Пламенному вождю пролетариата. 1927 г. 10 страница

«Семьи получали за нас мизерную зарплату, — говорит К. А. Рудский. — Это было больше реноме, чем помощь. Если мы жаловались, наших жен восстанавливали на работе, если ничего не говорили, так и оставалось».

Многие бывшие друзья и даже родственники отвернулись или «самоустранились». «Члены семьи изменника Родины», ЧСИРы... [132] Но были люди, которые, наверно, многим рисковали. К их числу принадлежал Александр Александрович Архангельский, выдающийся авиаконструктор и благороднейший человек, который не только не прекратил общение с семьей своего друга, но и помогал материально, зная, как нелегко приходится Ирине Николаевне с тремя детьми. Семье даже не было известно, в чем обвинили Бориса Сергеевича. В 1930-м, во время процесса над Промпартией, фамилия его появлялась в газетах, а в 1937-м о нем ничего не писали.

Многие отвернувшиеся вновь объявились после досрочного освобождения Стечкина. Один пришел с плиткой шоколада, другой, узнав заранее, что Борис Сергеевич на днях вернется домой, принес голодающей семье мешок капусты.

Ирине Николаевне помогала, как могла, домработница Шура. Соседка Елена Николаевна Мандрыко старалась подкормить маленькую Иру. В квартире было холодно и голодно, но гнетущей обстановки не чувствовалось — это заслуга Ирины Николаевны. Конечно, не просто ей было и дома, и с работой устроиться. Все вечера занималась переводами или шила. Дети не ощущали, что живут скудно — они не знали об этом. И в школе товарищи к ним хорошо относились. Сергей был круглым отличником, в 1938 году стал поступать на математический факультет Московского университета. Однако в МГУ не брали ЧСИРов, и ему удалось поступить в Горьком. Ирина Николаевна отправляла из своих скудных достатков посылки. В 1939-м Сергей совсем заскучал в Горьком и решил перевестись в Москву. В этом ему помогли два человека.

Архангельский поехал к ректору МГУ, но разговор не принес успеха, и тогда Александр Александрович отправился в Узкое к Сергею Алексеевичу Чаплыгину и привез от него ректору письмо. Перед авторитетом Чаплыгина ректор устоять не мог и выдавил резолюцию: «Придется принять».

«Когда папа вернулся, — говорит С. Б. Стечкин, — мама на радостях приготовила кашу из пшеницы, и он, по-моему, с удивлением смотрел на то, что мы едим».

Сдержанный, как и в иные моменты своей жизни, Стечкин не хотел показывать, как нелегко ему видеть бедственное положение своей семьи. Вторая комната [133] была совсем закрыта — дров и на одну не хватало. А Ирина Николаевна и дети были поражены, как похудел Борис Сергеевич. Это особенно бросалось в глаза, потому что он был высоким. «Я не видела более тощих людей, чем папа в 1943 году», — вспоминает Вера Борисовна Стечкина. Сам же Стечкин считал, что по сравнению с семьей он питался в Казани по-царски.

Помнится, после войны было популярным слово «доход». Употребляли его не как синоним прибыли, а для характеристики отощавшего человека, дистрофика, каких тогда было в достатке. Сейчас слово «доход» в прежнем егр значении исчезло из лексикона, но, боюсь, как бы снова не вернулось...

Стечкину поправляться было некогда. В тот же день он едет на только что созданный завод.

«Микулин взял себе кабинет бывшего директора завода, а я — кабинет бывшего главного инженера, — рассказывает С. К. Туманский. — Стояли в этих кабинетах по поломанному столу и стулу, но мы решили» что надо сидеть и делать начальственный вид. Назначили начальника отдела кадров, стали набирать людей, сначала первых попавшихся, и жизнь как-то завертелась.

И вот я сижу у себя, и входит какой-то человек: шапка-ушанка на нем, одно ухо опущено, другое вверх торчит, валенки подшитые, рваные, тулуп овчиной пахнет. Входит и говорит:

— А где я могу здесь видеть Микулина Александра Александровича?

