Менипп истинным носителям котомки 8 страница

Начертано моим гражданам александрийцам.

Письмо 16 Юлиан Гекеболу⁴

Пиндару Музы казались «серебряными» — он как бы сияющую славу их искусства с блеском самого светлого вещества. Мудрый Гомер называет серебро лучезарным, во­ду же именует серебристой: ведь, точь-в-точь как серебро, сверкает она под лучами ясного солнца. А прекрасная Сафо называет серебряной луну и говорит, что именно поэтому луна затмевает все остальные светила.

Почему богам серебро угоднее золота, это, пожалуй, мог бы объяснить любой. И люди берут его в уплату охотнее: ведь оно чаще встречается у них, — не то что золото, которое либо таится в земле, либо избегает людских взо­ров; серебро же и на вид приятно, и в жизненном обиходе удобно. И это не мое собственное мнение, но мнение древ­них.

Если же мы за посланную золотую монету дадим в от­вет серебряную, словно равную по достоинству, не сочти это воздаяние менее ценным и, не в пример Главку при обмене оружия, не подумай, что этот ответный дар стоит меньше⁵. Серебряное оружие даже Диомед не дал бы в обмен на золотое: ведь оно было гораздо полезнее, ибо могло, подобно солнцу, лучше отражать удары.

4. Впрочем, все это шутка, которую я позволяю себе на основании того, что ты мне пишешь, из искреннего к тебе расположения. Ты же, если пожелаешь отплатить нам по­дарком более драгоценным, чем золото, — пиши, и делай это постоянно. Ведь для меня даже маленькое твое письмо, как говорится, желаннее многих благ.

Вам же следует поступать так, чтобы я вел успешно эту войну против персов⁷, затем желанное в течение стольких лет для нас обиталище, священный город Иерусалим, вос­становив моими трудами, вновь заселил и вместе с вами воздал в нем благодарность всемогущему⁸.

Письмо 24 Юлиан общине евреев

Крайне тяжело вам в прежние времена под ярмом раб­ства, когда вы должны были подчиняться обнародованным указам и вносить на этом основании в казну невероятное количество золота. Многое я видел своими глазами, но еще больше узнал, читая постановления, которые были направ­лены против вас; когда же собирались обложить вас новыми поборами, я воспрепятствовал этому, заставив прекратить постыдное надругательство и предал огню постановления, которые сохранялись против вас в моих ларцах, чтобы впредь никто не мог, ссылаясь на них, сеять слухи о вашем нечестии⁶.

Конечно, в этих беззакониях по отношению к вам не столько повинен мой брат Констанций, достойный доброй па­мяти, сколько люди варварского образа мыслей, безбожники в душе, которые были его прихлебателями. Когда они попали в мои руки, я уничтожил их, приказав бросить в ров, чтобы даже памяти о том, как они погибли, не сохранилось.

Более того, желая явить вам свою благосклонность, я убедил брата Юла, патриарха, достойного всяческого ува­жения, наложить запрет на послание, которое, как говорят, направлено против вас, и воспрепятствовать взысканию с вас таких огромных денег, чтобы в мое правление у вас не было ни малейшего повода к тревогам и чтобы вы, радуясь, с еще большим рвением возносили молитвы за мое правле­ние величайшему из всех — богу-творцу, который удосто­ил увенчать меня своею чистой десницей.

Ведь обычно те, кого гложет какая-либо тревога, крайне боязливы в душе и не отваживаются простирать руки к небу, совершая моления; те же, кто совсем не ведает тре­вог, радуются всей душой и с большим усердием молят за свое государство всевышнего бога — того, кто может нис­послать нашему государству благоденствие, о коем мы со­вершаем моления.

Письмо 33

Юлиан философу Ямвлиху

Одиссею, чтобы опровергнуть мнение сына о нем, доста­точно было сказать:

Нет, я не бог; как дерзнул ты бессмертным меня уподобить?⁹

Я же, пожалуй, скажу, что и жизнь мне не в жизнь, если я не вместе с Ямвлихом. И, признаться, я горячо тебя люблю, подобно тому, как отец любил Телемаха. Пусть даже кто-нибудь скажет, что я не достоин любить тебя, этим он не отвратит меня от любви; ведь я часто слышу, что встречалось немало страстных почитателей прекрасных статуй, которые своим почитанием не только не повредили искусству творцов, но любовью своей и самому творению придали поистине живую прелесть.

