Сила обстоятельств 17 страница

Этой премии я обязана огромным количеством писем. Существует большое число читателей, автоматически покупающих книги гонкуровских лауреатов, которым я никак не могла понравиться: они присылали мне письма гневные, удрученные, возмущенные, нравоучительные, оскорбительные. Люди, более или менее давно знавшие меня, поздравляли словно с неким повышением, что не могло не

удивлять, но я радовалась, когда из глубины времен возникали вдруг призраки: ученики, товарищи по учебе, преподаватель английского из школы Дезир. Руан, Марсель, Сорбонна и даже мое детство: все прошлое внезапно воссоединялось. Писало мне и множество незнакомых людей - из Франции, Польши, Германии, Италии. Посольство Португалии выразило свое неудовольствие, зато студенты Лиссабона и Коимбры благодарили меня. Молодые мальгаши, тронутые тем, что я вспомнила о репрессиях 1947 года, прислали мне деревянную статуэтку. Я слишком глубоко верю в смерть, чтобы заботиться о том, что произойдет потом; но в те минуты, когда осуществилась мечта моей юности - заставить любить себя через книги, - ничто не могло испортить мне удовольствия.

Единственное, что меня раздосадовало, так это легенда, распространенная критиками, согласно которой я будто бы написала верную фактам хронику; мой вымысел становился тогда бесстыдством или даже доносительством. Как и сны, романы часто оказываются вещими, потому что в них обы-грываются возможности. Так, Камю и Сартр поссорились через два года после того, как я начала рассказывать о превратностях и распаде одной дружбы. Некоторые женщины узнали свою историю в той, что приключилась с Поль. Подобные совпадения упрочили доверие к моему вымыслу. Давали Камю или Сартр ложное свидетельство, приписанное мною в романе Анри? - спрашивали меня. Когда я занималась психоанализом? В каком-то смысле мне нравилось, что мое повествование оказалось настолько убедительным, но я сожалела, что мне приписали бестактность. Один второстепенный персонаж, Сезенак, дал повод для чрезвычайно неприятного недоразумения. Некоторыми чертами он походил на Франсиса Вентенона, о котором я уже упоминала, его насильственную и весьма странную смерть приписывали бывшему коллаборационисту; в «Мандаринах» Сезенак был ликвидирован аналогичным способом, но только своим товарищем, ибо я сделала из него двойного агента, виновного в выдаче евреев. Подруга Вентенона попросила меня о встрече: она думала, что я обладаю секретными сведениями о нем, и отождествляла воображаемого убийцу с одним из его друзей. При встрече мне так и не удалось разу-

бедить ее. Боюсь, что моя книга породила множество других недоразумений, настолько люди упорствовали в своем стремлении принять ее за точное отражение реальности.

* * *

Когда в горах Ореса начался мятеж, я подумала, что, по крайней мере, в Северной Африке дни колониализма сочтены. Мендес-Франс отправил в Алжир подкрепление; вслед за ним от переговоров отказался Эдгар Фор; алжирская полиция подвергала пленных пыткам; армия торжественно клялась, что никогда не уйдет из Алжира; пужадист-ское течение1, возникшее за восемнадцать месяцев до этого, стремительно набирало силу. Однако только что начавшееся вооруженное восстание было необратимо, я в этом не сомневалась, во-первых, из-за предыдущего индокитайского, а во-вторых, из-за хода развития мира в целом. Бан-дунгская конференция подтвердила мою убежденность; она предвещала неминуемую деколонизацию всей планеты.

Я заметила, как изменился облик моей улицы. Северо-африканцы в кожаных куртках очень аккуратного вида часто приходили в «Кафе-дез-Ами». Спиртное было запрещено; сквозь окна я видела посетителей, сидевших со стаканами молока. И никаких ночных потасовок. Такая дисциплина предписывалась активистами ФНО (Фронта национального освобождения), влияние которого на алжирский пролетариат, обосновавшийся во Франции, стало решающим. Влияние АНД (Алжирского национального движения) сильно ослабло. В Алжире оно представляло вредное инакомыслие, утверждали Франсис и Колетт Жансон в книге «Алжир вне закона». Французские левые в целом колебались между ФНО и АНД; впрочем, ни по какому вопросу их позиция не отличалась четкостью; они желали «либерального» решения конфликта: слово это могло иметь разный смысл. Соглашаясь с Жансоном, Сартр и «Тан модерн» требовали независимости для алжирского народа, полагая, что ее воплощает ФНО.