Я смотрю: боже мой, Стечкин, Борис Сергеевич! Я к нему бросился, мы обнялись, и я его провел к Микулину. Вот таким было первое его появление на нашем заводе. Если б был фотоаппарат, снять бы эту картину... Просто невероятно, сорок третий год, начало марта. «А где я могу здесь видеть Микулина Александра Александровича?» — спокойным таким голосом...»

Послушаем А. А. Микулина: «Я был на своем заводе, который еще не отапливался, бывшие корпуса Госзнака. Грелись электрическими печками. Входит секретарша:

— К вам какой-то гражданин Стечкин.

— Кто? [134]

— Какой-то Стечкин, только у него очень странный вид.

— Пускай же войдет! Скорей!

В серых валенках, стеганке из самой дерьмовой материи, шароварах, выпущенных по-арестантски, он вошел, сделал два шага, остановился:

— Товарищ генерал, прибыл в ваше распоряжение!

— Стечкин, ты с ума сошел!

Я в генеральском, обнимаю его, слезы, радость...» На заводе работало всего несколько человек: Сорокин с группой, Лившиц, Выгодский, Огуречников — вот и все КБ. Сидели в одной большой комнате, где сейчас кабинет директора. И заводит туда Микулин человека в мужицко-арестантской одежде, мужиковатого на вид, но глаза умные, живые, ясные:

— Вот вам Борис Сергеевич Стечкин!

Чекист

Я не знаю, хто кого морочить,

Я б нагана знову в руки взяв

І стріляв би в кожні жирні очі,

В кожну шубку i манто стрiляв!

Володимир Сосюра, 1928

Слава вам, железные чекисты,

Слава вам, и доблесть и почет —

От степей и до лесов смолистых,

От пустынь до западных широт!

(Из песни 30-х годов)

Лишний год

Не столь многочисленные умные люди в России в наше время осознали, что они умнее прочих, — у них появилась возможность это осознать, и они решили заработать на простодушии многочисленных дураков.

Появились сенсационные публикации, в частности о том, что заместитель Гитлера по партии Борман служил советским разведчиком; предатель Власов отнюдь не был предателем, а работал на Сталина; во дворе дома Берии раскапывают трупы убиенных им жертв... Чего только не прочитаешь! Все интригующе, интересно. Однако после такого чтива хочется поговорить с людьми не просто умными, но и знающими, свидетелями, а то и участниками — они еще иногда встречаются. Такие люди порой Становятся разрушителями легенд, и радуешься, когда докапываешься до истины. [135] Я люблю разговаривать со старыми людьми. Среди моих знакомых еще живы некоторые из тех, кто родился в начале века, в первые его годы. Завершается двадцатое столетие. Кажется, есть в этом нечто мистическое, как, впрочем, казалось наверно, жителям конца любого века. В. М. Молотов, человек девятнадцатого столетия, выросший в русской купеческой среде, рассказывал мне, как боялись люди вступать в двадцатый век. Надо сказать, предчувствие их не обмануло.

Я позваниваю старикам, поздравляю их с нашими прежними праздниками, иногда навещаю. Признаюсь, что сегодня мне интересны вчерашние люди, — может, кто-то из сегодняшних станет интересен завтра. Время от времени звоню Василию Степановичу Рясному — ему давно за 90, и знакомы мы с ним более семи лет.

Родился он в Самарканде в 1903 году, но говорит, что приписал себе год, чтобы взяли в Красную Армию, — пошел добровольцем. Сейчас, когда юноши всячески избегают призыва в армию, не очень, наверно, понятно движение души паренька 1920 года, но учащийся железнодорожного технического училища в Ашхабаде сразу откликнулся на комсомольский призыв ликвидировать Закаспийский фронт. Ну а поскольку Василий знал туркменский язык, его направили в политотдел 1-й армии. Пробыл он там 1920 и 1921 годы, так что он — участник гражданской войны. Я вот с ним сейчас разговариваю, он в 1921-м уже воевал, а моя мать в 1921-м только родилась, и ее уже 40 лет нет в живых...

В 1921 году после окончания боевых действий многих работников политотдела армии бросили, как говорили тогда, на формирование местных партийных, комсомольских и советских органов — в Туркмении таковых еще не существовало. Рясного избрали, а вернее, назначили секретарем Тедженского уездного комитета комсомола.

