Часть первая. Доброе утро.

"Первый опыт, первый дым, быть кайфово молодым...".

Чиж, "Доброе утро".

Москва. Медведково. 2000 год.

1.

Новость о том, что какие-то люди купили двушку на десятом этаже, "которая под нами наискосок", мать сообщила таким тоном, будто это – ее личное достижение. Оно, в принципе, понятно. Раньше в сто шестнадцатой жила разухабистая семейка алкашей, которая то распевала на весь подъезд народные песни, то превращала этот же самый подъезд в "ту еще помойку". Шурик принял информацию к сведению и уткнулся обратно в учебник по физике – до выпускного экзамена оставалось три дня.

За лето Шурик неоднократно поминал новых соседей не особенно приятными словами. Потому как просыпаться – летом, в каникулы – в восьмом часу утра, оттого, что у тебя где-то под ухом раздается завывание перфоратора, это трындец. Если не сказать хуже. Еще сильнее психовал отец, который как раз в это время возвращался с дежурства и с чувством выполненного долга заваливался спать.

Шурик полусонно выползал на кухню, привычно отправлял в раковину тарелку с остатками холодного борща, а в мусорное ведро – две пустые бутылки от "Балтики" (следы отцовского завтрака, он же – ужин). Потом выходил на балкон, пытаясь понять – сильнее здесь слышно гудение дрели или наоборот. Остывшие за ночь квадратики кафеля слегка щекотали босые ноги, солнце, давно выползшее из-за блочного дома напротив, упиралось в щеку, прикрытую отросшей каштановой прядью. Шурик обхватывал ладонями шершавое ребро балкона, машинально разглядывал двор и знакомое до последней царапины четырехэтажное здание школы. На крыше ненаглядной "средней общеобразовательной" дымились черные лужи разлитого гудрона, и Шурик с равнодушным неудовольствием думал, что в ближайшие два года ему хрен знает сколько придется подниматься на облупленное бетонное крыльцо.

С дачи они вернулись в середине августа. Мама, повторявшая по несколько раз на дню "слава тебе Господи, что не в колледж", чуть не схватилась за сердце, узнав, что от десятиклассников требуется приходить в школу в приличном виде – то бишь в костюме с галстуком. "Ой, Сашка, а я так радовалась, что мы тебе джинсы нормальные купили…" Потом мать сообразила, что со времен отцовской службы в гардеробе до сих пор валяются форменные рубашки. Шурик, которому приличный пиджак и прочий цивильный вид нужен был, примерно, как корове холодильник, только отмахивался. Главное, чтобы любимое школьное начальство не начало прискребаться к нему из-за "неуставной", по отцовскому выражению, длины волос. Впрочем, от явления в школу в "военном вторсырье" Шурик был избавлен. За последние полгода он и впрямь сильно вытянулся, даже обогнал отца. Но бывшая форма Елизарова-старшего на тощем Шурике висела как на вешалке. Так что, вздохнув напоследок "еще бы четыре звезды на погоны – и был бы у нас в семье второй капитан", мать мужественно отправилась вместе с Шуриком на Черкизовский рынок.

Внешне в школе ничего не изменилось. Даже классной у Шурика оставалась та же самая математичка Надежда Петровна. И за ее учительским столом все так же висел совершенно неуместный для кабинета алгебры глянцевый календарь с дракончиком – символом нынешнего года. Через хребет дракончика тянулась широкая белая полоса – след от свежей штукатурки.

Зато с самим классом произошло столько всего… В общем, то, что всегда бывает, если из трех девятых классов сделать один десятый. От Шуркиного "Б" осталось человек семь, от параллельных "А" и "В" примерно столько же. И еще появилось пятеро новеньких, по воле судьбы или родителей, оказавшихся в "самой приличной на все Медведково" школе.

Кажется, в тот день он вообще не обратил внимания на Вальку. Тот держался так уверенно, что можно было подумать, будто невысокий пацан с непроизносимой фамилией Тальберг раньше учился в одном из параллельных классов. Впрочем, в некотором роде так оно и было – Валька действительно ходил в эту школу – не то до пятого класса, не то до шестого, а потом уехал куда-то. Не то в другой район, не то вообще из Москвы.

В первую же перемену Вальку обступили девицы из бывшего "В"- класса и сразу начали причитать на тему "Ой, как ты изменился". А Шурик честно отправился с оставшимися "бэшниками" и примкнувшим к ним Пашкой Тархановым в сортир на втором этаже – покурить. Ну, или хотя бы сделать вид, что куришь.

После уроков они все тем же составом двинули к расположенным у метро ларькам – за пачкой "Кэмела" и "Балтикой". Расположились у Шурика во дворе – у скрытого в порыжелых кустах сирени старого доминошного столика. Сквозь вялую, но все еще густую листву здание школы было почти не видно. Зато шуркин дом – как на ладони. Даже, кажется, можно было разобрать, как дымок от отцовской сигареты вылетает сквозь форточку.

– Сань, слушай... а этот… как его… Валька вроде… с тобой в одном подъезде живет, – Пашка Тарханов с видимым облегчением затушил бычок о ножку шаткого стола. – Ты в курсе вообще, да?

– С чего ты взял? – от солоноватого теплого пива Шурика слегка повело.

– Да вон он на балконе маньячится, глянь… Или это не он?

Этажом ниже, на балконе бывшей алкашовской квартиры, и впрямь торчал светловолосый пацан. А рядом с ним – мужик в зеленой спецовке, сжимающий в объятьях тяжелую белую тарелку спутникового TV. Тальберг – или не Тальберг -- жестами что-то объяснял мужику, а потом развернулся и ушел с балкона. В воздухе поплыл надоевший за лето зуд дрели.

2.

В субботу вечером, дождавшись, когда отец отоспится после дежурства, мать начала собираться на дачу. Шурика после легкого нытья на тему "какие яблоки, мне сочинение по литературе писать" оставили в Москве. Разумеется, с привычными уже требованиями "по подъездам до двенадцати не шляться, дома шалман не устраивать и погреть суп, он в холодильнике в синей кастрюле". Никакого шалмана не было – Шурик вместе с Тархановым и Матросовым честно курил только на балконе, следя за тем, чтобы дым не полез в комнату, а за пару часов до родительского приезда и впрямь сел за занудное повествование – "Лучшая книга, которую я прочитал за лето".

Родители вернулись домой в одиннадцатом часу, когда Шурик домучил сочинение и даже вспомнил про суп.

Отец втаскивал в квартиру пластиковые ведра с яблоками и привычно ворчал, что "На Алтуфьевском пробка, на Осташковском пробка, а на Кольцевой – преисподняя", мама прошлась по квартире с таким видом, словно вместо конфетных фантиков и нестертой пыли ожидала увидеть под диваном половину шуркиного десятого "А". Потом угомонилась.

За поздним ужином отец, перебирая на кухонном подоконнике стопку старых "Московских комсомольцев", рассеяно поинтересовался:

– Сань, ты не заметил, там за углом черный "Лексус" паркуется, еще с четверга... Не знаешь, чей это?

Шурик пожал плечами.

– Так он Володькино место занял, он сейчас по двору круги нарезает, как ошпаренный,– найдя газету с неразгаданным кроссвордом, отец отошел от подоконника.

– Да этих, новых жильцов из сто шестнадцатой, – мама постукивала шумовкой по дну кастрюли, пыталась нащупать прилипший пельмень.

– Надо будет Вовке сказать, пусть сходит, поговорит с мужиком... Он на это место с девяносто седьмого машину ставит...

Шурику, откровенно говоря, проблемы отцовского приятеля дяди Володи, который жил в соседнем подъезде, были как-то до лампочки. Но следующая реплика мамы заставила его удивиться.

– Ой, Сереж, а там не мужик, там женщина. Такая интеллигентная, у нее еще сын и собака. И не скажешь, что приезжая.