Пужадизм - реакционное политическое течение во Франции 1950-х гг., созданное Пьером Пужадом (1920-2003), основателем партии Союз защиты торговцев и ремесленников.

Нам показалось необходимым различить среди «левых» наших истинных союзников и наших противников. Команда «Тан модерн» решила выяснить смысл этого затасканного ярлыка, и Ланзманн взялся впрямую приступить к проблеме, написав статью о «человеке левых взглядов». Другие вели расследование, изучая частные случаи. А я подошла к вопросу с другой стороны, попытавшись определить идеи, которые исповедуют сегодня правые. Мне понравилось развенчивать мифы, созданные вокруг женщины; и в этом случае речь тоже шла о том, чтобы обнажить практические истины - защита привилегий самими привилегированными, - которые прячут свою непристойность за туманными системами и понятиями. Экономисты оттачивали для собственного пользования теории, более хитроумные, чем теории их отцов. Но чтобы оправдать свою борьбу, они уже не знали, на какую этику или какой идеал сослаться. Их мысль, пришла я к выводу, это контрпродуктивная мысль. Будущее доказало мою правоту. Устами Кеннеди, Франко, Салана и Мальро «свободный мир» уверяет, что нет иного смысла существования или другого правила, кроме одного: нанести поражение коммунизму, и потому не способен предложить ничего позитивного. Жалко смотреть на те отчаянные усилия, с какими правительство США ищет пропагандистские темы: оно не может скрыть от мира, что единственные ценности, защищаемые Америкой, это американские интересы.

Зимой мы с Ланзманном съездили в Марсель. Несмотря на разрушительное уродство реконструкции, я все еще любила этот город, и Ланзманну он тоже понравился. Какая это была радость - открывать по утрам глаза и видеть флотилию старого порта, а по вечерам наблюдать, как окрашиваются в золотистый цвет его гладкие воды. Мы работали над своими статьями, гуляли, беседовали и усердно читали газеты. Однажды утром из огромного заголовка на первой странице мы узнали, что Булганин сменил Маленкова на посту председателя правительства; правой рукой у него стал Хрущев. Снова тяжелая индустрия получала приоритет над легкой промышленностью. Ракоши взял в Венгрии власть у Надя. Но к сталинизму не вернулись. Заговорили о сосуществовании. В июне Булганин и Хрущев нанесли визит Тито.

У меня было огромное желание побывать в СССР, но еще больше хотелось увидеть Китай; я прочитала репортаж Белдена и те немногие книги о китайской революции, которые появились на французском языке. Все путешественники, возвращавшиеся из Пекина, говорили о нем с восторгом. Когда Сартр сказал, что нас туда пригласили, я не осмеливалась в это поверить. И все еще сомневалась, когда в июне присутствовала на необычайном представлении Пекинской оперы.

А пока я совершила более скромное путешествие, но для меня весьма значимое. В Хельсинки проходил конгресс Движения сторонников мира, моя политическая эволюция вызвала у меня желание принять в нем участие, и я поехала туда с Сартром. На несколько часов мы задержались в Стокгольме, потом поднялись над морем такого холодного зеленого цвета, что оно казалось похожим на расплавленный лед. Я видела россыпь затерянных островков, представлявшихся еще более одинокими, когда на каком-нибудь выступе вставал вдруг дом. Они множились, и я уже не понимала, пролетаю ли я над водами, усеянными землями, или над землей, разбитой водой. Восторжествовал материк: ели, таинственные, под стать рифам, озера. Эти недоступные места, невидимые, замкнутые, разрозненные, мой взгляд выхватывал и объединял, наделяя эту часть планеты обликом, существовавшим лишь для меня и все-таки вполне реальным. Я испытывала минувшее волнение детских лет, когда мои глаза воссоздавали мир, и ту давнишнюю печаль: через мгновение ничего этого не будет, ни для кого.

