Менипп истинным носителям котомки 9 страница

Однажды зимой я оказался в милой мне Лютеции⁴. Так называют кельты городок парисиев. Он расположен на небольшом островке, омываемом со всех сторон рекою. Перебраться на остров можно с обоих берегов реки по

деревянным мостам. Река мелеет лишь изредка, обыкно­венно летом она такая же, как и зимой. Вода ее необык­новенно прозрачна и приятна на вкус, и тамошние жители употребляют ее для питья. Зима там очень мяг­кая, что объясняют теплотой океана, от которого остров этот отстоит не более чем на девятьсот стадиев. И, воз­можно, океан несет ему какие-то теплые испарения, так как морская вода вообще, как кажется, теплее пресной. Одним словом, какова подлинная причина, мне неизвест­но, но зима в этой стране действительно теплая. Поэтому на острове растет хороший виноград. А некоторые жите­ли — искусные садоводы — даже вырастили смоковницы, которые они покрывают на зиму соломой или чем-то еще, охраняющим деревья от холодов.

Но в тот год зима была более суровая, чем обычно, и река несла на себе будто куски мрамора. Вы ведь знаете мрамор, этот фригийский камень? Своей белизной ледя­ные глыбы, громоздившиеся друг на друга, были очень похожи на него. Они так тесно смыкались одна с другой, что казалось, через реку переброшен мост, по которому можно перейти на другой берег. И вот в таких-то обсто­ятельствах я решил быть к себе еще суровее, чем обычно, и не позволял обогревать мою спальню, хотя в тех краях большинство жилищ отапливается очагами, да и в моей комнате были все приспособления для топки. Делал я это тогда по глупости или, вернее сказать, из непреклонности по отношению к самому себе — ведь я желал непременно приучиться переносить климат той страны, считая такую привычку полезной для себя. Хотя зима становилась все холоднее, я все еще не позволял слугам обогревать мое помещение из боязни привести в движение скопившуюся в стенах влагу; наконец, однако, я разрешил внести в комнату огонь и немного горячих углей. Но этот огонь, как ни был он слаб, вытянул из стен столько пара, что я заснул с тяжелой головой. Я чуть было не задохнулся и меня пришлось вынести наружу. Врачи заставили меня извергнуть пищу, которую я принял незадолго до этого — по счастью, ее было немного. Я почувствовал себя гораздо лучше и провел ночь спокойно, а на следующий день принялся за свои обычные дела.

5. Вот как я жил среди кельтов, словно «Хмурый»⁵ Менандра, и сам досаждал себе чрезмерно суровой жизнью.

Перевел Ю. Шульц 377

ЭПИГРАММЫ ПАЛАТИНСКОЙ АНТОЛОГИИ

О философах-киниках Антипатр Фессалоникский (Ант. Пал. VI, 287)

Философ Гиппархия

Я, Гиппархия, избрала не женщин занятья, одетых

В длинные столы, — мужей киников дружную жизнь. Не по душе мне нарядные платья, сандальи с подошвой

Толстой и сеть для волос, что ароматом полна. Но по душе мне сума, этот посоха спутник, полетать им

Плащ двусторонний и сон прямо на голой земле. И Аталанты самой Меналийской настолько я выше,

Мудрость насколько сама выше скитанья в горах.

Перевел Ю. Шульц Леонид Тарентский (Ант. Пал. VI, 293)

На киника Сохарея

Посох и пара сандалий, добытые от Сохарея, Старого киника, здесь, о Афродита, лежат

С грязною фляжкой для масла и с полною мудрости древней Очень дырявой сумой — или остатком сумы.

А положил их в обильном венками преддверии храма Родон-красавец за то, что полонил мудреца.