Уже перед сном, собирая рюкзак на завтра, Шурик вспомнил этот разговор и сообразил, что интеллигентная женщина на "Лексусе" это, по видимому, мать Вальки Тальберга. И чего им в голову пришло квартиру здесь покупать, а не в новостройке?

Наверное, он бы даже спросил про это Тальберга, но утром его в классе не оказалось. Шурик рассеяно отметил про себя этот факт и сонно уставился на доску, с которой на десятиклассника Елизарова зловеще таращились тангенсы и котангенсы.

Минут за десять до конца первого урока, когда Надежда Петровна, покончив с тригонометрией, завела вечную песню про дежурства по классу и "сдайте все по триста рублей, будем поздравлять именинников", в дверь постучали.

– Войдите, – раздраженно откликнулась Надежда.

На пороге стоял Тальберг с небольшой дорожной сумкой.

– Банк ограбил, не иначе, – предположил Пашка Тарханов, подпихивая Шурика локтем, – Сейчас откроет сумку, а там бабки.

– Или стволы, как в "Криминальном чтиве", – шепнул с соседней парты Юрка Матросов.

Наверняка, окажись на месте Вальки кто-нибудь другой, Надежда могла бы взбелениться. Но она вместо этого в упор посмотрела на крайне спокойного Тальберга. А потом чуть нараспев произнесла:

– Возвращается муж из командировки... Валя вспомнил, что сегодня понедельник... Иди, садись...

Под ожесточенное перешептывание Валька двинулся к своей второй парте, за которой почти целый урок проскучала в одиночестве незнакомая сутулая девчонка из "В".

На перемене, уже сваливая из кабинета, Шурик краем уха зацепил странный диалог между Надеждой Петровной и Тальбергом:

– Ну и в чем, собственно, дело?

– Других билетов не было, сейчас все из отпусков едут. Вам же мама вчера звонила.

– Звонила... Ты так и будешь с этой торбой по всей школе таскаться, как челночник?

– А куда ее?

– Вон в тот шкаф убери, где таблицы Брадиса сверху.

Шурик на секунду замялся у порога, наблюдая за тем, как Валька послушно идет в дальний угол класса, ставит сумку на пол и начинает рывком сдирать с себя серый свитер, слишком теплый для сегодняшнего сентябрьского дня. Странно, что он вообще в нем на урок приперся, наплевав на директорские призывы "соблюдать приличный внешний вид". Под свитером у Тальберга оказалась вполне обычная белая рубашка, правда, слегка помятая и пожеванная. Тонкие запястья выглядывали из чуть великоватых манжет, темный галстук вопиющим образом отсутствовал – сквозь распахнутый ворот была видна тоненькая серебряная цепочка, наверное, от крестика.

Кажется, Тальберг почувствовал напряженный шуркин взгляд. Застыл, прижимая к себе вытащенные из сумки учебники. Пожал плечами и отвернулся. Растрепанные волосы – такие же длинные как у Шурика, только не темно-рыжие, а светлые, – мазнули по плечам, заискрились на секунду под узкой ленточкой солнечного света. Это было неожиданно красиво. Примерно как семиполосная радуга, сияющая над бетонными медведковскими коробками.

Двумя последними уроками в расписании стояли русский и литература. Шурика это слегка раздражало. Русичка Анита Борисовна была по совместительству завучем, и имела обыкновение задерживаться в учительской минут на пять, а то и десять. А потом на столько же задерживала класс. И одно дело – перемена, а другое – когда эти пять минут отрывают от твоей вполне заслуженной вечерней свободы. Топаешь по опустевшей школе и чувствуешь себя... Просто… Ну, как на затопленном "Титанике".

Сейчас Аннушку тоже где-то черти носили. Народ вяло переговаривался и перечитывал сочинения. И только Тальберг, отгородившись от внешнего мира светлыми волосами, лихорадочно дописывал что-то в тетради.

– Валь, ты как съездил-то? – поинтересовалась у него еще одна девица из бывшего "В", слегка похожая на Уму Турман, только не такая высокая. Звали ее, вроде бы, Людка, а вот фамилию Шурик вспомнить никак не мог.

– Да нормально... Слушай, "бескомпромиссно" через "з" или через "с"?

– Не помню...

– А ты у Елизарова спроси, – неожиданно вмешался Юрка Матросов, который еще в седьмом классе сдвинулся на фильмах Тарантино. – У него в мозгах просто справочник по русскому. Саньчик, там "з" или "с"?

Подобному вопросу Шурик не удивился. Про его врожденную грамотность время от времени складывали байки. В основном о том, что это из-за того, что мама Елизарова чуть не родила сына на госэкзаменах. Шурик отмахивался. Сам он подозревал, что грамотность и вправду наследственная. Только мама давно уже не препод по русскому, а верстальщица в издательском доме. Но это не важно. В любом случае перед диктантами и изложениями Шурика трясли все, кому не лень.

– Через "с", – не задумываясь, ответил он.

– Ага, спасибо... – Валька посмотрел куда-то на стену за спиной Шурика, задумчиво погрыз кончик ручки, улыбнулся чему-то своему и снова принялся строчить в тетради.

3.

На следующий день, ожидая, пока толстый, бородатый, больше похожий на священника, чем на учителя, физрук Александр Борисович откроет раздевалку, Пашка Тарханов лениво поинтересовался у Тальберга:

– Валь, а чего ты вчера с таким чемоданом в школу приперся?

Тальберг посмотрел на Пашку как на идиота:

– Так я прямо с вокзала. Домой уже некогда было заходить.

– На дачу что ли ездил?

– Да нет, к отцу. А там с билетами напряг, "Стрелу" всю сразу раскупили, ну и пришлось брать на тот, который в восемь двадцать прибывает.

– Какую "Стрелу"? – удивился Тарханов.

– Наверное, "Красную стрелу", которая в полночь уезжает, да? – неожиданно вспомнил Шурик.

Тальберг милостиво кивнул, привычно глядя в стену за шуркиной спиной.

– Куда уезжает-то? – не понял Пашка.

– В город Санкт-Петербург и обратно, – с каким-то странным раздражением откликнулся Валька.

– А чего, на каникулах к нему нельзя было съездить? – с завистью сказал Тарханов.

– А на каникулах… Меня вообще здесь не было.

Шурик хотел поинтересоваться, где это "здесь", но Тальберг явно не собирался продолжать разговор. А еще через полминуты в коридоре появился одышливый Александр Борисович, звенящий связкой ключей, как пророк Петр. Или Павел… Шурик слабо разбирался в религии.

Кстати сказать, крестик у Тальберга был неправильный. Без перекладинок и с какими-то камушками. Шурик заметил это через пару минут – когда народ начал торопливо переодеваться перед сдвоенной физрой.

Шурик понятия не имел, что его так заинтересует этот крест. Мало ли кто чего таскает на шее. У Вовчика Драникова на цепочке поблескивает "анархия", а Женька Каховский носит очень похожий на нее значок из двух треугольников – "звезду Давида".

А тут вот незнакомый крестик. "Католик он, что ли?" Цепочка, явно не новая, потемневшая и очень тоненькая, смотрелась на тощей валькиной шее как темный шрам. Ну, или что-то такое. Даже сквозь мутно-оранжевый свет в раздевалке (что б тут не сидели и не читали вместо уроков), можно было понять, что у Тальберга очень светлая кожа. Какая-то светящаяся, как лампа в длинном плафоне-трубке. Такие лампочки называют матовыми. Только там поверхность гладкая, а Валька весь покрыт мурашками – в раздевалке было довольно холодно. Самого Шурика почему-то начало знобить, а у Вальки, который торопливо шуршал полиэтиленовым пакетом со спортивной формой, невразумительно-бледные соски стали розовыми и наверняка твердыми.

Шурик пялился на них до тех пор, пока Валька не повернулся к нему спиной, чтобы пристроить рубашку на кривоватый крючок.

