Цитаты и аллюзии.

Противоположение этой пары понятий в целях нашего исследования задаётся хотя бы тем, что первое из них, в отличие от второго, получило правообъектное разрешение в фокусе авторского права. Все континентальные законодательства рассматривают цитату как легитимный способ использования чужого произведения без согласия автора (п. 3° (a) ст. 122 — 5 CPI, ст. 51. гл. 6 Закона ФРГ, абз. 3 ст. 19 Закона); то же находим в п. 1 ст. 10 Бернской Конвенции. А. П. Сергеев указывает, что изъятия, сгруппированные в ст. 19, «образуют те виды свободного использования результатов творческой деятельности, объединяющим признаком которых является необходимость доступа к произведениям в целях свободного распространения информации» [5, c. 236]. Другими словами, перед нами тот же запрет шиканы, только со знаком «плюс», структурированный как мера добросовестности формального нарушителя, или как масштаб изъятия из правообъектности. Опуская все прочие параметры этого масштаба, остановимся на том, который задаёт отношение между цитатой и заимствующим произведением (метатекстом), ибо в таком именно качестве — симбиозной субстанции, языкового и правового «трансформера» — цитата входит в предмет нашего изучения. Следует сказать о том, что и законодатель, и доктрина воздерживаются от ответа на этот центральный вопрос правообъектной теории цитирования. Только у А. П. Сергеева мы находим соответствующую формулировку: «в авторском праве цитирование означает включение одного или нескольких отрывков из произведения одного автора в произведение другого» [5, c. 237]. Это суждение, с нашей точки зрения, нуждается в корректировке: мы бы говорили, скорее, о подключении; цитата генерирует контекст или интертекст заимствующего произведения, которое никогда не поглощает, не абсорбирует, не включает цитату; напротив, метатекст всегда сторонится цитаты, закавычивает её; более того, будучи интертекстуальной субстанцией, цитата, в соответствии с требованиями закона, в то же время никогда не утрачивает собственной текстовой и генеалогической идентичности. Итак, цитата никогда не есть часть метатекста. Обратимся теперь к некоторым другим параметрам её правообъектности. Несмотря на то, что цитата нынче, в отличие от режима ч. 1 п. 2) ст. 492 ГК РСФСР 1964 г., образует легитимное использование при любом виде обнародования заимствования, а значит и для любой, перечисленной в п. 1 ст. 7 Закона, его видовой генеалогии, — могут, например, цитироваться и хореографические, и фотографические, и даже топографические произведения — российский закон по-прежнему не допускает цитирования в целях художественной образности: и это в условиях пресловутой аллюзорно-цитатнической парадигмы интертекстуальной культуры. Трудно даже выделить среди видов произведений, перечисленных в п. 1 ст. 7 Закона, те, которые подвержены влиянию этой парадигмы больше или меньше других. Музыкальные миксы, а ещё более изобразительные работы поп-арта, бесконечно воспроизводящие симулякры общества потребления, заостряют эту проблему, кажется, куда сильнее, чем бесчисленные парафразы литературы и римейки кинематографа. Германский законодатель, например, расширил правообъектность цитаты за счёт литературных и музыкальных текстов (абз. 3 и 4 ст. 51 Закона ФРГ). Повторимся: исследуемые здесь симбиотические субстанции и соответствующие им переходные состояния правообъектности присущи искусству изначально, и если мы опять заговорили о злободневности темы, то потому, что современность просто богаче нетрадиционными — и значит, особо поучительными, — примерами цитирования, но не потому, что совсем была бы ими скудна история. Любители кино, например, помнят один такой уникальный пример: А. А. Тарковский процитировал в фильме «Зеркало» картину Питера Брейгеля. Да и в том, что отнимая у великого искусства возможность подобной переклички, авторское законодательство расписывается в своей капитуляции, имена гениев убеждают лучше, чем описание выставленного в New Tate Gallery артефакта, воспроизводящего карту лондонского метро с перевранными названиями станций.

Задумаемся, однако: а была ли цитата? Выше говорилось, что цитата иикогда не проникает в художественную ткань произведения. Цитата есть известное, выделенное значение координаты интертекстуального континуума произведения, задающей ему вектор в культурном пространстве. Цитата есть, поэтому, внешнее произведению и с функциональной точки зрения. Если мы допускаем, что Тарковский (или любой автор X) цитировал Брейгеля (любого автора Y) мы допускаем даже нечто большее, чем сосуществование в одном произведении двух параллельных текстов, — а в том, что последнее в принципе возможно, уже в нач. XX в. усомнился Акутагава Рюноскэ. Мы допускаем смешение сущностей: одно дело текст, другое дело — его код в интертекстуальности. Стало быть, Тарковский не цитировал Брейгеля, если мы считаем, что картина последнего была абсорбирована художественным телом фильма, составила элемент его языка. А это значит, что правообъектный режим цитаты не применяется и не может применяться к описываемому типу заимствования, имя которому — аллюзия. Его культурный синоним — «скрытая цитата» — следует, поэтому забраковать как юридически некорректный.

Если кто-то остался неубеждённым вышеприведёнными теоретическими доводами в пользу размежевания аллюзии и цитаты и полагает более предпочтительной германскую модель широкой трактовки цитирования, пусть оценит практические неудобства такого решения: ведь придётся считаться и с моральными правами автора исходного произведения (ему может не понравиться идеологическая специфика цитирующего произведения, и он предъявит иск из права на защиту репутации), и с необходимостью соблюдения формальностей, и беспокоиться о том, как бы не возбудить в авторе ощущение того, что цитирование его произведения в тексте другого «наносит неоправданный ущерб нормальному использованию» первого (п. 5 ст. 16). А если цитирование, как говорит нам закон, всегда оправдано только в меру — в меру поставленной цели, то правомерно ли, в принципе, цитирование в аудиовизуальном произведении произведения изобразительного искусства в целом, или его можно цитировать только во фрагментарной разбивке?

Выбор, который нам открывается, поражает своей радикальностью. Если аллюзия — не цитата, то нам либо следует признать её обычным нарушением авторского права, либо, напротив, объявить полностью эмансипированной от «родительского» произведения и признать за ней статус безоговорочно свободного правообъектного режима как части оригинального произведения. Радикальную дилемму нужно разрешать радикально: другого ответа, чем был уже дан выше, здесь не будет: если аллюзия входит в художественную ткань заимствующего произведения, стало его органической частью, эстетически абсорбировано им, то, она, действительно, должна считаться утратившей правообъектную связь с «родительским» произведением. Если же её натурализация в другом произведении фиктивна — перед нами нарушение авторского права[4].

Таким образом, следует заключить, что российский законодатель обоснованно воздержался от распространения режима цитирования на заимствования в художественных произведениях. Тем самым аллюзия раскрепощается от уз ограничительного режима абз. 3 ст. 19: она не связана с целеполагающим критерием, не коррегируется запретом шиканы п. 5 ст. 16, не обременена формальностями идентификации источника и авторства и, наконец, необходимостью соблюдения «законных интересов» автора, читай — его моральных прав, в т.ч. и права на «защиту репутации».

Дата добавления: 2015-09-05