Перевел Л. Блуменау

Аноним (Ант. Пал. VII, 63) К Харону

Ты, перевозчик усопших, прими Диогена-собаку: Жизни людской суету смело он сбросил с себя

Перевел Ю. Шульц

Аноним (Ант. Пал. VII, 64) На гробницу Диогена-киника с изображением пса

Молви, пес, кого сторожишь, кого охраняешь?

— Пса охраняю. — Скажи, кто же таков этот пес? — Пес Диоген. — Какой? — Синопский. — Который ютился

В бочке? — Да; а теперь в звездной живет вышине.

Перевел М. Распаров 378

Антипатр (Ант. Пал. VII, 65) Эпитафия Диогену

Здесь Диогена надгробье, премудрого пса, кто когда-то С мудростью мужа свою жизнь проводил налегке.

Кто лишь с одною сумой, с плащем и с палкой шагая, Мудростью вооружен, жизнью доволен своей.

Но берегитесь, глупцы, могилы его: Синопеец Даже в Аиде теперь всё ненавидит глупцов.

Перевел Ю. Шульц

Леонид Тарентский (Ант. Пал. VII, 67) Диогену

Мрачный служитель Аида, которому выпала доля

Плавать на черной ладье по ахеронтским волнам, Мне, Диогену-собаке, дай место, хотя бы и было

Тесно от мертвых на нем — этом ужасном судне. Вся моя кладь — это сумка да фляжка, да ветхое платье;

Есть и обол — за провоз плата умерших тебе. Всё приношу я в Аид, чем при жизни своей обладал я, —

После себя ничего я не оставил живым.

Перевел Л. Блуменау Архий (Ант. Пал. VII, 68)

Диоген и Харон

Ты перевозчик в Аид мертвецов, кто всеобщему плачу

Рад, кто плывешь на ладье по Ахеронта волнам, Хоть и набита она погребенными тенями, все же

Пса-Диогена, меня ты не отвергни, молю. Фляжку для масла и палку, и плащ двухсторонний с собою

Взял я, котомку, тебе — за переправу обол. Все, чем владел я при жизни, и мертвый сюда приношу я, —

Там же, где солнечный свет, — нет моего ничего.

Перевел Ю. Шульц

Диоген Лаэртский (Ант. Пал. VII, 103) Эпитафия Полемону и Кратету

Путник, поведай о том, что в этой гробнице сокрыты

Рядом мудрец Полемон и богоравный Кратет, Великодушием схожие двое мужей, у которых

Сонмы божественных слов жили на вещих устах. Чистою жизнь их была, посвященная вещим заветам, К мудрости вышней стремясь, в коей бессмертие их.

Перевел М. Гаспаров

Диоген Лаэртский (Ант. Пал. VII, 116) На смерть Диогена

— Диоген, скажи, какая ввергла смерть тебя в Аид?

— Зуб ужасный пса похитил и низверг меня туда.

Перевел Ю. Шульц

Аноним (Ант. Пал. IX, 145) Диоген и Крез

В царство Аида сошел, уже будучи в старости мудрой, Пес-Диоген и, смеясь, там он на Креза взглянул.

На землю после старик свою постелил одежонку Рядом с царем, у кого злато рекою текло,

И говорит ему: «Здесь я богаче тебя, — ведь с собою Все я принес, что имел, ты ж не принес ничего».

Перевел Ю. Шульц Лукиллий (Ант. Пал. XI, 54)

На киников

Всякий безграмотный нищий теперь уж не станет, как

прежде, Грузы носить на спине или молоть за гроши,

Но отрастит бороденку и, палку подняв на дороге, Первым объявит себя по добродетели псом.

Так решено Гермодотом премудрым: «Пускай неимущий, Скинув хитонишко свой, больше не терпит нужды!»

Перевел Л. Блуменау

Лукиллий (Ант. Пал. XI, 153) Киник Менестрат

«Киник» ты Менестрат, что значит «песий философ».

Дрогнешь в лохмотьях, босой — имя по праву твое. Если же, кроме того, и хлеб у меня ты воруешь, —

Палкой расправлюсь с тобой: ты не философ, а пес.