Тальберг, видимо что-то почувствовал. Раздраженно передернул лопатками, а потом практически нырнул в длинную черную майку, на которой горели два желтых кошачьих глаза. Спутанные волосы зазмеились, забились под плотный рубчатый воротник. Валька, недовольно морщась, начал вытаскивать прядки наружу.

– Ты их в хвост собери, а то Борисыч сейчас разорется, – посоветовал Женька Каховский, воюя со шнурками от кроссовок. – Вон, как у Санька нашего.

Шурик и правда стянул отросшие волосы в некое подобие хвоста. После прошлогодней ругачки с физруком – "У меня тут спортзал, а не рок-концерт", он начал таскать в карманах цветную резиночку – из тех, которыми перетягивают пухлые денежные пачки. Только вот запасной у него не было. И у Вальки, естественно, не было.

– А я сейчас у Людки спрошу, – немедленно откликнулся уже переодетый Юрка Матросов. Поднялся со скамейки и вышел из раздевалки. Через пару секунд по коридору прокатился стремительный визг. А потом недоуменно прозвучал Юркин голос -- "Люд, а никакой другой нету? Ну ладно, мы после урока вернем".

– Мне потом отдай, ладно? – на ладони вернувшегося с трофеем Матросова лежала пушистая красная "махрушка". Валька равнодушно кивнул, зажал резинку между зубами и начал ловить ладонями легкие пряди. Шурик на секунду замешкался, будто хотел предложить свою помощь, а потом сообразил, что сам до сих пор не переоделся.

Тем же вечером (родители ужинали, а Шурик рылся в холодильнике в поисках чего-нибудь, что можно сжевать перед телевизором), отец вдруг сообщил:

– Юль, ты представляешь, а эта баба из сто шестнадцатой у Володьки место под окнами выкупила…

– Это как? Саш, не хватай холодное, давай я тебе подогрею…

– Он к ней пришел вчера, так мол и так, у нас все места для машин заняты. Думал, она скандалить полезет... А она ему и говорит – что, типа, извините, я как раз через месяц гараж куплю, уже договорилась. И деньги ему продлагает. Чтоб свой "Лексус" на его место ставить, а то машина дорогая, новая…

– Сильно дорогая? – равнодушно поинтересовалась мама, пока Шурик переливал в кружку остатки холодного молока

– Ну, дороже вовкиного "Форда".

Мама недоуменно кивнула.

– А ее сын со мной в одном классе учится, – неожиданно для себя сказал Шурик. Его почему-то жутко раздражало, что родители обсуждали при нем валькину мать и самого Вальку. И при этом хотелось узнать чего-нибудь про Тальбергов.

– А, ну и как? Нормальный пацан? – отец придвинул к себе очередной "МК".

– Ага, нормальный.

– Ну надо же, а я думала, он помладше. Она совсем молоденькая с виду, как студентка, – мама включила воду и потянулась за губкой. – Я их вчера в магазине видела. Такой хорошенький мальчик и на маму очень похож. Сашка, ну куда ты все молоко вылил, я омлет на завтра сделать хотела...

Шурик раздраженно поставил кружку на стол.

– Могу влить обратно, только пакет из мусорки достану.

– Тьфу на тебя. Я яичницу завтра сделаю. Сереж, вам аванс точно пятнадцатого дадут или мне опять у бильда деньги занимать?

Отцовского ответа Шурик не услышал. Вместо того, чтобы включить ящик, он ушел к себе в комнату. Рухнул на диван и долго разглядывал синеватый потолок, на котором в сумерках не было видно трещин.

4.

Первая четверть сперва казалась огромной и жутко нудной, а потом промчалась стремительно, почти как обычная неделя. Учиться в десятом оказалось неожиданно легко, в отличие от прошлого года, когда над Шуриком нависла реальная угроза "влететь из школы как пробка и отправиться в колледж". Впрочем, из-за уроков ни сам Шурик, ни вся их компания особо не заморачивались. Так что времени хватало на все. И на долгое зависание у Пашки Тарханова дома, где по раздолбанному видаку можно было крутить не только навязшего в зубах Тарантино, но и кое-что поинтереснее. И на неторопливые вечерние тусовки – пока было тепло, то у Шурика во дворе, у старого доминошного стола, а позже – "на решетках" – в подъезде дома со сберкассой, жильцы которого по непонятным причинам отказывались ставить домофон или хотя бы код на входную дверь. Сидели на ребристых батареях возле почтовых ящиков, вели какие-то ленивые разговоры, покуривали, а иногда, если чьи-нибудь предки неожиданно подкидывали лишний полтинник или хотя бы пару десяток, тянули по кругу прохладное пиво в тонких алюминиевых банках. В чьем-нибудь плеере бряцал "Король и Шут", Цой или "Агата". Юрка Матросов в сотый раз рассказывал, как он в позапрошлом году умудрился протыриться в "Олимпийский" без проходки на концерт Шевчука – "ну вы помните, в ту ночь еще потом гроза была, когда деревья повыворачивало". Живший в соседнем доме Вовчик Драников иногда притаскивал гитару и начинал привычно хрипеть под Летова – "вижу в небе алую черту, это миг-шестнадцать на хвосту...". Сквозь замызганное окно был виден черный провал двора с брызгами светящихся окон – золотисто-теплыми, как последний глоток "третьей Балтики".

Вальку в эти сентябрьские и октябрьские дни Шурик почти не видел. Ну, только если в школе. Но даже там Тальберг держался как-то совсем особняком, разве что на алгебре и геометрии постоянно вступал в перепалки с Надеждой Петровной, которая, кажется, от его полупрезрительных "а, между прочим, тут есть еще два способа решения" приходила чуть ли не в восторг. Поговаривали, что у себя в Питере – или откуда там Валька приехал – Тальберг учился в математическом лицее. Тогда тем более непонятно, каким ветром его занесло именно к ним, если в микрорайоне есть целых две физматовских школы?

В подъезде или на улице они тоже почти не сталкивались. Собаку – бестолкового седовато-черного колли с напоминающим растрепанный веер хвостом – Валька выгуливал где-то на Яузе, а в остальное время он вроде бы отсиживался дома. Пару раз Шурик видел, как Тальберг с матерью выходят из разлапистого "Лексуса", прижимая к себе то пакеты с логотипом книжного магазина, то какие-нибудь коробки. Они и вправду были похожи – у валькиной матери оказались такие же светлые волосы, только совсем короткие, стриженые ежиком, и такая же манера не смотреть на собеседника во время разговора. Только вот ростом она была почти с Шурика, так что невысокий Валька едва доставал ей до плеча. Впрочем, всякий раз, когда Шурик их видел, мать и сын явно были заняты какими-то своими мыслями и не обращали на его торопливый кивок никакого внимания.

Возвращаясь вечером с "решеток", Шурик как-то машинально отсчитывал окна тальберговской квартиры - на этаж ниже и два балкона наискосок. Там в одной из комнат почти всегда светилась настольная лампа-плафон. Источала то же белесое сияние, что и полупрозрачная валькина кожа. Шурик усмехался и клацал домофоном, попутно закидывая в себя сразу две подушечки яблочного "дирола".

Странное начало твориться за неделю до осенних каникул, когда чужая математичка, заменявшая Надежду Петровну, неуверенно отмечала по журналу отсутствующих. На Валькиной фамилии она слегка запнулась. Впрочем, на ней многие учителя запинались. Но тетка, скользнув глазами по рядам, недоуменно поинтересовалась:

– А Валя Тальберг – это мальчик или девочка?