В Хельсинки я испытала то, что Сартр почувствовал в Вене. В огромном зале, украшенном флажками и знаменами, были представлены все страны, ну или почти все. Множество костюмов: индусы, арабы, священники, попы. Трогательно выглядели все эти люди, движимые одной общей надеждой и добиравшиеся сюда на свой страх и риск со всех концов мира. Я разговаривала с американскими студентами, тайно приехавшими в Хельсинки: у них могли отобрать паспорта. Сартр представил мне Марию Розу Оливье, прекрасную аргентинку; парализованная, она перемещалась с одного конца земли на другой в инвалидной коляске: в Финляндию ей пришлось добираться через Чили. Я познакомилась

с кубинским поэтом Николасом Гильеном и бразильским писателем Жоржи Амаду, мне нравились его романы. Я снова увидела Анну Зегерс и ее голубые глаза. За ужином с Сурковым и Фединым я пила грузинское вино и, слушая под бледными небесами нерешительно наступавшей ночи шелест деревьев, вспоминала, как четыре года назад мы с грустным любопытством смотрели на русские проволочные заграждения и часовых со звездами. Для нас железный занавес упал; нет больше запретов, нет гонений, социалистический мир составил часть нашей вселенной.

Несколько раз я встречалась с Эренбургом. Я помнила его на террасе кафе «Дом» перед войной, коренастого, лохматого. Сегодня он был одет с дерзкой небрежностью, вызывавшей в памяти Монпарнас былых времен: бледно-зеленый твидовый костюм, оранжевая рубашка, шерстяной галстук; но сам он похудел, лицо вытянулось. Голос у него был звучный, его французский - безупречный. Что меня смущало в нем, так это его самоуверенность: он сознавал себя посланцем культуры той страны, которая держит в своих руках будущее всего мира; хороший коммунист не сомневается, что владеет истиной: неудивительно, что Эренбург не говорил, а вещал ex cathedra1. Свойственное ему обаяние, струящееся и вместе с тем острое, смягчало его догматизм. Дружеским, чуть ли не отеческим тоном он упрекал Сартра за некоторые детали его интервью о Советском Союзе, данное «Либерасьон». И настоятельно просил Сартра не слишком горячо нападать в своем выступлении на США: пробил час более осторожного поведения. Он собирался порекомендовать одному журналу напечатать отрывки из моей книги «Америка день за днем», но теперь такая публикация казалась ему не совсем своевременной. Он говорил со мной о «Мандаринах». В Москве книгу прочли и с жаром обсуждали все интеллигенты, владеющие французским, хотя любовная история показалась им лишней. «Однако, - добавил он, - нельзя и думать о том, чтобы перевести сейчас роман». В доказательство он привел два довода: прежде всего - традиционное в России литературное целомудрие, а кроме того, еще несколько лет назад споры о лагерях нико-

С кафедры (лат.).

го бы не смутили, читатели просто подумали бы с улыбкой: «Даже те, кто нам симпатизирует, попадаются в сети антикоммунизма!» Но теперь об этом всем стало известно: возвращение заключенных ставило довольно сложные проблемы, и читателям не понравилось бы, если бы эту рану стал кто-то бередить. Эренбург предпринимал серьезные усилия, чтобы «оттепель» распространилась и на советскую литературу; в своем журнале он пытался расширить контакты с Западом, защищал неофициальную живопись. Наделенный тонким умом, вкусом, воспитанным на том, что прежде называли «авангардом», он стремился к действенному соединению либерализма с советской ортодоксией; этот труд не всегда бывал безопасен.

Одна или вместе с Сартром я гуляла по городу, некрасивому, но омываемому яростными сине-зелеными волнами, путь которым преграждали подводные камни и волнорезы. У въезда в него находился парк с березами и елями; однажды вечером мы там ужинали за маленькими столиками в огромном застекленном павильоне, и я с удовольствием беседовала то с одними, то с другими. Веркор и его жена рассказывали мне о Пекине, о крытом рынке, об императорском дворце, и я думала про себя: «Через три месяца!» В другой раз Сартр задержался на заседании какой-то комиссии, и я поднялась в бар отеля на шестнадцатом этаже. Со стаканом виски в руке я долго смотрела на солнце, повисшее на краю горизонта, на берег и камни, о которые ударялись бурные волны, чья пена постепенно растворялась в ночи. Это было прекрасно, и я была счастлива. Мне доставило удовольствие то, что Эренбург говорил о «Мандаринах»; американские студенты предсказывали мне большой успех романа в США. Мне повезло: ослабление напряженности пошло на пользу этой книге, которую холодная война, сопутствовавшая ее написанию, обрекала на провал. После многих лет плавания против течения я чувствовала, что снова приобщилась к истории, и мне хотелось еще теснее слиться с ней. Пример мужчин и женщин, с которыми я встречалась, придавал мне силы. В последние три года я много внимания уделяла своей частной жизни. Я ни о чем не жалела. Однако в моей душе оживали прежние устремления: служить чему-то.