Перевел М. Гаспаров 380

Лукиллий (Ант. Пал. XI, 154) Киник Гермодот

Ежели ты бедняк и невежда, не нужно стараться Тяжкую ношу таскать ради гроша на еду.

Толстую палку возьми, отпусти себе бороду втрое И объяви, что ты пес — всех добродетелей царь.

Так говорит мудрец Гермодот: «Оставшись без денег, Плащ без рубахи надень — и побирайся, как пес».

Перевел М. Гаспаров

Лукиан (Ант. Пал. XI, 410)

Мудрость какая на деле у киника (с палкою был он

И бородой), показал нам превосходно обед. Киник, усевшись за стол, от редьки, бобов воздержался,

Ибо, как он пояснил, доблесть — не раб живота. Но лишь увидел на блюде свиную он белую матку, —

Мигом был ею смущен хмурый кинический ум. Тут, вопреки ожиданью, он просит ее и съедает,

И говорит, что она доблести вовсе не враг.

Перевел Ю. Шульц

Антифил Византийский (Ант. Пал. XVI, 333) Диоген

Верхний плащишко, сума, хлеб ячменный, замешан водою, Палка у ног, на нее, чтоб опираться в ходьбе,

Чашка из глины, — всего достаточно было для жизни Псу-мудрецу; но и в них было излишнее все ж:

Ибо увидев, как пьет селянин, ладони сложивши, Чашкой, сказал он, зачем отягощаю себя?

Перевел Ю. Шульц

Антифил Византийский (Ант. Пал. XVI, 334) На могилу Диогена-киника

Пусть состарится медь под властью времени — все же

Переживет века слава твоя, Диоген: Ты нас учил, как жить, довольствуясь тем, что имеешь,

Ты указал нам путь, легче которого нет.

Перевел М. Гаспаров

Авсоний. Эпиграммы 46(27) На изображение киника Антисфена

— Первый прославился я в киническом образе жизни. — Точно ли ты? Геркулес много был раньше тебя.

— Он — учителем был, и по нем мое место — второе; Ныне, однако, он — бог, первый же в киниках — я.

Перевел М. Распаров 47(28) О нем же, стихи двуязычные

Лучше нет никого, чем мои ученик и учитель —

Их добродетель была вся на кинический лад. Всякий, кто слышал о них, подтвердит, что я молвил

нелживо: Это и бог Геркулес, это и пес Диоген.

Перевел М. Распаров

кинизм и цинизм.

ОТЖИВШЕЕ И ЖИВОЕ (вместо послесловия)

Каждое слово есть представитель понятия, бывшего в народе: что было выражено словом, то было в жизни...

(И. И. Срезневский. Мысли, об истории русского языка)

Кинизм исторически определен, заключен во временные рамки, цинизм многолик и, сдается, существовал вечно. Не берет ли последний свое начало с того памятного дня, когда «всеведущий» бог спросил Каина: «Где Авель, брат твой?», а братоубийца ответил: «Не знаю. Разве я сторож брату моему?» (Св. Писание. Первая книга Моисеева. Бытие, 4, 9). Трагическая циничность ответа не вызывает сомнения. Против этого, конечно, не станут спорить те, кто видит в цинизме некое моральное качество¹ или человеческий тип, презирающий и оскорбляющий словами и поступками об­щепринятые идеалы, нормы и нравы², ибо тем самым зло увековечивается, объявляется неотъемлемой чертой челове­ческой натуры. Может быть, наиболее поразительным в этом плане является «облагораживающая» экзистенциали­стская интерпретация цинизма, где он предстает как одна из форм существования личности (der Selbstbehauptung) или экзистенциалистского протеста личности против эссен-циального мышления бытия и выливающегося в резиньян-цию³.