Народ, естественно, взвыл от смеха. А Валька покраснел. Совсем чуть-чуть. Наверное, только Шурик это и заметил. Если только... Блин, он и сам понятия не имел, что постоянно пялится на Вальку. Так же часто, как Юрка Матросов рассматривает похожую на Уму Турман Людку Коробейникову. Но у них, судя по тому, с какой скоростью Юрец таскает в школу любовно собранные кассеты с Тарантино, может что-то наклюнуться. А Шурик-то с какого перепоя все время на Тальберга таращится? А ему, кстати, и впрямь, пошло бы, наверное... ну, если бы он был девочкой. То есть это, Шурик мог бы на него спокойно смотреть. То есть – совсем не спокойно, конечно, даже наоборот. Но это было бы нормально.

Шурик неожиданно представил себе Вальку – с длинными, по локоть, волосами, в черном платье с белым узором – как у Коробейниковой. С серебристым мазком помады на бледных припухших губах. М-даааа... Надо, что ли у Пашки взять какую-нибудь порнуху посмотреть, прямо завтра, когда отец на дежурство свалит. Или сегодня после школы смотаться к метро, купить на отложенные на проездной деньги номер "Плэйбоя".

Наутро Валька в школе не появился. И на следующий день тоже. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Пользуясь тем, что классная свалилась с гриппом, народ забивал на уроки только так. Все равно до каникул четыре дня, а оценки за первую и третью четверть в старших классах, оказывается, не ставят. Только за полугодие.

Людка Коробейникова, недвусмысленно принявшая приглашение Юрки "свалить вместе с нами с истории и где-нить погулять", предположила, что Тальберг уже свинтил в Питер к папе.

– Так у него родители развелись, когда он еще в школе не учился. Он так с ними и живет по очереди, я думала, вы в курсе.

Все пожали плечами, а Шурик, неожиданно для себя, почувствовал какую-то странную вину. Потому как у остальных – и у Юрчика, и у Пашки, и у Вовки, и, оказывается, у самой Коробейниковой, родители либо в разводе, либо переженились по новой. А шуркины предки в декабре будут отмечать шестнадцатилетие свадьбы. Конечно, они иногда собачатся просто в мясо, и отец потом орет на всю кухню "сука рыжая, ты же мне всю жизнь испортила", а мама, названивая по телефону кому-то из приятельниц, всхлипывает в трубку "Господи, что ж я от этого полудурка-то залетела, а не от Виталика". Но это все мелочи. Потому что потом, отдежурив на своей турбазе две смены подряд, отец возвращался домой с сильно помятым видом и не менее помятым букетом из потыренных в турбазовской оранжерее цветов. А мама, которая по ночам курила в форточку отцовский "LM", а потом кашляла и задыхалась, вытирала остатки макияжа мокрым полотенцем, и накрывала на стол, мурлыча себе под нос "эти ваши дембельские три аккорда".

На второй день каникул было как раз то же самое. Мама, оказавшаяся по случаю "бывшего седьмого ноября" дома, с самого утра косилась на часы и нервно настругивала салат. А потом, оставив на столе груду накрошенной морковки, которая напоминала уменьшенные во много раз кирпичики, схватилась за телефон и принялась кому-то звонить. Шурик хотел было под шумок свалить из дома, хотя бы просто на Яузу, но потом услышал торопливую скороговорку из-за родительской двери: "И Сашка целыми днями по улице шаландается, я его и не вижу толком, а когда маленький был, он за мной ходил как хвостик".

Дабы не узнавать в подробностях, какой он был хорошенький, когда маленький, Шурик одновременно врубил пылесос и "Наше радио".

Отец появился дома в девятом часу вечера. Мама, с облегчением выключившая ящик, по которому в стомиллионный раз крутили нудноватый "Служебный роман", ушла вместе с ним на кухню. Судя по тому, с каким грохотом в мойку полилась вода, родители в очередной раз начали выяснять – кто кому сильнее жизнь испортил.

Потом лязгнула дверь холодильника, чпокнула пробка от бутылки с шампанским. Запахло отцовскими сигаретами.

Так что Шурик почти не удивился, когда минут через десять мама поскреблась в его комнату.

– Саша, ты за майонезом не сходишь? И сосисок заодно купи, ладно? – мама старательно изучала постер из журнала "Столица", который Шурик приклеил на дверь шкафа еще три года назад.

Честно стараясь не представлять себе то, что происходило в квартире, Шурик неторопливо добрел до круглосуточного магазинчика у метро. Долго таращился на застекленный прилавок и выбирал майонез так медленно, будто экзаменационный билет вытягивал. И с такой предосторожностью засовывал упаковку сосисок в полиэтиленовый пакет, словно они были сделаны, по меньшей мере, из старинного фарфора, а не из мясных обрезков. И потом так же медленно потопал назад, самым кривым путем. Шурик был реально рад за родителей. Обидно только, что, выбегая из дома, он напрочь забыл про шарф, а на улице явно подморозило.

Неровный асфальт был покрыт тонким, как целофанновая упаковка, слоем замерзшего льда. В выбоинах скопились хрустящие белые осколочки. К двери подъезда, как рекламное объявление, намертво прилип вялый кленовый лист.

На первом этаже привычно гудела лампа дневного света. С матовой подсветкой, совсем как... Интересно, а в Питере сегодня такая же холодрыга или наоборот? Говорят, там зимой и осенью не сколько холодно, сколько ветрено. Может, спросить у Вальки, когда он вернется?

Оранжевый огонек, обозначавший, на каком именно этаже находится сейчас лифт, плотно застрял на квадратике с кривоватой "восьмеркой". Ну и фиг с ним. В подъезде было тепло и спокойно, совсем как у Шурика на душе. Он отлепил палец от кнопки вызова: пусть родители еще минут пять побудут наедине, а сам Шурик может прямо здесь выкурить сигарету. А то и две. Все равно в такое время никто из соседей на улицу не попрется, разве что, какие-нибудь оголтелые собачники.

Лязгнувшая подъездная дверь и осторожное цоканье когтей по бетону подтвердили шуркино предположение. Хорошо, что он еще пачку не достал. За стенкой звякнул почтовый ящик, послышалось негромкое рычание, а потом хриплый голос почти жалобно произнес:

– Блэк, скотина, ну сказали же – "домой". Лапы с куртки убери, быстро.

Сперва из-за угла показалась рыже-бело-черная собачья морда, чем-то напоминающая лисью. Потом, раздраженно помахивая хвостом, вышел обладатель морды – мокрый колли, которого, оказывается, звали "скотина Блэк". А вслед за псом показался и его хозяин – взъерошенный, раскрасневшийся и растерявший всю свою невозмутимость Валька Тальберг.

5.

От растерянности Шурик что есть силы надавил на кнопку вызова:

– Привет. А я думал, ты в Питер уехал.

– Не сложилось, – Тальберг невесело, как-то по взрослому усмехнулся, а потом начал наматывать на ладонь плотный кожаный шнур поводка.

Тоже без перчаток на улицу выскочил. Странно, у всех нормальных людей руки от мороза краснеют, а у Вальки – бледнеют, почти до синевы. Хотя он и без того прозрачный. Темно-коричневая дорожка шнура пролегла через валькину ладонь, пересекла еле заметные линии – жизни и смерти, что ли... В общем, те, по которым гадают.

Блэк переступил лапами, а потом ткнулся мордой в шуркин пакет. Валька не обратил на это никакого внимания.

– У меня там продукты, – почему-то виноватым голосом произнес Шурик.

– Да он просто так... Можно подумать, его дома не кормят, – Тальберг выговорил это предложение с трудом, запинаясь и втягивая в себя воздух. Он вообще выглядел каким-то запаренным и усталым: на волосах морось от мгновенно растаявших снежинок, на щеках темные пятна, под глазами синева. А над верхней губой, там, где у самого Шурика начала пробиваться золотистая щетинка, у Вальки поблескивали искорки пота. Ничего себе.

А лифт все не ехал и не ехал.

– Ты чего, за псом по Яузе гонялся что ли? – сквозь криво застегнутую куртку было видно клочок знакомого серого свитера и кромку пушистого полосатого шарфа. Наверняка теплого, по предположению замерзшего Шурика.