— Но там же нет никаких комсомольцев! — удивился он.

— Вот ты и будешь первым! — последовал ответ.

«Мне было 16 лет, — говорит Василий Степанович, — но я был довольно крепкий и в 1921 году поехал в Теджен организовывать комсомол».

Тедженский уезд был сильно заражен басмачеством. Пришлось вместе с партийцами на голом месте [136] не только создавать комсомол в уездном центре, но и овладевать аулами. Немного комсомольцев завелось и там. Возникла маленькая, но организация, и она набирала силу.

В 1922 году Рясной стал коммунистом и пошел, как говорили, по партийной линии — заворгом в укоме партии. Секретарями, как правило, были местные, туркмены, ну а он был заместителем секретаря. До 1931 года работал в районных и в окружном комитетах партии, избирался членом ЦК Компартии Туркмении. Можно сказать, прошел всю Среднюю Азию — в армии и на партийной работе.

Надя Аллилуева

В 1931 году он стал настойчиво проситься на учебу, образования-то не было, всего три года проучился. Ему пошли навстречу, направили в Москву, в Промышленную академию имени Сталина, в ту самую, где учились Хрущев и Аллилуева, жена Сталина. Хрущева он уже не застал — того назначили секретарем Бауманского райкома партии Москвы, а Аллилуеву узнал очень хорошо. Они учились на одном, химическом факультете, она была членом партийного комитета академии, а Рясного, поскольку он пришел с партийной работы, быстренько избрали председателем профкома факультета. И они вдвоем отвечали за состояние дел на факультете.

«Очень симпатичная, приятная женщина, трудолюбивая, скромнейшая до невозможности, — говорит Василий Степанович. — Многие и не знали, что она жена Сталина. Одевалась просто и незатейливо, как большинство».

Ее дочь, Светлана Аллилуева, через много лет напишет о том, что маме и не снилась кредитная карточка «Америкен экспресс», поскольку времена Раисы Горбачевой наступят значительно позже. Да и можно ли представить Сталина во время всяческих официозов рядом с какой-то женщиной? Кроме неприязни, это ничего бы не вызвало у народа в ту пору. Да и не только в ту пору.

«В разговорах она со мной кое-чем делилась, — продолжает Рясной. — Например, я знал, что из Крем-154

ля на машине она доезжала до Казанского вокзала, там оставляла автомобиль и шла пешком до академии, до Ново-Басманной улицы».

В 1932 году, когда закончили курс, начальство и партком подвели итоги и опубликовали в многотиражке список отличников. Была среди них и Надежда Сергеевна Аллилуева.

«Она закатила истерику, — говорит Рясной, — дескать, это неправильно, это ложь, это не из-за ее успехов — просто истерично плакала! Надя — все звали ее по имени — казалась немного странной, и видно было, тяжело переносила свое замужество».

Она застрелилась на октябрьские праздники, в ночь на 8 ноября 1932 года. Тело ее лежало в здании ГУМа, где некоторое время размещалась канцелярия Верховного Совета, в большой комнате второго этажа. Весь химический факультет пришел с ней проститься. Потом гроб перенесли со второго этажа на первый, появились члены Политбюро, установили гроб на катафалк и пошли за ним.

«Я до сих пор помню, что Сталин, Молотов, Каганович прошли с нами мимо Манежа, по Москворецкому мосту, а потом отстали и исчезли. Мы пришли на Новодевичье кладбище, а они подъехали на одной машине. У ворот стояли люди со списками, и нас всех проверили.

Было морозно. Чекисты, лежавшие на крышах ближайших домов, не выдержали, стали шевелиться, народ смотрит на крыши, а там стволы торчат... Ее похоронили недалеко от кирпичной стены. Сталин присутствовал, Молотов и другие, это я хорошо помню», — подтверждает Рясной. Таким образом, он развенчивает одну из популярных в последние годы легенд, по которой Сталин даже не поехал на похороны собственной жены. Впрочем, об этих похоронах мне рассказывали и Молотов, и Каганович. Однако, по мнению нынешних «демократов», разве можно верить таким, как Молотов и Каганович? Было бы лучше, чтоб Сталин не присутствовал на похоронах — лишний штрих к его портрету. Однако он там был.