Цинизм, между тем, — категория историческая, один из социально-нравственных феноменов, присущих обще­ству, построенному на неравенстве и принципах социаль­ной несправедливости. Цинизм в корне противоречит принципам морали. Однако он еще встречается при де­формациях даже справедливого и разумного общественно­го порядка. Мы вопреки экзистенциалистскому пессимизму смотрим на свое будущее с надеждой: наста­нет день, когда не найдется места ни для циников, ни для цинизма, и «Племянник Рамо», созданный гением Дидро образ циника нового времени, останется лишь горьким воспоминанием о житейских неурядицах далеко­го XVIII в.

Кинизм как философская система и соответствующий ей поведенческий стереотип — явление античное, чисто

греческое, возникшее на крутых поворотах истории Афин конца V—начала IV в. до н. э., результат тогдашнего кризисного.развития и разочарования низов в конвенцио­нальных ценностях рабовладельческого общества. Эпати­рующие формы протеста, к которым впервые, по крайней мере на европейской почве, прибегали кинические адеп­ты, фактически мало эффективные, отчасти мистифи­цированные и наивные, придавали своеобразный, нетрадиционный колорит привычной картине социальной борьбы того времени.

Типологически сходные исторические ситуации, связан­ные как с эпохами подъема, так и упадка, влекущего за собой шлейф разочарований и переоценки привычных цен­ностей, порождают аналогичные настроения, идеи, сходные формы их претворения в практическую жизнь и типы по­ведения, поэтому, даже несмотря на поразительную похо­жесть, необходимо в первую очередь говорить не о прямых влияниях, заимствованиях чужих мыслей и речей, а лишь о схождениях и отмечать не столько сходства, сколько раз­личия. В кинизме, например, мы сталкиваемся с идеализа­цией естественного состояния и созерцательной самоудовлетворенностью, с идеей внутренней свободы, но индийские гимнософисты, так поразившие Онесикрита, офицера флота Александра Великого, своим сходством с киниками, руссоизм XVIII в. или русский нигилизм XIX в. не вызывали из небытия тени Антисфена и Диогена, а действовали в сфере мысли и образа жизни совершенно самостоятельно, откликаясь на взволновавшую их конф­ликтную ситуацию своего времени.

Античные киники отличались своим безграничным пря­молинейным правдолюбием и вольноречием, но не всякий правдолюб — киник. Древние киники выступали против культуры господ, но антикультурнический пафос «новых левых» — другой природы. Древние киники скандализиро­вали обывателей своими анималистскими замашками, сек­суальными эксцессами, нечесаными бородами, дырявыми плащами, нищенскими котомками, бродяжничеством и пре­зрением к условностям и элементарным приличиям, но ни­щие босяки-клошары Франции, «рассерженные молодые люди» в Англии, совсем недавно наводнявшие мир битники и хиппи или современные теоретики и практики «сексуаль­ной революции» не ходили в киническую школу и не чи­тали шестую книгу Диогена Лаэртского, хотя кое в чем, не сознавая того, и повторяли кинические зады. Тут мы имеем

дело не с имитацией, а с «открытием», каким бы жалким в конечном счете оно ни оказалось.

Кинизм — исторически закономерный комплекс идей и действий, специфическими средствами выражавший жи­вой протест, в реальных условиях эллинизма не тормо­зивший социальный прогресс и нашедший своих мудрецов — sophoi, символизировавших систему. Цинизм как философия жизни — реставрация и уродливое пре­увеличение в исторически иных кризисных ситуациях не­которых старых как мир идей и принципов: индивидуализм и субъективизм, предпочтение «природы» «закону», идеализация дикости, враждебность к цивилиза­ции, анархизм, болезненный эгоцентризм и т. п. Такие идеи и представления в условиях современной эпохи, ког­да происходит глобальный процесс коренной перестройки социальных систем, не только тормозят этот процесс, но даже представляют опасную модификацию конформизма, реакционного охранительства.