– Почему гонялся? В аптеку ходил, – Валька сильно вздрогнул и облизал губы. Они сейчас были не просто припухшие, а совсем мягкие. Очень влажные и какого-то леденцового оттенка, как будто Валька их накрасил.

– Мать попросила, да? Мои меня за майонезом отправили, – где-то наверху раздалось знакомое щелканье и желтый огонек перескочил на цифру "семь".

– Да нет, я для себя. Думал, до завтрашнего вечера аспирина хватит, а он взял и кончился. Блэк, уймись, сейчас уже дома будем, – Тальберг тоже не сводил глаз с прыгающего квадратика.

– Ничего себе. Ты один что ли болеешь?

– Ну да. Поэтому и не поехал никуда, – Валька снова поморщился.

– А мама? – совсем уже изумленным голосом спросил Шурик. Нельзя сказать, чтобы у него были такие уж безоблачные отношения с предками, но им бы, наверное, в голову не пришло свалить куда-то, если бы он заболел. Мать до прошлого года старалась брать больничный. И Шурик, хоть и отбивался от этого изо всех сил, все равно как-то млел от такой заботы.

– В командировке, – откликнулся Тальберг и глянул на своего собеседника с таким видом, будто тот – полный дебил и не понимает элементарных вещей. А Шурик реально не понимал.

Огонек перескочил на "двойку".

– Так сейчас же праздники.

– Это у нас тут праздники, – еще более снисходительно произнес Валька и клацнул зубами, – а... в Европе вполне себе нормальный рабочий день.

Дверцы лифта вздрогнули, потом распахнулись. Из них выскочила очкастая тетка с восьмого этажа, державшая на поводке вислоухого щенка спаниеля. Щенок упирался всеми лапами, а тетка, пахнущая потом, коньяком и духами, бодро тащила его на улицу.

– Добрый вечер, мальчики, с праздничком вас. Ренаточка, поздоровайся с Блэкочкой, сейчас пойдем с тобой под ку-устики.

Ренаточка неуклюже махнула обрубком хвоста и выскочила из кабины лифта.

Шурик не удержался и хмыкнул. Тальберг, кажется, тоже. Даже меланхоличный Блэк, который все это время смирно сидел у валькиных ног, сделал вид, что рычит. Наверное, тоже усмехался, но по-собачьи.

– Мне на десятый, – быстро произнес Валька, прислоняясь к темно-оранжевой стенке лифта и закрывая глаза.

– Я знаю. А мне на одиннадцатый, – Шурик быстро тыкнул в нужные кнопки.

Валька ничего не ответил, только почему-то начал расстегивать молнию плотной куртки. К влажной щеке прилипла прядка, казавшаяся сейчас не белобрысой, а какой-то темной.

Шурик, почти неожиданно для себя, уперся ладонью в замусоленную стенку лифта – чтобы поддержать Тальберга, если тот вдруг начнет заваливаться. Пластиковая обшивка чуть вибрировала под пальцами – то ли от сложных лифтовых механизмов, то ли оттого, что Валька, кажется, дрожал.

Тальберг, все так же не открывая глаз, начал рыться в боковом кармане джинсов. Выудил мобильник-"раскладушку", какую-то карточку, связку ключей на брелке в виде крошечной компьютерной "мышки". Обхватил длинный ключ – наверное, от железной двери – и что есть силы зажал его в ладони.

А потом молча вышел из лифта, не говоря Шурику ни слова. Лохматый Блэк стремительно проследовал за хозяином.

Выходя на следующем этаже, Шурик расслышал осторожное лязганье и все тот же хриплый голос:

– Сейчас, подожди... Да не крутись ты под ногами, а?

Шурик очень долго и очень старательно звонил в дверь. По коридору прошелестели мамины шаги, потом раздалось знакомое мурлыкание "Если любишь милого в погонах, полюби разлуку навсегда".

– Сашка, ты сильно замерз? – мама забрала у него пакет с продуктами, привычно прижала указательный палец к шуркиной щеке, проверяя, холодная она или нет. – Что ж ты без шарфа-то, а? – от нее немножко пахло шампанским и очень сильно отцовскими сигаретами. Шурик с тоской вспомнил, что так и не подымил на площадке, как собирался. – Давай проходи, сейчас поужинаем. Сереж, воду на огонь поставь?

Из ванной доносилось привычное жужжание электробритвы – значит, отец только что вылез из-под душа. Конспираторы, блин... Шурик заулыбался. Потому как все это – и шум бритвы, и невыветрившийся запах от картошки и вареных яиц, и мокрая отцовская куртка, от которой привычно несло бензином, табаком и лесом, -- оно было до такой степени родным и правильным, что просто... Ну, как понимание того, что днем светло, а ночью темно. И сложно было поверить, что у кого-то оно бывает совсем по-другому. Шурик на секунду представил себе их квартиру – только пустую и темную. Прикинул, как бы он себя чувствовал, если бы тоскливую тишину нарушало только капанье воды из-под крана и мягкое постукивание собачьих лап. А потом, как на экране телевизора, увидел кружку, где шипел растворимый аспирин, и тонкие руки Тальберга, который неуклюже тянет это пойло в рот. А пальцы дрожат, и лекарство проливается на рукава зимней куртки.

– Сашка, ты далеко?

– Да в гости, мам...

Мама наверняка хотела что-то возразить, но отец жизнерадостно крикнул из кухни:

– У парня увольнительная. Сань, если задержишься – ты позвони.

– Ладно, – и Шурик с облегчением хлопнул дверью.

На площадке между одиннадцатым и десятым этажом он притормозил. Неуклюже чиркнул зажигалкой, сделал пару тяжек, почти сразу отправил длинный бычок в прикрученную к перилам жестяную банку из-под зеленого горошка. Ноги стали какими-то негнущимися и деревянными. Шурик неловко спустился еще на семь ступенек вниз, а потом тыкнул в кнопку звонка возле двери, на которой переливалось вязью число 116.

6.

Привычного звона или клекота из-за двери слышно не было. Шурик вновь потянулся к плоскому звонку. А потом почувствовал, как кто-то разглядывает его сквозь выпуклый окуляр глазка.

– Это я... Валь, я тут один, – почему-то добавил он.

– Я уже понял, – хрипло отозвался Тальберг и заскрежетал задвижкой. – Ну, проходи, раз пришел.

В коридоре было темно. Из ближайшей комнаты, очевидно Валькиной, било знакомое неоновое свечение. И из-за этого, а может из-за непривычной тишины и вообще от смущения, Шурику вдруг показалось, что они с Валькой находятся где-то на сцене. Или на съемочной площадке. И сейчас придется произносить дурацкие, совершенно не им принадлежащие слова.

Валька тоже был какой-то... Одновременно похожий и не похожий на себя, как артист в гриме. И дело было, наверное, не в том, что из-за температуры у него оказались широко распахнутые влажные губы и темные, будто тушью подкрашенные ресницы. Было очень непривычно видеть Тальберга таким... Ну, не в "приличном костюме" и не в спортивной форме. Домашним, что ли?

На Тальберге были заляпанные грязью серые джинсы, те самые, в которых он выгуливал Блэка, и черная футболка с какой-то надписью. Буквы Шурик не разобрал. Не из-за темноты, а потому, что футболку, а заодно шею и чуть ли не уши, закрывал огромный шарф. В широкие серые и зеленые полосы.

– У тебя что, горло болит? – неожиданно брякнул Шурик, забыв про заготовленное "Я тут подумал – может, тебе плохо". Брякнул и тут же проклял себя за дурацкое любопытство. Он и без того за сегодняшний вечер уже задал Вальке кучу вопросов. Но Тальберг, против обыкновения, не стал огрызаться:

– Уже нет. Просто холодно.

В коридор, мягко стуча лапами по странному скользкому покрытию, вышел Блэк. Уставился на Шурика и выжидательно махнул хвостом.