На заседаниях конгресса было неинтересно; ораторы бесконечно сменяли друг друга: они не для того приехали с разных концов света, чтобы молчать. Настоящая работа велась в комиссиях. Алжирская делегация захотела побеседовать с французской, возглавлял ее Буменджель. Они рассказали нам о ситуации в их стране. Напомнили, что несколько дней назад восстание вошло в новую фазу и охватило всю страну целиком; 120 000 французских солдат, которые находятся сейчас на алжирской территории, бессильны будут удержать ее. Мы сами, говорил Буменджель, едва контролируем ее, а завтра и этого не сможем. Они заклинали французов немедленно разорвать порочный круг репрессий и бунта: «Вступайте с нами в переговоры!» Валлон и Капитан улыбались: «Проблема чисто экономическая: если мы проведем необходимые реформы, ваши политические требования потеряют смысл». Алжирцы качали головой: «Мы сами осуществим реформы. Наш народ хочет свободы». У них была поддержка среди французов. Сартр не вмешивался, так как не знал в достаточной степени этого вопроса, зато не сомневался, что никакая стоящая экономическая реформа не может быть реализована в условиях колониализма.

* И= *

О своем путешествии в Китай я рассказала в книге «Великий поход». Оно не похоже было на другие. Не бродяжничество, не приключение, не опыт, а изучение, проводившееся на месте без всяких причуд. Эта страна была полностью чужда мне; даже с Юкатаном или Гватемалой я открывала для себя что-то общее, через Испанию, а тут - ничего. Иногда в театре, иногда на углу какой-нибудь улицы меня что-то захватывало, я увлекалась. Но обычно передо мной был мир, который я пыталась понять и куда не могла проникнуть.

Разгадать его было нелегко. Впервые я столкнулась с Дальним Востоком, впервые я в полной мере поняла смысл слов «слаборазвитая страна» и узнала, что значит бедность в масштабах 600 миллионов человек; я впервые присутствовала при жестокой работе: строительстве социализма. Эти новшества сталкивались и перемешивались; китайскую нищету я осознала через усилия, предпринимавшиеся, чтобы

преодолеть ее. Именно бедностью объясняется суровость достижений, осуществленных режимом. Пелена экзотики скрывала от меня радости и горести толпы, с которой я соприкасалась. Однако стоило присмотреться, поразмыслить, сравнить, почитать, вслушаться, как, разрывая этот полумрак, глазам открывалась очевидность: величие побед, одержанных за несколько лет над бедствиями, довлевшими прежде над китайцами, над грязью, паразитами, детской смертностью, эпидемиями, хроническим недоеданием, голодом; у людей появились чистые жилища, одежда, и они получили возможность есть. Нельзя было не заметить и того, с какой страстной энергией этот народ строил будущее. Прояснилось и многое другое. Пускай мой опыт был неполным, но мне стало казаться, что, вероятно, следовало бы рассказать о нем.

По дороге туда я провела в Москве лишь один день, но зато ничто и никто не испортил его. С Сартром вместо гида я шагала по улицам с утра до того времени, когда на башнях Кремля зажигаются рубиновые звезды. По возвращении из Пекина мы провели там неделю. После двух месяцев китайской нищеты Москва ослепила меня, как некогда Нью-Йорк после европейской скудости. Было совсем темно, когда Симонов приехал за нами в аэропорт; университет, такой уродливый днем, сиял множеством огней. Мы поужинали вместе с ним и его женой - известной актрисой, на которую все смотрели, в гостинице «Советская», где по вечерам обеденный зал превращался в кабаре. Какая радость снова вкушать еду и напитки,которые пьянят!

Наша переводчица, Ольга П., сопровождала нас всюду без всякой программы, следуя нашей прихоти и желаниям. Мы встретили Карло Леви. Его приводила в восхищение несколько устаревшая сторона жизни Москвы: занавески с оборками, гофрированные абажуры, плюш, кисточки, бахрома, люстры. «Это мое детство, это Турин 1910 года», - говорил он.