Однако что же конкретно было заложено в античном кинизме, что дало толчок и основание целым поколениям людей нового времени назвать таким именем определенные взгляды, мироотношение и линию поведения, которые мы привыкли именовать циническими? Попытаемся, хотя бы в самых общих чертах, суммировать то потенциально вред­ное и отрицательное в историческом кинизме, что впослед­ствии утвердилось под названием цинизма и, к сожалению, столь широко распространилось. Как ни странно, но новей­ший цинизм как явление социально-этическое и психоло­гическое еще почти не привлекал внимания философов и социологов. Не анализировались пути проникновения само­го термина «цинизм» в языковую практику европейских народов.

Прежде всего необходимо отметить принципиально кри­тическую позицию киников по отношению ко всем инсти­тутам, морали и нравам современной им рабовладельческой действительности. Питая праведный гнев ко всякого рода несправедливостям своего времени, киники видели только теневые стороны самих форм государственной жизни, упо­рядоченности, правопорядка, законности и ограничений, налагаемых обществом на личность. Наблюдая, как совре­менная им культура и просвещение используются главным образом в интересах правящей элиты, они пришли к лож­ному выводу, что научные достижения и блага цивилиза­ции лишь усугубляют неравенство и несправедливость,

уродуют человека и способствуют его дальнейшему отходу от некогда блаженной жизни «в согласии с природой» (Ди-ог. Лаэрт. VI, 38; ср. Юлиан VI, 193 d). Киники градуи­ровали свою шкалу человеческих ценностей, исходя из лозунга переоценки уже существующих (Диог. Лаэрт. VI, 20.56.71). Голый человек на голой земле — вот точка от­счета, от которой они начинали и на которой застряли. Подобная позиция, если принимать ее всерьез и последова­тельно проводить в жизнь, заставляет отказаться от всех позитивных завоеваний человечества и, в частности, от мо­ральных норм, издавна регулирующих общение с себе по­добными.

Примат дурной «естественности», антикультурнический пафос «антипрометеизма», идеализация грубой первобыт­ности (naturalia njn sunt turpia) на уровне поведения при­водит к пренебрежению разумными и по-своему естественными условностями и приличиями, возводят в добродетель самое пошлое «бесстыдство» (anaideia). Наме­ренное оскорбление пристойности творило свое разруши­тельное дело, даже если молва о нем — только плод воспаленного воображения кинических недоброжелателей и критиков, ибо киникам приписывалась даже проповедь каннибализма, инцества и свального греха. Поздние ис­точники любят смаковать эти щекотливо-сенсационные подробности. Так, Диоген Лаэртский рассказывает, что Диоген-киник при народе справлял свои дела — «и те, что относятся к Деметре, и те, что к Афродите» (VI, 69), без стеснения занимался у всех на глазах мастурбацией, мочился, как собака (VI6 46), и т. п. Передают также, что киническая пара влюбленных Кратет и Гиппархия прилюдно отпраздновали свою «собачью свадьбу», кинога-мию (Диог. Лаэрт. VI, 94.97; Секст Эмпирик. Пирр. I, 153; Климент Алекс. Стром. VI, 121; Апулей. Фло­риды, 14). Сюда же относятся рассказы о фривольных поступках, рискованных обеденных шутках и скверносло­вии киников (Диог. Лаэрт. VI, 32, 46; Апулей. Аполо­гия, 9; Юлиан VII, 210; Климент Алекс. Строи. II, 20). У древних киников весь этот эпатаж, вся эта физиологи­ческая откровенность имели глубокие социальные корни, приобретали неповторимый смысл, более мотивированный, чем простое оскорбление правил приличия, кстати, не столь строгих, как в наше время⁴. В конечном счете все эти эксцессы и непристойности, не без привкуса сенсаци­онности были продиктованы, как следует из положений

Маркса, чуственно- и грубооткровенной формой эксплуа­тации, отчужденным характером труда в рабовладельче­ском обществе⁵.