Что же касается древних мудрецов, к сонму которых ты в шутку хочешь причислить и меня, то, право, мне так же далеко до них, как, я уверен, тебе до них близко. В самом деле, ты обладаешь достоинствами не только Пиндара или Демокрита, или древнейшего Орфея, но лю­бого из эллинов, прославившегося на поприще философии; ты как бы довел до музыкального совершенства гармони­ческие сочетания разнообразных звуков лиры, слив эти звуки воедино.

И так же, как Аргуса, стража Ио, зорко следившего за возлюбленной Зевса, мифы со всех сторон наделяют мно­жеством недремлющих очей, так и тебя, истинного стража добродетели, красноречие озаряет несметными светочами образованности.

Существует предание, будто Протей Египетский прини­мал, меняясь, облик самых различных существ, словно бо­ясь, как бы вдруг не выказать себя мудрым перед людьми пытливыми. Я же, если только Протей был действительно мудр и, как говорит Гомер¹⁰, многое познал, хвалю его за прирожденные способности, но то, как он пользовался сво­ими знаниями, не одобряю; ведь скрывать сдои знания,

i

чтобы только как-нибудь не принести пользу людям, свой- } ственно обманщику, а не тому, кто любит людей.

Тобой же, о великодушный, может ли кто не восхи-; щаться? Ведь ты нисколько не ниже мудрого Протея, нет — много выше его, достигнув вершин добродетели, ты не таишь от людей сокровища, которыми обладаешь, но, подобно сияющему солнцу, изливаешь на всех чистые лучи своей мудрости, и не только на присутствующих, наставляя их, но, насколько это возможно, даже на отсутствующих, возвышая их своими творениями.

В этом ты превосходишь и самого Орфея. Тот своим искусством услаждал зверей, а ты, словно рожденный на благо человечества и во всем подражая целительной руке Асклепия, озаряешь земные пределы спасительным дыха­нием своего красноречия. Поэтому, кажется мне, будь жив Гомер, он с полным правом мог бы сказать о тебе:

Он лишь один из людей царит во всем мире широком¹⁰.

В самом деле, словно какая-то священная искра древних нравов и подлинной, животворной образованности снова возгорается лишь благодаря тебе. И да будет так, о Спаси­тель Зевс и Гермес Красноречивый, чтобы дивный Ямвлих, благодетель всех людей, прожил долгие годы! Поистине, если обеты и моления, которые наши предки от чистого сердца возносили за Гомера, Платона, Сократа¹¹, и за дру­гих, достойных войти в такую плеяду, украсили и продлили жизнь этих мудрецов, то ничто не мешает тому, чтобы и в наше время человеку, равному древним мужам и своим красноречием, и добродетельной жизнью, была благодаря нашим мольбам ниспослана долгая жизнь на радость людям.

Письмо 41 (Адресат неизвестен)

Мы полагаем, что правильное обучение заключается не в благозвучии и изысканности слов языка, но в разумном применении мыслей и в истинных суждениях о хорошем и дурном, о достойном и позорном. Поэтому всякий, кто ду­мает одно, а учеников наставляет в другом, кажется мне, так же чужд обучению, как и понятию о честном человеке. Даже если несоответствие между образом мыслей и слова­ми касается ничтожно малого дела, то в какой-то мере человек уже поступает дурно, хотя зло еще невелико; но

если в делах важных он думает одно, а наставляет в про­тивоположном тому, что думает, не напоминает ли это образ жизни трактирщиков — я не говорю честных, — но как раз наиболее бессовестных? Ибо, несомненно, такие учителя обучают тому, что сами считают наиболее сквер­ным, обманывая и прельщая учеников похвалами, которы­ми, я полагаю, хотят прикрыть свои пороки.

Поэтому все, притязающие называться наставниками, должны обладать безупречной нравственностью и не сооб­щать взглядов неподобающих и противных народным веро­ваниям¹²; прежде всего они должны — будь то риторы или грамматики, или, в особенности, софисты — наставлять юношей в творениях древних; ведь они намерены быть на­ставниками не только в искусстве речи, но и в нравствен­ности, и утверждают, будто именно их дело — рассуждать о делах государственного управления.