Мы посмотрели несколько спектаклей: «На дне», классически поставленную пьесу в духе Станиславского; комедию Симонова, в которой играла его жена, и «Клопа» Маяковского в Театре сатиры. Ольга П. подробно пересказала нам эту пьесу и перевела на месте большие куски. Нас

поразили стремительные мизансцены, отличавшиеся большой изобретательностью, и замечательный актер, который играл, «сохраняя дистанцию», в брехтовском стиле. Позже я узнала, что за несколько дней до этого Брехт присутствовал на спектакле и горячо одобрил искусство, с каким актер изображал Присыпкина, не отождествляя себя, однако, с ним. В антракте, бросив взгляд в зал, я узнала хорошенький нос Эльзы Триоле, только глаза были не ее и волосы рыжие: речь шла о ее сестре, бывшей подруге Маяковского. Она обменялась несколькими словами с Сартром. «Говорили, будто эта пьеса против коммунизма, - сказала она громким голосом, - ничего подобного: только против определенной гигиены». Под конец Присыпкин выходил на авансцену и обращался к зрителям: «А почему вы не в клетке, и вы тоже?» Перескакивая внезапно от воображаемого к реальному, он приобщал к этому всех присутствующих. Ольга П. ставила в упрек «Клопу» его назидательный характер. Для нас смысл пьесы был ясен: невозможно принять буржуазное общество, его пороки и крайности, но если ты вырос в нем, то невозможно подчиниться «гигиене», которая требовалась в СССР в начале социалистического строительства. Самоубийство автора, казалось нам, подтверждало такое понимание, совпадавшее, впрочем, с интерпретацией пьесы руководителя театра и его труппы.

Я поняла, почему год назад Сартр попал в больницу: русские писатели обладали устрашающим здоровьем, и было трудно уклониться от их настоятельного гостеприимства. В Москве проходил съезд критиков, съехавшихся со всех концов СССР. Симонов попросил Сартра принять участие в одном из его заседаний во второй половине дня, а до этого мы должны были пообедать с ним и несколькими грузинскими друзьями. «Хорошо! Только я не буду пить», - заявил Сартр. Ладно. Но на столе ресторана стояли все-таки четыре бутылки водки разных видов и десять бутылок вина. «Вы попробуете лишь водку», - сказал Симонов, неумолимо наполнив четыре раза наши рюмки. Затем надо было выпить вина, чтобы сдобрить роскошный варварский шашлык: огромную четверть барана, насаженную на вертел, всю в крови. Симонов и три других гостя рассказали, что они пировали ночь напролет, грузины и москвичи, наперегонки

поглощая водку и вино. Симонов не спал, а в пять часов утра уже принялся за работу. И теперь они опять выпили все бутылки, и на них это, казалось, никак не подействовало. Когда мы пришли на заседание, Ольга П., которая между тем держалась изо всех сил, почувствовала такую усталость, что не смогла переводить. У меня голова горела, как в огне, и я восхищалась Сартром, которому удалось здраво говорить о роли критики. Спорили о месте, которое надлежит отвести тракторам и людям в крестьянском романе. Дискуссия показалась мне тягостной, но не намного хуже того, что обычно бывает на такого рода словопрениях. Я не думаю, что на Западе, так же как на Востоке, писатель когда-нибудь что-то узнал о своем ремесле, совещаясь с другими писателями.

Я должна была написать две статьи, дать интервью, выступить по радио. Последний день я провела в постели, наверняка простудившись, а главное, совсем измотавшись. Я читала «Хождение по мукам» Алексея Толстого, наслаждаясь своим одиночеством и тишиной.

ГЛАВА VII

Когда я вернулась из Китая, история вызывала у меня доверие: в Магрибе тоже эксплуатируемые в конце концов победят, и, возможно, скоро. Правительство направило в Северную Африку войска - 60 000 человек в Алжир, - но не без стычек. 11 сентября на Лионском вокзале под крики «Марокко - марокканцам» мобилизованные остановили поезд. В Руане, в Курбевуа и некоторых других казармах солдаты при поддержке коммунистов отказались ехать и уступили только силе.