Любовь кинических мудрецов и писателей (Антисфен, Кратет, Бион, Сотад и др.) к «сильным выражениям» (phortica onomata — Диог. Лаэрт. VI, 52) имела не «орна­ментальный», а даже политический смысл. Это была свое­образно выраженная приверженность к прямоте, «голой», неприкрытой правде, неограниченной свободе слова, па-ресии, которую киники утверждали, так сказать, явочным порядком, не довольствуясь лицемерной, официально про­возглашенной исегорией. Парресия навлекала на них гнев властей, и любовь киников к «вольному слову» нередко оканчивалась для них весьма плачевно. Киник присвоил себе право бросать свою правду в лицо любому — будь то тиран, демагог, правитель, император — «как царю пер­сидскому, так и Архидаму, царю спартанскому» (Э π и -ктет. Беседы, IV, 1, 156). Не случайно Антисфена и Диогена сравнивали с жалящей осой или злой собакой (Ди­ог. Хрис. VIII, 275; Диог. Лаэрт. VI, 19). Для киника его вольнолюбивое, правдивое слово — добродетель, это не только слово-идея, но и слово-поступок, слово-деяние и даже слово-подвиг, ибо правда, брошенная в лицо тирану, грозила смертью или изгнанием. Встречались не только Ди­оген и Александром, позволившим себе «мечтательный» афоризм для потомков: «Если бы я не был Александром, то хотел бы стать Диогеном», но и кинический правдоискатель Исидор с Нероном. Исход последней встречи был не столь благоприятен для киника, как в первом случае (С в е т о -ний. Нерон, 39, 3). Здесь кинизм протеста столкнулся с цинизмом власти.

Помимо указанных выше моментов, чреватых извраще­ниями в словах и поступках, запрограммированных, так сказать, даже в истинном кинизме, в поздней античности мы встречаемся скорее с социальным, чем философским феноменом, от которого тянется ниточка к современному цинизму. Дело в том, что писатели II—IV вв. (Дион, Хри-состом, Эпиктет, Лукиан, Афиней, Юлиан и др.) очень четко отличали подлинных приверженцев кинического уче­ния от случайных попутчиков, прощелыг и авантюристов, которым выгодно было надеть на себя личину бескорыстно­го служителя истины и при этом вертеться шутами у столов пирующих богачей, ожидая подачки. Первые, как Анти­сфен и Диоген, вызывали восхищение, вторые — лжефило-

софы, всякие киниски и кинулки — презрение и насмешку. Именно от них, этих последних, можно начинать генеало­гическое древо современного цинизма в любой его грубо эгоистической, утилитарной и антиобщественной разновид­ности.

Сам термин — κυνισμοζ — впервые употреблен рядом греческих авторов того времени (Л у к и а н. Дважды обви­ненный, 33; Поллукс, 5, 65; Юлиан VI, 182 с и др.), латинская транслитерция — cynismus — встречается не в предосудительном смысле, а лишь обозначая кинический образ мыслей и жизни на грани античности и средневе­ковья у авторов VI в. н. э. Кассиодора (hist. esel. 7, 2). В этом же значении, т. е. в связи с кинической филосо­фией слова cunicus, cynice «киник», «по-кинически» упот­реблялись римскими авторами со времен Плавта (Стих, 703), затем у Цицерона, Горация, Тацита, Ювенала, Пет-рония.

