение, шепот нарастал. Каждый раз, когда я колебалась, я слышала: «Помни нас… помни нас… назад дороги нет». Когда я хотела выбежать из тени этого дома и покончить со сном, голоса шептали: «Оставайся… оставайся». «Молчи…» слышала я, когда мне так хотелось сказать правду, что в глазах темнело. «Будь смелой…» – когда Дэвид прижал ухо к моему животу и сказал, что ничего не чувствует. Я ответила, что непросто что-то там расслышать.

Он почувствовал, как я вздрогнула от страха, а мое чрево сжалось от ужасного решения.

Наш ребенок растет, создаваемый шепотом.

Однажды я встретила человека, который знал язык лошадей. Это был невысокий плотный мужчина в широкополой шляпе с пером, лихо воткнутым в тулью. Я была заинтригована этой его способностью, но мужчина сказал, что он всего лишь понимает лошадей. Он пришел к нам вскоре после того, как мы купили Огастаса. У коня оказалось слишком много дурных привычек, чтобы мы с Дэвидом могли вдвоем с ними справиться, и тогда он позвал этого человека. Я наблюдала, как он остановился возле Огастаса, прижался к нему щекой, не угрожая, а лишь усиливая слова, с которыми обратился к разуму лошади, пытаясь наладить контакт с яростью, не дававшей приручить ее. Когда он закончил, Огастас оставался таким же веселым, но теперь с ним можно было найти общий язык. Теперь его на лугу не встретишь, мы его продали одному коневоду. Я сказала Дэвиду, что однажды, когда я на нем ехала, он перестал слушаться и чуть не выбросил меня из седла. Каждый раз, когда я потом проходила мимо ворот и видела его, мне становилось не по себе. Мне хотелось это забыть.

«Это случится, – обещал мне шепот. – Верь нам… верь в нас… мы шепчем о том, что должно случиться».

Дэвиду не хотелось, чтобы я спала одна, но когда я сказала, что у меня в некоторых местах появилась сыпь, он понял. Ничто не должно было угрожать новой жизни, которую мы создавали. Я сказала, что люблю его, объяснила, как гормоны бесятся во время беременности и что заниматься в это время любовью нежелательно. Я пообещала, что после родов все изменится.

Когда я пришла домой вечером накануне его отъезда, он сказал, что нам надо поговорить, взял меня за руки и усадил на стул.

– Успокойся, – сказал он, – и выслушай меня. Из-за всей этой суеты и работы допоздна, если не считать поездки в Дублин, я, с тех пор как вернулся домой, почти не вижу тебя.

Он поцеловал меня, ожидая, что я отвечу на ласку. Я застыла на месте. Мое тело запротестовало, обвиняя его в эгоизме и желании потакать собственным прихотям. Он не видел испуга за моей маской холодности? Как такое возможно?

– Почему ты отталкиваешь меня? – спросил он. – Неужели ты думаешь, что я животное, которое не может просто лежать рядом, не испытывая желания вторгнуться в твое тело?

Я почти решилась рассказать ему правду. Я почувствовала, как задрожали ноги. Мне захотелось встать на колени и сознаться во всем. Но шепот уже не старался мягко убедить меня. Теперь он приказывал. Я выпрямилась и взглянула на мужчину, чьих детей я носила так недолго, всех пятерых, и который теперь пытался заставить меня продолжить это.

«Больше никогда… больше никогда… больше никогда…»

Он отпрянул от меня, пожелал спокойной ночи и сухо поцеловал в лоб. Я понимаю его желание разделить мои переживания, но это путешествие мне суждено совершить в одиночку.

К тому времени, как мы вышли из «Мускатного ореха», дождь уже закончился. На рынке начали появляться покупатели. Возле кафе на одеяле сидела какая-то женщина, явно не из местных. Ей был максимум двадцать один год. На руках она держала младенца, а рядом с ней примостился маленький мальчик с тусклыми глазами. Я начала рыться в сумочке в поисках мелочи, а Мириам вернулась назад в кафе, чтобы купить сэндвичей и кофе для матери и молока для мальчика.

Женщина сказала, что мальчика зовут Миссус. По всей видимости, ей, такой хрупкой, было тяжело справляться с малышом одной.