Чтобы усилить это сопротивление и мобилизовать общественное мнение против войны, левая пресса попыталась рассказать правду, показав, что АНО (Армия национального освобождения) - это не группа бандитов, а народная армия, дисциплинированная и политизированная. Она изобличала прочесывания, обстрелы, поджоги деревень, пытки. В ноябре две статьи в «Тан модерн» разнесли в пух и прах так называемую интеграцию. Интеллектуалы создали информационный центр (для публикации разоблачительных документов и материалов); был организован Комитет интеллектуалов против продолжения войны в Северной Африке. После выборов 2 января мы решили, что момент независимости близок. Республиканский фронт получил большинство голосов и обязался быстро закончить эту войну, которую Ги Молле называл «жестокой и глупой».

Реакция армии и «черноногих»1 нас не удивила; капитуляция Ги Молле, поменявшего Катру на Лакоста, показа-

Так называли французов и вообще европейцев, родившихся в Алжире.

лась нам менее естественной. Избранный для заключения мира, он активизировал войну: мы с изумлением увидели, что Республиканский фронт поддерживает его, а коммунисты 12 марта голосуют за «особые полномочия». Такую резкую перемену взглядов оправдывали пропагандой, не гнушавшейся никакой ложью: алжирское население обожает, видите ли, Францию, а мятеж был следствием «исламского заговора», которым заправляли Насер и Лига арабских государств. Пресса распространяла все это, читатели радовались, польщенные тем, что их посвятили в подобные сверхсекретные тайны. Своим молчанием и ложью газеты прикрывали истинный характер репрессий. Как известно, умиротворение - это не война, и потому на АНО не распространяется международное право: люди избегали задаваться вопросом об участи пленных. Только «Юманите» сообщила в апреле о четырех сотнях мусульман Константины, убитых и сброшенных в ущелья «силами порядка». Когда военнослужащий Майо перешел 6 апреля на сторону АНО, его, не доискиваясь причин, осыпали оскорблениями. За исключением двух или трех журналистов левых взглядов, никто не говорил об условиях жизни североафриканцев в метрополии, о трущобах Нантера.

Правительство решило обуздать таких журналистов. Арестовали Бурде, отстранили Мандуза, произвели обыску Марру, который 5 апреля выразил в «Монде» протест против коллективных репрессий, против лагерей и пыток: он упоминал Бухенвальд и гестапо. Несколько раз конфисковывали «Юманите», а Андре Стилю предъявили обвинение. И все-таки, прежде чем погрузиться в войну, страна, которая проголосовала за мир, попыталась как-то воспротивиться. В некоторых местах она насильственными действиями выражала протест против отправки призывников. Кое-где прошли митинги, шествия, забастовки или кратковременное прекращение работы; распространялись петиции, делегации готовились встретиться с парламентариями. Коммунисты организовывали или поддерживали манифестации. Правда, они сбавили тон после любезного приема, устроенного Москвой Ги Молле и Пино. Сартр хотел, чтобы Движение сторонников мира осудило Алжирскую войну, но оказавшийся проездом в Париже важный советский

делегат заявил, что такая резолюция была бы несвоевременна; ему хотелось, чтобы приняли решение, согласно которому Движение возражало бы лишь против агрессивных войн, а французы не были агрессорами. Мы считали, что СССР проявляет сдержанность из опасения, что Магриб станет зоной американского влияния. К тому же компартия боялась оторваться от масс в случае, если проявит меньше националистических чувств, чем другие партии. Официально она находилась в оппозиции к правительству, но не призывала больше мобилизованных к неповиновению. Она не боролась с расизмом французских рабочих, которые видели в 400 000 североафриканцев, живущих во Франции, крадущих у них работу чужаков и презренный субпролетариат.

Словом, ясно было одно: к концу июня всякое сопротивление войне прекратилось. Не отдавая себе отчета, во что она обойдется, убежденная, что «потеря Алжира» обеднит ее, задыхаясь от лозунгов - французская империя, французские департаменты, отказ, распродажа остатков, величие, честь, достоинство, - страна вся целиком - рабочие и хозяева, крестьяне и буржуа, гражданские и солдаты - погрязла в шовинизме и расизме. Когда Ги Молле приказал гильотинировать двух пленных 20 июня, а 5 июля еще одного, что у алжирских мусульман вызвало всеобщую забастовку, во Франции никто не шелохнулся.