Хотя в слово cynicos древность не вкладывала открыто одиозный смысл, однако в связи с лежащей на поверхности этимологией (от суоп «собака», а не от Cynosarges, назва­ния гимнасии, где учил Антисфен) в нем имплицитно при­сутствовал некий презрительный, осуждающий оттенок, ибо то, что составляло предмет гордости кинических фило­софов (верность, любовь к человеку, близость к природе, нетерпимость к злу, открытость и т. п.), в экстремальных проявлениях могло восприниматься как отрицательные ка­чества (бесстыдство, назойливость, наглость, бродяжниче­ство и т. п.). Нельзя не вспомнить, что еще со времен Гомера «собака» — ругательный эпитет бесстыдной женщи­ны (Ил. VI 344, VIII 423, XXI 481; Од. VIX 91 и др.), а также производные от суоп — cyneos, cynopes, cynopis «бесстыдный», «наглый». В глоссах у Гезихия (V в. н. э.) к имени Супо дается разъяснение anaidestate «бесстыдней-шая».

Таким образом, есть все основания полагать, что в постепенном превращении названия философской школы в обозначение одного из наиболее отрицательных социаль­но-этических явлений позднейшего времени сыграли свою роль три момента: 1) ряд ошибочно понятых или извра­щенных положений древнего, истинного кинизма; 2) рас­пространение в поздней античности вульгаризованного варианта кинического образа мысли и жизни (cynicos bios), псевдокинизма; 3) присутствие в названии школы, независимо от исторических фактов, этимологически оце-

ночного момента, который было легко истолковать in malam partem (в дурном смысле). Все это способствовало созданию мифа и кинизме и расхождению понятий, за­кончившемуся отрицательно-метафорическим переосмыс­лением древнего слова кинизм, хотя подлинная киническая философия никогда не опускалась до уровня эгоистически-нахального цинизма и боролась за вполне благородные цели.

Новое время в отличие от классической древности знает два основных значения слова кинизм (цинизм) и производ­ных от него: 1) исторически связанное с философской шко­лой киников и 2) переносное — для обозначения отрицательного социально-этического жизненного явления, особой «философии жизни».

Первоначальное учено-историческое значение слова кинизм, по всей вероятности, сохранялось в течение средних веков в форме cynismus, которая являлась позднелатинской транслитерацией гр. κυνισμοζ. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что французам это слово в собственном смысле известно уже с XIV в.⁶. Вероятно, из французского оно проникло в другие запад­ноевропейские языки. Терминологически данная лексема продолжает существовать во все последующие века и до­шла до нашего времени, но с XVII в. на Западе она стихийно и понемногу внедряется в литературный и оби­ходный языки, приобретая переносно-негативную конно­тацию, а с начала XIX в. уже широко употребляется в этом значении.

Насколько оказалось возможным проследить, семанти­ческое обогащение и изменение слов «цинического поля» в английском, французском, немецком и русском литератур­ных языках произошли сравнительно поздно и фиксируют­ся довольно редко. Так, в «Словаре церковно-славянского и русского языка», составленном вторым отделением Акаде­мии наук (Спб., 1847), этих слов вовсе нет. На исходе XVI в. поэт и знаток античности Бен Джонсон уже может уста­ми героя одной из своих комедий с упреком сказать: «Те­перь ты, как какой-нибудь циник...» (1599 Ev. Man Out of Hum., II, ll:Thou are such another Cynic now, a man had need walk upringhtly before thee). Буквально в этом же году его гениальный современник Шекспир в трагедии «Юлий Цезарь» в сцену спора Брута и Кассия вводит Поэта, кото­рый пытается их примирить, но военачальники прогоняют его:

«Кассий. Х-ха! Рифмует циник очень плоско. Брут. Ступай отсюда прочь. Уйди бесстыдник! Терплю я шутовство в другое время...»

(III, 3, 133 ел., пер. М. Зенкевича)

Ясно, что слово циник употреблено здесь иносказатель­но-осуждающе, в насмешку.

Еще определеннее одиозное звучание анализируемого слова во второй половине XVII в. во Франции. Буало в своем «Поэтическом искусстве» (1674) дает такое недвус­мысленное наставление:

Коль мысль у вас вольна и образы игривы, В стыдливые слова закутать их должны вы. Тот, у кого в стихах циничный, пошлый слог, Не может обличать распутство и порок.