– Тихо ты.. Это свои. Это... – Тальберг почему-то запнулся, – это Саша.

Шурик удивился. Таким полуофициальным именем его называли, в основном, только учителя. Для пацанов он был Санек или Санька, в крайнем случае – Елизарыч, или, в процессе совместного трепа на "решетках" – Сан Сергеич, "че, как Пушкин, да?". А Шуриком его когда-то звали в детском саду – у них там было трое Сашек в группе, вот их и именовали по-разному, чтобы не путать.

У Вальки это "Саша" прозвучало как-то странно, как будто там в середине не "Ш", а почти "Ч". Непривычно-угловатое, как сам Тальберг.

Шурик смутился и начал расшнуровывать тупоносые стоптанные "бульдоги". И при этом почему-то упорно таращился на Валькины босые ноги. Тальберг осторожно пнул коленкой Блэка, вздумавшего положить лапы Шурику на плечи.

– Чаю хочешь?

Шурик не хотел, не смотря на то, что все-таки замерз на улице. В горле как будто прыгал упругий резиновый мячик – из тех, которыми младшеклассники играют на переменах. Сама мысль о том, что придется что-то глотать, вызывала отвращение, как будто он уже успел заразиться от Тальберга.

Валька, не дожидаясь ответа, ушел в кухню. Щелкнул кнопкой чайника.

– Тебе с сахаром или с лимоном?

– Не знаю.

– Тогда и с тем, и с другим. Ой, блин... – Тальберг неожиданно метнулся в темную прихожую и рванул на себя круглую ручку двери в ванную. Оказывается, там лилась вода, только ее не было слышно из-за уплотненных стен.

– Чуть соседей опять не залил. Они и без того маме все нервы измотали, пока ремонт шел. Из ванной тянуло теплом и еще чем-то незнакомым, но очень приятным. Как сдобой в кондитерском магазине. Валькин голос отдавался эхом и звучал не так хрипло, как пару минут назад.

Валька вышел обратно, стягивая с себя шарф, конец которого уже намок и даже побывал в пушистой пене.

– Ты мыться что ли хотел? – спросил Шурик, в очередной раз за вечер ощущая себя идиотом. Он вообще почему-то в присутствии Тальберга казался себе до ужаса неловким и тупым.

– Ну да... Слушай, давай ты пока чаю попьешь, а я согреюсь и сразу вылезу.

Шурик кивнул и послушно прошел на кухню, изо всех сил стараясь не присвистывать от удивления.

Ему снова показалось, что он попал на съемочную площадку. То ли какой-то передачи про кулинарию, то ли просто – в декорацию к телесериалу, который смотрела по вечерам мама. Все было блестящее, лакированное, новенькое и даже пахнущее... Ну, как страница в свежем глянцевом журнале. А на дверце холодильника вместо привычной белой панели с магнитами было фотоизображение незнакомого ночного города – с размазанными огнями машин и пестрыми рекламными всполохами.

Наверное, Валька решил, что он пялится на холодильник, потому что голодный.

– Там клубника была, я ее сейчас выну.

Не небрежным, а совершенно привычным жестом, которым сам Шурик вытаскивал из недр холодильника масленку, Валька поставил на поверхность стола большой пластиковый контейнер с крупными и тоже какими-то рекламными ягодами.

– Она уже мытая, ты ешь, а я сейчас. Бля...

Слышать от невозмутимого Тальберга мат было странно. Но Шурик даже не успел этому удивиться – из ванной раздавался плеск и довольное фырканье.

– Ну, Блэк, ну, зараза... Он купаться любит, как я не знаю кто, – Валька уже выскочил из кухни. А еще через пару секунд по коридору с оскорбленным видом прошествовал мокрый пес.

– Ну все, он в мамину кровать сушиться пошел. Высохнет, а потом ко мне придет спать. Блин, теперь только под душ. Пока она заново наполнится – я совсем закостенею, – судя по шуму, Валька вытащил из ванны затычку. Шурик, ухватив пальцами холодную, на ощупь напоминавшую снежок, ягоду, застыл в кухонном проеме.

– Валь, а как ты с ним гуляешь-то, если болеешь?

– Да никак, – Тальберг остановился на пороге ванной, пригладил руками намокшие волосы. – Ночью с ним мама гуляла, как раз перед самолетом, а днем – Галина. Ну, домработница. Она к нам два раза в неделю приходит. А я думал, что мне вечером нормально будет. Я бы с ним пять минут у подъезда постоял и все. И завтра утром тоже. А вечером уже мама прилетит...

Валька еще что-то объяснял, но Шурик уже не мог разобрать ни слова. Потому что Тальберг говорил и одновременно раздевался. Совершенно спокойно, как перед физрой. А Шурик смотрел на него и не замечал, как отчаянно сжимает в кулаке скользкую клубничину.

Из-за царившей в ванной духоты или от поднявшейся температуры валькина кожа была не только привычно бледной, но еще и скользкой. То есть – Шурик был уверен, что она окажется именно такой, если провести по острым плечам Тальберга пальцем или губами. Осторожно-осторожно, чтобы не поцарапать Вальку еле заметной щетиной. И при этом, словно невзначай, задеть языком тусклую серебряную цепочку, наверняка теплую. А потом втянуть в рот выпуклый и такой же непривычно-розовый сосок. Сперва один, потом другой. Ощутить языком и, возможно, зубами, мягкую, ни на что не похожую кожицу. И скользнуть вниз, по еле заметной "блядской дорожке", которая, как ни странно, была не белесой, а дымчато-золотистой. Даже не волоски, а почти пушок, исчезающий под жесткой тканью джинсов. Потом, когда валькины пальцы пропихнули сквозь петли расхлябанные серебристые "болты", оказалось, что под джинсами скрываются серые и крайне выпуклые плавки с неброским узором – не то в виде ящерок, не то в виде змеек.

– Саш, ты телевизор включи, если скучно, – невозмутимо сказал Валька, перешагивая через штаны.

– Я лучше книжку, ладно? – одними губами произнес Шурик.

– Там в комнате много и на стеллажах в коридоре. Только мы еще не все разобрали, – Тальберг решительно потянул на себя дверь ванной.

7.

Ни до каких книжек Шурик, разумеется, не добрался. Сперва он тупо стоял в кухне и рассматривал сквозь стеклопакет темное здание школы, островки машин и облетевшие березы. Все совсем как из его окна, только там угол зрения немножко другой и обувной магазин виден целиком, а не по кусочкам. На подоконнике в компании двух крошечных кактусов и подставки для радиотелефона тикал будильник с прозрачным корпусом. Отщелкивал секунды. Отодвигал все дальше и дальше такую простую и спокойную жизнь Шурика.

То, что произошло с ним в коридоре, пока он пялился на полуголого Тальберга, нельзя было назвать привычным словом "стояк". Потому что одно дело – возбуждаться при виде мелькающих на экране ящика порноактрис с огромными грудями и выбритыми лобками. (А Пашка Тарханов начинает громко сопеть над ухом, а потом уматывает в туалет). Или пролистывать в физкультурной раздевалке порядком замусоленный журнал с такими же девицами, еще позапрошлогодний. (А потом к ним неожиданно ввалился Александр Борисович и начался большой скандал с вызовом в школу родителей и клятвенным обещанием классной – "выставить всю вашу шарашку после экзаменов в колледж.")

Все это было вполне понятно. Ну, неловко, запретно, почти неприлично, но при этом нормально. О таком можно было разговаривать на "решетках" или даже с родителями. По крайней мере, отец пару раз рассказывал Шурику о своем боевом курсантском прошлом, которое кончилось свадьбой на пятом курсе военного училища.