Правильно это или нет, об этом я сейчас не говорю, я даже готов похвалить их за стремление к столь прекрасным вещам; но, разумеется, я восхвалял бы их еще больше, если бы они не обманывали самих себя и не изобличали себя до лжи, думая одно, а ученикам сообщая другое. Ведь Гомер, Гесиод, Демосфен, Геродот, Фукидид, Исократ, Лисий при­знавали богов источником всякого знания. Разве не считали они себя посвященными — одни Гермесу, а другие Музам? Поэтому мне кажется нелепым, что те, кто истолковывает их книги, бесчестят почитаемых ими богов. Но, считая это нелепым, я не приказываю, чтобы они ради своих учеников меняли убеждения; я лишь предлагаю им на выбор: либо не учить тому, что они считают недостойным уважения, либо, если они все-таки хотят заниматься обучением, пусть преж­де всего убедят учеников в том, что ни Гомер, ни Гесиод и никто из тех, кого они, истолковывая, называют нечестивы­ми и безумными, и кому они приписывают ошибки в суж­дениях о богах, на самом деле вовсе в этом не повинны. А в противном случае, если они кормятся творениями древних и берут плату за их истолкование, они выказывают себя крайне алчными и нечистоплотными, готовыми ради не­скольких драхм взяться за что угодно.

До сей поры было много причин не посещать святилищ, и нависающий со всех сторон страх делал простительным сокрытие в тайне поистине правдивых суждений о богах¹³. Но теперь, когда боги даровали нам свободу, мне представ­ляется нелепым, если люди обучают тому, что ими самими признается недостойным уважения. Ибо если они признают

мудрыми тех, чьи творения они разъясняют и чьими при­знанными толкователями себя считают, пусть прежде всего научатся у них почтению к богам. Если же они полагают, будто древние мужи заблуждались, почитая богов, пусть идут в храмы галилеян и толкуют там Матфея и Луку¹⁴, поверив которым вы решаете воздерживаться от жертво­приношений. Я желаю, чтобы и уши, и язык ваш, как сказали бы вы, вновь обратились к тому учению, которого я хотел бы всегда придерживаться, так же, как и все те, кто и в мыслях, и в делах является моим другом.

Для наставников и учителей существует один общий закон. А если кто-нибудь из юношей хочет идти учиться, ему не надо препятствовать. Ведь было бы неразумно за­крывать перед детьми, еще не знающими, куда идти, наи­лучший путь и вести их непременно по пути отцов, хотя бы они следовали по нему без всякой охоты и лишь под влиянием страха. Было бы, пожалуй, правильнее лечить заблуждающихся так же, как лечат безумцев, даже против их воли. Однако, по-моему, всякий может заболеть этой болезнью, и я полагаю, что неразумных следует поучать, а не карать.

Письмо 45

Эвагрию.

Маленькое поместье из четырех полей в Вифинии, пода­ренное мне моей бабкой, я теперь дарю тебе в знак нашей дружбы. Поместье, правда не столь велико, чтобы его вла­делец мог счесть себя очень богатым и благоденствующим, однако, если я перечислю по порядку все его достоинства, ты увидишь, что дар этот не совсем лишен прелести. Ведь ничто не мешает мне, шутя, поговорить с тобой, человеком большого обаяния и тонкого вкуса.

Поместьице отстоит от моря не больше чем на двадцать стадиев, но ни купец, ни моряк, люди болтливые и наглые, не досаждают тамошним обитателям своим появлением. Однако и благ Нерея¹⁵ оно не совсем лишено: там всегда найдешь свежую и еще трепещущую рыбу, а если, выйдя из дома, ты поднимешься на какой-нибудь холм, то уви­дишь с него море — Пропонтиду, острова и город, носящий имя прославленного царя¹⁶. Оно не засорено ни водоросля­ми, ни морским латуком, ни всем тем, что выбрасывают на песчаный берег волны, ни другими весьма неприятными

предметами, которых вкратце и не перечислить, но изоби­лует тисом, тимьяном и душистыми травами. Когда, в глу­бокой тишине, ты погрузишься в книгу, а затем пожелаешь дать отдых утомленным глазам — пред тобой откроется очаровательный вид на море и корабли.