(II песнь, пер. Э. Липецкой)

В XVIII в. слово циничный в новом, исключительно пейоративном значении без специальных античных аллю­зий уже широко употребляется. Так, Вольтер в одном из писем (13 сентября 1776 г.) замечает «Эти цинические речи, как и три письма об управлении государством, от­личаются стилем грубым, циничным (d'un style dur, cynique) и скорее наглым, чем смелым и сильным»⁷. Ж.-Ж. Руссо в «Исповеди» признается: «Так как источником моей глупости и угрюмой застенчивости, которую я не мог преодолеть, была боязнь нарушить приличия, я ре­шил отбросить их, чтобы придать себе смелости. Я сде­лался циничным и язвительным (je me fis cynique et caustique...)»⁸. Приведенные контексты свидетельствуют, что во французском языке конца XVII—XVIII в. стало уже обычным новое употребление пришедшего из глуби­ны веков древнегреческого термина. В подобном же ино­сказательном качестве слова zynisch, Zyniker мигрировали из французского в немецкий язык XVIII в., что зафик­сировано в составленном Кампе «Словаре иностранных слов, получивших распространение в немецком языке» (1801).

В русский язык слово циник (и все дериваты) в нега­тивном значении, по мнению Фасмера, пришло через не­мецкий (Zyniker)⁹. Однако это утверждение вызывает сомнение. Начнем с того, что в словаре Жданова, издан­ном «При типографии Морского Шляхетского Кадетского корпуса» в 1784 г., можно прочесть следующее разъясне-

ние: «циник, или ворчливой, суровой»¹⁰, a H. M. Карам­зин в «Письмах русского путешественника» в записи от 4 июля 1789 г. после посещения дворца Сан-Суси в Потсда­ме замечает: «Здесь жил не король, а философ Фрид­рих — не стоический и не циник, но философ, любивший удовольствия и находивший их в изящных искусствах и науках»¹¹. Таким образом, наше слово уже довольно ши­роко известно в обоих смыслах, по крайней мере литера­торам.

Что же касается значения слова киник (куникъ) в его первоначальном, историко-философском значении, то обра­зованным русским оно было знакомо чуть ли не с XIII в. Причем, в одном из источников XV—XVI вв. подчеркива­ется и отрицательный смысл лексемы: «киник же сказыва­ется безстудный»¹².

С пушкинских времен можно наверняка отметить уже вошедшее в обиход обсуждаемое слово в современном от­рицательном значении, но у самого Пушкина наряду со словом цинизм встречается и форма кинизм в одинаково отрицательном контексте. В этих орфографических дупле­тах, наблюдаемых у Пушкина, отразилась самостоятель­ность поэта, основанная на прекрасном знании первоисточника — греческой и латинской культуры¹³, с одной стороны, и французской литературы — с другой. Вряд ли немецкий в данном случае сыграл роль языка-по­средника. В стихотворении «Лицинию» (1815), имеющему подзаголовок «с латинского», упоминается «седой циник», т. е. философ, пример которого должен заставить людей покинуть «развратные города». В статье «Александр Ради­щев» (1836) Пушкин употребляет слово цинизм явно в негативном значении¹⁴. В таком же смысле значительно ранее — в письме к Л. С. Пушкину (январь 1824 г.): «Mais pourqoi chantais — tu? На сей вопрос Ламартина отвечаю — я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, — за деньги, за деньги, за деньги — та­ков я в наготе моего цинизма»¹⁵. Но в этом же значении употреблена форма кинизм в статье 1836—1837 гг. «По­следний из свойственников Иоанны д'Арк», где осуждает­ся «Орлеанская дева» Вольтера: «Все с восторгом приняли книгу, в которой презрение ко всему, что почитается свя­щенным для человека и гражданина, доведено до послед­ней степени кинизма»¹⁶.

Дата добавления: 2015-10-24