Я вспомнил другую легенду, которую услышал на Новодевичьем кладбище в конце 50-х годов. На могиле Аллилуевой стоит прекрасный памятник работы Шадра, и у его подножия прежде была белая [137] мраморная роза. И лежала она как-то несимметрично, в сторонке.

Рассказывали, что Сталин посетил могилу, стоял с букетом и уронил розу. На том месте, где она упала, скульптор изваял ее из мрамора...

Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть, да и ни к чему это.

Страшная МТС

Рясному не дали доучиться в академии. В ту эпоху человек сам себе не принадлежал, тем более член партии. В 1933 году на пленуме ЦК обсуждалось тяжелейшее положение в сельском хозяйстве — в стране был голод, в нескольких областях, по крайней мере. Постановили создать политотделы в совхозах и в машино-тракторных станциях (МТС). Рясного вызвали в ЦК, и он снова увидел один из любимых кабинетов больших начальников — такой длинный, что, пока идешь по нему, соображаешь, зачем тебя вызвали. Принимал Лазарь Каганович:

— Вот, дорогой товарищ, по решению Политбюро ЦК партии мы вас рекомендуем в Сталинградский край начальником политотдела МТС. Это — как секретарь райкома партии.

— Товарищ Каганович, дайте мне доучиться, осталось немного! — взмолился Рясной.

— Что делать? Надо быстрей решать вопросы сельского хозяйства, а то эти вот Чемберлены нас ждать не будут!

Пришлось ехать. Сталинградский край состоял из двух областей — Сталинградской и Саратовской. Прибыл в МТС, в село Лемешкино Рудянского района. Кое-как добрался. Народу в Лемешкине не видать. Зашел в избу — лежат разлагающиеся трупы. Село большое, триста дворов, а половины селян уже нет в живых. Сходу дал об этом телеграмму начальнику политуправления Наркомзема — Сомос был такой.

Нашел МТС — драный сарай, в нем три развалюхи-«Фордзона» — вся МТС.

— Где директор?

— Нет у нас директора.

— А кто есть? [138]

— Был главный инженер, но его посадили за вредительство.

Вскоре прибыл директор из Ленинграда, питерский рабочий, начали двигать дело.

После телеграммы в Наркомзем на месте стали выправлять положение, прислали семян, как будто прежде не знали, что творится.

В 1935 году политотделы МТС преобразовали в райкомы партии, и Рясного избрали первым секретарем. Через год в район приехал Жданов, посмотрел, понравилось. Удался урожай, устроили праздник. Местный писатель даже брошюрку накропал об успехах района.

А в феврале 1937 года Рясному приходит телеграмма: срочно выехать в Москву. И Тут же позвонил первый секретарь крайкома Варейкис:

— Собирайтесь и немедленно выезжайте по вызову в ЦК!

Подумал: может, дадут закончить наконец академию?

Лубянка Ежова

Не дали. В Москве поселился на Рождественском бульваре — в ту пору там стоял дом для приехавших в ЦК, своеобразное общежитие для мобилизованных с партийной работы. Вскоре человек двадцать общежи-тейцев собрали в кабинете у Маленкова, и он объявил, что их всех направляют на работу в НКВД — после ареста Ягоды меняли кадры. Пешком во главе с Маленковым они отправились из здания ЦК в обитель ЧК. Зашли в подъезд со стороны площади и поднялись в приемную народного комиссара внутренних дел. Маленков сразу направился в кабинет наркома Ежова, а вскоре туда пригласили и остальных.

— Вы облечены доверием пролетарского могущества, — обратился к собравшимся Николай Иванович Ежов.

Ему вторил Георгий Максимилианович Маленков:

— Нас окружают враги. Они повсюду, и вы должны стать на страже завоеваний революции!

«Конечно, враги были, — говорит Рясной. — Попал я в контрразведку, взяли на самую низшую должность — оперуполномоченным. Но надо сказать, на Лубянке организовано все было очень здорово, причем [139] организацией больше других занимался именно Маленков. Долгое время приходилось.постигать чекистскую премудрость. На «наружку» ходил — вел наружное наблюдение за иностранцами. Это при Ежове».