Когда я был еще совсем юным, это место казалось мне в летний зной самым привлекательным: ведь там есть и источники прекрасные, и купание восхитительное, и сад, и древесные кущи. Да и став уже взрослым человеком, я все еще находился под обаянием этого старого обиталища; я часто бывал там, и каждая встреча с ним отражалась в моих сочинениях. Остался там и скромный памятник моих земледельческих занятий — небольшой виноградник, даю­щий вино благоуханное и приятное, которое не нуждается в том, чтобы время прибавило ему прелести: ты найдешь в нем и Диониса, и Харит¹⁷. Виноградная гроздь, висит ли она на лозах или выжимается в давильне, благоухает по­добно розам, а молодое вино в сосудах — это, если кто-ли­бо пожелает сослаться на Гомера¹⁸, уже настоящий нектар. Почему же, спросишь ты, этих лоз осталось так мало? Почему они занимают всего несколько плетров? Потому, что я оказался нерадивым земледельцем. Ведь трезв мой кратер и очень нуждается в дарах нимф¹⁹. Поэтому я при­пас столько вина, сколько надо для меня и для моих дру­зей, — а потребности у этих людей скромные.

Теперь же, мой дорогой, я приношу тебе свой малый дар, но, как говорит мудрый поэт Пиндар²⁰, дружеский дар из дома в дом радостен другу. Это письмо я писал наспех при святильнике. Поэтому, если я в чем-либо и погрешил в нем, не суди меня строго, как судит ритора ритор.

Письмо 48 Арсакию, жрецу Галатии

По нашему мнению, эллинская вера еще не упрочилась до желанных пределов, и повинны в этом мы, ее привер­женцы, ибо дары самих богов прекрасны и велики, и дале­ко превосходят все наши желания и все наши надежды. Пусть же будет благосклонна к нашим словам Адрастея: ведь никто даже и не дерзал желать столь глубокой пере­мены в такой небольшой промежуток времени.

Но неужели мы думаем, что этого достаточно? Почему мы не обращаем внимания на то, что безбожное учение²¹

так сильно укрепилось именно благодаря радушию к ино­странцам, заботе о погребении умерших и притворной свя­тости жизни? Поистине, я полагаю, что все это следует выказывать и нам. И недостаточно, чтобы лишь ты один отличался этими качествами — нет, этими качествами дол­жны отличаться все наши жрецы, живущие в Галатии. То убеждая, то стыдя, внушай им благочестие или отрешай от жреческой должности, если они вместе с женами, детьми и слугами не обратят свои помыслы к почитанию богов, но будут терпеть нечестие своих слуг, сыновей или жен, кото­рые предпочли безбожие.

Затем убеждай каждого жреца, чтобы он не посещал театра, не пил в харчевне и не занимался каким-либо ис­кусством или ремеслом, пользующимся дурной славой. Тех, кто слушается тебя, цени, а тех, кто противится, изгони. Далее, в каждом городе учреди как можно больше стран­ноприимных домов, чтобы чужестранцы пользовались на­шими благодеяниями, и не только приверженцы нашей веры, но также и всякой другой, если он нуждается в день­гах.

О том, где ты сможешь получить в изобилии все необ­ходимое, я уже подумал. Я повелел ежегодно раздавать по всей Галатии тридцать тысяч модиев пшеницы и шестьде­сят тысяч секстариев вина; пятую часть всего этого я пору­чаю израсходовать на бедных, прислуживающих жрецам, остальное же следует разделить между чужестранцами и нищими. Поистине позорно, что наши от нас самих не получают никакой помощи, в то время как ни один иудей не просит подаяния, а нечестивые галилеяне²² кормят не только своих, но также и наших.

Поэтому убеждай сторонников эллинской веры жертво­вать на такое служение, а жителей сел — отдавать богам долю от своих плодов; приучи их к благотворительности и внушай им, что она с давних времен была нашим делом. Ведь и у Гомера Бвмей говорит:

Если бы, друг, кто и хуже тебя посетил нас, мы долг свой, Гостя почтить, сохранили бы свято — Зевес к нам приводит Нищих и странников; дар и убогий Зевесу угоден²³.

Так не допустим же, чтобы другие, подражая лучшим из нас, похитили нашу славу, а мы сами из-за нашей не­радивости были посрамлены; и более того — чтобы мы пе­рестали благоговейно чтить богов. Если я услышу, что ты заботишься обо всем этом, я преисполнюсь радости.

Наместников в их дворце ты навещай редко, но как можно чаще пиши к ним. Пусть ни один жрец не выходит им навстречу, когда они прибывают в город, но приветст­вует их только тогда, когда они направляются в храмы богов, и то — лишь в дверях храма.