А тут вот… Шурик растерянно шарил взглядом по соседскому дому и пестрым кафельным плиткам пола, и пытался понять – что же это за хрень такая, почему с ним такое происходит. Ответ нашелся на удивление быстро: это из-за того, что у Шурика никогда никого не было… Ну, в этом плане. Он даже не целовался ни с кем. Вот поэтому и готов дрочить на что угодно. В том числе и на Вальку Тальберга, у которого, оказывается, волосы под мышками почти не растут, а на впалом животе есть крошечная родинка, прямо над пупком. А до него тоже очень хочется чем-нибудь дотронуться… Например, мизинцем.

В паху снова начала сворачиваться и разворачиваться раскаленная пружина, а ладони стали вялыми и удивительно липкими, как перед экзаменом. Шурик, наконец, вспомнил про чертову клубнику, оказавшуюся на вкус какой-то ненастоящей, как фигурное глицериновое мыло. Понял, что надо бы отмыть пальцы, но потом глянул на странно изогнутый кухонный кран и решил не соваться. Просто вытер руки о джинсы, с трудом сдерживаясь, чтобы не провести ладонью по ширинке.

А потом, вспомнив о Валькином приглашении, двинул в коридор. Смотреть на стеллажи. Книги – и совсем новые, и потрепанные, из тех, которые называют "семейная библиотека", – выстроились на полках неровными рядами. На корешках время от времени встречались надписи на английском, а на маленьком столике у зеркала высилась целая стопка каких-то женских журналов. Тоже нерусских.

Шурик сунулся дальше, но из дверного проема, ведущего в большую комнату, послышалось беззлобное, но достаточно громкое рычание. Видимо там, на кровати валькиной матери, просыхал после халявной ванны невозмутимый Блэк.

Заходить в комнату Тальберга почему-то было боязно. Это было все равно, что разглядывать в упор самого Вальку. Шурик потоптался на пороге, заметил разобранный диван с двумя сбитыми в комок пледами и матовое сияние ноутбука, лежащего прямо на простыне. На письменном столе был еще один комп, но темный, выключенный. А возле зеркального шкафа валялась дорожная сумка. Кажется, та самая, которую Валька притащил в сентябре в школу.

Со стены на Шурика смотрела черно-белая фотография, совершенно обычная, как у них дома. Три плохо пропечатавшиеся фигурки – мужчина, женщина и пацан с букетом гладиолусов. В полутьме невозможно было разобрать лица. Шурик подумал, что это, скорее всего, Валька с родителями. У него дома тоже был такой снимок, на обороте которого мама когда-то сделала надпись "Саша, 1 сент. 1992".

Шурик застеснялся и отступил назад, в коридор, уставился на книги. И почти сразу вздрогнул от резкой и смутно знакомой мелодии, которая зазвучала из валькиной комнаты. Мобила. А в качестве мелодии на мобиле – старая композиция "Рамштайн", только, разумеется, без слов.

Телефон звонил долго и отчаянно громко. Шурик то подходил к двери ванной, чтобы постучать, то, наоборот, торопливо возвращался обратно в коридор. Наконец, когда он совсем было занес кулак над полированной поверхностью двери, мобильник заткнулся. И тут же завопил снова.

Спустя полминуты из ванной вылетел мокрый и почти голый Тальберг. Задел Шурика влажным плечом и умотал в комнату. А потом, судя по звукам, забрался на диван и, уже разговаривая с кем-то по телефону, начал закутываться в одеяло:

– Алло, ага. Да нет, я в душе был, не слышал. Ну, ты чего. Да нормально все. Нет. Ну, тридцать семь, честное слово. Ма, ну хочешь, я специально померю, а потом тебе эсэмэску пришлю?

Шурик хотел отступить на кухню, но не мог. Наоборот, словно приклеился на месте. Только вывернул шею, чтобы как следует рассмотреть Вальку.

Тальберг вытянулся на диване, высунул из-под пледа мокрую голову. Одной рукой прижимал к уху трубку, а второй шарил по полу, что-то искал. На запястье поблескивали капельки воды, искрились под светом лампы, как крошечные хрусталики.

– Да не переживай ты. Нет, мы совсем немного гуляли. Да в шарфе, в шарфе. А у вас там холодно? Мам, ты не волнуйся. А какой рейс? Хорошо. Мне ему прямо сейчас звонить или завтра можно? Хочешь, я тоже приеду?

Валька изогнулся и просунул пальцы в щель под диваном. Волосы свесились тонкими сосульками, закрыли лицо. Знакомый крестик звякнул об пол.

– Мам, а ты… Завтра купишь? Ага, спасибо. Нет, еще немного в Сети посижу и спать лягу. И молоко тоже.

Шурику вдруг резко захотелось, чтобы Тальберг так же весело и хрипло произнес что-нибудь вроде "Мам, ну все, пока, у меня тут Саша сидит". Или просто "Саша". С неправильной "Ш".

Валька, наконец, выкатил из-под дивана пластиковый тубус для градусника, закинул его куда-то на подушку и снова закопался в плед. На пол шмякнулось влажное полотенце в бело-зеленую клеточку. То самое, которое несколько секунд назад плотно обхватывало выступающие косточки на валькиных бедрах.

В ногу Шурику ткнулось что-то большое и теплое. Блэк. Пес прошел в комнату и медленно забрался на диван. Устроился между Тальбергом и стенкой, вытянул лапы, положил морду на подушку. Валька немедленно запустил пальцы свободной руки в густую собачью шерсть.

– Ага, Блэк. Будет всю ночь со мной лежать как грелка. Ладно. Мам, я сейчас не хочу, а утром погрею. Ладно, суп тоже погрею. Ну, ты чего. Я тебя тоже, мам.

Тальберг щелкнул панелькой телефона, опустил его на пол. Повернулся на бок и как-то неуверенно спросил:

– Саша? Ты не ушел?

– Я тут, – обрадовано и почти так же хрипло, как Валька, произнес Шурик.

– Я сейчас… – Валька снова извернулся, пристроил голову на спине Блэка, как на подушке. Из-под пледа на секунду высунулась острая коленка.

– Ты лежи. Давай я тебе сюда чай принесу. И клубнику тоже, – Шурик никак не мог отвести глаз от клетчатой шерстяной ткани.

– Ладно, – Валька с хрустом потянулся, а потом стал развинчивать футляр. Блэк неожиданно повернул морду и лизнул хозяина в ухо. – Ну, чего ты целоваться лезешь, скотина? Я, может, до сих пор заразный, – Тальберг фыркнул, зажимая под мышкой сосульку градусника.

Чай успел остыть. Шурик посмотрел на высокие кружки, расписанные светофорами и смешными двухэтажными автобусами. Потом слил половину чая в раковину и плеснул сверху кипятка. С недоумением глянул на контейнер с клубникой. Зашарил глазами по кухне в поисках подноса, а потом сдернул с крючка широкую разделочную доску. Составил на нее посуду и осторожно, чтобы ничего не расплескать, двинулся в комнату. Ему было одновременно неловко и отчаянно хорошо. И жутко приятно оттого, что Тальберг, оказывается, умеет разговаривать не только медленно и небрежно, но и совсем по-другому. Как обыкновенные люди.

8.

Кажется, за эти две минуты Валька вообще напрочь забыл о существовании Шурика. Он взгромоздил на колени ноутбук и сосредоточенно возил пальцем по блестящему квадратику на клавиатуре. Устроившийся под боком Блэк терпеливо исполнял роль диванной подушки.

– Куда чашки ставить? – Шурик перевел взгляд с письменного стола на зеленое компьютерное кресло.

– Да прямо на пол. Сейчас, подожди, я почту проверю, – Тальберг нетерпеливо облизал губы.

– Электронную? – автоматически переспросил Шурик, пристраивая импровизированный поднос рядом с мобильником. Он сел по-турецки и обхватил ладонями шершавую кружку.

Тальберг кивнул и застучал пальцами по клавиатуре. Одной правой рукой. Левая была плотно прижата к телу. Из острой подмышечной складки выглядывал стеклянный корпус градусника.