Спрашиваю о Ежове, что за человек? Авиаконструктор А. С. Яковлев пишет, что Ежов был пьяница, морально разложился...

«То, что разложился, правда, — подтверждает Ряс-ной. — Но я его мало знал. Вначале он занял кабинет Дзержинского на втором этаже, но там ему не понравилось, перешел на четвертый этаж. Помню это потому, что известный казахский акын Джамбул Джабаев приезжал в гости к Ежову на четвертый этаж».

Вот откуда, оказывается, джамбуловская «Песня о батыре Ежове»:

Великого Ленина мудрое слово Растило для битвы батыра Ежова. Великого Сталина пламенный зов Услышал всем сердцем, всей кровью Ежов.

И еще мне запомнилось из той же песни: Бандиты попались в капканы Ежова...

Сам батыр был маленький, аккуратненький человечек, но капканы расставил по всей стране...

Здание на Лубянке при.царе служило гостиницей. Его перестраивали, конечно, но сохранились длинные коридоры. Про Ежова в этих коридорах гуляли слухи, что он зверь. День его нет на работе, два нет, три нет, а потом ночью, часа в два, появляется и начинает обходить кабинеты.

«Ночью, пока не уйдет Ежов, нас держат на месте, — вспоминает Василий Степанович. — Недалеко от меня в одном из кабинетов следователь вел допрос. Ежов заходит туда, а с ним еще три-четыре человека, его опричники. И начинает бить сам. Крики оттуда... Это у меня осталось в памяти от Ежова, больше ничего. Думаю, что он перерожденец. Ирод. Его хвалили, что в первую империалистическую войну он принимал деятельное участие в революционном выступлении солдатской массы. Видимо, так и было, никуда этого не денешь. У нас шептались в коридорах, [140] что пьет в кабинете, с женщинами гуляет... Его сняли, назначили наркомом водного транспорта, а потом расстреляли, как и Ягоду до него. Сняли за то, что издевался над людьми, а на самом деле то, что он творил, было первой ступенью издевательств, которые продолжались и росли.

В нашем отделении меня избрали парторгом. Помню совещание парторгов, которое вел Маленков. Он прочитал телеграмму Сталина всем органам НКВД о том, что, вместо того чтобы проявлять пролетарскую жесткость, проявляется либерализм. Нас обязывали применять жесткие меры по отношению к неразоружающимся, то есть бить их. Я не был следователем, но знаю, что лозунг Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают» — первое, что было на языке у следователей, они с этого допрос начинали и как будто великое дело совершали, произнося эти слова. Боялся, что ли, Сталин, что его снимут? У него иногда грубо проскальзывало:

— Вы говнюки, чекисты, бить надо!

Маленков был как бы прикрытием этой палаческой деятельности. После снятия Ежова он чуть ли не каждый день приезжал.

За некоторых заступался Молотов. Например, он спас Тевосяна — это был крупнейший государственный муж в области хозяйства. Но, между нами говоря, на Лубянке Молотова стали игнорировать, и он в таких острых делах старался не участвовать».

Берию не ждали

Когда сняли Ежова, на Лубянке наступил период «междуцарствия». Фактическим хозяином стал заместитель Николая Ивановича Фриновский. Он заправлял избиениями, властвовал, хотя первым заместителем еще при Ежове назначили Берию — первого секретаря Компартии Грузии. Но Берия как преемник Ежова ничем себя не проявлял и сам как бы нарочно выставлял вперед Фриновского. А потом прошел слух, будто вместо Ежова наркомом внутренних дел станет... Хрущев. Говорили, будто сам Сталин его предлагает.

Я читал о том, что Сталин вроде бы хотел видеть на этом посту своего и народного любимца легендарного летчика Валерия Чкалова. Об этом мне говорил [141] и его сын, Игорь — Валерьевич Чкалов. Однако не получилось ни то, ни другое. Чкалов погиб в конце 1938 года, а вместо предполагаемого на Лубянке Хрущева ее хозяином внезапно стал Берия.

Он начал спокойно, не проявляя характера. Постепенно наращивал мощь. Вызывал к себе сотрудников и задавал им только один вопрос:

— Вы работаете здесь уже давно — год или полтора. Кто, на ваш взгляд, ведет здесь себя не по-человечески?