Пусть ни один воин не входит в храм раньше наместни­ка, но следовать за ним может кто угодно. Ибо, как только наместник переступает порог храма, он становится частным лицом. Сам ты, как тебе известно, — первое лицо внутри храма, ибо этого требует божественный закон. И те, кто повинуются тебе, поистине богобоязненны; те же кто про­тивятся, — пустые честолюбцы и преисполнены тщеславия.

Я готов оказывать помощь Пессинунту²⁴, если жители вновь заслужат благоволение Матери богов; если же они бу­дут пренебрегать ею, то не только заслужат порицание, но — скажу более резко — навлекут на себя нашу немилость:

Неприлично

Нам под защиту сдою принимать человека, который Так очевидно бессмертным, блаженным богам ненавистен²⁵.

Итак, убеди их, если они хотят снискать мое расположе­ние, всенародно вознести мольбы Матери богов.

Письмо 53

Георгию прокуратору

Пусть и болтливая Эхо будет признана богиней, как ты предлагаешь, а если хочешь, — то и супругой Пана; я возражать не стану. Ибо хотя природа пытается убедить меня, что Эхо — не более как видимость отвечающего и отраженного голоса, который возник от колебания воздуха и возвращается к нашему слуху, все же я, убежденный словами древних и живущих теперь людей, а равно и тво­ими речами, склонен поверить, что Эхо — божество.

Но какое это имеет значение для меня, если, выказывая тебе свою дружбу, я немного превзошел Эхо? Ведь Эхо, что бы она ни услышала, возвращает обыкновенно только конец слова, будто скупая любовница, целующая в ответ своего возлюбленного лишь кончиками губ. Я же и охотно опере­жаю тебя и в свою очередь, вызванный тобою на состязание, словно при игре в мяч, воздаю тебе равной мерой.

Поэтому тебе придется признать себя виновным в том, о чем ты сам пишешь, и сравнить с Эхо себя, дающего

всегда меньше, чем получил, а отнюдь не меня; ведь я стремлюсь во всем тебя превзойти. А, впрочем, воздаешь ли ты мне равной мерой за то, что получаешь, или нет, — мне все приятно. И что бы я ни получил от тебя — я всем доволен.

ПРОТИВ ХРИСТИАН Слово I

(39 А—39 В, 44 А—94 А, 134—135 В)

Полезным, кажется мне, будет со всеми поделиться со­ображениями, убедившими меня в том, что коварное уче­ние галилеян представляет собой злобный людской вымы­сел. Хотя в учении этом нет ничего божественного, оно сумело воздействовать на неразумную часть нашей души, по-ребячески любящую сказки, и внушило ей, что эти не­былицы и есть истина...

Правда, и эллины сочинили мифы о богах, — неверо­ятные и полные небылиц. Говорят же они, будто Крон поглотил своих детей и затем снова изверг их обратно. Рассказывают и о нечестивых брачных союзах: Зевс яко­бы сочетался с матерью, имел от нее детей, и сам женил­ся на собственной дочери¹, которую родила ему его мать. Более того, сойдясь с ней, он затем без стеснения уступил ее другому². Затем рассказывают, как Дионис был растер­зан на части³ и как члены его были снова собраны вое­дино. Вот что говорят эллинские мифы. Но сравните с ними иудейское учение о том, как бог насаждает рай, как он создает Адама, а потом жену для него. Бог говорит: «Нехорошо быть человеку одному; сотворим ему помощ­ника, соответственного ему»⁴, — а эта «помощница» ре­шительно ни в чем не помогла ему, обманула его и стала причиной того, что и он, и она были изгнаны из рая и лишились райского блаженства. Все это настоящие басни. Ибо разве не бессмысленно, если бог не ведает, что его творение не только будет бесполезным для того, кому оно предназначено, но, напротив, принесет одни несчастья? И на каком, спросим мы, языке змий должен был разгова­ривать с Евой? Неужели на человеческом? Чем же отли­чается все это от мифов, выдуманных эллинами? Ну не верх ли это бессмыслицы: бог отказывает человеку, им же созданному, в познании добра и зла! Может ли быть что-либо неразумнее человека, не умеющего различать добро