Казалось, взгляд ее внимательных, многое повидавших глаз проникает мне глубоко в душу, где спрятан мой страшный секрет. Тротуар подо мной качнулся, а может, я просто споткнулась. Монеты выпали из моей руки и покатились по камням улицы. Маленький мальчик быстро собрал их и зажал в кулачке.

Филлис Лайонс вернулась из аптеки с лекарствами для своей матери и попросила подвезти ее домой. Ее машина была в ремонте, и ей не хотелось ехать на автобусе, который отправлялся в два часа пополудни. Мириам помахала нам рукой на прощание, и мы остались вдвоем. Я подозреваю, что она была рада наконец сбежать в свой дом, находящийся на другой стороне Маркет-сквер.

Пока мы ехали, Филлис без устали рассказывала о болезнях матери и собственных потугах облегчить их. Я остановилась у ворот ее дома, дожидаясь, пока она выйдет из машины.

Она предложила мне зайти и поздороваться с ее матерью.

– Она любит гостей, – сообщила она.

Я уставилась на серые шторы на окнах первого этажа. Ее мать, вероятно, наблюдала за нами, опершись на ходунки. У них в доме нечем было дышать из-за дыма и затхлого запаха.

Я ответила, что жду звонка от Дэвида. Филлис кивнула с таким видом, словно у меня всегда была одна и та же отговорка.

Она вышла из машины и обогнула дом, с трудом протиснувшись мимо трактора. Обрабатывать несколько акров земли и приглядывать за больной матерью… Нелегко же ей живется, но она не жалуется.

Я проехала дальше по улочке и завернула в серые объятия Рокроуз. Я заперла за собой входную дверь. Какое же облегчение снова оказаться в одиночестве, снова быть в состоянии дышать, снять корсаж и насладиться тишиной, в которой слышен лишь шепот!

Я постоянно общаюсь с разными женщинами. Они смотрят на мой живот и потом с готовностью выкладывают самое сокровенное. Одна женщина рассказала мне, что когда она была беременна, то ни разу за все девять месяцев не почувствовала движение ребенка. Ей сейчас восемнадцать лет. Она получила в Соединенных Штатах стипендию на участие в легкоатлетических соревнованиях. Еще одна женщина призналась, что была уверена, что на четвертом месяце у нее случился выкидыш. Того же мнения был и ее гинеколог. Ей вот-вот должны были сделать чистку матки, но ребенок вовремя пошевелился. Соберите несколько женщин в одном месте, и они расскажут такие истории, от которых доктора будут в недоумении чесать затылок.

Карла Келли пишет об этом в своей колонке. Милые веселые истории о малышах, которые пинками и тычками прокладывают себе дорогу в большой мир. Вскоре после событий того вечера я послала ей письмо. Я спросила у нее, можно ли хранить надежду, если твое чрево отказывается повиноваться. Письмо я, конечно, не подписала. Она не смогла мне ничего ответить и передала письмо Алиссе Фэй, которая вела колонку советов. Алисса Фэй считает, что она как психолог лучше понимает человеческую натуру, чем обычный журналист. Человеческие страдания – ее профиль. Три недели она анализировала мои выкидыши, мою голову, мои эмоции. Я написала свою историю не для того, чтобы ее напечатали. Я просто хотела узнать, сможет ли Карла Келли понять, посочувствовать. Я узнала ответ.

На прошлой неделе, в Дублине, я видела ее с мужем в «Браун Томас». По крайней мере, мне кажется, что это был ее муж. Он старался держаться незаметно, но по тому, как она ухватилась за его руку, я поняла, что он и есть ее надежда и опора в жизни. Они рассматривали детские вещи. Я последовала за ними из магазина вверх по Графтон-стрит. У продавцов цветов было много работы. Стрелиции вспыхивали на фоне хризантем, а плотные бутоны роз торчали из ведер с водой, словно копья. Она купила букет роз, и они пошли дальше. Я потеряла их из виду, когда они вошли в торговый центр «Стивенс Грин». При желании, думаю, я могла бы ее там разыскать. Она высокая и довольно видная женщина, которую легко заметить в толпе. Однако у меня не было сил идти дальше. Я зашла в ближайшее кафе и попросила стакан воды. Официантка, уже немолодая женщина, окинула меня опытным взглядом. Она моментально принесла воду и предложила вызвать для меня такси.