С этого начал. И таким вежливым, участливым тоном расспрашивал, дознавался. Тех, кто вел себя «не по-человечески», выгонял, арестовывал и расстреливал — вплоть до командного состава. Арестовал первую партию и стал выявлять следующих. На самые ответственные посты перетащил немало своих людей из Грузии и Армении...

Вместе с Рясным в группе партийных работников в НКВД начальником отделения служил бывший секретарь Куйбышевского обкома партии Обручников. Берия сделал его своим заместителем по кадрам. А тот в беседе с кем-то заметил, что в НКВД сейчас одни грузины, сделали, мол, из грузин чекистов, скоро всех остальных выгонят. Это дошло до Берии, и того, кто донес, арестовали и сослали в Магадан, а Обручников остался. Доносчик сидел в Магадане, пока Берию не расстреляли. Обручникова не трогали. Тронули после ареста Берии. Все наоборот. Такова чекистская жизнь.

«Берию я часто видел, — говорит Рясной. — Чтоб грамотный был — не очень. Помню, всегда бегом собирался к Сталину, запихнет записку в тужурку и поехал. Он Сталина и боялся, и жаждал, чтоб с ним что-то случилось, чтоб его не было. У меня такое мнение. Он хотел, конечно, большего, чем добился. Но вряд ли готовил переворот. Какими силами? Ну арестует правительство, но есть же армия».

Проказы фон Баунбаха и подкоп под Кёстринга

Рясному присвоили звание майора госбезопасности, две шпалы на петлицах. Если учесть негласное мнение, что в так называемых органах звание [142] считалось на две ступени выше общеармейского, то шпалы были солидные.

Вспоминается Смеляков:

По этим шпалам вся Россия,

как поезд, медленно прошла...

К внутренним делам Рясной отношения не имел, занимался внешней разведкой, главным образом посольствами, — вероятно, это и спасло его после ареста Берии. Еще до войны Василий Степанович стал начальником немецкого отделения или, как он сам говорит, отделения по обслуживанию немецкого посольства. Подчинялось ему человек двадцать чекистов. Как он обслуживал, мы сейчас узнаем.

«Обкладывал», — замечает он.

Объектами внимания Рясного стали военно-морской атташе посольства Германии фон Баунбах и военный атташе Кёстринг. Впоследствии Гитлер расстрелял Кёстринга за то, что тот неверно освещал состояние Красной Армии, да и наши чекисты подложили ему свинью.

Надо заметить, что до войны уже были разработаны подслушивающие устройства.

«И вот я этому Кёстрингу, впервые было, вставил в кабинете подслушиватели в телефонный аппарат и под радиатор — три штуки. Вставишь, а они по радио передают. У него из кабинета дверь в спальню, и он спал в этот момент. Это перед войной. А после войны мы так же американцам на их посольстве в глаз ихнему орлу на гербе вставили радиоподслушивающее устройство — они нашли и шум подняли! А немцы так и не нашли. Это рядовые дела».

Как же майор госбезопасности Василий Рясной проник в германское посольство?

На него была возложена задача: НКВД должен знать все, что каждый день происходит в германском посольстве.

Нужны агенты. Как их добыть? Завербовать? Из кого? Желательно из сотрудников посольства. Но там работали, как принято у нас писать и говорить, матерые фашисты, и это правда. А если действовать через обслуживающий персонал и, как во все века, через проституток?

В посольстве придерживались такого порядка: [143] работники, близкие к главным фигурам, — немцы, а вот шоферами, уборщиками могли быть и русские, но после большой проверки. И каждый день начальник отделения НКВД майор Рясной лично занимался то нянькой, то сторожихой, то уборщицей...

«Никто до сих пор не знает и не оценил, — говорит он, — какую огромную помощь оказали эти люди нашей разведке. Десятка два таких помощников у меня было на связи».

А масштаб работы расширялся. Кроме германского, Рясному было поручено также наблюдение за словацким и венгерским посольствами. Так что содержимое мусорных ящиков трех западных посольств ежедневно поступало в его кабинет, и несколько научных работников расшифровывали обрывки бумаг, смятые копирки, составляли сводки, не говоря уже о подслушанных телефонных разговорах, «жучках» в служебных кабинетах сотрудников посольств. Обычная работа.