и зло? Ясно, что такой человек не будет избегать зла и не будет стремиться к добру. Но важнее всего то, что бог не дал человеку наслаждаться познанием, а между тем нет ничего более драгоценного для человека. Ведь способ­ность различать добро и зло — свойство разума, и это очевидно даже для самых неразумных; так что змия мож­но назвать скорее благодетелем, а не губителем рода че­ловеческого, бога же по той же самой причине следует назвать завистником. Ибо как только он увидел, что че­ловек приобрел разум, он изгнал его из рая, чтобы тот, как говорит бог, не вкусил от древа жизни. Вот подлин­ные слова бога: «Адам стал, как один из нас, зная добро и зло; как бы не простер он руки своей и не взял также от древа жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно»⁵. И господь бог лишил его блаженства райской жизни. Если все это вместе взятое не миф, имеющий тайный смысл⁶, тогда я убежден, что эти россказни о боге исполнены богохульства. Не знать, что созданная как помощница станет причиной гибели и запретить познание добра и зла, каковое, по моему мнению, есть величайшее достоя­ние человеческого разума, да еще завистливо опасаться, как бы человек не вкусил от древа жизни и из смертного не стал бессмертным, — все это присуще лишь недобро­желателю и завистнику...

Говоря о несходстве различных языков, Моисей приво­дит совершенно баснословный рассказ. Если верить ему, сыны человеческие, объединившись, решили построить го­род и в нем — огромную башню, но бог сказал, что он сойдет с неба и смешает их языки. Чтобы кто-нибудь не подумал, что я клевещу на Моисея, обратимся к его собст­венным словам:

«И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; пусть все узнают о нас прежде, нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И господь сказал: "Вот — один народ и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задума­ли; сойдем же и смешаем там язык их, чтобы ни один не понимал речи другого". — И рассеял их господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город»⁷.

Итак, вы требуете, чтобы мы этому верили, а сами не верите тому, что сказано Гомером об Алоадах, будто они вознамерились взгромоздить одну на другую три горы, «чтоб приступом небо взять»⁸. А я полагаю, что оба эти

повествования похожи на басни. Почему же вы — кля­нусь богамиб — принимая первое, отвергаете сказанное Гомером?

Перевел Ю. Шульц

ИМПЕРАТОР ЮЛИАН

Враг бороды (340—311)

1. Поэт Анакреонт создал множество прекрасных и пре­лести исполненных песен, ибо Мойры даровали ему много радостей в жизни. Алкею же и паросцу Архилоху божество не дало посвятить Музу радости и наслаждению людей, и так как оба они претерпели немало бед, то и в своих творе­ниях стремились, порицая своих притеснителей, облегчить ниспосланные божеством несчастья. Но мне закон запреща­ет (я полагаю он запрещает и всем остальным) упрекать в чем бы то ни было тех — называя их имена, — кто от меня никакой обиды не претерпели, сами же на меня нападали. Среди образованных людей господствует убеждение, что те­перь нельзя сочинять поэтические произведения; ведь заня­тие поэзией считается в наше время столь же постыдным, как некогда — богатство, нажитое нечестным путем. Но все же я не стану пренебрегать помощью Муз. Я заметил, что и живущие за Рейном варвары, грубо выкрикивая слова своих песен, подобные карканью диких птиц, испытывают от этого удовольствие. Мне думается, что плохие певцы вызывают досаду у слушателей, а сами испытывают наслаж­дение. Да и я, размышляя как-то и говоря, по своему обык­новению, сам с собой, сказал:

Итак, я буду петь для Муз и для себя.

Мои песни созданы в вольной манере и содержат мно­жество дерзких ругательств, однако, клянусь богами, они направлены не против других (как возможно это, если за­прещает закон?), но только против самого поэта и сочини­теля. Ведь ни один закон не запрещает сочинять хвалы или порицания самому себе, но восхвалять себя, даже если бы у меня и была такая мысль, я не нахожу никаких основа­ний; зато у меня есть тысячи причин себя порицать.