– Кажется, что это никогда не закончится, – сказала она. – Особенно в последние месяцы перед родами. Но и этому придет конец, и тогда ты все поймешь.

Она говорила с жаром. Они все любят так говорить, предупреждая о неминуемом хаосе и целой веренице незначительных изменений, которые перевернут мою жизнь вверх дном.

Вскоре приехало такси. Я заметила Карлу Келли с мужем, когда выходила из кафе. Они над чем-то смеялись. У нее была запрокинута голова, рот прикрыт ладонью, словно смех – это какое-то дикое животное, которое нельзя выпускать на волю. Я уже давно так не смеялась. Я вообще когда-нибудь так смеялась? Наверняка. Особенно в первое время после того, как вышла замуж за Дэвида. Сейчас я смеюсь только в подходящих ситуациях. Мой смех звучит вполне естественно, спонтанно, даже заразительно. Постоянно работая с людьми, когда требуется умение говорить приятные вещи и восхищаться, я приобрела определенные способности. Теперь только они меня и спасают. Но иногда бывают проколы. В такие моменты мне нужно всего лишь прикоснуться к животу. Скупые жесты создают понятный язык, который позволяет мне быть усталой, обеспокоенной, раздраженной, несносной и даже непоследовательной в поступках.

Была ли непоследовательность в том, что я отправилась за Карлой Келли в тот день? Конечно, была. Я понимаю это сейчас, но ведь она лицо «Ожидания», яркая, вызывающая дама, которая всем рассказывает, что это так просто, так легко и естественно – вынашивать ребенка девять тяжелых месяцев.

Я тоже когда-то вела дневник. Последнюю запись сделала, когда мне было шестнадцать лет. Сложно поверить, что это было целых двадцать три года назад. Я тогда была беременна на восьмом месяце, дело шло к концу, так сказать. Я вот-вот должна была ухудшить статистику по беременным среди подростков. Я рассталась с парнем в марте, до того, как он мог бы помочь с ребенком. После этого в дневнике много пустых страничек. Мир стал серее, нечего было писать.

– Ты еще легко отделалась, – заявил отец, когда меня выписали из больницы. – Лучшее, что ты можешь сделать, – это забыть все и продолжать жить.

Он позаботился обо всем и отговорил меня ходить на могилку. Остались только рентгеновские снимки и мысли о том, что могло бы случиться.

Он сказал, что это второй шанс для всех нас. Без оглядки на прошлое. К тому времени моя мать была уже в могиле, отец собирался снова жениться. Он перестал быть угрюмым человеком с пустыми глазами, которого я знала. Он немного поправился и смеялся так, словно смех был неотъемлемой частью его личности. Я смотрела на Тессу и гадала, как такая маленькая, незаметная, слегка заикающаяся, когда волнуется, женщина в очках без оправы сумела заставить его настолько измениться.

Я не виню его за то, что он не захотел начинать новую жизнь с проблемной девочкой-подростком и ее ребенком. Но лучше бы он не выглядел таким веселым, таким полным решимости забыть о моих бедах. Они никогда не были забыты, только зарыты в землю, как мой дорогой ребенок.

Все эти годы я хранила дневник. Но мне никогда не хотелось его почитать, до той самой ночи в доме. Очень непривычно… знакомиться с собой молодой.

Я заполняю пустые страницы. Даты не имеют значения. Время приостановило бег. Я ощущаю облегчение, когда пишу о той ночи. В противном случае у меня в голове воцаряется хаос, мысли мечутся, словно муравьи в потревоженном муравейнике. Как я смогла пробиться сквозь стену боли? Должна быть причина… должна… Три месяца прошло с тех пор, однако память сохранила ощущения. Я слышу скрип лопаты, запах навоза, влажной земли. Я вижу небольшой сверток, лежащий в узкой расселине. Я чувствую глину под ногтями, крапиву, жалящую ноги. Я помню горький привкус во рту.

Настало время закрыть дневник и попытаться заснуть. Закрыть – и шепот умолкнет. Закрыть эти заплесневевшие страницы и схватить будущее, пока оно ждет меня.

Дата добавления: 2015-10-02