Сначала мы ненавидели отдельных людей и отдельные политические группировки, но мало-помалу нам пришлось констатировать пособничество всех наших соотечественников и полную свою изоляцию в собственной стране. Нас была малая горстка, тех, кто не поддакивал. Нас обвиняли в подрыве боевого духа нации и называли пораженцами, «парижскими феллага», антифранцузами. Но почему нас с Сартром, - если говорить хотя бы только о нас, - должна была обуревать антифранцузская злоба? Детство, юность, культура, интересы - все связывало нас с Францией. Мы ни в коей мере не могли считать себя там ни обойденными вниманием, ни голодающими, ни преследуемыми. Когда нам случалось быть согласными с ее политикой и ее волнениями, мы радовались такому согласию. В нашей печальной и бессильной изоляции не было ничего завидного. Она была вынужденной, ибо мы не могли закрывать глаза на очевидное.

Армия национального освобождения насчитывала теперь 30 000 человек, вооруженных уже не охотничьими, а боевыми ружьями и автоматами; по признанию самого Ла-коста, они контролировали треть территории Алжира, а это означало, что население поддерживает их.

Мы отказывались возмущаться методами борьбы Фронта национального освобождения. «Войну не ведут силами невинных младенцев», - твердили парашютисты. Но когда алжирские борцы уничтожали во Франции предателей, сразу поднимались крики. Если французы, вонзая нож в горло, насилуя, пытая, доказывали тем самым свою мужественность, то алжирский террорист обнаруживал будто бы атавистическое «мусульманское варварство». Камю никогда не произносил более бессмысленных фраз, чем тогда, когда требовал милосердия к гражданским лицам. А ведь речь как раз шла о конфликте между двумя гражданскими обществами. Уничтожение нищего народа богатой нацией вызывает отвращение. Наши убеждения основывались на простом здравом смысле, и тем не менее они отрезали нас от страны в целом, изолируя даже внутри левых сил.

Начиная с февраля нам стало казаться, что облик коммунистического мира скоро изменится. Хрущев на XX съезде заявил, что война не является неизбежной, что может произойти мирное отмирание империализма и рабочий класс способен победить без вооруженной борьбы. Он говорил о праве каждой страны определять собственный путь к социализму. Но когда просочились сведения о содержании его доклада от 25 февраля, надежда уступила место удивлению: резкость этой обвинительной речи, ее неожиданность и анекдотическая сторона сбивали с толку. Недостаточно было подорвать авторитет Сталина, следовало проанализировать систему, которая сделала возможными его «кровавые преступления» и тиранию. В воздухе повисли каверзные вопросы: не сохранилась ли угроза того, что полицейская диктатура вновь возродится в интересах другой группировки? Люди, разоблачавшие сегодня «культ личности», работали со Сталиным: почему они ничего не говорили раньше? Как далеко зашло или не зашло их соучастие? И можно ли вообще им верить?

Никто ни в СССР, ни за его пределами не дал пока удовлетворительного объяснения сталинскому периоду. Зато причины и смысл доклада Хрущева выявились очень быстро. Это был умышленный маневр. Он хотел показать, что перемены, происшедшие за три года, не случайны, а являют собой своего рода революцию, логическую и необратимую. Абстрактному доказательству он предпочел поступок: вынося приговор Сталину, он содействовал окончательному разрыву между прошлым и настоящим; отныне сталинские бюрократы должны были порвать со своими привычками и подчиняться новым указаниям, иначе они неизбежно стали бы в глазах всех оппозиционерами.

Реабилитация Райка 29 марта свидетельствовала о том, что десталинизация захватила и страны народной демократии. Можно было надеяться, что она коснется братских партий, но французская компартия воспротивилась этому. В конце марта «Юманите» перепечатала статью из «Правды», направленную против Сталина, однако в своих комментариях к XX съезду Торез, Стиль, Куртад, Бийю, Вюрм-сер постарались напустить тумана. Делались лишь намеки на «доклад, приписываемый Хрущеву», а на XIV съезде, который состоялся в Гавре, не было сказано об этом ни слова. Партия не стала демократичнее.

Между тем в Венгрии, в Польше - как и в Восточной Германии после 1953 года - десталинизация обернулась восстанием против стоявших у власти сталинистов. В Будапеште кружок Петефи, собрания которого поощрялись режимом, вдруг вышел из-под контроля; 19 июня там выступила вдова Райка. А 27 июня с целью реабилитации сотен журналистов, осужденных за «буржуазность», собралось несколько тысяч интеллектуалов. Требовали свободы прессы и информации. Кричали: «Долой режим! Да здравствует Имре Надь!»

Дата добавления: 2015-09-02