2. Я хочу начать с моего лица. По моему мнению, при­рода сотворила его не слишком красивым, приятным и при­влекательным. А вдобавок, обладая мрачным и упрямым характером, я отрастил себе эту бороду, и не для какой-ли­бо иной цели, а единственно для того, чтобы наказать при­роду, которая не дала мне более красивой внешности. И вот в моей бороде снуют вши, словно звери в дремучем лесу, а мне приходится их терпеть. Не смею я также ни есть, ни пить в полное свое удовольствие, широко открывая рот, ибо должен остерегаться, как бы, сам того не замечая, не проглотил вместе с хлебом собственные волосы. А вот о том, что я не могу ни вкусить поцелуев, ни дарить их сам, я ни в какой мере не жалею, хотя, кроме всех прочих неудобств, борода не дает прикоснуться губами к нежным и, как я полагаю, сладостным устам; об этом уже обмол­вился один из поэтов, вдохновленный Паном и Каллио­пой, — тот, что воспел Дафниса¹. Вы скажете, пожалуй, что из моей бороды нужно свить веревку. Я готов, если только вы сможете выдрать из нее волосы, не поранив своих нежных и мягких рук об эту щетину. Пусть никто из вас не подумает, будто я озлился за насмешку², — ведь я первый дал повод к ней. Да, у меня подбородок, как у козла, но я мог бы сделать его гладким и безволосым, словно у прелестных мальчиков и у женщин, которых при­рода наделила привлекательностью, достойной любви. Вы же по невоздержности и в еще большей степени, пожалуй, по распущенности нравов тщитесь даже в глубокой старо­сти угнаться за собственными сыновьями и дочерьми, и постоянно стремитесь сохранить гладким ваш подбородок. Право, лишь по вашему лбу, а не по щекам (как у меня) можно догадаться, что вы — мужчины. Однако длинная борода — это еще не все; моя голова всклокочена, и я лишь крайне редко позволяю стричь мои волосы. И ногти я стригу нечасто, а все пальцы у меня в чернилах. Если же вы пожелаете узнать обо мне какие-либо тайные подробно­сти, то я могу вам открыть, что грудь моя густо заросла волосами, словно у льва, царя зверей. Угрюмый нрав и моя необщительность всегда отвращали меня от мысли сводить волосы на груди или где-нибудь еще, с тем, чтобы сделать кожу гладкой и нежной. Будь у меня бородавка, как у Кимона, я поведал бы вам о ней, но бородавки у меня нет.

3. Однако я хочу сообщить вам нечто иное, для вас небезызвестное: не довольствуясь безобразным видом своего тела, я стараюсь еще придерживаться как можно более

сурового образа жизни. По глупости своей, я не позволяю себе посещать публичные зрелища и не терплю никаких театральных представлений в моем доме — разве что на Новый год, — так как не имею к этому ни малейшего расположения. Если же я все-таки иду в театр, то с един­ственной целью — выполнить свой долг, и с таким же чувством, с каким бедный крестьянин платит подати свое­му неумолимому господину. И когда я сижу в театре, по моему виду сразу можно понять, что я осуждаю все эти зрелища. Меня называют великим царем всего мира, но я вовсе не стремлюсь считаться начальником мимов и возни­чих. Вы удивлялись этому еще в мои юношеские годы; и, правда, я уже в ту пору проявлял суровость и мрачность нрава.

То, в чем я далее намерен признаться, гораздо меньше вам известно: я ненавижу скачки так же сильно, как должники ненавидят суд, и поэтому крайне редко являюсь на гипподром, разве только в дни, посвященные богам. А если уж и приду туда, то не провожу на гипподроме целый день, как обыкновенно поступали мой двоюродный брат и дядя³, но, посмотрев шесть забегов, спешу уйти, и по выражению моего лица можно сразу заключить, что я не только не люблю это увеселение, но, напротив, нена­вижу его и гнушаюсь им; вот каков мой образ жизни вне дома. Однако это лишь малая часть того, что вам еще угрожает.

4. Теперь послушайте, как течет моя жизнь дома. Но­чи я провожу на твердом ложе, часто без сна, и никогда не наедаюсь досыта; мой характер суров и плохо согласу­ется с прелестями городской жизни. Не подумайте, одна­ко, что я делаю это из-за вас. Еще с юношеских лет безрассудное и жестокое заблуждение склонило меня на борьбу с собственным желудком. Я не позволяю желудку переполняться едой, и потому со мной редко случалось, чтобы я извергал обратно съеденную пищу. Я вспоминаю, что с тех пор как я стал цезарем, это случилось со мной лишь однажды, но и тому была совсем иная причина. Стоит рассказать вам эту историю, которая, хотя и не слишком привлекательна, однако именно потому мне и нравится.

Дата добавления: 2015-10-24