– Ты клубнику будешь? – напряженно поинтересовался Шурик примерно через минуту.

– Нууу... Она, наверное, холодная? – Валька в последний раз провел пальцами по клавиатуре, а потом плавно сместил ноут на диван.

– Да я не знаю, я как-то не понял.

Толстая ткань пледа укрывала Тальберга по пояс. Ну, может, чуть повыше. Так что плечи, руки и грудь оказались на уровне глаз сидящего Шурика. Буквально сантиметрах в двадцати, а то и меньше. Сейчас Шурик отчаянно завидовал лохматому Блэку, который мог спокойно ткнуться мордой в руку хозяина или даже полезть к нему целоваться. И ему бы за это ничего не было. Почему-то подумалось, что леденцовые валькины губы на вкус должны оказаться не приторными, а, наоборот, солеными, как красная икра.

– Слушай, а может ее в чае погреть? – выпалил Шурик.

– Или тогда уж сразу компот сварить? – насмешливо откликнулся Тальберг. Но потом все же потянулся к ягодам. Полупрозрачные пальцы мелькнули в яркой полосе света – совсем как у пианиста на концерте.

– Валь, а ты в музыкальной школе никогда не учился?

– Нет, конечно. Но это и не нужно, – Тальберг сосредоточенно закидывал в кружку ягоды, – когда звук режешь, оно неважно.

– Какой звук? – Шурик смотрел, как Валька вытирает о простыню перемазанные в соке пальцы.

–Ну, акустическую запись, если шумы убираешь или электричество сверху накладываешь, – теперь Тальберг помешивал всплывшие на поверхность клубничины ложечкой. А Шурик так и не притронулся к своему чаю, хотя в горле все ссохлось давно и намертво.

Слова "акустика" и "электричество" сразу вызвали в памяти воспоминания о концертах в "Олимпийском" и "Лужниках". Но Тальберг как-то не был похож на человека, который ходит в такие места.

– Ты звукооператором хочешь стать?

– Типа того, – Валька привычно смотрел на стену за спиной Шурика. Хотя нет, не на стену, а на большой комп.

– А то, что ты сейчас... ну, режешь... Дай послушать, а?

– Там еще сводить до фига... Запись-то клубная, ее пока очистишь – задолбаешься, – по валькиной руке – от запястья к локтю – плавно скользила забытая мутно-розовая капля. – Давай я тебе на мыло ссылку кину, ты дома послушаешь, там пара треков приличных есть, а то, если я сейчас комп включу – до утра просижу, просто стопудово.

– У меня компьютера нет, – как можно небрежнее произнес Шурик.

– Серьезно? – сейчас в голосе Тальберга было почти сочувствие. И какая-то брезгливость, как будто Шурик только что признался, будто у него протез вместо ноги. – Слушай, ну давай тогда, я не знаю... В общем, я, когда закончу, то тебе скажу.

Шурик кивнул, почти не врубаясь в то, что ему сейчас говорят. Вроде бы Тальберг только что дал понять, что он совсем не против шуркиных визитов.

Валька сдвинулся чуть поудобнее, поставил кружку на скрытое под пледом колено. Волосы у него сохли удивительно быстро. И сейчас вместо темно-серых сосулек на плечах Тальберга лежали знакомые летучие пряди. Шурик тоже сдвинулся, так, чтобы слегка почувствовать совершенно нереальный запах. Хотя чего там нереального: крепкая заварка, лимон, подтаявшая клубника, собачья шерсть. Какой-то шампунь или гель для душа. И еще что-то. Совершенно неуловимое. Почти как магазинные запахи на новенькой валькиной кухне. Словно сам Тальберг – с его фарфоровой кожей, острыми ресницами, жилкой на шее, натянутой, как гитарная струна... В общем, как будто Тальберг тоже какой-то не совсем настоящий. Как будто он из рекламы или из кино. Из порнофильма или триллера.

Валька подцепил ложечкой ягоду, дотронулся до нее губами, а потом приоткрыл рот, позволяя клубнике проскользнуть внутрь. Плотно зажал ее между щекой и языком. На секунду зажмурился. Совсем как для поцелуя.

– И правда согрелась...

Шурик подумал о том, что буквально два или три дня назад, когда он сидел этажом выше у себя в комнате, стараясь не слушать родительские вопли, Тальберг как раз трясся и задыхался на этом диване. Проваливался в болезненную дремоту, когда стирается грань между сном, бредом и воспоминаниями, которые почему-то лезут в тяжелую и отчаянно ноющую голову. Конечно, сейчас Валька явно пошел на поправку. Но все равно еще не до конца. Круги под глазами так и остались, а сами глаза блестят и кажутся не серо-зелеными, а почти черными из-за расширившихся зрачков. И глотать ему тяжело. И...

Тальберга жутко хотелось замотать во что-нибудь теплое, а потом чуть ли не с ложечки отпаивать лекарством. Или кормить клубникой. Или просто трогать его – совершенно без разницы, чем именно – пальцами, губами, языком или даже... Сделать с Валькой что-то серьезное Шурик бы вряд ли посмел, даже если бы случилось чудо, и Тальберг позволил бы к себе притронуться. А вот ласкать... Не так, конечно, как Юрка Матросов обнимал вчера на "решетках" Коробейникову, и совсем не так, как это происходило час назад у шуркиных родителей. А совсем по другому. Но беда была в том, что Шурик не умел вообще никак.

Ягоды в валькиной кружке закончились. Тальберг нагнулся, чтобы поставить ее на пол. Волосы с неуловимым шелестом скользнули вниз, а потом опять упали на плечи. На ткани пледа остался почти незаметный кружок от днища кружки.

– Ну ни фига себе... – Валька, прищурясь, вертел в пальцах термометр. – А я реально думал, что тридцать семь. Еще понять никак не мог, чего мне так спать хочется.

Градусник был удивительно теплым и приятным на ощупь. Серебряная нитка ртути подобралась к 38.

– Может, он испорченный? – с надеждой произнес Шурик. – Дай я проверю, – и резко, стараясь ни о чем не думать, потянулся ладонью к валькиному лицу.

Сложно было понять, горячий у Тальберга лоб или наоборот, ледяной. Он был странно нежный на ощупь и совершенно чистый – без каких бы то ни было следов от угрей, прыщиков и прочей дряни. Валька снова зажмурился. Послушно и как-то доверчиво. Почти приглашающе.

С нарастающим ужасом Шурик понял, до какой степени у него сейчас вспотели ладони. Просто трындец.

– Да нормально вроде, я чего-то не пойму, – он схватился за кружку с совсем уже холодным чаем и начал глотать его с такой поспешностью, что чуть не захлебнулся.

"Заметил? Не заметил?"

– Я и сам не пойму. Только спать и правда хочется, – спокойно сообщил Валька и переложил на пол ноутбук. А потом начал взбивать вытащенную из-под Блэка подушку.

Шурик понял, что за ним сейчас будут закрывать дверь.

– Ну ладно тогда... Спасибо за чай, что ли, – подниматься с пола жутко не хотелось. Если бы было можно, Шурик остался бы в этой комнате. Затаился и смотрел бы на то, как Валька, заперев за ним дверь, перетряхивает простыню, задергивает дымчато-салатовые шторы, ищет в шкафу какую-нибудь майку с непривычным рисунком. Или разглядывает себя в вытянутом зеркале шкафа-купе. Или, отодвинув с дивана Блэка, лежит, раскинув ноги, и скользит пальцами по леденцово-розовой кожице.

– Да на здоровье, – пожал плечами Тальберг. – Ты дверь просто закрой, я сейчас встану и запру.

Шурик обреченно натянул "бульдоги", даже зашнуровывать не стал. Стянул непослушными руками куртку с вешалки. Хотел спросить что-нибудь про валькины записи – когда можно будет прийти послушать, но не смог.

– Спокойной ночи.

Дата добавления: 2015-09-01