Военно-морской атташе фон Баунбах жил на улице Воровского. Ныне особняк принадлежит посольству ФРГ. Это возле Международного сообщества писательских союзов, бывшего Союза писателей СССР.

В одном из кинотеатров фон Баунбах познакомился со смазливой московской девицей — чего-чего, а этого добра у нас всегда хватало. Время от времени стал с ней встречаться. Кроме вечерних и ночных занятий своей основной профессией девица еще работала в наркомате торговли. Чекисты быстренько вышли на нее, и во время приватной беседы майор НКВД ободряюще напутствовал:

— Ты ему хорошенько давай, покрепче!

Девица старалась, но была русской, и немец ей, конечно, не доверял. Однако у нее появилась еще более красивая подружка, причем немка, на самом деле немка, но наша — не поленились, нашли, привезли из тогдашней автономии немцев Поволжья! И та, что из наркомата торговли, познакомила военно-морского атташе со своей подружкой, он в нее влюбился и предложил стать у него горничной. Все шло по плану.

У сотрудницы наркомата торговли случился день рождения, и она пригласила фон Баунбаха к себе на квартиру. Немца, охранявшего атташе, свели с другой веселой девицей, и та утащила его к себе. В доме [144] осталась горничная, прекрасная немка из Поволжья. В назначенное время она показала в окно конфетную коробку, и в особняк вошли двое штатских: Рясной, а за ним специалист-ключник из оперативного отдела — у него уже были сделаны ключи от сейфа фон Баунбаха по восковому слепку, переданному нашей немкой. Ключи выточили вроде точно, но сейф открыли с большим трудом. Выгребли бумаги и скорей отсюда через дорогу, в кинотеатр, где сейчас Театр киноактера. В специально оборудованной комнатке был приготовлен фотоаппарат. Обливаясь потом, пересняли документы и отнесли назад в сейф, аккуратно все сделали, чтоб ни одного пятнышка не осталось.

— Это же мука, — говорит Рясной, — не кому-нибудь сделал неприятность, а целому государству, хоть и враждебному.

Да еще с этим государством у нас Пакт о ненападении и дружба прямо взасос... Подобным образом Рясной трижды выгребал сейф германского военно-морского атташе. Было ли там что-то важное для нас? Было. Списки агентуры, например. Стенограммы совещаний в Берлине, у Гитлера. Явная подготовка к войне.

— Через мои руки проходил сигнал о начале войны, — говорит Василий Степанович.

— Что 22 июня, вы знали? — спрашиваю.

— Знал.

— А про Зорге знали?

— Нет, Зорге я не знал. Но дата нападения нам была известна точно.

Когда Рясной представил в НКВД снимки документов, его вызвал Берия:

— Ну хорошо. Ну ладно. Но вы только одно дело делаете, а про второе забываете. Надо было немца все время фотографировать, когда он с этой бабой!

— Постараюсь сделать, — ответил Рясной.

Пришлось подружке еще раз пригласить бравого моряка на ту же квартиру. Придумали предлог: девиц будет две, а не одна, как прежде. Рясной за хорошее вознаграждение уговорил хозяина соседней квартиры временно переселиться с семьей в гостиницу. Зачем — квартиросъемщик догадался, да и скрыть от него было непросто. Но попробовал бы он проболтаться!

И встретился фон Баунбах с двумя москвичками [145] в уютной квартирке, сел за стол напротив большой картины с просверленной в ней дырочкой. За стеной затаились чекисты, снимают, беззвучно щелкая. Неплохо наладили дело в оперативном отделе НКВД. Вот-вот начнется у нас Великая Отечественная война, на столе выпивка и закуска...

Разгорячился морской атташе, раздел одну девицу, заголил вторую, заставил их плясать. Они его тоже раздели и повели в ванную. «Эх, жаль, черт возьми!» — сокрушались за стеной оперфотографы. Но напрасно: девицы были проинструктированы что надо — мокренького, вывели моряка в ту же комнату под объектив...

Дата добавления: 2015-10-24